Текст книги "Шаг в сторону"
Автор книги: Шломо Вульф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Гигантская разъяренная кошка уже заметила нависших над ней людей и металась под кабиной, не сводя с них горящих яростью глаз. Когда корпус летел вперед, тигр прыжками отступал, не веря тому, что по его лесу не спеша шагало существо, не обращая ни малейшего внимания на грозное могущество хозяина дикого мира.
"И что, по всему вашему... зарубежью кишат такие милые твари? – Толю всего трясло от неистовых прыжков жуткого гибкого чудовища перед самым его носом. Когда вперед летела платформа, тигр отскакивал и припадал к земле, задрав шипящую пасть с страхе и недоумении, но при полете к нему корпуса с людьми в кабине за невидимым стеклом он, раскинув лапы с чудовищными когтями, прыгал им прямо в лицо, соскальзывая вниз, чтобы тотчас взвиться в воздух.
Вдруг раздался ужасающей силы сдавленный рев, и исполинская кошка исчезла – вылетевшая для очередного шага нога платформы случайно вогнала тигра в почву своим ребристым копытом. Когда нога втянулась, из ее ямы-следа наружу торчали только оскаленная морда с неестественными бивнями-клыками и судорожно подергивающийся хвост. Лес огласился воплями ужаса и ярости. И тотчас настала тишина. Даже очередной атакующий крак резко отвернул и взвился в небо, чертя тревожные круги.
"Оценила публика твоего зверя... – удивленно сказал Ури. – Впервые такое вижу!" "А я-то удивился было твоему заявлению, что они не знают страха. Нам тоже так какое-то время казалось, когда мы соприкоснулись с диким миром в Афгане и в Чечне. Но потом мы поняли, что страх противника пропорционален нашей силе и решимости. Думаю, что тут то же самое." "Да уж... Чтобы живой и невредимый крак да отстал, я еще не слыхивал. А полюбуйся-кана родичей нашего котенка!.."
Толя прильнул к окуляру. Позади шагайки у раздавленного тигра метались, яростно крутя хвостами, несколько хищников, один из которых был чуть не вдвое крупнее убитого. Он периодически то приседал на вытянутые передние лапы, тоделал "верблюда" невозмутимо и безнаказанно удаляющемуся стальному монстру. Весь лес вокруг замер от невозмутимой поступи шагайки. В диком мире появился новый хозяин...
"Теперь у них появилось к вашему зверю такое уважение, – потирал руки Ури, – какое нам до сих пор и не снилось! Они знали, что саблезубого тигра может затоптать только мамонт. И то после длительного боя и нанесенных гиганту увечий. Но чтобы кто-то такраздавил непобедимого зверяи ушел без единой царапины..."
***
Мы с Бени наблюдали все это на экране.
"Возвращайтесь, – приказал он Толе. – Испытания прошли вполне успешно, – добавил он мне. – Начнем строить боевые шагайки на базе вашей. Боюсь, что нам они скоро очень понадобятся..."
"Толя, – еще не врубился я. – Доволен впечатлениями?"
"Это... это... Марик... прямо второй Кавказ, – только и мог ответить Толя. – И твоя шагайка словно специально придумана для этой планеты. Еврейская у тебя голова,Арензон.. Такую голову втоптать в грязь..."
"И не эту одну. Потому они и пережили такой ужас," – глухо сказал Бени.
