Текст книги "Голубица в орлином гнезде"

Автор книги: Шарлотта Юнг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Шарлотта Юнг
Голубица в орлином гнезде

ГЛАВА I
Мастерская мейстера Годфрида

Через открытую раму высокого окна прежде всего виднелись листья виноградной лозы с роскошными пурпуровыми гроздьями. Несколько далее высилась во всей первобытной свежести только что обделанного камня церковная колокольня, еще не отстроенная. Тонкость и изящество скульптурной работы этой колокольни были изумительные; камень превратился в тонкое кружево. Далее, сквозь каждый промежуток изящной, прозрачной резьбы просвечивала лазурь великолепного сентябрьского неба.

Узкие и длинные стекла нижней части окна, одни в виде кругов, другие – головок стрел, – несколько помрачали окружающие предметы, но тем не менее, и сквозь эти стекла можно было различить массивную колокольню, а за ней склон холма, разукрашенный виноградниками и обремененный роскошными осенними дарами природы. Еще ниже пейзаж закрывался стеной ограды, внутри которой было множество фруктовых деревьев, гнувшихся под тяжестью зрелых плодов. Посередине возвышался фонтан, от него в разные стороны шло множество тропинок, а между ними виднелись цветники, несколько уцелевших еще, полуувядших летних цветов свидетельствовали о их былой роскоши.

Стены описываемой нами комнаты были обиты обоями, а пол был из красных и желтых лакированных кирпичей, из таких же кирпичей выложенная большая печка красовалась в одном из углов комнаты. В другом углу стояла группа, изумительно вырезанная из дубовато дерева, она изображала мастерскую Назаретского плотника, в ней Божественный младенец, работающий под руководством своего названного отца, и в стороне Богоматерь смотрит на Сына в грустном раздумье. Кругом этой группы были в беспорядке разбросаны куски дерева, одни наполовину отделанные, некоторые же совершенно законченные. Здесь виден был ангел в молящейся позе с опущенными крыльями, со сложенными руками, там – дева-мученица с какой-то, как будто радостной улыбкой, смотрящая на орудия пытки, далее – величественная голова апостола или пророка; наконец, еще далее были группы, сюжет которых заимствован из волшебных сказок и легенд. На станке из-под рук мастера выходила длинная гирлянда, состоящая из листьев и колосьев всякого рода, как например, пастушьей сумки и белены. В ту минуту, как открывается наш рассказ, звездообразный пестик мака образовался под резцом, по образцу мешочка с шероховатыми и мохнатыми створками, увенчанными пурпурной тычинкой, который держала в руках молодая девушка, стоявшая на коленях у стола, и казалось с большим участием следившая за ходом работы.

Девушка эта не принадлежала к числу тех гордых красавиц, одним взглядом покоряющих сердца. Она была слишком мала ростом, слишком тонка, слишком скромна, чтобы производить такое впечатление. Если в ее томной грации было что-то, напоминающее лилию, то во всяком случае она походила не на величественную лилию, красующуюся в роскошных садах, но на скромную лилию долины; такой прозрачной белизны с легким розовым оттенком был цвет ее лица; до того много было стыдливой грации в ее стройном, гибком стане, в ее кротких и задумчивых черных глазах. Глаза эти резко отличались от глаз всех окружавших девушку лиц, за исключением разве глаз ее дяди, мастера-резчика.

Почтенная полнота, открытая и добродушная физиономия дяди, также как его меховая шапка и золотая цепь, все это как нельзя более согласовалось с типом германского бургомистра пятнадцатого столетия, только черные, живые и блестящие глаза резчика обличали в нем французское, или скорее, валлонское происхождение. Уже несколько поколений семейство мастера Годфрида прожило в Ульме, и очень может быть, что валлонская живость характера, и верность и прямота суждений, которыми отличались члены семейства Годфридов, так быстро приобрели им влияние в совете вольного города. Они получили такую известность в ученом и художественном мире; слава теперешнего главы семейства, как скульптора, была так распространена, что Годфрид думал одно время назвать себя мейстером Годфридусом Оксаликусом, и непременно исполнил бы это намерение, если бы против такой фантазии не восстали жена его фрау Иоганна и племянница Христина; они никак не могли примириться с этим скончанием имени на ус.

