Текст книги "Джен Эйр"
Автор книги: Шарлотта Бронте
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 68 (всего у книги 72 страниц)
Апартаменты лорда Макары находились на улице, занятой, главным образом, великолепными домами членов парламента, ближе к Вест-Энду. Вечер следующего дня выдался мокрым и очень ветреным, так что я крикнул наемную карету и в назначенный час оказался под впечатляющим портиком его дома. Слуга ввел меня внутрь, я прошел через ярко освещенный холл и поднялся по красивой лестнице в гостиную, небольшую, но со вкусом украшенную; в камине горел веселый огонь, на столе стояли четыре высокие зажженные свечи.
Я сразу сообразил, что Макара оказался достаточно умен и предоставил женщине руководить своим домом. Ее светлость тоже сидела здесь, на низком стульчике рядом с камином, и играла шелковистыми ушами маленького спаниеля. Дама, особенно в одиночестве, привлекает внимание в первую очередь, и я не смотрел на других гостей, пока не изучил тонкую фигурку Луизы.
– Успокойся, Пепин, успокойся, – говорила она, искушая маленькую собачку кусочком печенья. Потом, другим голосом: – Бедняжка, давай, – и она положила маленькую ручку на голову собаки и гладила ее, пока лежащий спаниель не прыгнул ей на колени. Какое-то время она ласкала его; казалось, ее аристократическая рука касается его легко, как пушинка. Одновременно она с упреком покачала головой, ее длинные курчавые волосы взметнулись и, сбившись с пути, упали на шею и щеки. Эта очаровательная пантомима продолжалась еще какое-то время, потом она оглянулась и увидела, что я стою поблизости.
– Дорогой мистер Таунсенд, как вы испугали меня, неслышно прокравшись в комнату! Бог мой, сколько же вы стояли у двери, глядя на меня и Пепина?
– Возможно, минут пять, сударыня. Да, я знаю, это несколько невоспитанно, но вы должны извинить меня. Слишком прелестная картина!
– Похоже, – сказала она, обращаясь к кому-то, находившемуся в другой части комнаты, – сегодня вечером без лести не обойтись. Верно, сэр?
– Но, во всяком случае, не от меня, мэм, – ответил голос из темного угла.
– Вы никогда не льстите, я знаю, – продолжала она.
– Только в последнее время, – ответствовал Невидимка. – Давно не практиковался.
– Возможно, вы презираете все эти нежные глупости, – сказала она.
– Я новичок, – быстро ответил он, – и не понимаю как.
– Тогда подойдите и поучитесь, – вмешался я. – Кто может долго оставаться новичком в искусстве поклонения Любви, находясь у ног Луизы?
– Черт побери, я замерз! – воскликнул джентльмен и, поднявшись с кушетки, на которой сидел, широкими шагами подошел к огню.
Раскинув руки перед камином, джентльмен быстро оглядел меня с ног до головы таким настороженным взглядом, который предполагал скорее недоверчивый, чем открытый и доброжелательный склад ума. Я сделал вид, что не смотрю на него, но краешком глаза достаточно пристально оглядел его и его манеры. Это был мускулистый, крепко сложенный человек, не высокий; потрепанный и изможденный, хотя совсем не старый и даже не средних лет. Далеко не блестящие волосы, хотя черные как смоль и густые. Он мало заботился о них – отдельные пряди беспорядочно спускались на лоб, однако был модно и хорошо одет. Судя по лицу, его благословил дьявольский темперамент – никогда не видел столь безумной и подозрительной раздражительности, как та, что сверкала в его маленьких черных глазах. Цвет лица, темно-желтый, усиливал мрачный вид, который, кажется, навсегда угнездился на его тяжелом лбу.
Облокотившись о каминную полку, он смотрел на Луизу. Что за контраст между ним и ею!
– Сударыня, я еще не видел его светлость. Где он?
– О, скоро будет. Но виконт действительно чувствует себя неважно, всю последнюю неделю он не поднимался с постели и только вчера смог пойти в парламент.
