Текст книги "Напевы русской алии"

Автор книги: Шломо Клейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Клейман Шломо
Напевы русской алии

Шломо Клейман

Напевы русской алии

(Алия – ударение на последнем слоге – на иврите означает репатриацию в Израиль, дословно – восхождение. Под русской алией понимают выходцев из бывшего Советского Союза)

У других

Гром и скрежет спозаранку,

бодрый мусорный парад,

я сегодня – будто с пьянки,

пульс в затылке бьет в набат

Вой сирен визгливо-страстный,

фара встречная слепит,

я сейчас – взрывоопасный,

я сегодня – как с цепи

Все. Застряли. Глухо. Стали.

кулаками – по рулю,

я же, люди, не из стали,

я ж кого нибудь убью

На меня, друзья, с упреком

не глядите, – я не псих,

может, чуточку с заскоком,

может, нервный за троих

Не поите меня пивом

и не гладьте по спине,

мне сегодня – все противно,

все сегодня – не по мне

Так всегда, – как из загранки,

словно в мир зеркал кривых,

все здесь – будто наизнанку,

все не так, как у других,

У других – размах и дали,

ширь, раздолье и простор,

у других – всего навалом,

диких рек, лесистых гор,

у других – мираж равнинный,

не пройдешь, не обойдешь,

а у нас – клочок пустыни,

да и тот идет под нож

А у нас – клочок пустыни,

хвостик с кляксой посреди,

но клочок тот и поныне

рвут за хвостик на клочки,

а у нас – песок горючий,

камни, чахлость, пыль столбом,

у других – снежок скрипучий,

зябнут ивы над прудом,

У других – душой примерз ты

к легкой дымке над рекой,

к алой зорьке, а с березкой

прямо как с чужой женой,

у других гроза вдруг грянет

меж черемух и рябин...

а у нас – парная баня,

либо же – сухой хамсин

А у нас – хамсин безбрежный,

ярость жара, месть небес,

вырасти березку прежде,

после обниматься лезь,

землю привези вначале,

удобряй, полив настрой,

у других же – нет печали,

вымахнет сама собой

У других – земля – отчизна,

с молоком, с горшка, в крови,

мать, быть может и капризная,

кормит соками земли,

у других – ты сын в законе,

на груди и под крылом,

а у нас – ну как ребенок,

ты ж ей – будто бы отцом.

А у нас – в тревогах странных

ограждать, остерегать

от окрестных хулиганов

и одну не оставлять,

а у нас – больная тема

как сберечь, не дать сожрать,

у других же – нет проблемы,

мол, на кой мы..., что с нас взять...

У других – с мечтой, с душою,

щедрость, лихость, жизнь – игра,

секс, как минимум, – с княжною,

падать – разве что с коня,

у других – всем сердцем настежь,

все бери, – коли найдешь,

а у нас – он будет счастлив,

если выторгует грош

А у нас – бедняге худо,

плохо очень – потому,

что его соседу, другу

чуть получше, чем ему,

а у нас – к другим подастся,

поглядеть, почем у них,

у других – штаны продаст он,

с другом выпить – у других

А у других – все чинно, стройно,

ах, май дарлинг, о, ма шер,

и общаются пристойно,

и достойно – фак ю, сэр,

у других – все честь по чести,

звон бокалов, блеск речей,

а у нас – галдеж совместный,

кто крикливей, тот умней

А у нас – галдеж совместный

и хуцпа исраэлит*...

все, мы едем наконец-то...

– Куда прешь, козел, бандит!

А у нас – ведь грубияны...

– Ты что, спишь там, идиот?

У других, в нормальных странах,

все у них наоборот

У других..., э, да разве можно сравнивать...

* "хуцпа исраэлит" – – ударение на последнем слоге – на иврите -

"израильское нахальство" – расхожее выражение.

Мы и они

Давно позабыты

невероятные

первые звонкие дни,

и все ж непонятны нам

и незанятны,

эти, ну в общем, – они

Кого-то боятся,

чего-то стыдятся,

о чем-то там глотки дерут,

зачем-то бастуют,

за что-то воюют,

чего-то врагам отдают

Про что-то судачут,

по ком-то там плачут

в разболтанной их суете,

чего-то пророчут,

о чем-то лопочут

на долбанном их языке

Их хриплый ядрит

в гортани першит,

как изжога в обрыганном сне,

в этой блудной, сумбурной

и без-русско-культурной

Израиловке, их стране

Их пышные встречи,

и сладкие речи,

нас, скисших, не в силах пронять,

на позывы участья,

призывы к участью,

в злочастьи на все – наплевать...