"Там что, снова война? – дошло, наконец, до меня. – И потому вы ожидаете потока беженцев из Израиля?" "Беженцев? Не исключено... Причем в основном бедных евреев. Богатые, сначала левые, а потом правые, давно в канадах. А война там, как мы и предполагали все-таки стала полномасштабной. Только не по еврейскому сценарию. В силу своей неподсудности мировому общественному мнению, Палестинская Федерация без зеленой черты и с арабским бандитом-президентом во главе оказалась тысячекратно прочнее еврейского Израиля с автономией внутри" "А с чего все началось?" "Как ни странно – с интифады. Вернее, с бунта нищих. Правительство подавило его немедленно и с неслыханной жестокостью. Те же ничего нового так и не придумали: горящие покрышки, камни и дурные подростки с горящими глазами впереди вооруженных молодцов. А со стороны правительственных сил – никаких резиновых пуль. Пулеметы и огнеметы. Это дало повод соседним странам обвинить евреев Федерации в подстрекательстве антиарабских действий. Да и стратегическое оружие оставалось в руках евреев-профессионалов." "Неужели понадобилось?! А как же мировая общественность? Ведь для этого нужны более чем веские основания!" "Ирак и Сирия обстреляли еврейские анклавы ракетами с химическими боеголовками." "Не может быть! Это же сотни тысяч жертв!.." "К счастью, евреи оказались достаточно дисциплинированными. Насколько можно судить из полученной информации, жертв могло быть тысячекратно больше, если бы они не успели надеть противогазы. И химическая служба тыла оказалась на высоте."
"И?.." "Поскольку пострадала и арабская правящая элита, президент Федерации дал приказ ответить. Багдада и Дамаска больше нет. Вообще. Каир и Александрия в руинах, хотя по ним был нанесен не атомный удар. Просто там дома оказались настолько перенаселенными и ветхими, что жертвы неисчислимы. Циклопические города буквально рухнули от обычных бомб и ракет." "А Саудовская Аравия? Ее армия была соразмерима с нашей!" "Воздержалась. И вообще весь мир был в шоке." "А НАТО? Миротворцы?" "Им-то какое дело? В конце концов, воюет одно арабское государство против других, как Иран с Ираком. Кого интересовали тогда миллион жертв и почти столько же пленных с обеих сторон? Это Израиль всегда боялся всенародного осуждения. К тому же, западные страны запретили своим флотам приближаться к Палестине, опасаясь непереносимых потерь от ядерного возмездия из-под воды." "А палестинское население?" "Во время арабской химической атаки ветер был в их сторону, а противогазов не было... Уцелевшие стали тише воды, ниже травы, хотя стали жить еще беднее – разрушения все-таки были по всей стране достаточно серьезными, а экономика и без того – жалкое подобие израильской. Беднейшие слои Палестины теперь даже и не надо вытеснять в Иорданию и на Синай. Сами туда просятся. Только у Египта своих голодранцев больше половины населения, не говоря о и без того палестинской Иордании." "Хоть оценило проарабское правительство и элита Палестины авторов победы?" "Не думаю. Когда прошел первый шок, весь мир заявил, что во всем виноваты евреи и что президент ими куплен, чего я вовсе не исключаю. Уже сняты все ограничения на продажу арабским странам атомного оружия и..." "А почему его не дали сирийцам и иракцам немедленно после нашей ядерной атаки?" "В столицах великих держав были задержаны два израильских агента с атомными радиоуправляемыми зарядами в чемоданчиках. Сколько их всего, не знает никто, но ясно, что евреи способны на возмездие дарителям, кем бы они ни оказались. Тем не менее, поток беженцев из Палестины более чем вероятен.""И как ты видишь исход евреев с Ближнего Востока в Сибирь? Без сильной армии евреи пригодны только на то, чтобы их добили по дороге сюда."
"А мы на что?" "Вы? – удивился я. – Вы же изоляционисты. О вас никто в мире и не знает! Да у вас и армии-то нет."
"У нас есть кое-что посильнее армии."
"И давно?" – я уже не скрывал своего ехидства. Как мне была знакома эта еврейская бровада!
"Что давно?" "Давно у вас такая неслыханная мощь?"
"Я понял, – усмехнулся Бени. Иудейцы вообще отличались сообразительностью. – То есть, где мы были в годы Холокоста?" "Вот именно. Или и вам, – я даже скрипнул зубами от мерзких воспоминаний, – как нашим сефардским религиозным авторитетам, дети "нечистых" европейских евреев не казались достаточно достойными вообще жить на свете?"
"Отнюдь. Просто сеть была еще недостроенной. Но кое-что нам удалось сделать и тогда. Что же касается "чистоты", то мы ее стараемся веками соблюдать по мере наших сил. Во всяком случае, у нас нет воинствующих атеистов и антисемитов-евреев, которыми кишел не только Советский Союз."
