Текст книги "Водолазия"

Автор книги: Шломо Вульф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

У меня отлегло от сердца. Тем более, что Леша, с твердой четверкой, был уже тут как тут. У него было правило – отвечать без подготовки. Это впечатляет... Увидев направление моего взгляда на элегантную парочку, он восхищенно выдохнул: "Порода! По письменной и по устной – чистые пятерки. Тут у них целая компания вундеркиндов – Дашковский, Коганская, Литовский, Богун." "Жиды, – беззлобно пожал я плечами. – Способная нация. Нам на замену в собственной стране." "Не жиды, а евреи, – строго сказал Леша, неприязненно на меня погладывая. – И не на замену, а нам же в пример... А, Танечка! кинулся он к спускающейся по лестнице красавице. – Как?" "Обе пятерки, сияли голубые глазки и белые зубки то мне, то Леше. – Нам иначе нельзя! Мы не льготники. А тебя, Димочка, вообще считай приняли, если сочинение, английский и физику хоть на трояки сдашь. До сих пор тебя обсуждают. Надо же! Самого Дашковского обставил. Спасибо тебе." "Ах у дуба, ох у ели, насупился я. – Мы им не быдло." "Дима у нас – идейный анти-семит, – как бы между прочим сказал Леша. – Ты с ним поосторожнее." "Чего это вдруг? Мне-то что? – смеялась она. – Я может тоже к евреям неравнодушная."

К одному уж точно, обреченно подумал я. Не сейчас, так потом...

"Я безыдейная, – коснулась она пальчиками моей груди. – Мы же не с целины."

Я это запомнил!

И этого Феликса тоже. Хорош, спору нет. Я не мог даже вспомнить ему равного актера. Мне, не говоря о Леше или там Томке равных полно, а ему и Тане – нет.

И тут же ревность превратилась в ярость. Что такой наш бриллиант он присвоит...

Не обижаешься? Спасибо. И правильно. А то и писать тебе будет нечего. В конце концов, сколько голов, столько умов. И я тебе вот что скажу. В каждом русском от рождения живет антисемит. И при случае самый что ни на есть юдофил эту свою суть так или иначе проявит. Так что Водолазов – не исключение!

* 2. *

1.

Только двадцатого августа я позволил себе выйти в город Ленинград. Разорвал блокаду, этот замкнутый круг: Автово, 36-ой трамвай, Корабелка. С новеньким студбилетом и зачеткой я сел в обратную сторону и вышел на Невский прямо к тому самому Казанскому собору, что занимал пол-неба в мое первое питерское утро. Дал маме в Эмск телеграмму о поступлении. Потом подумал и накатал такую же кап-раз Шуре. Выпить, как ни странно, не хотелось. Я был пьян самим городом. Шагал и шагал вдоль улиц и каналов, пока не оказался перед великой Невой. Тут у меня дух занялся, словно в упор Танечку встретил. Такая же свободная, синеокая, а прямо напротив – золотой шпиль в голубое небо. Я вспомнил, что Таня как-то дала мне номер своего телефона, и поспешил к будке, отыскивая двошку. Ее позвали не сразу. Какой-то козел стал придуриваться, кто, мол, и зачем. Я ему по-русски все объяснил, а потому сразу услышал ее голос.

"Почему же нет? – смеялась она. – Приезжай прямо ко мне. Томка сейчас тоже будет. Дернем на острова?" Я не совсем понял, что за острова, но нафиг мне эта Томка? "А без нее... нельзя?" – решился я. "Можно, – тут же согласилась Таня. – Но не нужно." "Почему?" "По кочану." "А если без балды?" "Без балды, – дурачилась красотка, – и ни туды, и ни сюды. Или с Томкой, или без тебя. И все равно с Том-кой. Мы с ней с первого класса неразлучны. Дошло, герой?" "Не совсем. У тебя что, парня не было?" "А вот это серьезное дело мы поручим кому-нибудь друго-му." "Не понял." "И не надо. Короче, если хочешь с нами на острова, приезжай. Мы ждем."

