Текст книги "Ночная ведьма"

Автор книги: Шарлин Малаваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 15

Авиабаза в Энгельсе,

1942 год

– Что происходит?

На авиабазе творилось что-то непонятное. Все женщины – летчицы, штурманы и механики – взволнованно устремились в большой, служивший столовой зал, где в полном составе собралось высшее руководство. В битком набитом людьми помещении повисла мертвая тишина. Девушки боялись услышать страшные новости. Уж не разгром ли на фронте? Некоторые в тревоге заламывали руки. Только бы все их старания не оказались напрасными, молили они. Только бы у них остался шанс ринуться в бой и проявить себя наилучшим образом. Только бы война еще не закончилась!

Вместо Марины Расковой вперед вышел Голюк и сказал:

– Сегодня утром один из наших летчиков разбился.

Никто не шелохнулся. Политрук отдал должное отваге и самоотверженности погибшего, но умолчал о том, насколько эта потеря была бессмысленной и глупой. Женщины так и не узнали о настоящих обстоятельствах гибели Сергея Панчука. Голюк угрожал расправой в случае, если кто-то из летчиков проговорится, но те и сами предпочитали молчать. Пилоты хорошо знали привычки своего товарища, и если бы кто-то из начальства узнал о его проделках раньше, то Панчуку неминуемо грозил бы расстрел.

Сергей был прекрасным летчиком-истребителем. Почти с закрытыми глазами он мог выполнить штопорный ординарный переворот, хотя использовал его больше как орудие соблазнения. При виде работающих в поле или идущих по дороге женщин он резко снижался, а потом закладывал крутую петлю Нестерова. А бывало, высовывался из кабины и бросал женщинам букет цветов. Сегодня этот маневр – казалось бы, отработанный – дал сбой. Ошибка расчета высоты. Сергей и сам сказал бы, что умер героем, и это было в какой-то мере правдой.

Голюк замолчал, и девушки, слушавшие его с опущенными глазами, едва сдерживали слезы. Петров отошел в сторону и сел, подперев подбородок сцепленными руками. Было видно, что новость сразила и его. Конечно, Петров все время думал о «своих женщинах», как он называл будущих летчиц в офицерском кругу, к которому Марина Раскова, разумеется, не принадлежала. Он думал о том, что никогда не видел, чтобы они кому бы то ни было бросали цветы.

Голюк ураганом вылетел из столовой, на висках его блеснули капельки пота. С той ночи, когда он застукал Аню и Софью возвращавшимися неизвестно с какой прогулки, Голюк затаил глухую досаду. А неистовая тяга к Ане одолевала Голюка с того дня, когда та впервые появилась в учебном лагере Энгельса. Однако собравшиеся в столовой поняли стремительный уход политрука как желание скрыть горечь утраты товарища.

– Войдите!

Аня секунду помедлила. Ее рука на дверной ручке слегка дрожала, тем более что с этой комнатушкой были связаны тяжкие воспоминания. Именно в ней девушки расставались со своими прекрасными длинными локонами.

– Да входите же, наконец!

В голосе прозвучало явное раздражение, и Аня очнулась. Оксана, шедшая за ней по пятам, беззвучно проскользнула вперед, решительно распахнула дверь и тотчас отошла в сторону.

Клетушку, переделанную в спальню, освещали два окна, тусклый свет едва оживлял блеклую, местами облупившуюся зелень стен. Скудную обстановку составляли две узкие железные койки, прижатые к стенам, маленький письменный стол и стул. Зеркало и парикмахерское кресло исчезли. Марина Раскова делила спальню с Екатериной Будановой[6], начальником штаба полка бомбардировщиков «Петляков-2». Сейчас Будановой в спальне не было, и это придало Ане уверенности.

– Итак? Я слушаю!

Из побелевших губ Расковой вылетело маленькое облачко пара. Конец апреля выдался очень морозным, снег валил едва ли не каждую ночь, здание не прогревалось. Раскова твердила летчицам, что они должны научиться стойко переносить холод. Аня увидела, что их руководительница не пользуется какими-либо привилегиями, которые давало ее звание майора.

Раскова нетерпеливо топнула ногой и посмотрела Ане в глаза пристальным взглядом, который в немалой степени и определил ее репутацию женщины с характером. Аня знала, что ей следует действовать быстро, не злоупотреблять временем начальницы, но в то же время успеть себя зарекомендовать.

– Я знаю, что через две недели наши тренировки окончатся и будет составлен список распределений по полкам. Майор Раскова, я хочу быть пилотом истребительного полка.