"Увы, ими кишел и Израиль в мою бытность. Чуть ли не треть населения поддерживала крайне левых."
9.
1.
Накануне наступления Шабата – субботнего отдыха – дом Моше становился похожим на святилище.
Менялись тысячелетия, века, правители, страны, измерения, приорететные течения в иудаизме, а во всех еврейских семьях раз в неделю на столе появлялась белая хала, специально испеченная таким образом, чтобы ее можно было есть, не пользуясь ножом. Хала напоминала о двенадцати хлебах, возлагавшихся некогда в давно разрушенном и оскверненном Храме. Наподобие храмовой меноре, зажигались свечи, а сам стол становился микрожертвенником для вкушения пищи с целью восстановления сил, необходимых для служения Всевышнему. Сотрапезники не просто ужинали – священнодействовали.
Свечи зажигала Малка – нарядная и обаятельная жена Моше. По случаю праздника она была одета скромно и со вкусом, как и маленькая Эстер, удивительно серьезная, с возбужденно сияющими огромыми серыми глазами.
"У меня такое ощущение, – шепнула мне Ира, – что тут все похожи на нашего Толю. Я могу продолжать?" "Да. А что?" "Ты же опять такой надутый и напряженный... Так чем ты опять недоволен, горе мое? Сидишь, как на похоронах. Вот уж кого я бы в евреи не пустила, так это Марка Арензона..."
"Просто у меня такое чувство, – тихо ответил я, – что меня на машине времени вернули в первые месяцы нашего пребывания в Израиле, когда нас в ульпане не столько учили языку, сколько навязывали вот такие традиции."
"А почему еврею такие красивые обычаи надо навязывать? Я сроду не слышала отаком воплощении женского начала на главном празднике."
"Символы ритуала встречи Шабата, – расслышал Моше последнюю фразу своей гостьи, – связано с женской природой, подчеркивая роль женщины в системе миров. Именно поэтому здесь правит хозяйка еврейского дома."
"Халы, – подключилась к разговору Малка, – символизируют манну небесную, которая во время скитаний евреев в пустыне выпадала во все дни, кроме субботы, но в пятницу – в двойном количестве." "А салфетки, которыми накрыты эти халы?..." "...напоминают о росе, покрывавшей выпавшую манну."
За столом начали петь песню, прославляющую женщину.
"Этот гимн не мне лично, – охотно поясняла Малка, – а сфире Мальхут, которая является выражением женского начала в мироздании." "И твое имя?.." "Мальхут – царство, а Малка – королева."
Между тем, за столом перешли к кидушу – освящению субботы – исполнению четверной заповеди, начертанной на Скрижалях Завета – помни день субботний, отделяй его от будней. Хозяева и гости стали пить вино.
"Гематрия слова кос – бокал, – тревожно заглядывала Малка в отчужденные, тоскливые глаза своего странного гостя, которого здесь особо почитали, как спасителя семейства, – то же, что у имени Всевышнего – Элоhим. Красное вино связано с проявлениями Божественного в материальном мире, символизирует щедрость, изобилие и благословение... Морди, ты ведь и сам все это знаешь? Я сказала что-то не так, как учила тебя твоя мама? Почему ты так морщишься?..."