У мейстера Годфрида был еще брат Гуго, негодяй большой руки; в молодости он был бичом мастерской, презирал одинаково и книги и ремесленные инструменты; после ученических годов, вместо того, чтобы возвратиться под отеческую кровлю, Гуго Сорель присоединился к какому-то полчищу воинов.

Лет двенадцать или пятнадцать о нем не было ни слуху, ни духу. Вдруг Гуго появился в Ульме, больной в лихорадке; с ним прибыла молодая женщина, разбитая горем, почти умирающая; это была его жена, на которой он женился во время своего похода в Италию. Дикая привязанность мужа была не в силах изгладить из памяти несчастной женщины воспоминаний о разграблении и разрушении отческого крова и избиении целого семейства. Да и самая привязанность мужа вскоре охладела, и грубое обращение становилось все более и более невыносимо. Поселившись в доме шурина, бедная итальянка относительно вздохнула свободнее, там окружили ее всевозможным вниманием и радушием; но силы бедной женщины были надорваны, и она вскоре умерла, поручая своего ребенка фрау Иоганне, и благословляя мейстера Годфрида, который уверял ее, на чистом и правильном латинском языке, что ее дочь будет им также дорога, как их собственная малютка, покоившаяся на кладбище на склоне холма.

И действительно, маленькая Христина была истинным Божьим благословением для огорченной четы. Отец Христины, как только оправился от болезни, тотчас же снова начал свой бродяжнический образ жизни. Раз как-то дошло известие, что Гуго видели в среде приверженцев одного из самых жестоких баронов в Швабских Альпах. Мейстер Годфрид беспрестанно ожидал известий о гибели брата, молил только Бога избавить Гуго от позорной смерти на виселице, и желал, чтобы брат погиб лучше на поле брани, от меча неприятельского. А та или другая смерть должна была неизбежно выпасть на долю бродяги. Между тем, бургомистр и его жена страстно любили вверенную их попечению девочку, и совершенно забыли, что она не их дочь. Вся их привязанность, все их надежды сосредоточивались на этом ребенке. Годфрид и Иоганна желали, чтобы Христина заменила им и сына и дочь в одно и тоже время; на этом основании ей давали превосходное образование, обучали наукам и искусствам, знанием которых отличались свободные германские граждане в середине и конце пятнадцатого столетия. Кроме того, Христина помогала тетке во всех ее хозяйственных делах, умела готовить тонкие кушанья, занималась пряжей, тканьем, шитьем, вышиваньем. Дядя очень ценил звучность и прелесть ее чисто итальянского голоса, и заставлял ее брать уроки пения и игры на лютне. Очень любил также Годфрид заставлять племянницу читать себе вслух старые рукописи и, наследованные им от предков, а также и начинавшие тогда печататься книги. Мало того, мейстер Годфрид сам делал опыты печатания и резьбы на дереве, и в этом случае нашел себе превосходную помощницу в Христине; во всех работах, где требовалось более вкуса и ловкости, чем силы, молодая девушка одна могла сделать больше всех учеников и даже подмастерьев. Многие прекрасные резные работы были исполнены дядей вместе с племянницей. Но теперь все такие второстепенные работы были отложены, и все силы мейстера Годфрида были обращены на внутреннее украшение большого собора. Около столетия строился уже этот собор на добровольные пожертвования ульмских граждан, без всякой посторонней помощи. Основание этой постройки было положено в 1377 году; а в 1472, т. е. в то время, с какого начинается наше повествование, купол был уже окончен и работа так продвинулась, что содействие Годфрида потребовалось уже для украшения хоров.

– Еще три локтя, – сказал резчик, считая – Дитя, достала ли ты мне достаточно плодов, чтобы окончить этот бордюр?

– Как же, дядя, у меня есть ягода шиповника, семена лунной травы, стручок гороху и еще разные другие растения, – не знаю их названия. Но разве вам непременно нужно столько семян и ягод?