Начальница удивленно подняла бровь. У нее были широкий и высокий лоб, озорной блеск в глазах, стянутые сзади в крепкий узел черные волосы, волевые скулы… Тон Расковой, когда она общалась с подопечными женщинами – будущими летчицами, штурманами и механиками, – был и материнским, и грозным.

– Но ты же штурман или я ошибаюсь?

Просияв, что ее узнали, Аня выпрямилась и для большей представительности расправила плечи.

– Я только штурман, – сочла она нужным поправить, – но я очень много трудилась, чтобы стать пилотом и…

– Подожди, – прервала ее Раскова.

Аня знала, что должна преодолеть этот неприятный этап разговора. Она сделала ставку на понимание со стороны начальницы, которой удалось стать летчиком-истребителем[7] незадолго до войны. Аня надеялась, что майору Расковой будут близки ее устремления. Впрочем, разговор шел не в то русло.

– Неужели ты думаешь, что во время войны с фашистскими захватчиками есть место для личных амбиций? – одернула девушку майор Раскова.

– Нет, – пробормотала Аня, опустив глаза, – но я не…

Раскова не дала ей продолжить:

– Твоим хотелкам грош цена, как и моим. Летчиком-истребителем я стала в 1939 году, еще до войны, я месяцами трудилась не покладая рук, – с напором говорила она, догадываясь, какую карту Аня хочет разыграть. – То было совсем другое время. Настал трудный час, ты и твои товарищи решили пойти на фронт добровольцами, то есть посвятить свои жизни спасению Родины.

Аня подумала, что сейчас самое время извлечь выгоду из того, что она когда-то соврала.

– До прибытия на базу я ни разу в жизни не управляла самолетом, а через десять дней во время экзамена впервые в жизни летала одна. Каждую ночь я почти не смыкала глаз и упорно тренировалась. У меня было всего сорок часов налета, но я сумела удержать Як от срыва в штопор. В следующие недели, помимо штурманского дела, я осваивала на Яке фигуры пилотажа, взлет и посадку на разных площадках в любую погоду, в основном по ночам, чтобы никто меня не видел. Вы понимаете, как важно для меня истребить фашистскую гадину?.. И теперь я знаю, что в истребительном полку пользы от меня будет больше всего.

Услышанное ошеломило Раскову. Два с половиной месяца эта девчонка, которую она взяла собственноручно, своевольничает на авиабазе – и никто не заметил ее проделок? Ни она, ни Петров, ни Семенов, ни Голюк… Никто.

Раскова откинулась на спинку стула. Такое поведение должно повлечь наказание, может, даже трибунал за нарушение субординации или даже за предательство. Но в данном конкретном случае виновной окажется именно она, ее командир. Ее обвинят в некомпетентности. Это дойдет до ушей Сталина. А ведь она приложила столько сил, чтобы Сталин лично поручил ей сформировать исключительно женскую авиационную группу.

Марина Раскова прекрасно помнила свою давнюю встречу с Аней. Сначала она колебалась – настолько хрупкой казалась ей девушка. Непонятно почему, но она все же решила выказать Ане доверие. Теперь же Раскова оказалась приперта к стенке, и в данном случае ей лучше промолчать.

– Через две недели покажешь, на что ты способна, – заключила Раскова и указала Ане на дверь.

Аня вытянулась в струнку и отдала честь, едва сдерживая восторг.

Голюк, со стиснутыми зубами, затаился в коридоре. Он поспешно отпрянул, чтобы Аня не узнала, что он за ней шпионит. Из разговора, услышанного через приоткрытую дверь, он не упустил ни слова.

Глава 16

Цимлянский заказник,

сентябрь 2018 года

Павел с Василием ночью выехали из Ростова в направлении Волгодонска. Этот город находился меньше чем в трехстах километрах, но, свернув с окружного шоссе, дядя двигался не по крупным трассам, а по проселочным дорогам. Ехали молча. Радио перестало ловить, зато мотор тарахтел вовсю. Павла его звук угнетал, а Василия обнадеживал. Павел очнулся, когда забрезжил хмурый рассвет. Столь робкий, что ясной погоды ждать не приходилось.

Павел прочистил горло; его тяготило вынужденное сосуществование с дядей в тесном пространстве. Стихийный обольститель, Павел вечно хлопотал, чтобы обаять всех окружающих. Вот и теперь ему хотелось наладить с дядей нормальные отношения, настроить Василия на сочувственное, а то и дружественное восприятие племянника. Недолго думая, Павел пустился плести истории, хотя бы просто для того, чтобы услышать, как те прозвучат в салоне этой колымаги.