Что мне оставалось делать? Десять утра, погодка летняя, на заказ. Леша уехал к законной супруге. Напиться одному? Можно, не привыкать, но лучше в компании. Адрес у меня был, спросить, как проехать, в Ленинграде – одно удовольствие. И расскажут, и до остановки проводят. Не народ, а семья. Влез я в троллейбус и вышел у Балтийского вокзала. А там мост через вонючий Обводный канал и нуж-ная Дровяная улица. Принцесса моя жила отнюдь не во дворце, но встретили меня там, как родного. Томка уже и не скрывала, что втюрилась, а Танечка, естествен-но, проявляла благородство – словно я имущество, которое нельзя присвоить, а не свободный в собственном выборе человек.

Они обе уже были готовы ехать на природу, в легких платьях и одинаковых соломенных шляпках.

Острова почему-то откладывались в пользу Стрельны и морского купания. Так что мы спустились в метро, доехали до родного Автова, там пересели в тот же трид-цать шестой и вышли в лесу, за которым блестела вода чуть не до горизонта. Я впервые в жизни видел море. Дух захватило!.. Волны ровные, желтые, с головой накрывают. Мы разделись, поручили стеречь одежду какой-то пожилой паре и пошли по песку к воде. Я в такой холодной еще не купался, но девочки спокойно окунулись, а держать фасон надо. Тем более, что Таня... Ладно, это другие уже вам подробно описали, что это была за Таня. Даже и постарше тех семнадцати ее лет, о которых у нас тут идет речь. Скажу только, что волны ее и здесь раздевали так же исправно, как в воспоминаниях Феликса о Севастополе, а я не из тех, кто укло-няется от возможности поддержать любимую девушку в трудную минуту... за что надо. Хоть двух.

Настроение было такое!.. Мы дурачились в воде, уже привыкнув к девятнадцати градусам, потом пили бочковое пиво, закусывали солеными сушками, и долго еха-ли обратно в город. Танина комната, которую вам Фелька описал с таким отвра-щением и ужасом, по мне – очень уютное жилье. И стол есть со скатертью под абажуром, и "Московская", и салат "оливье". К тому же мамы нету дома. Патефон играет танго, и такая лапушка в руках гнется с ручками на моих плечах. Если бы еще Томки не было... Да, ладно, всем ведь жить хочется, правда? И еще как, между прочим... Пришлось ее проводить на соседний Лермонтовский проспект и даже целоваться, не без этого. У меня тогда же возникло второе верное предчувствие (первое о Тане и Феликсе), что рано или поздно она меня на себе женит... Так и случилось, как вы уже все знаете.

2.

Как-то при осеннем шторме с фронтона сорвало шесть букв, оставив "адский кораблестроительнай институт". Воистину так! Глаза на лоб лезли от заданий и лекционной нагрузки. Тихо жужжали лампы дневного света в чертежных залах общежития, где мы делали семестровый эпюр. В читальных залах было не про-дохнуть от напряжения сотен молодых людей. Всем хотелось удержаться, и все знали, что курс набран с запасом – в расчете на четверть тех, кто прошел конкурс-ные экзамены, но не выдержит первую сессию. Мне легко давались математика и физика, хуже химия. А самое страшное начерталка начертательная геометрия – и судостроительное черчение. Тут надо было иметь нестандартное пространственное воображение, а его у меня никто не развивал. Стереометрия и в школе была моей ахиллесовой пятой. А тут!... Попробуйте представить себе линию пересечения эл-липтического цилиндра с наклонным усеченным конусом! Или три проекции пара-боллоида на наклонные плоскости. И прочие шалости, которые придумывали на бесчисленных контрольных. Отдыхал я только на производственной практике. Нас всерьез учили по очереди всем рабочим судостроительнам профессиям, начиная от кузнеца и кончая сварщиком. Тут я был лучше других.

Кстати, Дашковский со своими жидками и Таня сдали все экзамены досрочно еще в ноябре – на отлично! и ходили в институт ради этой практики. Я умилялся, глядя, как Танечка сосредоточенно крепит деталь в патроне токарного станка и щурит глазки на резец, поправляя волосы под косынкой. А Латунскому, Богуну, самому Феликсу и эта работа была, как ни странно, по плечу. Они и тут шли в отличниках. Во нация! Никакой зависти не хватит...