"Ничему подобному меня мои родители не учили, – глухо сказал я. – Во времена моего детства за соблюдение Шабата мои родители могли угодить в сталинский концлагерь, если бы я на них донес. А это было более, чем вероятно при культивировании образа Павлика Морозова, выдавшего властям своего отца. Я сам от всей души пытался потом, в Израиле, наверстать упущенное и ходил на подобные ужины, но чем больше я на них сидел, тем скучнее мне становилось, так как я был бесконечно чужим тем людям, что совершали все эти процедуры. Поэтому я честно пытался отказаться от участия в этом застолье, но Моше, по мнению Ирит, мог обидеться... А я насилия не переношу. Сначала я всю жизнь боялся обидеть сослуживцев и не выпить с ними водки, которую я просто не переносил, потом, на исторической родине, я должен был присутствовать на бесконечных ритуалах, в которых я не видел ничего, кроме примитивного и тупого мироощущения... Простите, но вы сами спросили... Прости меня, Эстер, милая. С этим надо либо родиться и вырасти, как ты, либо не соприкасаться вовсе. Есть немало других путей к святости жить, не устраивая засад, не врать, не подличать, не предавать, не грабить. Чтобы потом, на Йом-Кипур – Судный день – не надо было ни в чем и не перед кем каяться. А то все вокруг меня одной рукой трепетно соблюдали все эти традиции, а другой – грабили и унижали беззащитных людей только за то, что те выросли и воспитаны иначе..."
За столом настала тяжелая тишина. Эстер что-то горячо шептала папе на ухо. Малка растерянно теребила конец белой скатерти.
"Сейчас нас отсюда попрут, – шепнула Ира. – А потом вообще отовсюду. Вольно тебе вечно со всеми откровенничать, дурак..."
"Вот что, – взорвался я. – Человек может только то, что он может. А честный человек – тем более. Простите за испорченный праздник. Впрочем, можете и не прощать. Но я хочу сказать и еще кое-что. Это не имеет отношения к хозяевам этого милого дома. Я прожил с моей первой и, как я полагал, последней женой четверть века. И без конца слышал в свой адрес "дурака", пока мне это не надоело. С тех пор я уже много лет ее не видел и ничего о ней не слышал. Терпеть все это еще раз дольше одного "дурака" я не намерен. Так вот, я прошу тебя Моше, если вы все меня после сегодняшнего не упечете в тюрьму и не выгоните с работы, сделать так, чтобы мы с этой... Ирит работали в разных местах. Лучше всего, в разных городах. В противном случае, я сделаю это сам. Но больше я с ней не встречусь. Прощайте."
"Нет! – звонко крикнула Эстер. – Никто тут на тебя не обиделся, Морди. Я все прекрасно поняла и тут же убедила папу, а мама..." "Господи, – плакала Малка. – Да как же тебя вообще можно не понять... Но Ирит просто погорячилась. Прости ее... Нельзя же так, сразу!"
"Только так. Только сразу! Моше, ты понял мою просьбу?"
"Ирит! – крикнула Эстер. – Почему ты-то молчишь? Прости его! И сама попроси у него прощения."
Ира исподлобья внимательно смотрела на меня. Губы ее презрительно скривились. И неслышно произнесли хорошо знакомые мне слова, которые с детства заменяли все эти шхины и сфирот. Именно те слова, которые я боялся услышать в своей семье и потому отказался от некогда горячо любимой женщины. Моя бедная мама сказала, что этого никогда не произнесет только еврейская жена.
Так появилась Марьяна, у которой, по моему мнению, все было чрезмерным – рост, нос, рот, бюст, таз, волосы, глаза, голос, эмоции, но которая так никогда и не назвала своего непутевого мужа жидовской мордой...
Ира была стократ милее Марьяны, но она была гойкой, а это неисправимо!
2.
"Но почему? – настаивал мой внук Петя. – Это же наш семейный альбом. Вот ты, когда была молодой, а вот дедушка в моем нынешнем возрасте. Смотри, какя похож на него! Бабушка, зачем ты от нас скрываешь, где он?" "Здрасте! – возмутилась Марьяна. -И вы о том же... То журналисты, то Миндлин с Пустовых, теперь вы! Все почему-то уверены, что он без меня жить не может и именно мне даст о себе весточку. А он может!.. Прекрасно обходится, если... вообще еще жив."
"Ничего бабушка не скрывает, Питтер, – вступила в разговор по-английски моя дочь Стелла. – Просто тебя с детства учат не быть таким сентиментальным, не изучать часами семейный альбом. У нас в Южной Африке это признак дурного тона." "Но тут, в Израиле, мы все почти в России! Тут другие духовные понятия. И я хочу узнать, наконец, почему меня все пытаются убедить, что дедушка Марк умер." "А если и так? – кричала Марьяна. – Нам-то что? Умер и умер. Почему бы старику и не умереть? От старости. Очень просто. Простудился, заболел и умер себе. Теперь у тебя совсем другой дедушка. И он относится к тебе ничуть не хуже."