Так, от льстивых наветов,

и душевных увечий

защитилось бессильем рабов,

спесью русских газет,

красотой русской речи

наше гетто русских жидов

Ставши грудой забавной

человеческой пыли,

долг теперь наш им – только один

заплатив сыновями,

вымирай, обессилев,

поколение российских пустынь

Но живучи мы,

каплями дегтя разбросанные,

от Хайфы до Брайтона Бич,

надменные, косные,

всюду несносные,

их упованье и бич

Так стонет и кается,

прячась стыдливо

от Бога своих праотцов,

в себе копошащееся

нетерпеливо,

гетто

русских

жидов.

Споемте, друзья...

Чего б нам такое, хлопцы, запеть,

чтоб сердце расстроить,

чтоб душу задеть,

чтоб про мелькнувшую

жизни грозу,

и чтобы скупую мужскую слезу

обильно пустить

и запить для порядку,

а после сурово размазать украдкой

Неважно, что было,

иль было, иль нет,

что сбылось, что сплыло

в дорожный кювет,

ведь не было нас,

когда пули свистели

в ту темную ночь,

и не мы там сидели

у тесной печурки,

где бился огонь,

и в нежном задоре

не нам

одинокая пела гармонь,

чтоб вышли мы в море

уже, наконец,

а не брели, как в тумане, домой,

не мы там сморкались

в платок голубой,

что падал печально

с опущенных плеч,

мелькнув за кормою,

той ранней порою

не нам обещала Катюша сберечь

чего-то такое,

и сердцу еще не хотелось покоя,

и билось оно еще без перебоев,

хоть пить мы могли,

как заправские гои...

Тогда еще были мы

жизни наследниками,

лезли в тролейбусы

и не в последние,

и не случайно

сидим мы печальные,

не у костра -

у телевизора,

граждане новые,

безукоризненные...

Неважно,что было,

неважно,что будет,

неважно, что многого

больше не будет,

а важно:

что дождик стучится в окошко,

скребутся на сердце

нудные кошки,

обрыдло всю ночь им

слушать кручинный,

хрип петушинный,

и храп беспричинный,

стыдливый мужчинный,

скребутся на сердце

глупые кошки,

рвутся наружу,

на волю, гулять,

им, блудным, так надо

по крышам Гренады,

под вой серенады,

плакать, стонать

в паре с гитарою

сказочки старые

про лунные ночи,

про черные очи,

про шаль,

дивный стан,

и как нежная длань

отворяет

ой да потихоньку калитку,

конечно, и прочее,

что, как физзарядка,

волнует нам кровь,

с которой так гладко

рифмуют любовь

там, – в горной палатке,

и в тесной землянке,

на палубе, в танке,

с горя, по пьянке,

в Хулоне, в Совьене,

на креслах в салоне,

в позах небрежных

у телевизора

граждане свежие,

безукоризненные...

Что ж, без оглядки

пропита жизнь,

не надо, ребятки,

о жизни тужить нам,

неважно, что только

она лишь одна,

и выпита горько

чуть не до дна,

а важно ...

во рту вот противная сушь,

и то, что порю я

какую-то чушь...

неважно, что многого

нам уж нельзя,

но, взявшись за руки, друзья,

но, взявшись за руки...

но, взявшись ...

ну это же просто доводит до слез,

въевшийся в мозг

застарелый склероз...

но, взявшись ...

но, за руки взявшись,

не станем, друзья,

о прошлом несбывшемся

сладостно выть,

не надо, ребятки,

о прошлом тужить,

и плакать не надо,

что с прошлым впридачу,

у женщин за пазухой

вместе со сдачей мы,

ладно, не надо,

не надо, друзья,

всегда повторять

чего нам нельзя,

мол, это – нельзя,

а того – не положено,

хотя, если хочется,

может, и можно нам,

важно лишь только

сберечь от беды,

до или после,

иль вместо еды,

но право же, больно уж

все это там сложно,

не надо, не надо,

друзья, если можно,

а надо бы...

а надо бы, братцы,

чего-нибудь спеть,

чтоб сердце настроить,

чтоб душу согреть,

чтоб про мелькнувшую

жизни грозу,

и под навернувшуюся

от водки слезу...