– Хм-м! – сказал джентльмен, несколько минут молчал, яростно глядя на огонь, и добавил: – К черту – я хочу выпить!
Маркиза играла со спаниелем; его забавные прыжки полностью поглотили ее внимание. Мрачный незнакомец повернулся ко мне и, почесав кончик носа, сказал с уместной вежливостью:
– Вы?
– Не могу сказать, – последовал мой ответ.
– Конечно, – продолжал он. – Если ваш случай похож на мой, я знаю лекарство, и мы немедленно найдем его.
Я поблагодарил его за любезность, но сказал, что и так себя неплохо чувствую, и, по меньшей мере сейчас, вполне могу обойтись без его лекарства.
– То есть не желаете? – вернул он. – Пожалуйста, развлекайте себя сами. Как говорится, каждый человек в своем уме, но мне нужно пришпорить себя, чтобы не упасть с копыт.
Он подошел к двери и открыл ее. За ней находилась маленькая комната. Я увидел, как он подошел к ее дальнему концу, где находился буфет; над ним висела лампа. На буфете стояли графин и несколько стаканов. Он наполнил стакан и выпил его. Один – еще – и еще – и еще – пока не достиг мистического числа семь. Потом вернулся, вытирая губы платком.
В это мгновение открылась другая дверь и в комнату, согнувшись, вошел человек в домашних тапочках и халате.
– Рад видеть вас, милорд! – сказал незнакомец, резко бросаясь к нему. – Видите, я пришел, по вашему приглашению. Надеюсь, ваша светлость чувствует себя хорошо.
– Неважно, мистер Уилсон, совсем неважно. Мне пришлось напрячься, чтобы встать, ради вас. Луиза, не поможете ли мне вашей нежной ручкой – сегодня я не чувствую себя достаточно сильным.
– Конечно, мой дорогой виконт, – сказала маркиза и, встав, помогла своему другу дойти до кресла, стоявшего рядом с камином. Он откинулся на подушки и вознаградил ее благодушной терпеливой улыбкой. Глядевший на него незнакомец вполне мог принять его за святого. Макара был бледен как полотно – каждая черта выражала крайнее истощение – но взгляд сверкал временным возбуждением.
– Что вы такое сделали с собой? – с удивлением спросил я.
– О, просто похолодало, – ответил он. – Холод всегда ослабляет меня. Не бойтесь, Таунсенд, скоро мне будет лучше. Но, как мне кажется, вы и мистер Уилсон незнакомы. Позвольте мне представить вас друг другу: Таунсенд, это мистер Уилсон; Уилсон, это мистер Таунсенд.
Уилсон достаточно бесцеремонно поклонился мне, сел перед огнем, скрестил руки на широкой груди и наградил меня парой своих самых простодушных взглядов.
– Милорд, – сказал он, обращаясь к Макаре, – я не ожидал встретить здесь никого, кроме вас.
– О, мистер Таунсенд – мой друг, – ответил лорд Макара. – Надеюсь, вы скоро будете с ним в самых хороших отношениях.
– Сэр, вы когда-нибудь служили в армии? – сказал мистер Уилсон, обращаясь ко мне.
Было ясно, что он то ли сумасшедший, то ли слишком пьяный и совершенно не представляет себе, кто я такой. Так что я спокойно ответил:
– Нет, хотя у меня множество знакомых среди военных.
(Уилсон страстно отрицает, что родился в Ангрии, хотя Таунсенд заметил его ангрианский выговор.)
– Это шотландский акцент! – воскликнул он. – Я стою на этом! Я родился в Росстоуне, я вырос в Росстоуне – и я переломаю кости каждому, кто осмелится…
– Мистер Уилсон, не хотите ли стакан кофе? – прервал его голос Луизы, и леди появилась перед ним, со стаканом кофе в руке и улыбкой убеждения на устах, хотя мне показалось странным, что она расточает простому торговцу свое очарование, обычно предназначавшееся ее высокопоставленному аристократическому любовнику, утонченному графу Нортангерленду.
