Текст книги "Шаг в сторону"
Автор книги: Шломо Вульф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Вдохновленный всеобщим вниманием профессор стоял на мостике и делал свои пассы почти зажившими руками. Он то таращил выпуклые наглые черные глаза, то зажмуривал их. Ни Пустовых, ни капитан, ни, тем более офицеры спецназа на мостике не скрывали улыбок, глядя на эти шаманские манипуляции.
Военные свято верили только в прицельный шквальный огонь, в испепеляющий все живое напалм, в рукопашный бой, наконец, с беспощадными ударами сапогом в пах, ребром ладони в горло, сцепленными руками по почкам, кулаком по сердцу, но никак не в парапсихологию, никогда и никого не побеждавшую.
Вдруг снег на склоне рядом с санями словно позеленел, а на ярко-голубом чистом морозном небе проглянули как бы размытые темные облака.
Все замерли. На поляне и на шагайке заклацали затворы автоматов.
И тут из-за гребня ущелья показался одинокий волк. Странным зигзагом, словно нехотя, он скачками, вспарывая снег, помчался прямо к шагайке. Люди следили за нелепым галопом обезумевшего зверя скорее с веселым любопытством охотника, чем с тревогой одинокого путника. Здесь ожидали совсем другого противника.
Волк остановился метрах в ста от шагайки, находясь на склоне как раз на уровне мостика, задрал морду и так тоскливо завыл, что улыбки сотен людей как по командепревратились в страдальческие маски...
Шерсть на его загривке встала дыбом, делая волка похожим на льва. Зверь оскалил чудовищные клыки, в пасти его заклокотало сдавленное рычание. Он смотрел прямо в глаза оцепеневшему от ужаса магу с бешенной злобой и предcмертной мукой.
На Пустовых и Семенова брызнула кровь, а профессор отчаянно поднял руки к пустоте над своей шеей.
Кувыркаясь на фоне яркого снега, с мостика темным футбольным мячом полетела отрезанная как бритвой голова незадачливого колдуна. Она сгинула в сугробе, расплескав пушистый снег с красными брызгами.
Видавшие виды мужчины все как один вскрикнули.
Ущелье загрохотало, шагайка и поляна окутались сизым дымом, зловещего волка разнесло в клочья, а тысячетонная шагайка впервые за свою короткую жизнь покачнулась на монументальных опорах.
Ни зелени, ни облаков больше не было.
От стрельбы волки исчезли. Боевые снегоходы с ревом помчались по склонам им вдогонку.
Пустовых вытирал с лица, с расстегнутой шубы и снятой шапки чужую кровь сразу покрасневшим носовым платком, задыхаясь от страха и отвращения.
"Ты что-нибудь понял, полковник? – дрожа с головы до ног, спросил он. С виду обычный волк, а?.." "Да... – едва перевел дух Семенов,. – С таким противником, скажу я вам, товарищи, шутки плохи... А профессор-то... Пока я, старый дурак, думал, что он тут нам комедию валяет, он... И какая смелость! Он-то наверняка знал, что его не простят, ведь уже руки отрубали... Вот тебе и еврей... Израильтяне все-таки хорошие вояки, скажу я вам. Даже такие штатские... Надо бы его к награде посмертно."
***
"Ладно, – умытый и переодетый Пустовых положил обе руки на стол в кают-компании, где заседал военный совет. – Понесли первые потери, скажем так... Какие предложения?" "Отойти и вызвать бомбардировщики, – сказал командир роты. – Проутюжить проклятое ущелье к ебаной матери, до камней, чтоб ни одной твари не осталось." "Какой твари? – насмешливо спросил капитан шагайки. – Напряги свою извилину, которую люди принимают за след от фуражки! Это что, волк, по-твоему, убил профессора? Да он сам чуял собственную смерть, потому и завыл так страшно. Нет, бомбами их тут не возьмешь. Они вообще не тут. Они там, где я почти разглядел за снегом шевелящуюся листву. Вот в том, в летнем мире и может быть схватка с ними. Вопрос, как туда попасть. А громить наши снега..."