"Мне тоже почему-то кажется, что в этой истории что-то не так, перешла на русский Стелла. – Ты даже не говорила нам про эти телепередачи, про суд, про то, что он разбогател в Сибири. А я, между прочим, его единственная наследница, мама. Так что давай, говори правду. Какой у него сибирский адрес?"
"Правда в том, что я с ним развелась за пять лет до этой передачи. И об его сибирской карьере узнала только из тех же передач и на суде, куда меня пригласил свидетельницей сибирский босс Марика некто Пустовых. От него я узнала, что Марк вместе со своей первой шагайкой бесследно исчез год назад в каком-то гиблом углу этого бесчеловечного бескрайнего пространства на севере Азии, которое я покинула с таким облегчением! Мало того... он там исчез не один, а с какой-то зловещей молодой любовницей, которая натворила что-то ужасное на Кавказе. Ее даже здесь искали жуткие личности... Бррр, что за мерзкие рожи кавказской национальности! Так что, если он и объявится вдруг, то нам с тобой следует держаться от него подальше... Эти люди сначала оставят его без миллионов, а потом лишат жизни самым жестоким образом."
"Мама... а ведь ты его по-прежнему любишь!" "С ума сошла, Стелла! Я? Его? Да я его, если хочешь знать, и в молодости не очень жаловала, а уж тут, в Израиле, он показал себя таким слизняком, что любая уважающая себя женщина..." "А чего ты тогда так изменилась в лице, когда заговорила о кавказской разбойнице? Просто ревнуешь?" "Мама, что такое "ре-й-внуешь"? Вы так быстро говорите по-русски, что я не успеваю про себя все переводить..." "Ревновать – не значит любить, Петя." "А баксы?" "Это вы можете попытаться с него получить сами, если он вдруг вернется хотя бы в Сибирь. Я лично ни на что не претендую." "Твое дело. Зато мы с Петей так будем претендовать, что..." "Ну и, повторяю, нарветесь на бандитов со всех стран света! Что же касается меня, то я из его денег себе лично шекеля не возьму... так я и сказала этим рожам, прежде, чем ими занялась израильская полиция." "Ого, представляю! Твоя работа?" "Я вообще не из стеснительных со всяким дерьмом."
"А адрес?"
"Что касается Сибири, то вот визитная карточка Пустовых."
"Мама, на этой фотографии вы явно любите друг друга, – не сводила Стелла глаз с альбома. – И, по-моему, ты его даже больше любила, чем он тебя." "И я люблю своего дедушку Марка больше, чем..." "Петя! Ты его видел в последний раз, когда тебе было..." "Неважно. Покажи мне хоть одного внука, который не обожал бы больше всех на свете дедушку-миллионера! Ведь он теперь миллионер?" "Ничего подобного. Пустовых сказал, что, если шагайка не вернется, а Марк объявится, то с него могут по суду вычесть стоимость машины – пять миллионов долларов." "Ничего себе! Значит есть, с чего взыскивать такие деньги, – обрадовалась Стелла. – С твоего респектабельного мужа, мама, никто и не подумает взыскать по суду миллионы."
"Стелла, тебе не кажется, что ты стала циничной и учишь этому сына?" "Это не я, а жизнь нас всех учит ценить того, кто побогаче. Короче, я немедленно сама связываюсь с этим Пустовых. Если с моего дедушки можно запросто содрать по возвращении аж пять миллионов, то и на долю наследников кое-что осталось. А если он начисто исчез, то хоть половину того, что он там успел заработать, за вычетом пяти миллионов за шагайку, пусть отдадут нам. А остальное, если она вдруг вернется, – кавказской террористке. А гордой соломенной вдове дулю. И вот этот альбом впридачу! Это будет очень справедливо, не так ли? Попробуй-ка мне что-то возразить."