Я жил все в той же восьмиместке. Тамара нас опекала попрежнему, в основном ради меня. Без нее я бы уже в январе вылетел со свистом.. Терпела мою тупость, мастерила из бумаги все конусы и гиперболоиды и вытянула-таки мою тройку за семестр по начерталке. Кроме того, она отучила всех нас материться. Сделано это было изящно и надежно. В высосанной банке из-под сгущенки сделали продоль-ную прорезь, в которую за каждое слово следовало кинуть две копейки. При том, что стипендия была тридцать рублей, а две копейки стоило проехать на автобусе одну остановку. Первая баночку была забита под завязку на пятый день. Ее вскры-ли и купили крупы на всю нашу коммуну. Откуда такая прибыль? Так ведь публика подобралась рабочая и армейская, не говоря о флотской. В каждой фразе привыкли минимум три раза применить артикль "б". Одного студента нашего престижного вуза, бывшего трюмного специалиста Северного флота, как-то намеренно завели после его неудачного амурного свидания. И злорадно подсчитывали, как он выра-жает свои эмоции – на полбаночки за раз...

Пили ли? Сначала в привычном для всех режиме. Каждый сданный зачет отмечали коктейлем "Корабел" – в большой чайник, наливаются две бутылки шампанского, пару пузырей водки и дешевый ликер – для букета. Если под рукой было пиво, то и его – для пущей пены. И разливали содержимое по жестяным кружкам. "Мамочка" Тамара как-то психанула, глядя на это непотребство, и вышвырнула полный чай-ник в форточку с пятого этажа.

Насмерть...

Мы ее за это неделю на порог не пускали. На новый чайник денег уже не было, но без коктейля математика и прочее стали усваиваться гораздо лучше. Так что мы Тамару простили. Только вот курить она нас отучить так и не смогла. День и ночь в сизом мареве висел топор, поблескивая лезвием.

Таню с тех пор я кроме, как не лекциях, не встречал. У Томы был пару раз дома – в такой же коммуналке. Познакомился с ее папой-инвалидом и мамой-истеричкой. Как ни странно, именно ее отец меня невзлюбил. Не для того, говорит, ты, Томик, в школе отличницей была и в Корабелку поступила, чтобы с целинником снюхать-ся. Такого Водолазова ты и в ПТУ нашла бы. С тобой потомственные остзейские бароны учатся, а ты мне Димку приводишь. Пролетариата я не видал...

Остзейцы были. Или там князья, бароны. Обычные, кстати, ребята. Матерились не хуже меня, похабщину обожали, чего я с детства стыдился, а с фигуристой Томкой тут же норовили забраться в постель – наградить инвалида безадресным внуком. Так что она не прогадала, когда предпочла честного и скромного гегемона отрыж-ке поверженного общественного строя.

Что до аристократов иного рода – из компании Феликса Дашковского с адмираль-ской дочкой Эллочкой Коганской, то они еще меньше подходили для ее комму-нального семейства. Когда папаша Эллы выступал как-то в нашем актовом зале, я не мог глазам поверить – дважды Герой, вся грудь в орденах. Опять же та-акой важный и уверенный, словно в Израиле ВМФ командует, а не в советской Мор-ской академии профессорствует. Ладно, ты! Сам же просил откровенно? Терпи. Почитай лучше, что Таня, да и сам Феликс о той же Эллочке пишут. То-то. Да не антисемит я, сколько раз тебе говорить. Спроси хоть кого из еврейчиков, что я на работу устроил, когда их еврейские же начальники с перепугу первыми выгоняли и последними брали. Тебе сразу придется поступиться принципом, ради которого ты и задумал литературный образ юдофоба Водолазова.. Не хочешь никого спраши-вать? Боишься, а? Твое дело... И наливать больше не хочешь? А вот я себе налью. И слушай дальше.

3.

Кстати, о стыдливости и похабщине. Это не от комсомольского воспитания, как ты уже тут нацелился за меня домыслить, а, если угодно, от природы. Я всегда терпеть не мог проявления любых чувств на людях. Нормальному человеку свойст-венна стыдливость. Отсюда раздельные раздевалки и бани. Когда я вижу порно-открытку, у меня такое чувство, словно меня вдруг втолкнули в женскую уборную. Поэтому я всегда давил тех, кто на целине эту продукцию распространял. И де-вушек, что ходили в юбочках до пупа, мы тоже не жаловали. Есть у тебя красивые ножки, хочешь ими похвастать – носи платье чуть выше колен, но не так, как тут многие...