"Нужен еще один профессор, – спокойно сказал Пустовых. – Закажем в Израиле. Там гениев разных хоть жопой ешь... И все без денег. Отсюда и безрассудная храбрость, которой вы все так восхищаетесь. Они своей израильской нищеты пуще любых палестинцев и наших волков боятся. Я это еще по Арензону понял. Евреи родимые их там так напугали, что хоть сейчас на Кавказ, в Афган или к дьяволу на рога. А эта смерть на нашей совести, товарищи. Нам бы Арнольда Михалыча за каким-то экраном держать, пока он колдует, только и всего. Ну, это мы решим, поручу кому надо. А пока придется все бросить и возвращаться. Командуй своим орлам, Семенов, посадку на борт. Голову-то хоть нашли?" "Нашли... Жуткое зрелище. В Чечне такого не видал..." "Может пришить, как в прошлый раз? – неуверенно спросил капитан. – Руки ведь тоже не должны были так плотно прирасти, а?"
"Он уже холодный, – возразил врач. – А голова отсечена чуть выше кромки шеи. Даже нижняя челюсть словно спилена..."
"Это же какой силы секач должен быть! – вздрогнул полковник. – Кость срезать... Словно казачей шашкой." "Доктор, это не лазер, как ты думаешь? допытывался Пустовых. – Чем они отмахнулись-то?" "Похоже на механический разрез... без удара... Шашка? Нет. Она раздробила бы кость. Но и не лазер. Не знаю..."
"Волка-то обследовали? – Пустовых без конца морщился вспоминая недавний шок. – Или твои умельцы его на малекулы извели?"
Полковник только развел руками: "Кто ж его знал, что он еше выкинет?"
"У некоторых волков третий глаз, – капитан вставлял кассету. Посмотрите, мой механик снимал на видео. Эти волки или биороботы, или дрессированные. В волка-убийцу, скорее всего, и было вмонтировано оружие. В расчете на то, что зверя мы в расчет не примем до последней минуты."
"Действительно, похоже на объектив чего-то, – произнес полковник после третьего повтора с остановкой. – Но не у всех. А те, кто с третьим глазом, движутся иначе, смотрите... Точно. Ими просто управляют. Эти волки смотрят на нас и чаще, и пристальнее, верно?"
"Я понял пока одно, – сказал Пустовых. – Ребята эти, что похитили моих, шутить с нами не расположены. Но и проявлять безоглядную жестокость – тоже. Иначе все мы, что были рядом с профессором на мостике, в... разукомплектованном виде лежали бы в рефблоке."
"Я предлагаю, – зарычал полковник, – поднять сейчас с крыши моноблока вертолет и хоть волков извести всех до единого. Этот фокус у них второй раз не пройдет." "Согласен, – сжал зубы Пустовых. – Не в моих правилах прощать обиду! Пора и нам отмашку сделать. Командуй летчикам и группе уничтожения. Все, что тут шевелится, должно через час лежать на снегу без признаков жизни!"
"А вы не думаете, господа, – оглянулся на дверь кают-компании капитан, – что в ответ они моей шагайке запросто ноги отпилят? И без движения будем тут уже мы. А по радио как раз прогноз только что передали – такой же ураган, что был тут словно заказан для капитана Арензона..." "Семь бед один ответ, – побагровел Пустовых. – Чтобы я да ушел с поля боя хоть не огрызнувшись!.."
***
Вертолет носился вокруг ущелья часа два. То вблизи, то вдали грохотали очереди из пулеметов и скорострельных пушек. Наконец, серебристая стрекоза присела на крышу жилого модуля. Командир вертолета перебежал по сходням на ходовой мостик и растерянно развел руками: "Ни одного!! Вообще никто не шевелился в тайге. Ничего не понимаю! Их же тут было десятка три минимум. И – все, как один, сгинули... Мы по кустам на ветру только и палили."