– Конечно, моя милая, эта гирлянда должна быть эмблемой трудовой жизни, и изображать ее должны плоды.

– Как та, что вы сделали весной, изображала цветок и золотые обещания юности, – сказала Христина. – Мне кажется, что это самая лучшая; оно так и должно быть. – Потом, помолчав немного, девушка продолжала: – Однако я думаю, мой запас ягод и зерновиков будет недостаточен, дядя. Нельзя ли вам как-нибудь достать более редких растений в саду Гергарта? Он же кстати скажет мне названия и тех, что у меня есть.

– Твоя правда, малютка; а то, не поехать ли нам лучше за город верхом и там поискать растений. Хочешь, а?

– С тем только, чтобы не заезжать слишком далеко, – отвечала Христина, покраснев и дрожащим голосом.

– А! ты все еще не забыла, как шлангенвальдские рейтары напугали твоих подруг, когда они собирали боярышник. Полно, не бойся ничего, маленькая трусиха; если мы поедем за город, то возьмешь с собой Ганса и Петерса с их алебардами. Но мне кажется твое сердечко не в состоянии ощущать никакой радости, когда ты подозреваешь, что есть хоть один рейтар ближе, чем на двенадцать миль расстояния.

– Подле тебя, дядя, я не буду ничего бояться, – то есть не буду докучать тебе своими пустыми опасениями, а может и совсем о них забуду, – сказала Христина, опуская глаза.

– Милое дитя! – сказал с нежностью дядя. – Впрочем, если наш император приведет в исполнение свои планы, мы вскоре освободимся от шлангенвальдских и адлерштейнских рейтаров и от всех этих мелких баронов, засевших в своих берлогах. Император надеется составить союз между нашими вольными имперскими городами и самыми благоразумными и честными баронами, с целью охранения мира и порядка в стране. Письмо императора об этом предмете было недавно читано в ратуше, а когда все честные люди соединятся против мелких баронов, – тем придется покориться союзу, или исчезнуть с лица земли.

– Ах! как это будет хорошо! – вскричал Христина. – Значит, тогда уже не будут нападать на наши обозы у Спорного Брода ни шлангенвальдцы, ни адлерштейнцы; наши товары будут доставляться в целости, и мы так разбогатеем, что будем в состоянии сделать шпиц на нашей колокольне. Ах, дядюшка! Какой радостный день будет для нас, когда большое изваяние Богородицы увенчает вершину здания!

– Этого дня я вероятно не увижу; хорошо бы если бы хоть ты дожила до него, – сказал Годфрид. – Для этого нужно, чтобы граждане Ульма оказались столь же щедрыми, как и их предки, задумавшие соорудить колокольню. Но что это за шум?

Действительно, в доме слышался какой-то неопределенный шум и, не успели дядя с племянницей встать с места, дверь отворилась; в комнату поспешно вошла полная, пожилая женщина с добродушным лицом и прошептала:

– Годфрид! Годфрид! к нашему дому подъехали рейтары и слезают с коней!

Когда резчик пошел к двери, стряхивая с себя стружки и пыль, женщина испуганно и таинственно прибавила:

– Если я не ошибаюсь, твой брат приехал с ними!

– Что ж, милости просим, – твердо и весело отвечал мейстер Годфрид. – В последнее свое посещение он нам принес драгоценный подарок. А теперь, может быть, он решился переселиться к нам и успокоиться от треволнений своей бурной жизни. Подойди сюда, Христина, моя милая; можно быть скромной и робкой, но не нужно бояться встречи с отцом.

Между тем, Христина то бледнела, то краснела от волнения и страха, и пошла из мастерской вслед за своими приемными родителями. Пройдя через деревянную галерею, украшенную великолепными резными работами, соединявшуюся с большой залой посредством дубовой лестницы, все трое спустились по лестнице и вошли в сени в ту самую минуту, как через противоположную дверь входил сильный, высокого роста человек, одетый в изношенный и засаленный кожаный военный костюм, на руках и на груди его была совсем заржавленная кольчуга. Из-под ветхого шлема с поднятым забралом, виднелось загорелое, истощенное лицо, черные неприветливые глаза и густые седоватые усы. Одним словом, это был истый тип бесшабашного рейтара, что были тогда предметом ужаса для всей Швабии и кошмаром Христины. Сердце бедной девочки сжалось, когда ее дядя и неизвестный гость узнали друг друга, и Годфрид, протянув руку брату, радушно сказал:

– Милости просим в отчий дом, брат Гуго.