Уилсон взглянул на нее и взял предложенный кофе.
– Да будь это яд, я бы все равно выпил его.
– Надеюсь, он успокоит вас, – улыбнулась она.
– Нет, сударыня, напротив, возбудит. Стакан, протянутый вами, опять сделает меня солдатом. – Он глотнул кофе. – Теперь, – продолжал он, бросая на нее огненный взгляд, – я сделаю все, что вы мне прикажете. И дайте мне задачу потруднее.
– Тогда я возложу на вас задачу, которая покажется трудной даже вам, – ответила она. – Смирите ваш надменный нрав. Побудьте спокойным по меньшей мере пять минут. Смотрите, я запечатываю ваши губы. – Она игриво коснулась пальчиками его рта, засмеялась и вернулась на место.
– Вот, – сказал лорд Макара, – теперь вы не можете нарушить запрет, наложенный таким галантным образом…
Больше я не буду описывать сию живописную сцену; достаточно сказать, что я видел, как уже ночью Уилсона положили в карету Макары – мертвецки пьяного. Не знаю, куда они повезли его, ибо ночь была холодной и бурной, и я не собирался зарабатывать лихорадку, следуя за ней. Я оставил виконта спокойно сидящим в своем кресле, с хитрой притворной улыбкой на губах. Несколько часов назад Луиза, расточавшая самое нежное внимание пьяному Уилсону, уехала домой, в Приют Азалий. Насколько я смог понять, Макара использовал ее как василиска и приманку, при помощи ее опасных чар подчиняя себе самых бесшабашных головорезов. Во время разговоров за столом, когда вино развязало языки, я слышал намеки на политические махинации. Уилсон говорил о своих приятелях, своих парнях, как раз перед тем, как в первый раз оказался под столом. И он выпил полную кружку, проклиная султана и его приспешников. Он потребовал, чтобы я тоже выпил за это. Я не стал возражать, ибо понятия не имел, кто такой этот султан. Не знал, хотя мог бы догадаться – но n’importe[300]300
Не важно (фр.).
[Закрыть].
(Спустя несколько дней Чарльз, напившись чаю, дремлет у камина; внезапно кто-то резко прерывает его романтические сны.)
– Эге! – крикнул я, вскакивая на ноги. – Оставь огонь в покое, или я размозжу тебе череп кочергой!
Кто-то засмеялся, я открыл глаза и проснулся. Оказалось, что пламя в камине пылает даже ярче, чем раньше – несколько минут назад добавили свежий уголь. Сумрачная тень, склонившаяся над очагом, как раз ставила на место кочергу. – Кто вы? – спросил я.
– Поглядите, – последовал краткий ответ. Я поглядел и, к своему немалому изумлению, обнаружил человека, одето го в одежду полисмена. Ошибиться было невозможно – темно-синий мундир, белые перчатки, дубинка и трость с вкладной шпагой.
– Кто вас послал и что вы хотите? – опять спросил я.
– Только проводить вас совсем недалеко, – ответил человек. – Не беспокойтесь, мистер Таунсенд, это все ерунда. Большие шишки хотят перекинуться с вами парой слов. И, если вы раскроете глаза пошире, то увидите, что я – друг. Если бы не наше предыдущее знакомство, я бы не осмелился так самоуверенно вломиться к вам…
(Оказалось, что полисмен, Ингхэм, – старый друг Чарльза. Ингхэм заталкивает его в карету и везет в полицейский участок, где его спрашивают о вечере с «Уилсоном». Расследованием занимаются сэр Уильям Перси и мистер Мур, отец Джейн.)
– Хватит, давайте перейдем к делу. Где вы были в прошлый четверг?
– В Вердополе.
– А вечером того же дня?
– Будь я проклят, если помню.
– Возможно, я смогу освежить вашу память. Вы знаете Клерджес-стрит?
– Да.
– Там еще меблированные комнаты?
– Возможно.
– А вы помните имя того, кто снимает эти комнаты?