"Берегут своих роботов, – усмехнулся Пустовых. – Да ничего. На каждую хитрую жопу, как известно, есть кое-что с винтом. Мы еще вернемся! погрозил он кулаком пустынному ущелью. – Вы меня просто не знаете. Слава Пустовых сдаваться..."
Все вокруг него кинулись врасыпную. С мачты сорвалась и упалатурельная установка со срезанным как ножом фундаментом. Агрегат, продавив стальной настил, с искрами и дымом грохнулся в метре от неустрашимого миллионера. На мостике, кроме него, теперь не было ни души. Только все так же ласково звенел пахнущий арбузом ветер. Щеки пощипывал легкий морозец, а солнышко сверкало искрами на сугробах в полной тишине.
Вячеслав Иванович достал дрожащей рукой мобильник: "Все на сей раз. Домой..."
3.
"Человеческое воображение вообще довольно скудная субстанция, – сказал я Ире, когда шагайка двинулась вперед. – Можно представить себе только модификации тех образов, что сложились на базе какого-то опыта. Я тысячу раз воображал Израиль, когда окончательно собрался в эмиграцию. Во снах и мечтах видел то Болгарию, то Грузию, то Крым. А когда мы вышли после первой ночи в гостинице на улицу Хайфы, то оказалось, что Израиль похож... только на Израиль... Ничего общего с моими воображениями. Так что готовься к приятным и... не очень неожиданностям."
Знакомое ущелье оказалось... без стены-водопада впереди. Пейзаж стал куда спокойнее привычно дикого, словно искореженного рельефа Сибири. Идти вброд вдоль русла журчащей со всех сторон реки было легко. Шагайка раздвигала пересекавшие путь огромные ветви, которые иногда ломались с оглушительным треском.
Судно вел Толя. Мы с Ирой и иудейцами стояли на ходовом мостике, вглядываясь в сплошной лес вокруг. При каждом соприкосновании шагайки с ветвями с деревьев срывались тучи незнакомых ярких птиц, некоторые из которых пролетали так близко, что ветер от их крыльев шевелил волосы людей.
"Марик! – крикнула Ира. – Смотри!!"
Над лесом показалась циклопическая мачта, с которой словно сорвался и помчался горизонтально по небу ярко-оранжевый вагон, блестя зеркальными окнами. Канатов отсюда видно не было.
Навстречу ему с той же скоростью несся ярко-зеленый вагон побольше, а за ним коричневый, явно грузовой. И еще, еще. Они подлетали к мачтам и следовали дальше или отворачивали под углом. Когда шагайка оказалась под канатами, стало ясно, что и на нее смотрят сотни людей из окон вагонов, показывают пальцами, разводят руками, оживленно переговариваясь.
***
"Марик! Я тоже так хочу," – радовалась Ирина, показывая на берег реки. Там на всем скаку остановилась, увидев шагайку, кавалькада всадников. Женщины были в свободных, словно прозрачных нарядах, а мужчины – в брюках с высоким поясом, а потому походили на пиратов.
"У вас что, нет полиции нравов? – удивился я. – Как ваши раввины смирились с такой одеждой женщин? Нашим бы это пришлось не по вкусу." "Раввины? – рассмеялся Бени. – Вы все еще в плену извращенных представлений об устройстве еврейского общества. У раввинов совсем другая, гораздо более благородная и важная функция, чем заседать в кнессете, заниматься стяжательством и разобщать еврейский народ, натравливая одну его часть на другую. У нас они занимаются тем же, чем занимались раввины во все века просвящают и объединяют евреев.." "Наши сефардские духовные лидеры вовсе не считают выколачивание средств на религиозные школы стяжательством." "Школы могут быть только школами. А для религиозногообразования существуют синагоги. Впрочем, у нас по определению не может быть ни сефардов, ни ашкеназов, только евреи. А потому у нас один главный раввин в стране, а не коллектив."