"Как вам обоим не стыдно, – вдруг сникла и заплакала Марьяна Арензон, не сводя глаз с нашей первой совместной фотографии. Должен вам признаться, что и я стал сильно волноваться, наблюдая все это по удивительному прибору в оффисе Бени. – Дедушка, возможно, умер... неизвестно где и как, возможно ужасно, а вы..."
"Его миллионы, – со знанием дела заявил по-английски Питтер, – пригодны к употреблению при любом варианте его безвременной кончины."
И еще вопрос, кто из них симпатичнее – наш маленький южноафриканец или малолетний предатель Павлик Морозов...
3.
Впрочем, находясь на том свете, мне было не до этих моральных сопоставлений. .
У меня не было желания дальше разглядывать свой семейный альбом отринувшей меня семьи. К тому же, я понятия не имел о будто бы заработанном у Пустовых состоянии. Тот ни разу не говорил о сумме. Как и Миндлин, он предпочитал обтекаемые формулировки дележа пирогов и пышек, не забывая о доле синяков и шишек каждого участника договора. С самого начала их совместной со мной деятельности и тот и другой сознавали, что бездомному пожар не страшен, что в случае неудачи с меня взять нечего, что рискует в подобных отношениях только богатый, а потому, не сговариваясь, включили в "равноправный" договор то, что надо именно богатому. Так что Стелла могла с равным успехом обратиться с претензиями к Тедди. И в Сибирь не надо будет ехать в случае судебного процесса. Тем более, что туда, как известно, легче приехать, чем уехать живой и невредимой, даже если ничего не обломится. А уж с отсуженными миллионами... При всей своей западной прагматичности, она и не слыхивала о нравах дикого мира внутри постсоветского пространства. А между тем...
***
Скоростной лифт мягко взлетел к станции на верхушке отделанной снаружи и изнутри деревом бетонной транспортной мачты. Посверкивающая бронзовой отделкой просторная кабина лифта с панорамными окнами, как и висящая в облаках над парками столицы станция и подлетевший к ней вагон, отличались добротной стариной, вкусоми солидностью.
Я уселся в мягкое кресло и перевел дух.
Вот и кончился для меня очередной период противостояния мужского и женского начал в семье. Пришла пора анализировать результаты очередных безуспешных попыток терпеливого отражения непрерывной агрессии второй женщины в моей жизни.
Все это бесконечно тянулось и с первой, но с той я расстался не так быстро, а только когда выяснилось, что не только видеть, но и ощущать самое присутствие Марьяны и ее матери – этой вечно живой сначала карикатуры, а потом, с годами, омерзительной копии некогда в какой-то мере любимой женщины. Наша единственная дочь Стелла с семьей слиняла в Кейптаун от щедрот Страны на третий год знакомства с родным народом.
Так что тогда уйти было и естественнее и страшнее. Даже вспоминать тошно тот очередной гнусный период вынужденного безделия. Марьяна работала на износ и что-то зарабатывала, теща получала пособие по старости. Я же, кормилец по определению, как муж работающей супруги, был лишен пособия по прожиточному минимуму. В семье мне, в свою очередь, отказали в каком-либо кредите. Марьяна отчаянно пыталась сократить катастрофический минус, а потому деньги были под ее жесточайшим контролем.
Когда для поездки на очередную "деловую" встречу в другой город мне пришлось вытащить сто шекелей из тещиного кошелька, то, вернувшись, я застал свои жалкие вещи упакованными в чемоданы и выставленными на лестничную клетку Дверь была заперта, замок переставлен, а звонок мертв.
В первую же ночь, которую я провел на пляже, у меня украли оба чемодана. В полиции мне посоветовали срочно обратиться в риббанут с просьбой о разводе, чтобы получать хоть какое-то пособие.
Брезгливо обходя бесчисленных "советчиков", я сам заполнил заявление и отправился на тот же пляж, так как ни друзей, ни родных у меняв Стране не было. Оказалось, что после кражи вещей можно хоть спать совершенно спокойно, а из мусорных мешков, заполненных после пикников олим, вписавшихся в израильское общество, можно вытащить немало достаточно съедобных объедков. Тот же пляжный полицейский разыскал меня и вручил повестку в суд.