– Нашим успехом мы были обязаны Саше, и это была его идея. Он меня вовлек в свой проект. Теперь я потерял все, его, свою жизнь, все… Я ведь маме тогда говорил чистую правду. А Саше каждый день долбил, что это слишком опасно, что мы найдем что-то другое и ну их к черту, эти деньги.

Василий молчал, даже ухом не повел. Павел пошел ва-банк.

– Без Саши я ноль. Кусок дерьма… – произнес он, прищурившись и глядя на дорогу.

И без Саши Ирина никогда бы меня не заметила! Этого Павел произнести не мог, потому что это было правдой.

Василий крепче вцепился в руль и нахмурился.

Повисшая тишина показалась Павлу вечностью. Наконец дядя хрипло произнес:

– Тогда тебе не остается ничего другого, как совершить поступок, которым ты сможешь гордиться… Конечно, я не имею в виду ту фигню, которой вы занимались до сих пор.

Последние слова прозвучали как пощечина. Василий не заглотил наживку. Сейчас от него поблажек не дождешься. Нужно придумать что-то поубедительнее.

Времена изменились, я уже не тот испуганный малыш, который не отрываясь смотрел в телевизор, потому что мать рядом с ним непрерывно пила и плакала.

Павел закусил губу. Ответить ему нечего, лучше промолчать.

В общем, когда вернемся в Ростов, я смоюсь, с денежками той девчонки уеду в Москву или в Питер, а с этим психом уж точно не останусь.

Павел умел пудрить мозги не только окружающим, но и самому себе, показывая положение дел в выгодном для себя свете. Теперь он утешался размышлениями о том, действительно ли дядя сердит на него за «ту фигню» или просто злится, что племянник ворвался в его логово волка-одиночки.

А тебе не надо было быть таким идиотом. Ты знал, что это может случиться. Это должно было случиться.

Павлу было не по себе. Он всегда легко располагал к себе людей, а тут, поди ж ты, эти двое не желают поддаваться его чарам: дядя и Ирина.

Он включил телефон. Ирина так и не написала. Павел старался не читать оскорбительные сообщения друзей и поздравления подписчиков, все еще убежденных, что это была не трагедия, а гениальная постановка. Он набрал сообщение той, кто – если он честен сам с собой – столь же прочно занимала его мысли, что и Сашина гибель. «Мне нужно провернуть одно дельце. Вернусь через несколько дней». Подумав, Павел добавил: «Не бойся, я скоро вернусь, займусь Владимиром, отдам ему деньги». Затем он стер сообщение. Потом снова набрал то же самое, отправил и сразу выключил телефон, будто тот жег ему руки.

Они проехали Волгодонск и через час уткнулись в завал на дороге. Василий остановился, сделал несколько снимков, сверился с двумя картами – новой и допотопной, на толстой побуревшей бумаге. Молча сел за руль и поехал по узкой разбитой дороге, давно не ремонтированной. Павла бросало на выбоинах из стороны в сторону. Затем Василий свернул на грунтовку, которая внезапно вывела к бетонному мосту с проржавевшими перилами. Под ним струился тонкий мутно-зеленый ручеек. Проехали еще несколько сотен метров, и Василий остановил машину на обочине.

– Приехали.

Павел видел только огромные деревья с глянцевой, необычайно зеленой листвой, дрожащей на ветру. Телефон больше не ловил. Павел понятия не имел, куда они приехали и что здесь будут делать. Интересно, успела Ирина прочесть его сообщение?

Глава 17

Авиабаза в Энгельсе,

май 1942 года

– На этой войне сражаться будут не только мужчины, – чеканил нежный голос, так не вязавшийся с властными чертами лица той, что держала речь перед 122-й частью в полном составе. – На полях ее сражений найдется место и женщинам, – добавила летчица, повернувшись к Ивану Голюку, перед которым открывалась блистательная военная карьера, его широкая грудь уже была увешана наградами.

Девушки столпились в столовой, вскоре к ним присоединились мужчины, пилоты и штурманы, чтобы послушать Марину Раскову, отличную летчицу, гордость Советского Союза, агента НКВД – органа, созданного в 1934 году и занимавшегося среди прочего государственной безопасностью. Девушки уже слушали ее речь в Москве на Маросейке, когда проходили отбор, но сегодняшний день был поворотным в их судьбе. Тренировки закончились, и летчицы были готовы идти в бой.