"Но вы не ответили на вопрос о моде, – непроизвольно смеялась Ира, без конца поправляя свое наконец-то открытое платье. – Кто у вас вообще следит за моралью?" "Следит? – иронически поднял бровь Моше. – Как может вообще уследить за женской модой? И главное – зачем? Если сегодня им нравится быть голыми, завтра – в офицерской форме, а там и в рыцарских доспехах, но они при всем этом не теряют нашего к ним влечения, то мода – самая правильная и приличная. И для этого существуют кутюрье, а раввины всего лишь обыкновенные мужчины, не чуждые плотского влечения, не так ли?" "И у нас, и в той стране, где я жил до Израиля, – заметил я, – да и в современной Сибири, при всей свободе ее нравов, общество как-то ограничивало свободу показываться среди публики неприлично одетым. И, по-моему, это правильно..." "Неприлично или некрасиво одетым? – жадно вглядывалась в людей новой для нее страны вообще впервые попавшая за границу Ира. – По-моему быть одетым неряшливо или некрасиво хуже, чем так, как кому-то кажется неприличным. Что касается тех людей, то все они, по-моему, аккуратны и красивы, а потому одеты прилично."
Всадники, между тем, спустились к реке и стали кружиться вокруг шагайки, ставя лошадей на дыбы перед кабиной, из которой им улыбались Толя и Никита. Последний поставил свои дизеля на автомат, чтобы увидеть новый мир.
***
"Вы добыли это чудо в параллельном мире, мар Бени? – один из всадников гарцевал на береговой тропинке на уровне мостика. – Они нас тут не растопчут? По-моему их лошадка слишком велика для маленькой Иудеи, а?" "Это наши друзья, – сказал Бени в мегафон. – Будьте осторожны, господа. Не путайтесь в ногах у шагайки..."
Последнее слово он произнес по-русски, и все всадники, как по команде загалдели "ша-хай-ка!" и помчались рассказывать о новости друзьям и знакомым.
А справа по курсу появилось первое строение.
Оно было деревянным и очень нарядным, словно светясь на фоне темной листвы сплошного богатого леса.
"Вот вам и первая синагога, – сказал Моше. – Довольно старинная, ей минимум двести лет. Строил ее наш... гость из Франции." "Гость или пленник? – агрессивно уточнил я. – Вот вам и шагайку "гости" построили..."
"Архитектор "Бейт-Алоhим"Шарль Дюран был скорее беженцем, чем пленным. Наши тайные эмиссары спасли его прямо из костра на площади в Нанте."
"Как, между прочим, и нас, Марк, – строго сказала Ира, морщась от вида юноши с голосом и манерами доктора Арензона, которого она полюбила стариком. – Тебя – от старости и усталости жить, меня – от почти неизбежной новой разукраски. Ты бы спасибо сказал вместо того, чтобы без конца ехидничать и язвить..."
4.
"Вы нас интересуете, Морди, прежде всего как инженер, способный поставить у нас производство шагающих сельскохозяйственных, дорожных и прочих машин, – говорил высокий спортивного вида господин в уютной гостиной деревянного дворца в столице Иудеи, куда команда шагайки попала на электромобиле по довольно приличной автостраде среди парков и лесов. – Вас же, Натан, мы бы попросили погулять на вашей ша-гай-ке по соседней с Иудеей территории, где лучше не появляться на наших вездеходах. С вами будут геологи, зоологи, ботаники и... солдаты."