Вначале

Как чудно все, как ново,

я млею, я дурею,

и как всего здесь много,

продуктов и проблем,

но много, слишком много

здесь солнца и евреев,

и ужас, как нестрого

насчет запретных тем

Как страшно нам, когда мы

в летах и в дебютантах,

когда все не по нашему

и слов двух не связать,

и все должны мы сами,

с забытыми талантами,

как в драке рукопашной,

утершись, наступать

Странно, очень странно,

как тешась и блефуя,

я променял вслепую,

как девку на жену,

огромную, так нужную мне

родину чужую,

на крошечную, чуждую,

и все ж таки, – свою

Трудно, очень трудно

нам сызного рождаться,

смиряясь, не сломившись,

себя переломать,

от сновидений трудно

утром отрываться

и перед днем нависшим,

вцепившись, устоять

Жарко, очень жарко,

я плавлюсь, испаряюсь я,

жалко, так не во время

все обратилось в пыль,

там во время не думал я,

тут во время не маялся,

там во время не умер я,

тут во время не жил

Сложно, все так сложно,

не злюсь, не протестую,

давно ты для закалки

нам дал урок один,

мой Господи, мой Боже,

тебе здесь салютуют

идущие на свалку

поколения пустынь

Поздно, очень поздно,

жду дочку, черт, зверею я,

я как бы весь в занозах,

с ума схожу совсем,

сложно, очень сложно

здесь с солнцем и евреями,

и ужас как безбожно

насчет запретных тем

Ола хадаша

("ола хадаша" – ударение на последнем слоге – на иврите -

"новая репатриантка")

Не вспоминает,

ни сил, ни желаний,

не вспоминает,

чем кончилось там,

в той жизни болотной

это суетное

сопритирание,

до сладостной рвоты

взаимостирание,

самозабвенное,

в себя откровенное

очковтирание

Да, говорит мне,

за все мы в ответе,

но так и не вспомнила

яростный ветер,

в мерзлом рассвете,

ветер бездомности,

ветер изгнания,

вздыбивший гору

карточных домиков,

переломавший

до основания

крепости стройные

скромных желаний,

и забросавший

всем в назидание

клочья разорванных

надвое жизней,

слипшихся судеб

в наивности книжной,

в почву горючую

нужной и чуждой

новой отчизны,

в души прохладные,

благополучные,

мягко-безжизненные...

Услады сезона

лучших сортов,

в избытке гормоны

у местных скотов

Под вой одиночества

в койке скрипучей,

игрушка пророчества

жутко живучего

В горле приглушеннй

шепот замерз,

душка-подушка,

подружка для слез

Никто не в накладе,

не мил и не люб,

зубы в помаде

от закушенных губ

Задорная стрижка,

внутри – западня,

сердце – ледышка,

улыбка – броня

Каблучков кастаньеты,

до чего ж хороша,

чудо диеты,

ола хадаша

Плач-парад новых репатраинтов

Пиджаки и галстуки

Мы были инженерами, учеными серьезными,

того изобретая, что вам и не понять,

статьи и книги наводняя равенствами сложными,

мы брались и Америку догнать и перегнать

Как рвались в кандидаты мы, потом в лауреаты мы,

с искусством акробатов мы, забыв покой и лень,

и чтобы подкормившись бы ученными зарплатами,

науку приподнять бы нам на новую ступень

Береты и галстук-бабочки

Мы были пианистами, певцами,портретистами,

поэтами, артистами, ну, в общем,– соль земли,

и сотрясая люстры в залах верхними регистрами,

искусство мы народу торговали, как могли

Одетые скромно

Мы были там завбазами, завскладами, завмагами,

кормильцами обкомов и ОБХСС,

и сотворяя чудеса, были просто магами,

нам жизнь была наукой и искусством, как не сесть

Кожанки и френчи

Мы были замполитами, потом космополитами,

которых заклеймили мы за лживый менделизм,

который мы явили, как агенты недобитые,

которых добивали мы, как сионистских крыс

Всеобщий плач

Мы все, что надо, строили и все, как надо, рушили,

нам скажут,-мы– да здравствует!, а велят, так – долой!

себя клеймить готовы мы, как гадов и двурушников,

что сало русское жуют, а в лес глядят чужой

Во всем мы были верными и всюду лезли первыми,

всегда необходимые, без нас не обойтись,

и в буднях пятилеток в битвах с правыми и с левыми

за недоперестроенный в боях капитализм

Страны могучей правильные, нужные евреи,

своей неверной родины верные сыны,

и, претворяя в жизнь – и в смерть – бессмертные идеи,

семье народов братских были очень мы нужны

Песенка о Машиахе

(Машиах –ударение на втором слоге – на иврите – "мессия")