– Я счастлива и горда, что вижу перед собой отважных женщин, будущих летчиц, штурманов и механиков, – продолжила Раскова. – Раз вы стоите здесь, можно не сомневаться, что вы оправдаете надежды Родины и ваших семей. Для меня огромное счастье собрать вас перед отправкой на фронт Великой Отечественной войны. Летчицы, женщины-штурманы, женщины-механики, Советский Союз ждет вас! Вы ему нужны!

Все девушки вспомнили тот день, три месяца тому назад, когда они проходили отбор. Тогда они робко жались друг к дружке, с замиранием сердца приближаясь к той, что стала идеалом для всякой советской девушки. Сегодня же они расправили плечи и гордились своими достижениями: хоть они и женщины, на них теперь смотрят как на настоящих солдат, которые плечом к плечу с мужчинами пойдут бить фашистов, чтобы спасти Родину.

Отбор был суровым, а тренировки еще суровее. Тысячи кандидаток устремились со всех концов страны, чтобы попытаться поступить в заветную 122-ю авиачасть, которая по окончании тренировок будет разделена на три полка: дневной бомбардировочный, ночной бомбардировочный (588-й, оказаться в котором не хотел никто) и 586-й истребительный, о котором все мечтали.

– Дорогие товарищи! Маяки нашей Родины! Будьте безжалостны с фашистским врагом, который теснит нас и душит… Но он не знает, что такое великая русская душа! – чеканила Марина Раскова.

Ее речь окончилась громом аплодисментов.

В глубине зала мужчины, слышавшие слова летчицы, тоже ожидали напутствия. Всех охватили и общий трепет радости, что они достойны возложенных на них надежд, и общая тревога. Завтра вражеские снаряды, бомбы и самолеты станут для всех реальностью. Сейчас все напряженно ждали распределения по полкам.

А в самых задних рядах, за командирами, инструкторами и политруками, стояли музыканты из числа летчиков и штурманов. Их оркестру предстояло открыть бал, пальцы музыкантов нетерпеливо поглаживали бока скрипок и пробегали по клавишам аккордеонов.

Накануне женщины 122-й авиачасти при свете тусклых ламп допоздна мастерили себе наряды из пришедшего в негодность парашютного шелка. Одни повторяли свой любимый классический крой: приталенное платье ниже колена; другие шили прямое, с воланами. Оксана снова отличилась.

– Где ты откопала эти блестки? – спросила Вера с вымученной улыбкой и плохо скрываемой завистью.

Оксана, очень довольная своей находчивостью, провела кончиками пальцев по декольте кремового платья, эффектно украшенного каким-то черным искристым веществом.

– Это порох, я его добыла из ружейных пуль, – прошептала она, не сводя глаз с командира Семенова, речь которого подходила к концу.

Аплодисменты еще не отзвучали, когда заиграли музыканты, и тут же стали составляться пары. Огромный зал, в котором до сих пор только наспех глотали пищу, заполнился раскованным смехом и улыбками.

Вера и Оксана выжидали момент, чтобы атаковать Семенова. Софья от души смеялась. Татьяна отплясывала так, будто не было никакой войны.

Галина пила, бранилась и старалась овладеть вниманием двух изрядно набравшихся пилотов; энергично жестикулируя и повышая голос, она рассказывала им какой-то из своих бесчисленных анекдотов. Один из летчиков уже не мог сфокусировать взгляд, и его глаза бегали из стороны в сторону.

– В Москве один мужик идет поздно вечером домой. Милиционер остановил его и спрашивает документы. Мужик так перепугался, что уронил их. Милиционер подобрал и читает: «Анализ мочи… Вот черт! Иностранец! Шпион!» Приставил дуло пистолета к виску бедолаги и читает дальше: «Протеины: отсутствуют. Сахар: отсутствует. Соли: отсутствуют». Вы свободны, товарищ пролетарий!

Был канун лета, и Ане хотелось воскресить в душе волшебные мгновения этого времени года. Ее переполняла радость, подпитанная ностальгией, когда в веселый гомон праздника ворвался резкий голос:

– Минуту, пожалуйста! Минуту, пожалуйста!

Музыка смолкла.

Это был Голюк. Он выждал, когда все разочарованно утихнут, и объявил:

– Я просто хотел сказать несколько слов о 122-й части, первых советских летчицах, которые отправляются на фронт! А знаете, что сказал наш любимый Толстой? – начал политрук и выдержал паузу. – «Когда я буду на три четверти в могиле, то скажу, что думаю о женщинах, и сразу захлопну крышку гроба!»

Договаривая последние слова, Голюк не смог удержаться от смеха.