"Я вас понял, – невесело усмехнулся юноша с повадками рейнджера. путешествие будет опасным, так?" "Не исключено..." "Тогда это, безусловно, по моей части! Спасибо. Хотя мне была обещана служба в полиции." "Простите, но у нас совершенно иная полиция, иное оружие и нравы. Понимаете ли, с древних времен у нас служба в полиции особо почетная и наследственная. Без единого, понимаете! исключения. Поэтому у нас лет двести и речи нет о злоупотреблениях, коррупции, предательстве или некомпетентности... Нет-нет! Боже сохрани меня вас подозревать в этих пороках. Просто у нас страна старая, традиции незыблемые, а нарушать их не может даже Президент республики, а я всего лишь Министр внешнего мира..." "Простите, мар Рафаель, – продолжал хмуриться Толя. – Но мне достаточно взглянуть на человека, чтобы понять, откуда он взялся. Вы явно человек военный. Причем не из тыловых крыс..." "Натан, я же не сказал, что после службы в полиции у нас никуда не берут. Вот наоборот – нельзя. Это как дворянское сословие в Царской России. Либо оно есть, либо его нет. А дворянин может заниматься и наукой, и садами. Не обижайтесь. В конце концов, полиция у нас в основном пограничная. Внутри страны ей и делать-то почти нечего, хотя и мы имеем горький опыт социальных катастроф. Теперь, когда мы достаточно богаты и преодолели общественные контрасты, преступность в стране минимальная. В основном, на почве ревности. Поэтому ваша служба будет высшей формой полицейской деятельности именно в моем министерстве, за пределами наших границ. Кстати, профессиональные полицейские будут подчиняться вам, как капитану шагайки." "Подсидел ты меня, Толик, – невесело пошутил я. – Был я тебе капитаном, а теперь ты и сам можешь меня не пустить на борт."
"Один из основополагающих принципов нашего общества, – мягко коснулся его руки Рафаель, – профессиональное соответствие человека и места. Инженеру, доктору наук незачем управлять транспортным средством, если он способен направить усилия коллектива конструкторов. Мы – нация рационалистов. Мы едва выжили на пути сюда и в этих жутких лесах только потому, что умели экономить свои силы и средства. А главным средством выживания мы сразу стали считать людей. Нам не оставалось ничего другого. Вокруг не было гоев, способных что-то создать вместо нас и потом нам продать. Самообеспечение вошло в нашу плоть и кровь. Общество, равнодушное к человеку, не способное сберечь его талант и мастерство, обречено на прозябание или гибель. Специальные службы у нас веками следят у нас за тем, чтобы человек был максимально полезен обществу и получал от него максимум возможностей для самовыражения. Так построено наше образование, промышленность, наука. Это и есть еврейский образ жизни!"
"Я знал общество, которое придерживалось прямо противоположных принципов своего формирования, что не мешало его вождям трещать о еврейском характере такого подхода к организации страны."
"Наслышан, – поморщился министр, – о парадоксах Израиля... Что ж! Хочу надеяться, что и у него все впереди. Это молодая страна по сравнению с нашей. Хотя... Ладно, не будем открывать уста Сатане. Одна из целей вашей экспедиции, Натан, как раз уточнение возможностей размещения здесь израильтян, если все эти... парадоксы приведут к необходимости их эвакуации только сюда."
"Боюсь, – заметил я, – что тут много "если", кроме дикой флоры и фауны вне островка цивилизации, именуемого Иудеей. Кстати, во всем нашем мире, да иу нас в Израиле, Иудея признана суверенной арабской территорией... Так вот, если арабы выпустят из Палестины после своей победы хоть кого-то из евреев живыми, то уцелевшие израильтяне прежде всего попытаются рассредоточения по наиболее приличным странам нашего мира. Если эти страны захлопнут перед евреями двери, как это было в эпоху гитлеровского геноцида, то им придется согласиться на переход в ваше измерение вместо гибели в Палестине. Но это возможно только в том случае, если Сибирь этих переселенцев пропустит без предварительных условий. А я почти уверен, что условий будет более, чем достаточно, но не совсем допускаю, что вы, при вашем изоляционизме, согласитесьхоть на одно из них. Ведь ущелье куплено именно Пустовых. И он будет определять, кого и за что через него пропускать..."
"А кто вам сказал, адони, – потемнел лицом министр, – что ваш Пустовых и вообще Сибирь будет ставить нам условия, а не наоборот?"
"Мне просто показалось, что если у вас до сих пор деревянное домостроение, конный транспорт и полиция вместо армии, то..." "И вы ошиблись. В дереве жить изначально приятнее, чем в камне или бетоне. Лошади – не просто наши слуги и домашние животные. Они наши друзья и почти члены нашего общества. А мнимое отсутствие боевого опыта нашей полиции... Да, нам не пришлось проводить боевые операции типа Курской дуги или Войны Судного дня, но взамен мы так тщательно изучили и смакетировали подобные опыты, что способны воевать без ошибок, допущенных в ваших экспериментах. Умение учиться на чужих ошибках, чтобы не делать своих, кстати, тоже из области нашего понимания еврейского образа жизни."