При этих словах Христина опустилась на колена, и прошептала дрожащим голосом:

– Благословите меня, уважаемый батюшка!

– А? Что? Так это моя дочь? Что такое она говорит? Благословить тебя! Изволь, дитя мое, благословляю, как умею, хотя в Адлерштейне тебе непременно скажут, что я привык благословлять иным способом. Ну, теперь поцелуй меня, моя девочка, и подойди ближе, я на тебя посмотрю хорошенько. Однако, – продолжал Гуго, сжав ее в своих суровых объятиях, – ты совсем, как перышко, такая же худенькая и болезненная, как наша барышня? – Затем, осмотрев молодую девушку с головы до ног, отец вскричал: – Нет, ты совеем не похожа на свою мать, та была женщина высокая и прямая, как колонна.

– Это правда, – отвечала фрау Иоганна, – но, как мать, так и эта бедная малютка столько выстрадали от усталости и треволнений всякого рода, что не смотря на все наши заботы, Христина никогда не была полна и развита физически. Надо еще дивиться, что и жива-то осталась.

– Наша Христина не красавица, мы это знаем, – прибавил Годфрид, с нежной улыбкой взяв племянницу за руку, – но зато она хорошая, добрая девочка.

– Хорошо, хорошо, – отвечал рейтар, – она совеем пригодна для моих планов; пожалуй, оно и лучше, что она не красавица и не будет кружить головы моих сотоварищей. Камилла, дочь моя ах, нет как, бишь, ее зовут?.. Христина, собирайся завтра ехать со мной в Адлерштейн.

– В Адлерштейн! – повторила испуганно фрау Иоганна.

Что касается Христины, она упала бы, если бы дядя не поддержал ее и не ободрил взглядом.

– Пойдешь в галерею, брат, и объяснимся, – сказал мейстер Годфрид. – Налей приветственную чашу, Ганс. А твои товарищи, Гуго, могут угощаться в нижней зале.

– Хорошо, – сказал Гуго, – и я с почтением отнесусь к твоему старому розенбергскому, если оно у тебя осталось, брат Гетц. А если бы это вино попало в Адлерштейн, ручаюсь, что через неделю из всего твоего запаса не осталось бы ни капли.

С этими словами всадник вместе с хозяином прошли через нижнюю залу с большой изразцовой печкой, уставленной всевозможными кухонными принадлежностями; затем, поднявшись по лестнице, вошли в галерею, служившую вместе и приемной комнатой.

Стены галереи были обиты обоями, на стульях лежали мягкие подушки. Кроме массивного дубового стола посредине, тут был еще большой поставец для посуды, уставленный оловянными горшками и кувшинами, стаканами, чарками, рюмками, серебряными и золотыми вещами с солонками.

– Здесь все в том же порядке, как при покойном отце, – сказал рейтар, бросаясь в хозяйское кресло. – Горсть рейтаров очень проворно упрятала бы все ваши горшки и стаканы, сестра Иоганна.

– Боже сохрани нас от такой напасти! – прошептала бедная фрау.

– Очень вам все это нужно! Стоят тут без всякой пользы, как луковицы! Вам же еще лишняя забота, изволь их тут чистить и вычищать каждый день! Вот это кресло – другое дело, по крайней мере, хоть спина отдохнет. Ну-ка, Камилла, дочь моя, сними с меня шлем! Как! не умеешь? Да на какой же ляд женщина, не умеющая снимать вооружения с воина?.. Так, хорошо. Ну, стащи сапоги!

И рейтар протянул дочери свои ноги.