Как были дики мы тогда,

в злые древние века,

просто темный, косный и упрямый сброд,

но Бог решил нас обуздать

и лихо перевоспитать

в образцово-показательный народ

Не для того, – он нам сказал,

вас из Египта вызволял,

страну такую вам, паршивцы, даровал,

чтобы вы служили им,

глупым идолам чужим,

а не мне, кто вас так мудро направлял

Он угрожал, он укорял ,

он угождал, пугал, карал,

но как назойливо, как жалко ревновал

к нелепо слепленным божкам,

увы, Господь, всесущий сам,

искусство ваяния совсем не признавал

Он был для нас не просто Бог,

он был блестящий педагог,

и в педагогике он был, ну просто бог,

учил всему, что нам отвратно,

запрещал все, что занятно,

научить же нас, как жить, так и не смог

И натерпепвшись с нами вдоволь,

и на нас все перепробовав,

на все плюнув в сильном гневе с высоты,

он решил, всетерпеливый,

и такой всежалостливый,

бросить свой народ на произвол судьбы

Он сказал нам – ну вас в баню,

я замучился тут с вами,

столько времени потратив на вас зря,

с той бредовою мечтою

стать вам светочем для гоев

я забросил все вселенские дела

А пока я тут возился,

мир совсем от рук отбился,

гуманоиды дуреют почем зря,

где-то там звезда взорвалась,

где-то жизнь образовалась,

и без меня, что вообще-то же нельзя

Что ж, придется отлучиться,

с мирозданьем повозиться,

подзажать в законы физики тиски,

чтоб хоть как-то подлатать,

не позволить разодрать

все творение на мелкие куски

По планетам поброжу я,

за прогрессом прослежу я,

и подправлю траектории светил,

вы же малость погуляйте,

но меня не забывайте,

только помните, чему я вас учил

Но как только разгружусь,

к вам на Землю опущусь,

если только ее целой я найду,

а чтоб выстроить совместное

с вами царствие небесное,

впереди себя Машияха пошлю

А вот когда

он к вам придет

и со всех стран соберет,

и в землю забытых

вами отцов

вас, мерзавцы, сошлет,

и без труда

освободит

от всех трудов и забот,

и все проблемы

ваши решит,

или наоборот

Но время проходит, Машиах,

почти что две тысячи лет,

мы ждем не дождемся, Машиах,

тебя же все нету и нет,

И как мы узнаем, Машиах,

какой из себя ты такой,

и какой же теперь ты, Машиах,

старый или больной,

рыжий иль седой,

с Торой или вдруг с кобурой,

хотя бы еврей

или гой-ой-ой-ой...

С тех пор все в жизни изменилось,

и столько мессий нам явилось,

на кресте, коне, броневике,

и после каждой такой месьи

мы оказывалисвь вместе

глубоко в каком нибудь дерьме,

в чужом дерьме, кругом в дерьме,

ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай...

Машиах, Машиах, Машиах,

не опоздай невзначай,

а может, не надо, Машиах,

и так мы не ай-ай-ай-ай,

Не надо, не надо, Машиах,

ни в первый раз, ни во второй,

мы уж как-нибудь сами, Машиах,

Машиах наш очередной,

всегда ведь найдется такой-ой-ой-ой...

Конечно, будем тебя ждать,

рвать одежды и рыдать,

мы просто доведем тебя до слез,

что без тебя нам не бывать,

чтоб нам так жизни не видать,

но ты не принимай это всерьез

Машиах, Машиах, Машиах...

Каше ану бану

("Каше ану бану" – ударение на первом слоге – на иврите -

"вот когда мы приехали" – так обычно предыдущие поколения репатриантов начинают попрекать следующие поколения)

Каше ану бану

в дремлющий Сион,

мечту обетованную,

неразбудимый сон,

нежный, первозданный,

верный нам во всем,

Сион нас накормил

дешевейшим дерьмом

Каше ану бану

в горючие пески,

нежданно столь желанные

блудные сынки,

заласканных заботами,

безмерными весьма,

нас наделили льготами

на порции дерьма

Каше ану бану,

сожженные дотла,

ожившие нежданно,

от искорки тепла,

с надеждой, идеалами,

восторгов кутерьма,

нажрались до отвала мы

родного нам дерьма

Каше ану бану,

мы верили тогда,

что поздно или рано

придут они, года,

для вас, гонцов грядущего,

которых будет тьма,

мы наготовим лучшего

еврейского ...

Приятного аппетита, доброй абсорбции, добро пожаловать...