– Возможно, завтра, в это же время, я мог бы вам что-то…
– Вы там были в прошлый четверг.
– Я?
– Мистер Таунсенд, эти комнаты снимает лорд Макара Лофти, и в четверг вечером вы были гостем его светлости. А теперь, под присягой, расскажите, каких гостей вы там встретили.
«Хм-м, – подумал я. – Здесь какое-то расследование». Замолчав, я быстро оценил положение дел и прикинул, будет ли мне выгодно скрыть имена и защитить благородного виконта. Я взвесил дело, измерил его со всех сторон, как только мог, и, после зрелого размышления, не нашел ни одного атома преимущества, которое я получил бы, если бы солгал. Так что я решил сказать правд у.
– В прошлый четверг я действительно был на Клерджесстрит, – сказал я, – и видел лорда Лофти и достопочтенную мисс Вернон. Я пил с ними чай и…
– Кроме вас там никого не было?
– Была еще комнатная собачка, пудель или спаниель, по имени Пепин…
– Потом вы и пудель познакомились поближе, я полагаю, – вмешался лорд Уильям. – Мистер Таунсенд, скажите, благородный виконт задавал какие-нибудь вопросы третьему человеку?
– А, этому почтенному торговцу…
– По имени Уилсон?
– Да.
– Не опишете ли эту личность? Он высокий?
– Только в сравнении с пуделем…
– Мистер Таунсенд, так дело не пойдет. Я вынужден потребовать точных ответов на свои вопросы. Я опять требую: опишите мне мистера Уилсона.
– Con amore[301]301
С охотой (лат.).
[Закрыть], – ответил я. – Это человек среднего роста, с широкой грудью, очень темной кожей, густыми черными волосами и усами; рассеянный развратный взгляд; тяжелый лоб, хмуро нависший над глазами; замечательно низкий голос человека, которому еще не исполнилось тридцати – насколько я могу судить – хотя постоянное пьянство и прочие непохвальные дела оставили на его лице морщины, которые лучше подходят тем, кому уже перевалило за три десятка. Он называет себя шотландцем, но на его лице нет ни одной типичной шотландской черты…
– Он говорит много?
– Нет.
– Вы много выпили в тот вечер?
– Буквально один глоток.
– А мистер Уилсон, он исповедует трезвость?
– Едва ли.
– Были ли он трезвым, когда ушел от виконта?
– Осмелюсь сказать, что в лучшем случае к завтрашнему полудню.
– Он уехал или ушел пешком?
– Нечто среднее. Он дошел до верхней площадки, упал, докатился до нижней, и его увезли в карете лорда Макары.
– Кто поехал с ним?
– Никто, кроме кучера.
– Вы видели, как карета уехала?
– Да; кстати, я видел две кареты. В то мгновение у меня случился приступ раздвоения зрения.
– В каком направлении она уехала: вверх по Клерджес-стрит или вниз?
(Допрос продолжается; по его окончании Мур и сэр Уильям убеждаются: их подозрения о том, кто такой на самом деле «Уилсон», справедливы. Таунсенду разрешают уйти. Он с удивлением наблюдает за совместной работой двух следователей, в другое время политических противников: Мур – «орудие» Хартфорда (командира Генри), а Хартфорд и сэр Уильям – злейшие враги.)
Там, где Олимпия, вырвавшись из мельничных запруд Заморны, медленно и тихо течет по равнине, на ее поверхности уже хрустел тонкий лед. Мороз, установившийся тем вечером, заставил дорогу в Хартфорд-Дейл затвердеть до крепости железа, и у одинокого экипажа, в этот поздний час ехавшего по ней среди сумеречных лесов, колеса звенели так, как если бы катились по металлу. Над тусклой долиной взошла луна, наполнив безоблачные и неподвижные сумерки той тишиной, которую олицетворяет самая большая звезда. И никакой летней мягкости – только холодный ледяной мрамор зимней ночи; он заставляет странствующих торговцев подгонять свои двуколки, кучера радостно трубят в рога, завидев вдали огни Заморны; перед их внутренним взором вспыхивают видения больших кружек с горячим элем и ромом.