– Я сейчас пошлю Ганса, – сказала фрау Иоганна – Он разует вас, братец.

Но бедная Христина стояла уже на коленях и изо всех сил тянула своими маленькими ручками большие сапоги, окованные сталью, она была бы решительно не в силах исполнить эту работу, если бы сам отец не помогал ей отчасти другой ногой. Потом девушка принесла меховые туфли. Между тем Гуго, покачивая в воздухе свой сапог, жаловался на то, что сапоги у него худые, и изъявлял намерение завтра же купить другие в Ульме, у сапожника Маттиаса.

– Что ты хочешь сделать с Христиной, брат? – серьезно спросил Годфрид, усаживаясь по другую сторону печки. Тем временем, Христина, склонив голову на колени тетки, с некоторой надеждой слушала, как фрау Иоганна горячилась и говорила, что ни мейстер Годфрид, ни она ни за что не согласятся расстаться с племянницей.

– В самом деле! – грубо сказал Гуго. – Разве я не имею права делать с дочерью, что мне угодно? Какое вам дело, куда я намерен девать ее?

– Какое дело, брат? – сказал Годфрид. – Но мне кажется, что воспитав Христину, как собственную дочь, и оставляя ее наследницей всего моего имущества, я имею некоторое право вмешиваться в твои распоряжения относительно нее.

– Что же, вы уже ей нашли мужа, что ли? Какого-нибудь игрушечного мастера, вероятно? Покажите же мне его по крайней мере. Если он мне понравится и любит мою дочь, я пожалуй соглашусь на их брак и привезу ее сюда обратно, когда она исполнит то, зачем я ее увожу.

– Тут речь идет вовсе не о замужестве, – отвечал Годфрид, – Христине еще не минуло семнадцати лет. Я еще успею найти для нее честного, хорошего человека, который сумеет оценить сокровище, что я доверю ему.

– Да, и будет заставлять ее всю жизнь, с утра до ночи, чистить свою оловянную посуду! – сказал насмешливо Гуго, и видимо задетый за живое обещанием брата оставить свое имущество племяннице, прибавил серьезно: – Как! Да разве у тебя нет своих детей, брат?

– Никого, кроме той, что теперь в раю, – отвечал Годфрид, перекрестясь. – Если Христина останется с нами и будет заменять нам дочь, все наше состояние, после нашей смерти, будет ее. Часть останется и тебе, брат, если когда-нибудь захочешь отдохнуть от бродячей жизни. В противном случае, – прибавил Годфрид, опустив глаза в землю, – мои скромные сбережения пойдут на окончательную отделку нашего собора.

– Да кто же тебе говорил, Гетц, что временный отъезд от тебя моей дочери помешает ей сделаться кухаркой, приготовлять кислую капусту и беспрестанно чистить посуду. Ведь эти качества, кажется, очень драгоценны в твоих глазах!

– Я еще ничего не знаю о твоих намерениях, Гуго; слышал только, что ты хочешь отвезти Христину в замок Адлерштейн; а общее мнение, что этот замок притон разбойников.

– А! А! Ты, как я вижу, слыхал об Адлерштейне. Да, мы-таки порядком понамяли бока нашим добрым купчикам. Ульм знает кое-что об Адлерштейне и о Спорном Броде.

– Все, что знает о них Ульм, делает им мало чести, – с важностью отвечал Годфрид. – Но Ульм знает также, что император готовится составить союз против всех разбойничьих притонов в Швабии, и худо будет тем, кто не присоединится к его знаменам.

– Э, пусть император Франц убьет прежде медведя, а потом уж продает его шкуру! Он никогда еще не пробовал взлезть к орлиному гнезду. Уверяю тебя, одна сестра Иоганна со своей прялкой могла бы защитить Адлерштейн против пятисот человек. Это баронство свободное, говорю тебе, мейстер Годфрид, баронство, никогда не присягавшее на подданство ни императору, ни швабскому герцогу. Эбергард такой же король на своей скале, как молодой Макс… (как там еще его зовут далее) король римлян, да еще больше, потому я что-то не слыхал, чтобы римляне особенно уважали своего короля. Нет, бороться с нашим старым бароном трудновато, это все равно, что перескочить через пропасть.