"На запад поедет один из вас, – грустно пропела Ира, – на Дальний Восток другой..."
"Не понял..." "Мы столько пережили вчетвером, что расстаться не так уж естественно..." "Иудея мала, а наш "примитивный" транспорт так вездесущ и надежен, что любые запад и восток здесь рядом. Было бы желание встречаться," – министр пожал руки бывшему экипажу первого твердоопорного судна и вышел.
5.
"Никиту мы теперь не скоро увидим, – смеялась Ира. – Женился, купил ферму и вообще на звонки отвечает крайне неохотно... Говорит, что днем вкалывает, а по ночам совершенствует постельный иврит..."
"Чудо какое-то, – говорил я, стоя с Ирой у окна нашей новой квартиры и глядя на холмы и кокетливые постройки утопающего в зелени Ерушалаима А-Хадаша. – Столько лет бестолку пытался освоить в Израиле хоть какой-то иврит, а тут за какие-то полгода – мы даже между собой говорим, как по-русски..."
"Значит, – все так же избегала смотреть на меня Ира, – тут мы им нужны всерьез, а не, как ты рассказывал, для галочки в бумагах очередного министра не на месте..." "И вообще... Если эти иудейцы – евреи, то я, наконец, попал домой. В Израиле у меня было прямо противоположное ощущение." "Мне трудно судить обо всем этом, но, по-моему, абсорбировать четверых нужных стране людей все-таки легче, чем сотни тысяч ненужных. Что же касается тебя, то все твои обиды связаны с твоей профессионально невостребованностью в Израиле. Ты туда сбежал от населения твоей родины, которое ты считал изначально антисемитским, в надежде жить среди евреев. А там твоя шагайка, а с нею и ты сам, оказались никчемными. Вот ты и озлобился на всех и вся, растерял остатки прежних обид и объективности. Но, насколько я знаю по переписке моей подруги и из газет, далеко не все испытали такое разочарование. Скорее всего, не повезло именно тебе. Это частное, а не общее явление. А ты решил, что против тебя весь Израиль, а все израильтяне против всех "русских". Ты стал в этом плане параноиком и до сих пор выискиваешь в своем прошлом только плохое.В Сибири же тебя вдруг оценили, пригласили к любимому делу, вот ты и растаял. Хотя только я знаю немало талантливых русских по национальности инженеров, которые в той же Сибири вынуждены перебиваться случайными заработками. Что же касается Миндлина и Пустовых, то они, по-моему, одного поля ягоды. К тому же, Слава Пустовых – потомственный искренний русский антисемит. А для тебя – лучший друг. Думаешь, я в своей семье воспитана иначе? Думаешь, у нас за столом не хохотали над анекдотами о жадности и глупой хитрости Аб'гама и Са'гы? Но тебе и на это наплевать. Таким фанатикам как ты не нужна никакая родина. Им подавай право самовыразиться. В пользу любого режима и народа. А не дают – любой режим и любой народ – сволочь! По той же причине ты сначала сразу полюбил Сибирь, а теперь и Иудею с иудейцами, хотя я уверена, что ты тут такое дерьмо встретишь, что рано или поздно забудешь о своих нынешних восторгах, как забыл о первоизраильских. Такова твоя экзальтированная натура. Пока ты строил из себя мудрого сфинкса и скрывал свою сущность под соответствующими морщинами, я была от тебя в восторге. А сейчас ты омолодился, разговорился и оказался передо мной весь, как на ладони. С таким горящим взглядом еврейские юноши шли под красные знамена большевистской революции с серпом и молотом и возглавляли красный террор. И шли бы под такие же красные, но со свастикой, если бы были так же востребованы немецкими националистами! И были бы большими нацистами, чем потомки тевтонских рыцарей! Ненавижу любых фанатиков..."