Человек в плаще появился на Мосту Заморны и, повернувшись к долине, пошел прямо по брусчатке этой благородной дороги. Он шел твердым шагом, завернутый в плащ, выпрямив спину и развернув грудь; свою шляпу он так плотно натянул на лоб, что поля почти касались переносицы. По обе стороны от него простирался Хартфордский лес, оставляя трещину между своими темными полосами; сверху дорогу накрывало небо, освещенное поднимающейся луной, глядевшей на путешественника с тем меланхолическим видом, который она сохраняет со времен потопа. Правая рука человека прошла через большие ворота Хартфорд-Хауса, он на мгновение замедлил шаг и посмотрел в даль, на широкий фасад и крылья здания, гордо поднимавшегося над плоской равниной.
Пока вы, мой читатель, глядите на высокие окна, сияющие в свете луны, величавые, похожие на башенки дымовые трубы и сверкающую крышу, путешественник поторопился вперед. Где он? Не на дороге; куда же он пропал? Следуйте за мной, и я покажу вам. Он перелез через изгородь, за которой лежит спокойное зеленое поле, быстро, почти бегом обогнул его и оказался на широком, далеко протянувшемся берегу Олимпии. Отдалившись от большой дороги, он ступил на одинокую тропу, вившуюся среди молчаливых полей и прудов. Никакое божье творение не пересекало его дорогу – овцы и коровы давно спали в хлевах. Фермы в этих местах были обширны, и дома фермеров далеко отстояли друг от друга. Все это принадлежало лорду Хартфорду, сданное в аренду по меньшей мере полвека назад.
Наш путешественник находился уже в четырех милях от Заморны; церковные колокола забили девять вечера, и он стоял, пока они не перестали бить, возможно, слушая, а возможно, просто переводя дыхание. Наконец он подошел к полю, по краям которого стояли ряды замечательных старых деревьев, и, протиснувшись сквозь них, вышел на покрытую гравием дорожку, над которой их ветви нависали зеленой аркой. Следуя по дороге, он быстро подошел к дому, называвшемуся Мессинджер-Хаус: древнее обширное строение, окруженное широкими полями, очень одинокое и внушительное, за которым сердито хмурились мрачные пастбища. Колонны садовых ворот заканчивались каменными шарами, как и фронтоны дома; в саду, на лужайке, рядом с каменный столбом находился потрепанный временем циферблат. Мессинджер-Хаус был тих, как могила; лунный свет сверкал только на пышных ворохах плюща, обвивших оконные переплеты и темный фасад. Тем не менее дом не выглядел разрушенным: величавый и спокойный, древний и одинокий, он наполнял собой всю сцену.
Человек в плаще прошелся взад и вперед перед фасадом дома, изредка останавливаясь, чтобы вслушаться. Убедившись, что изнутри не доносится ни один звук и ни один луч света не падает из многочисленных закрытых и скованных морозом окон, он опять начинал ходить тем же размеренным шагом. Наконец он что-то услышал – приглушенный лай большой собаки, доносившийся из какой-то далекой комнаты с обратной стороны замка. По-видимому, испугавшись, путешественник бросился к дому, обогнул угол и укрылся под самым уединенным фронтоном. Только здесь он заметил какие-то признаки жизни. Большое, похожее на церковное, окно фронтона – длинное и низкое – выходило на зеленую лужайку, и из него на садовые кусты лился теплый свет. Всякий знает, насколько отчетливо можно рассмотреть освещенную комнату ночью, когда ни ставни, ни шторы не затемняют окно. Незнакомец встал на колени за большим лавром, ветки которого были частично подстрижены, и смог рассмотреть самое сердце большого серого здания так, как если бы находился внутри.
Около окна висели темно-малиновые портьеры из морина[302]302
Морин – грубая и плотная полушерстяная ткань.