Марьяна была уже там. Она устроила черношляпным судьям такой погром, что они только переглядывались с недоуменным "ма?!" после каждого неформального выпада. Огромные глаза ее сверкали, необъятный красный рот не закрывался ни на секунду, пронзительный голос отражался от черных потолков поражавшего бездушием присутственного места. На фоне этого фейерверка страсти с предельно приземленным, но понятным всем, как русский мат, ивритом, я очень выгодно смотрелся, притихший с моим косноязычным англитом. Моих робких реплик не понимал даже предпочитавший англит идишу бывший американец – единственный из рабиннатских судей, который мог меня слушать.
Нас развели, как только мы оба заявили, что взаимных материальных претензий нет. Сама мысль, увидеть и услышать тут снова Марьяну была для судей страшнее упреков в отказе от нерушимости еврейской семьи.
Оказалось, что Марьяна, как верная подруга жизни, уже успела навести порядок и в управлении национального страхования. Меня там встретили с мистическим ужасом и торопливо назначили пособие. Кроме того, Марьяна швырнула на прощание мне на колени мой еще советский кошелек с тысячью шекелей.
Можно было начинать новую жизнь.
Я упорно верил русскоязычным газетам. Я вычитал, что в таком-то городе, куда массой инфильтруются циклопическими семьями арабы, самое дешевое в Стране жилье. И действительно здесь можно было снять комнату за Марьянины деньги. В трехкомнатной вонючей квартире с двумя соседями-бедолагами вроде меня самого нечеловечески святойхозяин-ортодокс показал на похожую на тюремные нары двухъярусную постель, расположенную почему-то в центре замызганной комнаты, взасос облобызал все имевшиеся на дверях мезузы и отправился в синагогу отмаливать грехи безбожных "русских".
После нарядной и спокойной Хайфы новый город казался заграницей. Тут жили только три категории обитателей – арабы, ортодоксы и те "русские", которым деваться было больше некуда.
Вечно орущие во все стороны агрессивные мусульмане доводили меня до исступления своей заунывной пронзительной музыкой из всех окон, машин и не менее навязчивыми молитвами с минаретов. Похожие на каких-то марсиан ортодоксы поражали своей лихорадочной спешкой даже на пути в синагоги и обратно. Глядя на бесчисленные выводки их лысоватых пейсатых одетых по-взрослому детей, можно было легко представить себе будущее Страны – с такой своей демографической опорой и надеждой. Увы, даже и это наше жалкое будущее не состоялось после того, как ко всем "прелестям" моей жизни добавились политические изменения и "окончательное урегулирование" наших отношений с палестинцами.
И над всем этим муравейником человеческого неблагополучия ежеминутно с ревом проносились самолеты, уносившие моих более удачливых соплеменников в европейские столицы – для осмотра Версаля и Виндзора.
На третий год "жизни" вне семьи в облезлую, трижды по-пьянке выломанную соседом дверь коммуналки постучали. На традиционное "пшел нахуй" из общей кухни гость ответил "спасибо" и осведомился, не может ли он тут видеть доктора Арензона.
"Доктора? – хохотал сосед, запрокидывая небритый подбородок для приема с горла национального напитка доисторической родины, которому ее патриоты нигде не изменяют. – Тут нет докторов. Я лично – фельдшер. Могу поставить клизму. Недорого. Сразу полегчает..."
"Меня зовут Александр Николаевич Радищев... – сказал гость. – Нет, нет, я не шучу. Так меня назвали мои просвященные родители. Я консультант сибирского предпринимателя Вячеслава Ивановича Пустовых. Он приглашает вас для делового разговора."
"В Тель-Авив или в Эйлат?"
"В Иркутск..."