"Все дело не в моей вдруг для тебя "открытой" сущности, а в моем внешнем преображении. Ты так привыкла к моему уродству... Да! Старость уродство, – с раздражением смотрел и я в зеркало на капризно хмурящего густые черные брови розовощекого юношу. – Странно, что на тебя так повлияло мое выздоровление. Я лично..." "...безмерно рад избавлению от моего уродства? Возвращению моей гладкой кожи и моего звонкого голоса, который я, как мне сказали потом, навеки сорвала, пока кричала, когда меня... уродовали?" "Конечно! Но до меня только сейчас дошло, что... Ты что, сближалась после Кавказа только с уродами? Ведь и меня годами уродовали, убивали ежедневно и ежечастно мою сущность, даже не заглядывая своей жертве в глаза. Так что я стал калекой не только по старости. Ты именно поэтому была со мной?" "Пожалуй..." "А теперь? Когда ты оба снова?.."
"Теперь, когда я снова... гладкая, мне трудно привыкнуть к мысли, что из прочих юных мужчин мне следует, не выбирая, быть по-прежнему с тобой, если называть вещи своими именами, Марик."
"Я и не навязываюсь! В конце концов... – я чуть не плакал от обиды. Вокруг столько интересных молодых людей!"
"Прости меня... – словно вдруг очнулась бывшая седая девушка и новоявленная красавица. – Я сама не понимаю, зачем я наговорила тебе все эти нелепости... Дело не в тебе... Мое собственное внезапное спасение от уродства так поразило меня, что я не нахожу себе места в душе! Не слушай меня, милый... Конечно же ты для меня по-прежнему самый главный человек. Не обижайся..."
"Но ты смотришь на меня после конверсии чуть ли не с отвращением! Мы ни разу не вернулись к прежним отношениям. Я чувствую, что теряю тебя..."
"Немудрено! Если каждый их нас потерял вдруг самого себя."
"Но – какого себя? О чем можно хоть как-то пожалеть? Ты сошла с ума!"
"Н-не знаю.. Боюсь, что так. А конверсия, судя по всему, от этого недуга не лечит. Я и не представляла, что может быть такой странный психоз ностальгия по утерянной мерзости. Рассуждая логически, следует признать, что любая красота, здоровье, свежесть – абсолютное добро, а уродство, болезнь и увядание – зло, не так ли? Вот я смотрю на этот изумительный город. Кто может его не полюбить с первого взгляда? Я вообще не представляла себе, что современный город может быть таким человечным, хотя и знала по Сибири, что дерево – синоним души городских строений. А тоскую по нашему бездушному моноблочномуубожеству."
"Знаешь, как я восхищался и Израилем! Удивительно нарядные, уютные и богатые города... Потом, когда меня стали медленно и хладнокровно внутренне уродовать, я разглядел то, что скрывается за этим великолепным фасадом, и тех, кто населяет и фасад, и задворки. И восхищение испарилось. Когда я покинул так называемую историческую родину, вернулся к уродству, от которого так долго и страстно мечтал сбежать в Израиль, вместо памяти об его вызывающей красоте осталась только горечь разочарования и острое нежелание не то что вернуться, но и посетить его. Хотя, объективно говоря, Израиль рай на земле. Во всяком случае, по сравнению с Сибирью."
"А по сравнению с Иудеей?"
"Еще не знаю. Вот пойдем с тобой работать, станем жить, сравним. В Израиле я утешал себя мыслью, что обратной дороги нет, надо перетерпеть остаток жизни в моем аду, по чьей-то злой иронии расположенном в чужом раю. И дело вовсе не в моем фанатизме и невостребованности моих проектов! Вернее, не только и не столько в этом..."
"Странно. В каком же ты жил аду, если имел, как ты описывал, прекрасную квартиру, море под боком и райские пейзажи за окном?"