– Да, – сказал Годфрид, – эти свободные бароны жестокие тираны, и я сомневаюсь, в своем ли ты уме, что решаешься везти в такую берлогу свою дочь…

– Я везу ее туда по приказанию самого барона, – отвечал Гуго. – Видишь ли, они очень несчастливы в детях. У баронессы Кунегунды было человек двенадцать детей, а осталось всего двое: молодой барон и госпожа Эрментруда. Да оно и не удивительно; стоит только поглядеть на нашу баронессу; природа верно ошибкой создала ее женщиной, а не мужчиной. Она сама из рода Адлерштейнов; она вышла замуж за своего двоюродного брата. Она еще надменнее и неукротимее самого старого барона, и, конечно, может гораздо лучше обращаться с мечом и щитом, чем нянчить детей. Теперь наша молодая барышня так нездорова, что жалость смотреть, какие у нее впалые щеки и как она чахнет с каждым днем! А отец с братом любят ее до безумия, и готовы отдать все на свете, лишь бы она выздоровела. Сначала думали, что барышню кто-нибудь околдовал; позвали старуху Ильзебиллу и пытали ее водой; бедная старуха вышла из воды также невредима, как новорожденный щенок; тут уже Урсула, старая ключница, не знала кого и подозревать. Только, однажды, проходя мимо комнаты Эрментруды, я, сквозь растворенную дверь, увидел, что бедная барышня сидит на стуле с высокой спинкой, повесив голову; ноги висят, не доходя до полу, а на полу ни скамеечки, ни подушечки. Перед барышней стоял кусок пережаренной, подгорелой говядины, черный хлеб и кислое вино; а мать сидит, да попрекает дочь, что та капризничает и не дает в доме никому покоя. Вот, после этого вскоре, молодой барон стал жаловаться, что никак не мог остановить какого-то проезжего жида-лекаря, который мог бы вылечить его сестру. Тут я не вытерпел, и говорю, что никакой лекарь не может помочь барышне, а ей всего нужнее хороший уход; надо, что бы ее всячески нежили и покоили; укладывали в мягкую и спокойную постель; кормили хорошим бульоном, поили вкусными напитками и окружали бы всеми маленькими заботами, к каким способны только женщины. Старая барыня стала мне попрекать, по своему обыкновению, что я хочу приучить к мещанским вкусам и женским прихотям девицу из семейства Адлерштейнов. Но старый барон и его сын тотчас же поняли в чем дело.

– У тебя есть дочь? – спросил барон.

– Да, ваше сиятельство, говорю, то есть не знаю еще наверное, жива ли она, я оставил ее очень слабым и больным ребенком.

– Ну, так вот что, – говорит мне господин, – если ты привезешь сюда дочь и она поможет Эрментруде, я сделаю тебя своим главным конюшим, предоставлю тебе получать четвертую долю из добычи, и буду содержать для тебя пару лошадей в моей конюшне.

Молодой Эбергард подтвердил обещания отца.

Годфрид заметил, что фрейлейн Эрментруде лучше всего было бы пригласить сиделку, а вовсе не такого неопытного ребенка, как Христина, но Гуго отвечал, что ни одна сиделка не согласится отправиться в Адлерштейн, а захватить где-нибудь сиделку силой очень нелегко. Кроме того, рейтар заявил, что имеет право распоряжаться своей дочерью, и ее услуги доставят лично ему такие выгоды, от каких он вовсе не намерен отказываться.

Сказать по правде, старый барон ничем иным не мог заплатить за ухаживанье за дочерью, как только подобными обещаниями.

Граждане средневековой Германии имели весьма твердые, но определенные понятия об отеческой власти; они смотрели на дочерей, как на полную собственность отцов, и, хотя мейстер Годфрид Сорель вполне заменял место отца для своей племянницы, но на доводы своего брата мог отвечать только возражениями, которые произвели на рейтара не более впечатления, чем советы, полученные им в юности. Сытный ужин, доброе вино, спокойное кресло и дельный, серьезный разговор мейстера Годфрида вскоре повергли бесшабашного воина в дремоту, от которой он очнулся только затем, чтобы последовать за хозяином в приготовленную для него комнату, где рейтар вскоре богатырски захрапел на мягких пуховиках.