[Закрыть], с фестонами по краям. Свет камина отражался от темных дубовых панелей, украшавших стены длинной комнаты. На полу лежал дорогой ковер, а в середине стоял массивный стол, блестевший полированным черным деревом. Не было ни свечей, ни зажженных ламп – только свет камина. Комната могла бы быть веселой и радостной, если бы ее занимало общество друзей, но сегодня вечером ее, как и весь Мессинджер-Хаус, наполнял дух гордой тьмы, такой чувствительный для богатого воображения.
Какой-то человек внутри подошел к окну, потом вернулся обратно и почти затерялся в тени у противоположной стены. Затем появился опять, медленно подойдя ближе, и так же медленно вернулся в тень. Туда и обратно, он ходил размеренными шагами по всей старой гостиной: единственная персона, населявшая этот одинокий особняк, окруженный безграничными полями.
Это была женщина – скорее девушка – лет девятнадцати. Она выглядела так, как если бы жила одна – в ее одежде, простой и скромной, не было и следа украшений, которыми женщина – особенно юная – пытается порадовать тех, кто живет рядом с ней.
И она выглядела так, как если бы слишком долго жила одна, ибо все это время выражение ее лица оставалось сосредоточенным и задумчивым. Не могу сказать, были ли ее мысли печальны или радостны, но, зачарованная, она полностью погрузилась в них, забыв горние небеса, низкую землю и все между ними. Возбужденная, без сомнения, своими горячечными мечтами, она подняла занавеси большого окна, и, когда бы ни глядела в него, видела луну, скользившую по темно-синему небу и выглядывавшую из-за стройных верхушек тополей; ее лучи, протянувшиеся от горизонта до горизонта, освещали обширные одинокие пастбища, разделенные величественными лесами и рощами.
Она ходила туда и обратно до тех пор, пока где-то в доме часы не пробили десять. Коротко вздохнув, она освободилась от своих мыслей, подошла к огню, пошевелила его и решила опустить занавеси.
Будучи совсем не высокой, она для этого встала на стул. Но быстро спрыгнула на пол, ибо, не успела она протянуть руку к красной веревке, как человек, до того стоявший на коленях за лавром, встал из-за ветвей, подошел к окну и поставил ногу на подоконник. Юная женщина отступила назад и посмотрела на дверь. На ее лице отразились испуг и замешательство, но прежде, чем она успела убежать, призрак преодолел тонкий стеклянный барьер и оказался в комнате.
Чрезвычайно внимательный, он закрыл за собой решетку и опустил занавес – подвиг, который его рост позволял ему проделать намного легче, чем даме. Потом снял шляпу, пригладил густые волосы и обычным мужским голосом сказал:
– Элизабет, теперь, полагаю, ты узнала меня?
Однако это приветствие, такое небрежное, не заставило даму узнать его. В полном изумлении юная женщина опять и опять глядела на него. Наконец некая уверенность охватила ее сознание. На лице отразились сильные чувства, пропал небольшой румянец, окрашивавший щеки, и она сказала тем особым голосом, который человеческие существа из плоти и крови используют только для выражения самых сильных переживаний:
– Генри, неужели это ты?
Человек в плаще улыбнулся, насколько умел, показав, что не привык к такому проявлению своих чувств, и протянул к ней руку. Ее обхватили две другие, вместе меньшие, чем эта одна, и сжали с неистовым рвением. От волнения девушка не могла говорить; только прочистив горло, она сумела выговорить эти несколько слов без истерических восклицаний. Потом сказала, что ее гость замерз, и подтащила его поближе к огню.
– Я, я, Элизабет, – ответил человек, – и я согреюсь, но и ты немного успокойся, о, я даже не знаю, чем заслужил такой радушный прием.
– Хоть это я должна дать тебе, если не могу помочь ничем другим, – резко ответила она. – Садись… я вообще не думала, что ты жив… газеты писали, что ты во Франции. Почему ты уехал оттуда в страну, где не можешь чувствовать себя в безопасности? Неужели ты не понимаешь, что полиция будет следить за тобой, куда бы ты ни отправился? Как ты замерз, Генри… Я уже два года тебя не видела; садись же.