– Вот идиот! – вздохнула Софья, возводя глаза к потолку.

– А я ведь так люблю Толстого, – расстроилась Татьяна.

– Обойдемся без продолжения его глупостей! – шепнула Вера на ухо Оксане и подмигнула скрипачу Алеше, не сводившему с нее глаз.

Алеша заиграл, и зал вновь наполнился смехом. За скрипачом вступил аккордеонист Ваня, и вот уже все музыканты играли мазурку.

Мужчины и женщины снова кинулись танцевать, чтобы не упустить последних мгновений радости перед началом боев.

Праздник набирал обороты, и всех покидали скованность и напряжение последних недель. Назавтра им всем предстояло уйти на фронт, а сейчас хотелось лишь одного: танцевать. Они болтали, смеялись и на миг забывали, что их ждет.

Каждую минуту составлялись новые пары. Вера и Оксана были нарасхват, ведь о них долгие недели тренировок мечтал едва ли не каждый пилот. Теперь красавицы принимали приглашения, почти позабыв о командире Семенове, который исчез, чтобы обсудить важное дело с инструкторами и Мариной Расковой.

Аню пригласил штурман Антон, его в своей части считали живым талисманом, настолько общение с ним было легким и приятным. Из робости она отказала ему один, два, три раза, но наконец настойчивость курносого парня со смеющимися глазами ее покорила. Ане вдруг стало так хорошо в его сильных руках, что она начала тайком вдыхать его запах у шеи, как когда-то делала с Далисом.

– Я с первого дня понял, что ты очень смелая. Жалею, что ждал все это время и только сегодня об этом сказал, – сказал Антон, кивком головы указав на ее коротко остриженные волосы.

Аня вдруг вспомнила, что сказала после стрижки ошеломленной Оксане: «Я отращу их лишь после того, как кончится война».

Многие мужчины поглядывали на Аню с любопытством. Она была очень худенькой, но ее фигура, несомненно, таила женскую притягательность. Особенно привлекали ее глаза и маленькие острые грудки, которые приковывали взгляды особенно теперь, когда потеплело и девушки расстегивали воротники гимнастерок. Она задорно улыбнулась Антону в ответ, и тот еще крепче стиснул ее, как ребенок, которому хочется проявить любовь, но он не умеет ее отмерить. Он напомнил ей Далиса, близость с которым у нее была только однажды, накануне ее отъезда в Москву. С тем же восторгом сладкоежки, с тем же нетерпением Антон сжимал ее, словно пытаясь удержать в плену, боясь, как бы она не улетела.

– Из трех стрекоз ты самая красивая.

– Каких трех стрекоз? – удивилась Аня.

– Вас так называют, тебя и двух твоих подружек, Софью и Оксану. Вы всегда держитесь стайкой, у нас только и разговоров что про вашу смелость. Все мои приятели втрескались в Оксану, а по мне, ты самая хорошенькая, – добавил Антон.

– У меня есть друг, друг детства, – еле слышно проговорила Аня, будто в чем-то оправдываясь. – Мы вместе выросли.

Всякий раз, думая о Далисе, Аня словно видела его перед собой, такого большого, с нежной улыбкой.

«Тебе было страшно, Аннушка?» – шептал Далис ей на ухо, когда она прибегала к нему запыхавшись, едва не падая с ног. Теперь всякий раз, когда сердце начинало неудержимо колотиться, она слышала этот голос, и вспыхивал лучик надежды.

Ей было уже шестнадцать, но все так же липкий страх накрывал ее, когда она сломя голову мчалась через лес к дому Далиса, спотыкаясь, падая и растягиваясь во весь рост в рыхлом снегу.

«Почему мне так страшно, Далис?» – сердито спрашивала она друга, с волнением ощущая в нем ту силу, которая всегда будет ее защитой.

Но у Антона не было желания говорить о самолетах, фронте, войне и друзьях детства. Он хотел обо всем забыть, будто нет никакого завтра. У военных не было времени на долгие ухаживания.

Тебе было страшно, Аннушка?

Аня решила навсегда прогнать из памяти любимый голос. Она знала, что ей обязательно будет страшно и очень долго никто не задаст ей тот самый вопрос, не успокоит ее в ужасе бьющееся сердце.

Этот вечер с Антоном на миг связал их судьбы. Он промелькнет вспышкой и не войдет в долгую ткань времени. Возможно, они больше никогда не увидятся, и Аня забылась в объятиях молодого человека, закрыв глаза и оживив в памяти прикосновение кожи и запах Далиса, когда они довоенным летним днем сплелись на недавно сжатом поле.