***
Сибирь тоже осталась где-то за кадром бесконечного фильма ужасов моей жизни, по чьей-то извращенной иронии снятого в декорациях райских кущ. Вот и теперь за окнами вагона канатной дороги кудрявилась и сияла естественная мощная зелень Иудеи. Назад уносилась очередная станция-шляпка на мачте-грибе. Солнце склонялось за дальние горы, поросшие густым лесом.
"Станция – Киев-Ахадаша, улица рабби Акива, – объявила красивая проводница, улыбаясь мне и плавно указывая рукой на дверь. – Ты просил."
Я вышел на старинный мозаичный пол аккуратной станции на стометровой высоте. Закатное солнце золотило роскошные парки. На фоне малинового неба голубел простор действительно похожей на Днепр широкой реки. На ее берегахвзбегали на холмы бесчисленные нарядные строения. Только вместо Владимира с крестом на доминирующей высоте сияла большими окнами и нарядными деревянными стенами похожая на храм средневековая синагога.
По мере спуска лифта она врастала в темнеющее небо, словно гордо поднимала голову, а потом вдруг победно осветилась снаружи и изнутри.
Я вышел из лифта, сверился с картой.
Передо мной, весь в клумбах багровых и желтых тюльпанов среди крохотных прудов, простирался сквер, по обе стороны которого лепились нарядные шести-семи-этажные аккуратные дома, которые служили как-бы скромным приложением к цветам и деревьям.
Архитектура – душа нации – выражала здесь прямо-таки голландский покой и благожелательность, добротность, уверенность и стабильность. Не было и намека на холодную мертвую хватку серого бетона.
Только, в отличие от Голландии, тут преобладали не велосипедисты, а всадники.Конные экипажи выглядели ультрасовременными лимузинами. Автомашин почти не было. В миллионном мегаполисе не пахло городом.
И – тишина. Та самая, о которой я и мечтать не смел в эмиграции, где вечно грохотали отбойные механизмы и кто-то что-то неделями громко чинил в своей квартире, часами оглушительно подстригались кусты, с ревом убирался мусор, дико перекрикивались между собой люди с тротуаров в открытые окна да и просто на улицах, нервно сигналили водители, панически боясь опоздать на пять секунд в получасовую пробку, душераздирающе визжали спешащие туда же машины амбуланса и полиции, согнувшись от напряжения, орали в мобильники прохожие. Мир казался сплошным сумасшедщим домом...
После всего этого евреи в Иудее казались какими-то тенями, которые говорят между собой шепотом. Никто не шаркал подошвами по тротуарам. Даже дети здесь шалили вполголоса. И у них не было идиотского выражения лица от отчего-то вечно открытых ртов. Тут были генетически выведены совсем другие евреи – европейцы, а не афроазиаты Израиля. Это было общество защиты человека от наглости и техники.
***
Я издали увидел вывеску гостиницы. В ее зеркальных окнах отражались разноцветные тюльпаны на фоне отраженного в прудах закатного неба.
В пустынном скромном вестибюле я провел кредитной карточкой по прорези автомата и достал из его карманчика со звоном выпавший туда ключ от моего номера.
В лифте цвели живые пахучие розы. Длинного гостиничного коридора не было. На обычную лестничную площадку выходили четыре двери, на одной из которых я увидел нужную цифру. И сразу словно попал в средневековье затянутые голубым шелком стены, кровать в маленькой спальне, уютная небольшая гостиная, санузел и ванная с уже знакомым мне набором кнопок вместо кранов.
В платьяном шкафу висела отглаженная пижама, новые сорочки-хитоны и брюки моего размера. Кто это все тут готовит? – подумал я. – Ведь для такого сервиса нужна многочисленная прислуга из бедных слоев населения? А я как-то не заметил в Иудее "народа". Как, кстати, и элиты. Такое впечатление, что здесь обитает сплошной средний класс. Закономерный итог независмой эволюции иудейской морали, воплощенной в еврейскую социальную справедливость?Не потому ли человеку моего ненизкого здесь статуса предоставлены такие скромные, без тени помпезности аппартаменты? Или мне все эти справедливости и красивости просто кажутся, как умиляли реалии Израиля в первые месяцы, сменившись потом черт знает чем?..