После его ухода, в галерее можно было говорить свободнее, и дядя с теткой стали советоваться, между темь, как Христина сидела, положив голову на грудь Иоганны. Почтенная фрау была в страшном негодовании. Как, ее дочку, ее милую Христину везут в разбойничий притон! Кроткую голубку, так долго ею оберегаемую от всякого зла… Да Иоганна лучше решилась бы отдать ее самому сатане в руки!

– Что же делать, – сказал Годфрид, – отец хочет.

– Родительские права принадлежат тем, кто исполнял родительские обязанности, – возразила Иоганна. – Помнишь, что говорит в басне козленок козе, когда та хотела его отнять у овцы, что его выкормила? Стыдись, Годфрид, ты совсем не любишь свою племянницу!

– Один Господь знает, как я ее люблю, – отвечал Годфрид, между тем, как красноречивый взгляд на него Христины оправдывал его от такого обвинения. И дядя стал гладить шелковистые волосы девушки, и поцеловал ее в лоб.

– Но, – продолжал он, – Богу также известно, что я не вижу никакого средства освободить Христину от власти того, кто имеет на нее больше прав, чем я… то есть, я знаю одно только средство, но ты и сама, жена, не захочешь к нему прибегнуть.

– Какое же это средство? – спросила Иоганна.

– Выдать его полицейским властям, как партизана Адлерштейна и одного из грабителей, ограбивших дом кузнеца Филиппа.

Христина вздрогнула; сама фрау Иоганна даже отступила, но затем сказала:

– Нет, конечно тебе нельзя на него донести; но отчего не попробовать пригрозить ему этим? Отправься завтра, как можно раньше, в его комнату, и объяви ему, что если завтра с рассветом не уберется отсюда со своими разбойниками, то их всех возьмут алебардщики.

– Угрожать тем, чего я не хочу и не могу исполнить, жена? Плохое это средство.

Между тем, Христина поднялась с места и, стоя перед дядей и теткой, с полными слез глазами, проговорила тихим, но твердым голосом:

– Пусть будет так, я покорилась своей участи с тех пор, как услыхала об этой бедной больной барышне, за которой некому ухаживать. Я уеду с отцом, – моя обязанность исполнять все, что он желает. Но, дорогой дядюшка! Похлопочите только, чтобы он скорее привез меня опять к вам.

– Как, и ты это говоришь, Христина! – вскричала тетка. – Да ведь ты делаешься больна, как только завидишь какого-нибудь рейтара?

– Святые угодники защитят меня, а вы за меня помолитесь, – дрожа отвечала бедная девушка.

– Я говорю тебе, что не знаешь, что такое эти ужасные берлоги, да дай Бог, чтобы никогда и не узнала! – вскричала фрау Иоганна. – Сходи-ка ты к отцу Бальтазару, Годфрид, да посоветуйся с ним. Увидишь, он тебе скажет, что это значит, послать агнца к волкам.

– Помнишь ли, жена, резную фигуру, что я сделал для исповедальни отца Бальтазара? – спросил Годфрид.

– Тут идет дело не о резной фигуре, но о нашей дочери.

– Ut agnus inter lupos, – тихо проговорил мейстер Годфрид, бросая полный любви взгляд на племянницу, та не только поняла цитату, но и припомнила фигуру, о которой говорил дядя; фигура эта изображала агнца, отмеченного крестом, покидающего овчарню и отправляющегося к кровожадным волкам.

– Увы, – сказала Христина, – я не апостол.

– Нет, но рука, ведущая тебя по пути долга, сумеет поддержать тебя…

– По пути долга? В самом деле! – перебила фрау Иоганна. – Как будто действительно долг заставляет эту несчастную малютку идти в шайку порочных людей с негодяем отцом, который готов продать ее за хорошую лошадь первому встречному!