По обе стороны камина стояло по древнему креслу; с совершенно изнеможенным видом он опустился в одно из них.
– За последние три ночи я не спал и двух часов, – сказал он. – Чертова полиция идет за мной по следу с того мгновения, как они почуяли запах…
– Что! офицеры преследуют тебя! – воскликнула девушка с ноткой страха.
– Да, да; но, надеюсь, я оставил их с носом, придя сюда. Они наверняка думают, что Ангрия будет последним местом, куда Лис осмелится сунуть морду. Дай мне стакан вина, Элизабет; я едва жив.
Она поспешно вышла из комнаты, с встревоженным бледным лицом оглянулась и закрыла за собой дверь. Он уронил голову на ручку кресла и громко застонал, одним звуком выразив всю меру своих страданий – язык сильных мужчин, попавших в беду. Услышав, что она возвращается, он вздрогнул, прояснел лицом и сел прямо. Она принесла бокал вина, он взял его из ее рук и энергично выпил.
– Теперь, – сказал он, – опять все в порядке. Элизабет, ты выглядишь печальной и испуганной – но по отношению к тебе я тот же самый Генри Гастингс, каким всегда был. Наверно, за это время ты привыкла думать обо мне как о чудовище… – Он взглянул на нее с недоверием, рожденным осознанием приниженности, но выразительный взгляд, которым она ответила ему, утишил все его подозрения. Он сказал, и более убедительно, чем слова: «В моем сознании твои ошибки и ты существуют раздельно, Генри».
А теперь, читатель, как, по-вашему, связаны эти двое? Они не любовники; не муж и жена; значит, они должны быть – и поразительное сходство их черт подтверждает это – братом и сестрой. Никто из них не блистал красотой. Брат погряз в пороке и растратил свою молодость и силу – темные огненные глаза, глубоко сидевшие подо лбом, скорее отталкивали, чем очаровывали; страдания, страсти и распутство оставили глубокие морщины на его лице. Тем не менее в нем сохранились остатки сильной и твердой природы, храброй, воинственной и уверенной, всегда готовой к действиям, благодаря которой в свои лучшие дни ему удавалось вызвать улыбку в глазах той, которую он фанатически обожал. Но вы помните, читатель, что я сказал об Уилсоне. Мне нет необходимости рисовать его портрет заново, ибо это был все тот же Уилсон: да, в одиноком дубовом кабинете Мессинджер-Хауса сидел тот же самый темный негодяй, что и в элегантной гостиной лорда Лофти в Вердополе.
Его сестра, почти такая же светлая, как он темный, отличалась очень белой кожей. Никто бы не назвал черты ее лица правильными, хотя они могли быть выразительными; тем не менее у нее были красивые карие глаза и изысканная, истинно аристократическая осанка. Если бы она надела пышный наряд и завила волосы, никто не назвал бы ее некрасивой. Но в коричневом шелковом платьице – простой воротник, прямой пробор, гладкие пряди волос падают на лоб – она казалась непривлекательной и незнатной молодой женщиной, полностью лишенной величественности и цветущей красоты. Тем не менее она выглядела сообразительной и ловкой; и действительно, когда утих первый взрыв эмоций, вызванных ночным приключением, она заговорила с братом тоном притворной веселости, как если бы желала отвлечь его от неусыпной подозрительности и утихомирить яростные мучения, изменившие его черты; его ужасный вид, отмеченный печатью смерти, должен был ранить ее в самое сердце. Он ушел из дома юным солдатом, полным надежды: что за жизнь он вел, если она привела его обратно странником, похожим на Каина, за голову которого назначена большая награда?
– Я не такой плохой, как ты думаешь обо мне, – внезапно сказал Генри Гастингс. – Я человек, с которым поступили чрезвычайно несправедливо. Я еще расскажу тебе, Элизабет, о черном Адамсе и этом кровожадном дьяволе, вышедшем из преисподней, лорде Хартфорде. Они завидовали мне – но, я думаю, ты на их стороне и нет никакого смысла говорить…
– Неужели ты думаешь, что я переживаю об Адамсе и Хартфорде больше, чем о тебе, Генри? И я слишком мало знаю тебя, чтобы предположить, что ты можешь застрелить человека без бесстыдной и подлой провокации?