Вот с такими мировоззрением и воспитанием я и попал впервые в Русский музей.

Где-то на втором месяце бесконечной ленинградской страды Тома разрешила мне перевести дух от каторжной учебы и предложила... Стой! Да ты же тогда был с нами? Ты же пришел к Тамаре с Таней? Или я что-то путаю? Нет? Тогда я рас-скажу о своих личных впечатлениях. Во-первых, я, как обычно, был недоволен тем, что Таня не со мной, хотя она всегда была с разными кавалерами. С тобой так с тобой. Как соперника я только Феликса воспринимал всерьез. А как она вообще с тобой сошлась? Неужели ты, как тебя теперь... Шломо?.. Ну и псевдоним себе придумал, прости Господи... Так неужели ты мог подумать, что Таня могла тебя полюбить, если даже меня игнорирует? Ты что, не видел, как она на Феликса смотрит? Томка видела, я видел, Элла ее взглядом сжигала, а ты нет?

– Увы, и я... Как сошлись? Самым естественным путем. Через родственников. Светлана Осиповна, ее мама, была давняя, еще с блокады и эвакуации, подруга моей тети Зои. Когда та ей меня представила, она заявила, что я ей очень пон-равился и проговорила со мной несколько вечеров подряд. Где? Дело в том, что моя тетя была подпольным зубным техником и имела две комнаты с прихожей в огромной коммунальной квартире. Так вот в прихожей у нее стоял телевизор КВН с линзой – по тем временам роскошь. Это была как-бы буферная зона, где кто-то невольно сидел на атасе. Если вдруг облава, то фараоны, как она их называла, сначала заговорят с телезрителями. А за это время хитрое зубоврачебное кресло закатывается в шкаф, пациент садится за стол и пьет чай. И – добро пожаловать. Все чинно и благородно, никакого хищения социалистической собственности. А Светлана Осиповна была не только заядлая театралка, но и обожала телевизор. И всегда там торчала, если была в первой смене. Ну и я, чем в общежитиии болтаться, всегда спешил что-то посмотреть. И как-то после "Голубого огонька" она мне и говорит: "Какой ты интересный собеседник, Семочка. Вот бы моей Танюшке такого мальчика! А то кого только не водит!" Тетя Зоя услышала и ей: "В чем же дело, Света? Сема тебя проводит. Если Танька дома, сегодня же их и познакомишь..."

– И... Танька оказалась дома?

– Да. Причем скучала. Светлана Осиповна ей говорит: "Смотри, Танюша, какого парня я тебе привела. Я тебе о нем говорила." "А, – смеется та, – так это и есть умнющий племянник тети Зои? Тоже мне новость! Мы с ним уже второй месяц на одном потоке учимся. Пялится на меня не хуже других. А подойти боится. Как тебя хоть зовут, племянник? И кто ж тебя надоумил такой ход конем сделать?" "До свидания, Светлана Осиповна, – говорю я. – Спасибо за компанию. До свидания, Таня..." И выхожу. Она меня догнала, сразу под руку и говорит: "Мы завтра с друзьями собрались в Русский музей. Пойдешь?" А кто же с Таней не захочет пойти куда угодно? Я согласился. Вот как было дело. Продолжай.

***

Сначала, конечно, сам дворец. Как вы понимаете, во дворцах я до того бывал не слишком часто. На целине посещал в основном, клуб, чайную или гастроном. А тут – колонны, мраморные лестницы, скульптуры. Я еще в Летнем саду как-то обалдел, глазам не поверил – по всем аллеям тетки голые стоят. И тут. Я уже гово-рил, что обнаженную натуру видел только на похабных открытках, что мы конфис-ковали при рейдах дружины. Уничтожали на месте, не разглядывая.

Залы с иконами произвели на меня неожиданно сильное впечатление. Я, как все мои ровесники, знал подобную живопись, как опиум для народа. А тут каждый лик прямо в душу смотрит и такую несет положительную энергию!..