"Имел? В этом-то и весь ужас. Приобрести какие-то блага, выстроить какой-то быт, привыкнуть к каким-то ставшим родными деталям – к квартире, мебели, компьютеру, телевизору, холодильнику, машине, но при этом постоянно и достоверно знать с первого дня, что все "мое" взято взаймы у банка, который неизбежно это отнимет, так как годы неумолимо приближают меня к старости и немощи, когда я уже не смогу работать, а ссуда изначально невыплачиваема. И потому рано или поздно судебные исполнители отнимут все то, что в моем предыдущем обществе считалось честно нажитым личным имуществом, а в этом – мираж! В детстве я видел фильм "Железная маска". Человек жив, испытывает вполне терпимые неудобства, но постоянно и достоверно знает, что у него непрерывно, естественным образом, растет борода, которая в конце концов задушит его. Именно это знание и задумано, как предмет чудовищно изощренной пытки! Когда судебные исполнители пришли и описали все, что я считал своим, я стал еще более нищим, чем в момент приезда в Израиль. Случилось то, что словно и было задумано... еще до моего приезда в страну. Оказалось, что все мое имущество, на которое я зарабатывал тяжелым и унизительным трудом, мне никогда и не принадлежало. Это была собственность банка, который со сладкой улыбкой на кабальных условиях ссудил покупку "моей" квартиры." "Но никто же тебя не принуждал брать эту ссуду?" "Правильно. В конце концов, думал я тогда, это действительно будет моя квартира на какой-то период, а не съемное жилье, которое контролирует его хозяин и из которого может меня и мою семью вышвырнуть по первому своему капризу. Что же касается последствий неминуемой скорой немощи в моем возрасте, то я старался об этом не думать. Все вокруг "покупали" квартиры тем же единственным, выгодным кому-то другому, образом. Хотя газеты просто вопили, что это смертельно опасно. Просто мы все были родом из советской системы, где человек был уверен в том, что ему государством гарантирована пенсия, из которой он может оплатить жилье. Скажем, я платил за последнюю мою квартиру до эмиграции 14 рублей в месяц. При пенсии 120 рублей это составляет около 12 процентов. На остальные деньги можно было худо-бедно, но прожить. А в Израиле я выплачивал ссуду по машканте 1600 шекелей в месяц.То есть при том же раскладе, какой обеспечивал пенсионеру "тоталитарный режим", моя пенсия должна была быть... не около 1000 шекелей в месяц. В демократической и гуманной еврейской стране социальное обеспечение в старости было заведомо рассчитано на возврат банку с прибылью "своей" квартиры, после чего старик имеет единственное право... идти ко всем чертям!" "Но существуют же подработки..." "Любая подработка, если ее даже и удавалось на какое-то время найти, облагалась драконовким налогом, а честное многолетнее накопление являлось основанием лишить пенсионера социальной надбавки, без которой невозможно снять хоть какое-то жилье. Поэтому все подрабатывают по-черному. Это, однако, надо уметь скрывать от властейА я не смог. Оказался слишком разговорчивым, и кто-то донес... В меня немедленно вцепилось налоговое управление, которое в Израиле, как и в любой стране страстно охотится в основном за бедняками. Не украв за много лет ни шекеля, не обманув ни одного человека, я оказался на "родине" преступником! И все претензии и преследования были на малопонятном истерическом иврите с презрительными интонациями. Вот почему даже эта вроде бы милая Иудея меня нисколько не радует только потому, что здесь говорят на том же языке..."
"А мне этот язык очень нравится. И интонации, о которых ты мне рассказывал с таким отвращением." "Тут иврит звучит совершенно иначе! В Иудее нет арабского акцента и сленга, преобладающих в Израиле, разбавленном более чем на половину выходцами из восточных еврейских общин. Там так красиво говорят на иврите только дикторы телевидения. В их исполнении язык и меня всегда восхищал."
"Ладно, – поморщилась Ира. – Обратной дороги нет. Ни тебя в Израиле, ни меня в Сибири просто не существует. Даже если бы из денег, полученных у Пустовых, ты расплатился с банком и налоговым управлением, то кто ты вообще в таком виде? Кто я? Мы оба в оставленном мире – нелегалы! Потому и говорим, удивляя друг друга, на высоком иврите, Морди ты мой!"