– Я постараюсь объяснить брату, что ради его же собственных интересов ему выгоднее возвратить нам Христину. К тому же, я уже не такого дурного о Гуго мнения, как ты, жена! Наконец, Бог, святые угодники и собственный рассудок будут руководить Христиной до тех пор, пока она не будет нами возвращена.

– Как можешь ты надеяться на Божью помощь, когда сам не хочешь заслужить ее, отчего ты не идешь к отцу Бальтазару?

– Сходи к нему сама, Иоганна, – отвечал мейстер Годфрид, убежденный, что отец Бальтазар взглянет на дело также, как и он сам, и успокоит фрау Иоганну.

Священник жил недалеко от дома Годфрида, и еще не было настолько поздно, чтобы он отказался придти. Послали слугу сказать отцу Бальтазару, что фрау Иоганна Сорель желает с ним переговорить. Через несколько минут пришел священник; это был бодрый, свежий старик, с умным выражением лица; видно было, что он вел трезвую, трудную жизнь. Также, как и друг его Годфрид Сорель, отец Бальтазар был большой приверженец идей знаменитого страсбургского проповедника Иоанна Таулера. Когда Иоганна объяснила ему в чем дело, то ожидала, что он тотчас же возьмет ее сторону. Но, к удивлению и огорчению почтенной фрау, отец Бальтазар объявил, что мейстер Годфрид совершенно прав, и что до тех пор, пока Гуго Сорель не потребует от своей дочери чего-нибудь действительно предосудительного, дочь обязана ему повиноваться. К этому священник энергически и уверенно прибавил, что Господь не оставит ее и будет ей руководителем и защитником. Тексты из священного писания, приведенные священником на латинском языке, несколько ободрили племянницу, понявшую их, и произвели впечатление на тетку, не понявшую ни слова. Сверх того, оставалась надежда, что во всяком случае срок пребывания Христины в замке Адлерштейн будет зависеть от хода болезни молодой барышни, и, как только та выздоровеет или умрет, Христина возвратится домой. Фрау Иоганна должна была этим удовольствоваться. Священник ушел, обещав Христине повидаться с ней завтра до обедни в исповеднице. Всю ночь тетка с племянницей провели в приготовлениях к столь неожиданному отъезду.

Немало слез пролилось в эту тяжелую ночь; почти каждая вещь, попадавшая под руку тетке, напоминала ей разные маленькие услуги, оказываемые Христиной по хозяйству. И вся эта счастливая, мирная жизнь так внезапно расстроилась! Между делом, фрау Иоганна читала племяннице длинную проповедь о необходимости быть осторожной и предусмотрительной, и советовала ей, как можно более остерегаться франтоватых рейтаров, пьяниц-воинов и особенно молодых баронов, от которых честной горожанке ничего нельзя ожидать доброго; на этом основании когда в замке соберется молодежь, Христине всего благоразумнее не отходить от кресла Эрментруды.

В промежутках этих речей, фрау Иоганна давала племяннице советы, как ходить за больной, как приготовлять различные лекарства, которые будет полезно ей давать. Мало того, добрая фрау до того увлеклась, что на минуту у нее родилась мысль самой предложить свои услуги Эрментруде в качестве сиделки, так как она на это гораздо способнее, чем племянница. Но почти сейчас же распорядительная домохозяйка вспомнила, как от ее отсутствия пострадает благосостояние мейстера Годфрида и ведение хозяйства; а еще сильнее поколебала ее мысль, что скажет известная сплетница в городе фрау Гертруда Грундт, когда узнает, что фрау Иоганна Сорель уехала куда-то с каким-то рейтаром. Все эти моментально возникшие соображения понудили Иоганну отказаться от такого намерения, и она даже ни слова не промолвила об этом ни мужу, ни племяннице.

Когда на следующее утро, Гуго Сорель пробудился на своих мягких пуховиках, и собирался надеть свой костюм из буйволовой кожи, то вдруг увидал, что во время его сна, около кровати положен был новый полный рейтарский костюм и пара крепких сапог, приспособленная к общему туалету.