Портреты вельмож – наоборот. Рожи у всех без исключения порочные, рыхлые, и все, мужчины и женщины, мне евреями показались, включая государынь и самого Потемкина. Только я начал думать, что и сам Петр Великий – кем-то внедренный и типичный, как тут – бац! Брюлловский зал... "Последний день Помпеи". И другие картины с голыми красавицами в натуральную величину. В цвете... Я от стыда сгораю, ты сопишь рядом, а девочки хоть бы что. Ленинградки! Их сюда с первого класса чуть не ежемесячно водили. Таня нам объясняет выбор ракурса, таинства света и тени. А я вообще подобное впервые в жизни вижу. Я тебе скажу по сек-рету, я даже на раздетую Галю днем ни разу не смотрел. Стеснялся. А она – тем более. Ночью все, как положено. А днем, при свете, она передо мной ни разу не обнажалась. Потому я и испытал такой ужас, когда ее на чердаке отвязывал. Но тоже, кстати, в полумраке. А тут среди бела дня, на итальянском солнце, дворец какой-то, масса мужчин, море синее, не как в Стрельне, а такое, какого я тогда нигде еще не видел, и на переднем плане в полный рост стоит голая красотка. Она, видите ли, демонстративно разделась перед всеми, чем и вошла сначала в античную историю, а потом и в мировую живопись. Подвиг совершила. И прочие картины с мельчайшими подробностями того, что у любой нормальной женщины скрыто под купальником. Да еще Тамара вдруг говорит: "Правда, Дим, вот эта на Таню похожа?" "Ничуть не похожа, – у меня даже дыхание перехватило. – Эта брюнетка, а Таня блондинка." "Она имеет в виду, что тело похоже, – небрежно замечает Таня. – Бюст у меня ничуть не хуже. И кожа белее, чем у итальянки. Я уверена, что на ее месте смотрелась бы лучше." "Конечно, лучше, намеренно мучает нас Тамара. – Вот как-нибудь сделаем фотографию в той же позе, сами убедитесь. Особенно, если в цвете. Этот художник, если бы Танечку встретил, итальяночку свою выгнал к чертям свинячим." "Дима в принципе против, – прис-мотрелась Таня к моему полуобморочному состоянию. – Если ему комсомолец имя... и так далее. То есть он уверен, что в нашей стране, по определению, секса и эротики нет. Товарищ Таня и товарищ Дима. Спина к спине." "Просто я против любой похабщины... Человек не должен быть скотом." "А где ты тут видишь что-то неприличное? – удивилась Таня. – Это искусство. Красота. На распустившиеся цветы любуешься? Так вот мы в распустившемся виде ничуть не хуже. Об этом и речь в музее. В этот зал все ходят чаще, чем в другие. На красоту посмотреть. А вы оба насупились, словно увидели рисунки в общественном туалете. Одно слово – деревня! Вас еще учить и учить." "Вот и разденься, как вон та, – попытался я ее смутить. – А потом унижай нас с Семой." "Не, – решительно мотнула Таня белой гривой. – Посадят. Да и холодно тут. И зрители не сбегутся, как эти воины, а разбегутся от смущения. Не то тут общество, чтобы себя показывать. Вот если бы меня какой Карлик Брюллов заметил, ох я бы ему и попозировала!"

– Я тоже тогда от этого диалога обалдел. У нас девочки ни за что бы на эту тему не распространялись.

– Тем более, у нас в Эмске. Да и на целине. Матерились наши комсомолки, водку пили с нами на равных, но чтобы вот так...

Короче, я шел дальше по залам, как во сне. Мне уже в каждой обнаженной Таня мерещилась. А она только посмеивается рядом и просвящает. Потом, правда, накал спал, пошли передвижники и прочая нормальная живопись, не говоря о со-ветской. Тут я им пояснял – какие изображены полевые работы. "Это вообще не женщины, – отринула Таня искусство победившего соцреализма. Монстры какие-то. Не зря после них Дима нормальных девушек пугается. У него вывернутое эро-тическое сознание. Такую раздень и сунь в брюлловский зал все картины от стыда на пол рухнут. Вот где похабщина!" Помнишь этот разговор?

– Все помню, как будто вчера все было. Я ведь в этом плане твоего же склада...