Исход

Мы жили припеваючи,

беды не ожидаючи,

в родной России, в Латвии, в Бурятии своей,

диссертации защищючи,

все где-то доставаючи,

жил-был, преуспеваючи,

заслуженный еврей

Он жил преуспеваючи,

систему порицаючи

на кухне жарким шепотом в дискуссиях с женой,

Булата напеваючи

и в меру напиваючись,

ругаючи во всю родной

тоталитарный строй

Свой родной ругаючи,

культурно расцветаючи

с бардами опальными, с гитарою хмельной,

фамилии меняючи,

на девках постигаючи,

как с Интернационалом

воспрянет род людской

Но сдвинулось вдруг что-то,

и будто свыше кто-то

встряхнул, не разъясняя, что и как,

и разрывая узы

привычности и дружбы,

мы покидали тонущий

и стонущий соцлаг

И с кровью разрывая,

навеки оставляя,

не находя при расставаньи слов,

мы приползли, смиряясь,

трусливо озираясь,

в страну своих непрошенных,

неузнанных отцов

Вопрос к царю Соломону

Уважаемый царь наш, царь Соломон,

у меня к тебе есть вопрос,

вот Бог одарил тебя ясным умом,

богатством и славой, и множеством жен,

ты мудростью всех перерос.

Вот ты говоришь, – суета сует,

все зря, все лишь суета,

а я говорю – это как повезет,

один лишь споткнется, другой упадет,

а мне вот везло всегда.

Даже в тридцатых, ты должен бы помнить,

ой, какой голод был,

впрочем, как же ты можешь помнить,

нет, ты не можешь этого помнить,

ты же тогда не жил.

И ничего, мы не замарались,

не стали злее зверей,

не приведи Господь, – не воровали,

не доносили, не унижались,

не ели мясо людей.

А после нам конституцию дали,

мы стали жить хорошо,

мы ведь лишенцами быть перестали,

раввины, моэли, – людьми мы стали,

а что нам надо еще?

Даже работать нам позволяли,

нас, ты представь, тогда не сажали,

а как нам в войну повезло,

румыны не очень нас убивали,

от тифа, от голода, – это бывало,

мы выжили, всем назло.

Вот ты говоришь, – умножающий знание

лишь умножает печаль,

а я говорю, – что согласно Писанию

надо дать детям образование,

какая же здесь печаль?

Ведь мы из себя же веревки вили,

урезав почти что во всем,

лишь бы они на ученых учились,

лишь бы профессии изучили,

и чтобы был диплом.

И что ты знаешь, – так все и было,

а что нам надо еще?

А после – с работы без сил приходили,

а после – дети и порешили,

надо ехать и все.

Как прибыли мы, нам под семьдесят было,

казалось, работать невмочь,

но я правил торы, пока были силы,

жена же – за стариками ходила,

ведь надо же детям помочь.

Вот ты говоришь, – жаль оставить, что нажито

тому, кто после тебя,

а я говорю – рехнулся ты, кажется,

ты, царь, эгоист, ты детям пожадничал,

ты любишь только себя

По правде, и цадиком тоже ты не был,

ты шиксами дом наводнил,

молился их идолам непотребным,

под старость ты бабником стал беспримерным,

ты Божий дом осквернил.

Грехи твои Бога и впрямь удивили,

он этого не ожидал,

он дал тебе ум невиданной силы,

на царство священное благословил он,

ни в чем ведь не отказал,

а мы так гордились тобой, так хвалились,

ты песни слагал, а мы ими молились,

а ты шалопаем стал.

Бог дал тебе то, что другим и не снилось,

он дал даже жен, послушных и милых,

а счастья тебе не дал.

Вот я тут читаю тебя, изучаю,

мне нужен, царь, твой совет,

кастельно жен, как ты сам понимаешь,

моя ничего-то, но как допекает,

и мочи моей уже нет,

а ты все, как тот попугай, повторяешь,

а ты как заладил, мол, важность какая,

мол, все – суета сует.

Ты с духами знался, паршивец, – все знают,

от них и набрался всего, что ты знаешь,

ты точно знаешь секрет.

Ты мог подсказать бы, царь, как ты считаешь?...

Дорожная

Как просто покидаем мы свой дом,

чтоб умчаться вдаль за чудесами,

как важно нам, когда, где и почем,

что нового у них под небесами,

и что к чему, когда, где и почем

увидим мы там где-то за морями

И разменяв остаток лет на дни,

мы мотыльками из раскрытой сетки,

летим туда на блестки и огни

усталой, старой, маленькой планетки,

на карнавал непрожитой весны

нами переполненной планетки

И нахватавшись цифр, преданий, дат,

пресытившись без меры чудесами,

не удалось нам все таки понять,

зачем мы, кто и что же теперь с нами,

хотя во всю глазели на парад

и истово вертели головами

И вновь во вязкой тине дел, забот

мы знаем, может быть, не за горами

мы птицами, сверкнувшими навзлет,

увидим, что же там, за небесами,

хотя б на миг, вспорхнувшие навзлет,

мы разглядим, что там – за небесами