– Да, но, помимо всего прочего, я – дезертир, и, без сомнения, в Пендльтоне[303]303
Пендльтон – родовое гнездо Гастингсов.
[Закрыть] все такие патриоты, что считают в высшей степени еретическим называть предателей Ангрии иначе, чем дьяволами. Мой отец, например, – захочет ли он увидеть меня?
– Нет.
Короткий решительный ответ, но Гастингс не принял бы увертки. Правда – горькая пилюля, он проглотил ее молча.
– Мне все равно! – воскликнул он, немного помолчав. – Я все еще человек, и лучше, чем большинство тех, кто ненавидит меня. Не думай, Элизабет, что последние два года я только пищал и хныкал. В Париже я жил как князь, хорошая жизнь, даже чересчур хорошая, и эти маленькие приятности пришли как раз вовремя, чтобы я не пресытился удовольствиями. Эта погоня скоро закончится. Я побуду с тобой в Мессинджере, пока не собью гончих со следа, потом проскользну в Дуверхэм, сяду на корабль и уеду на Острова. Там я разбогатею, построю хороший дом, приобрету имение, полное рабов, и стану членом парламента. А потом вернусь обратно. После семилетнего отсутствия они меня не тронут. Я буду говорить в парламенте, буду льстить народу. Я приведу на землю горящий ад. Я изгоню полпарламента за тиранию и коррупцию. Если Нортангерленд уже умрет, я возвеличу память о нем. Пусть мои запятнанные кровью враги помнят об этом.
Вместо того чтобы успокоить возбужденного предателя, олицетворение жестокости и злобной мстительности, мисс Гастингс, вдохновленная его словами, ответила быстрым взволнованным голосом:
– Тебя низко и подло преследовали. Тебя довели до отчаяния – я всегда знала об этом и уверилась сейчас. Я говорила так в тот день, когда мистер Уорнер приехал в Пендльтон и сказал отцу, что тебя предали военному суду за дезертирство. Отец вынул завещание и, под взглядом мистера Уорнера, перечеркнул твое имя и сказал, что отрекается от тебя, навсегда. Наш лендлорд сказал, что он поступил как должно, но я ска зала им, что он поступил дурно и неестественно. Отец был вне себя, а ведь он такой же быстрый и страстный, как и сын. Он сбил меня с ног, в присутствии мистера Уорнера. Я встала и повторила свои слова. Мистер Уорнер сказал, что я непослушная дочь и своим упрямством только усугубляю несчастье отца. Я не обратила никакого внимания на его упрек и спустя несколько недель уехала из Пендльтона. С тех пор я сама зарабатываю свой хлеб.
– Так я и слышал, – сказал Гастингс. – Именно поэтому ты и отправилась в Мессинджер, я полагаю.
– Да, этот дом принадлежит Мурам. Старый мистер Мур недавно умер, и его сын, стряпчий, собирается поселиться здесь. Я охраняю дом, пока он и его дочь в Вердополе. Мисс Мур делает вид, что очень расположена ко мне, и говорит, что не может без меня жить, потому что я умело льщу ее тщеславию и не соперничаю с ней в красоте. Я учу ее говорить по-французски и по-итальянски, а это, конечно, очень удобно.
– Итак, Элизабет, ты сможешь приютить меня на день или два?
– Сделаю все, что в моих силах. В доме только я и несколько старых слуг. Но, Генри, ты смертельно устал. Ты должен что-нибудь съесть и идти спать. Я прикажу, чтобы для тебя приготовили комнату…
Пока Элизабет Гастингс идет по темным коридорам в далекую кухню, мы на время отвлечемся от ее и ее брата. Моя свеча почти догорела, и я должен закончить главу.