– Но не из-за этого же ты расстался с Таней? Вы же, к общему удивлению, какое-то время даже в аудитории вместе сидели?

– Она меня недолго терпела. Только ради мамы. В кино со мной ходила, дома, к радости Светланы Осиповны, чаем угощала. Даже целовались на диване... После чего я и решил сдуру, что наше будущее зависит от моего решения. И терзался, делать ей предложение руки и сердца сейчас или подождать. И вот как-то идем с ней под руку, как сейчас помню, по мосту через Мойку на Дворцовую площадь. Я решил – делать. Вдруг осознал, какое это счастье, что Смирнова всегда будет только моя. И от полноты чувств стал, как обычно, напевать себе под нос что-то любимое. А она вдруг роняет так небрежно: "Не скули. Надоел." Со своей осле-пительной улыбкой, не отнимая руки!.. "Что ты имеешь в виду? – не верится мне. – Знаешь, я хамство не прощаю..." "Ну и не прощай. Больно надо! Тоже мне цаца. Он – не прощает! Фуфло." "Извинись." "Обойдешься." А руку не отнимает. Я тогда свою высвободил и отступил к решетке моста. А она стоит напротив, в сво-ем потертом пальтишке и в суконных ботиках. Варлашка! И без конца волосы под платком поправляет. Только глаза от злости потемнели и губы дрожат. "Иди ты... – говорю, – знаешь куда?" И тут она, в свою очередь, назвала мне такой точный адрес, что у меня только челюсть отвисла до самого галстука. И пошла себе прочь развратной походкой, напевая вслух то, что от счастья "скулил" я... Отошла шагов на десять, обернулась, раскланялась, как на сцене, подняв руки назад, и была такова. Вот и все. А тебя ведь она тоже приблизила после какого-то приключения на островах. Что у вас там было?

4.

Отличился я перед Таней уже ранним летом.

Если первую сессию я окончил с двумя четверками – по истории партии и прак-тике, а остальные – слабые трояки, то вторую – только с двумя твердыми тройками – по химии и черчению. Так из меня конструктора и не получилось бы. Что? Ну, кому это сегодня интересно? Да, с первого дня. А кого еще комсоргом курса? Даш-ковского? И в институтском комитете комсомола был не из последних. Опять же только потому, что эти холеные... молчу... брезговали. Дашковского я как-то в дружину уговаривал вступить. Парень рослый, мускулистый, чем не боец? А он мне говорит: "Я, Дима, сюда я не на милиционера пришел учиться. К тому же, я от вида крови тут же в обморок падаю. Да я и драться-то не умею."

Каждому свое. Кому-то людей защищать, а кому-то за этих защитников прятаться. В меру своей совестливости. Когда я ему это сказал, он только пожал плечами.

В тот вечер мы отмечали наш переход на второй курс на островах. Это, если кто не знает, один из парков культуры так назывался – Кировские острова. Зимой катки по всем прудам и тропкам, а летом – гребные лодки напрокат. Я уже смирился с Тамарой, только ее и катал, а Таню – один из аристократов, с фамилией с обложки наших же учебников. Наследственный корабел с петровских еще времен. Только что без приставки фон. Так вот, откатались мы, развели костер на берегу реки за пределами зоны отдыха и стали картошку печь. Тут уж, надо сказать, кто специа-лист так это я. А неподалеку на берегу сидели и тоже пили себе шестеро парней. Мы их не трогали. А они все прислушивались к таниному смеху и поглядывали на золотую головку у нашего костра. И вот, здрасте вам, идут. С ужимочками и ма-терком. Шпана питерская, я их уже по дружине неплохо знал. Если не с финкой, то уж точно с кастетом или со свинчаткой. И, к тому же, не из маменькиных сынков. Барон уже отключился, девчонки не в счет. Так что вшестером на одного. А свой ломик, как вы понимаете, я случайно на целине забыл... Попробовал разводить дипломатию. Представился, мол, Дима я. Водолазов. С друзьями. Вас не трону. Давайте-ка по-хорошему. Один, хиленький такой, что в каждой банде мозга за неимением прочего, самые говнистые ребята, между прочим, говорит: "Мы тебя, Дима, тоже уважаем, хоть и пили врозь, а Танечку твою (Томка, как всегда, не в счет) не только уважаем, но и успели полюбить. И хотели бы с ней провести остаток хорошего весеннего вечера тут, на нашей хазе. Не бойся, не обидим. Так что вы, мол, прочие, направо, а мы с ней – налево, идет? А она смеется себе, хотя глазки сверкают тревожно. Тоже дипломатничает. А куда деваться, при таком-то соотношении сил?

Оставалось только показать им мою водолазию! По целинной привычке я выбрал для деморализации прочих самого амбалистого, на меня похожего. Того, что у хи-ляка, как водится, в телохранителях ходит. И, не дожидаясь, излишнего накала страстей, звезданул его кулаком в солнечное сплетение. Он тут же скрючился, прижался щекой на гравийной тропке. Только ногами сучит и на меня беззвучно рот раззевает.

После первого удара темп терять – верная погибель. Не оборачиваясь, я в тот же момент второму по рангу, что заранее у меня за спиной было пристроился, врезал снизу вверх каблуком по яйцам. Он тоже сел и на звезды уставился – сроду таких ярких не видел... Осталось четверо на одного. И уже с финками – все! Тут вся надежда на психологический эффект. Я у гиббонистого брюнета с золотой фиксой перо ногой выбил, а его самого сгреб за воротник так, что сразу лопнули и пиджак, и сорочка, и кинул голой спиной на паршивчика. Оба влетели в реку, и их там стало илом затягивать, пока друг на друга залезали. Ну, а двое мне уже, как Василию Иванычу, когда до земли три метра осталось – с такой высоты мы, мол, и без парашюта прыгать привыкли. То есть одному сбоку по челюсти так, что он, как оглянулся назад, так и завертелся в этой позе, а второму – лбом в переносицу, чтоб глаза его меня больше не видели. Тут те, что в ил было залегли, вылезли. Гиббонистый на четырех руках ползет ко мне, воет от ярости и плюется черным илом, сквозь который его фикса искрит. Недоостыл. Ну, я ему пыром под челюсть, чтобы еще поплескался, падла. Фикса тут же погасла во глубине вод. А мокрого хиляка, что в бега было кинулся, я поднял за штаны и галстук, поднял над головой, раскрутил и чуть не на середину реки закинул.

В нашем ратном деле – самый впечатляющий трюк.

А как бы вы себя вели, если тут Танечка визжит от восторга и в ладошки хлопает?

Шпане уже не до нас. Те, что оклемались маленько, ныряют, любимого главаря спасают, ориентируясь по редеющим пузырям на воде. Да и мне не до них – арис-тократа моего надо разбудить и смыться, пока им подмога не подоспела или они сами не озверели окончательно. А барон, как назло, таращится: где это я? ты кто? Пришлось его волочить в кусты за прибрежной трассой. Он там снова в свою нирвану рухнул, а мы с девочками сидим и пикнуть боимся – по берегу уже человек пятнадцать бегает, из воды утопленика волокут, тятя, тятя, наши сети!.. Попадись я им после того, что успел натворить!.. Да и милиции я после тех чеченов боюсь. Изи рядом нет. Кто меня вызволит? Да и Шура мне велел не высовываться, а?

Тут, на наше счастье, рейсовый автобус остановился, как раз между нами и ними. Я затащил туда за шиворот мертвеца-барона, а девочки влетели раньше. Томка пригнулась на сидении, чтобы те ее не заметили, а Таня, напротив, бросилась к заднему стеклу – воздушные поцелуи им посылать.

* 3. *

1.

Маме с целины я писал часто, деньги посылал ежемесячно, но не приезжал ни разу – некогда было. То один аврал, то другой. То на работе, то в комсомоле. И вот поезд домой – в Эмск! Уже лениградец, студент Корабелки. Ни перед кем не стыд-но показаться. Деньги я заработал в порту, на вертушках. Впрочем, ты со мной там на дорогу к себе домой зарабатывал. Ты был свой парень, не Феликс.

– Хоть и еврей?

– Не ехидничай. Впереди об этом и речь... Итак, вокзал. Лето, светло, хоть белые ночи и на исходе. И поезд. Вагон, конечно, не купейный. Такое мне надолго было не по карману. И Шурика на этот раз мне в дорогу не попалось. Публика была со-лидная, семейные, с детишками. Так что дорогу я и не запомнил.

В полдень следующего дня появился наш вокзал... Убожество, но до чего милое! И поезд стоит всего две минуты – только соскочить на перрон.

Маму я не узнал. Так постарела, словно я с бабушкой, ее мамой, встречаюсь. И да-вай плакать. Я стою с чемоданом с подарками, за спиной рюкзак, одет с иголочки, а на шее висит чужая пожилая женщина вроде тех, что к нашему поезду на всех станциях горячую картошку в кульках выносили. И плачет, плачет. Потом под-няла на меня красное мощнистое лицо, и я увидел ее глаза. Мамины глаза! И так мне на душе тошно стало, так стыдно, что не приезжал...

Никаких там не было такси или автобусов. Шли себе по улицам и говорили. Она все норовила чемодан мой понести, словно боялась, что я снова исчезну, а без че-модана вроде бы не сразу... Эмские улицы – лужи, куры, заборы, сады за ними. Родина. И наш дом. Вот-вот развалится. Все, что могло покоситься, наклонилось как-то сразу во все стороны. На крыше дранка торчит сквозь толь. Жилище семьи героя целины... Зато в горнице чисто. На столе чего только нет, а у меня от тоски в глазах только зеленая этикетка "Московской". Я торопливо умываюсь и – за стол. Стакан всклень себе, маме тоже наливаю, а она и говорит: "Нельзя мне Димочка. Нездоровая я..." "Совсем нельзя? – сдуру спрашиваю. И только потом: – Так что с тобой? Язва?" "Уже нет, – плачет она. – Рак у меня. Ты попрощаться приехал, сынок..." "Может... ошибка?" "Раньше была ошибка... Теперь точно. Ты пей, ешь. Молодым жить. Счастье-то мне какое! Студент. В Ленинграде живет. Да еще с орденом. Тобой тут все гордятся."

Я сидел, как пришибленный. Впервые не знал, что же мне теперь делать.

"Хочешь, я возьму на год академический отпуск и с тобой тут поживу?" "Не надо. Тетя Даша за мной хорошо ухаживает. Она медицинский работник. Знает как укол сделать. Что мне толку тебя с учебы срывать? Побудь со мной этот месяц. Бог даст, как раз и похоронишь..."

Я стакан хлопнул и новый наполнил, а сам оглядываюсь, где вторая бутылка – от таких-то новостей! Мама махнула рукой и тоже налила себе немного.

"У тебя девушка-то есть? – спрашивает она, когда от водки порозовела, а то была такая желтая, какими живые люди и не бывают. – Я думала, ты с Галей приедешь. Благословила бы..." "Есть, – говорю, а у самого сердце так сжало, что, поверишь ли, водка не пошла. – Да еще какая!" "Красивая?" "Самая красивая на свете." "А откуда она?" "Местная. Ленинградка." "Тамара, о которой ты писал?" "Нет, – отвечаю. – Ее зовут Таня. Таня Смирнова..." "Ну, будь с ней счастлив. Я ее заочно благославляю на совет да любовь с тобой. Ты кушай. Знаешь, как я старалась! Все твое самое любимое. Дранники делала перед самым уходом на вокзал и укрыла. Еще горячие. А обо мне ты не думай. Старухи всегда умирают." "Старухи! Тебе всего-то..." "Неважно. Главное, чтобы ты был здоров и счастлив. Только мне одно не нравится... Сначала так тепло писал о Гале, потом о Тамаре. Теперь Таня. Твой папа так не метался. Хотя... Может это он потому, что не был таким интересным... Вот меня и выбрал... раз и на всю жизнь... Только вот Бог ему этой жизни не дал – на такого сына полюбоваться, – снова заплакала она. – Ты не обращай внимания. Ослабела я от болезни. Ты хоть раз в детстве видел, чтобы я плакала? А теперь ото всего, что подумается или вспомнится, плачу, плачу... Как маленькая..."

2.

Нашу деревянную школу, одноэтажную с мезонином, построил какой-то меценат прошлого века по английскому проекту. Она была своего рода чудом архитектуры. Огромные окна, простороное крыльцо с обшарпанными колоннами.