Текст книги "Фламандские легенды"

Автор книги: Шарль Теодор Анри Де Костер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Жена кузнеца, сбитая с ног пощечиной, совсем опешила и, не смея больше кричать, лишь тихонько стонала:

– Сметсе, а Сметсе! где ты, муженек? у меня очень болит щека.

Сметсе поднял ее и сказал:

– Жена, пусть эта пощечина раз навсегда научит тебя держать язык за зубами. Своими криками ты докучала добрым людям, которые пришли сюда ночью ради моего же блага. Но человек, что явился сюда позже всех, не был так терпелив, как другие: вот он и наказал тебя. И поделом.

– Ах, я виновата, что не послушалась тебя. Что же я должна теперь делать, муженек?

– Помоги мне втащить этот мешок в дом!

– Хорошо, – сказала она.

Они с трудом втащили мешок в дом и высыпали все, что в нем было, в сундук.

– Ах, это очень красиво, – говорила женщина, глядя, как золотые монеты хлынули из мешка, – но кто же этот человек, который показал тебе этот чудесный мешок, а мне дал такую страшную пощечину?

– Один мой дружок, – отвечал Сметсе, – великий открыватель зарытых кладов.

– А как его зовут? – спросила она.

– Мне запрещено это тебе говорить.

– Но, муженек…

– Эх, жена, жена, – сказал Сметсе, – ты слишком много хочешь знать, ты еще, милая моя, поплатишься за свое любопытство.

– Ох, уже поплатилась! – вздохнула она.

Глава шестая

Из которой видно, какой длинный язык был у жены Сметсе.

Рано утром Сметсе с женой поели свежего хлеба, жирной ветчины, вкусного сыра, запили все это крепким брёйнбииром и добрым вином, подкрепив таким образом свои силы, несколько подорванные долгой голодовкой.

Неожиданно в дом кузнеца вошли его бывшие подмастерья.

– Бас [13] Сметсе, – сказали они, – ты нас позвал, вот мы и здесь! Мы очень рады, что у тебя горит огонь, и мы снова будем работать с тобой. Ты всегда был нам хорошим хозяином.

– Клянусь Артевелде! – воскликнул Сметсе, – они все тут: Пир, Долф, Флипке, Тоон, Хендрик и остальные. Здорово, ребята! – И он пожал подмастерьям руки. – Ну, а теперь выпьем по этому случаю!

В то время как они выпивали, жена кузнеца покачав головою, вдруг сказала:

– Но вас ведь никто не звал! Правда, Сметсе?

– Жена, жена, – отвечал кузнец, – научишься ты когда-нибудь молчать?

– Ведь я же не лгу, муженек!

– Ты болтаешь глупости, – сказал он, – болтаешь о том, в чем ничего не смыслишь. Сиди у себя на кухне, а в мою кузницу не суйся!

– Башне [14], – вмешался Флипке, – мне не хотелось бы с вами спорить, но смею вас уверить, что всех нас позвали от имени баса. Сегодня ночью какой-то человек стучался в наши дома и кричал, чтобы мы все как один, не мешкая, пришли сюда утром для срочной работы и что каждый из нас получит по золотому, который бы он заработал у своего нынешнего хозяина. Вот мы и пришли: мы хотели помочь нашему басу.

– Вы хорошо поступили, – сказал Сметсе, – и все получите по обещанному золотому. Ну, идемте со мной, я каждому дам его привычную работу.

Так он и сделал, и с этого часа в кузнице славного кузнеца не смолкал чудесный шум: стучали молоты, стонали наковальни, пыхтели мехи, пели подмастерья.

Однако Сметсе подошел к жене и сердито сказал:

– Тебе не терпится прекословить мне при этих добрых малых! Болтливая сорока, научишься ты когда-нибудь молчать? Разве тебя не проучили как следует нынче ночью? Или тебе этого мало?

– Но, Сметсе, я ведь не знала, что ты их позвал!

– Это еще не значит, что ты можешь выставлять меня обманщиком перед моими подмастерьями. Говори, когда я кончу говорить, а еще лучше, молчи!

– Сметсе, – сказал жена, – я никогда не видала тебя таким сердитым. Только не бей меня, муженек, я буду теперь нема, как этот сыр!

– То-то же! – отвечал Сметсе.

– Но, муженек, не можешь ли ты объяснить мне, что здесь происходит?

– После, – сказал он и ушел в кузницу.

Глава седьмая

О Сметсе богаче.

В тот день к Сметсе приходило множество людей – и знатных, и простых. Дворяне и священники, горожане и крестьяне давали ему заказы на прибыльные крупные работы. Так было и в другие дни, и целый год.

Вскорости стало тесно в кузнице Сметсе, и пришлось ее расширить, потому что все росло число подмастерьев, изготовлявших такие хорошие, красивые, удивительные вещи, что добрая слава о них дошла до дальних стран, и люди приезжали поглядеть и полюбоваться на них из Голландии, Зеландии, Испании, Германии, Англии и даже из Турции.

А Сметсе был невесел: он думал о семи годах.

Скоро сундуки его стали ломиться от блестящих крузадо, анжело, розеноблей и дукатов. Но золотые монеты не очень-то радовали Сметсе, ибо он полагал, что не могут они вознаградить его за душу, которую он продал дьяволу на веки веков.

Мало-помалу Слимбрук Рыжий растерял своих заказчиков, и все они снова вернулись к Сметсе. Жалкий, оборванный, Слимбрук каждый день, как вкопанный, стоял на набережной, не сводя неподвижного взгляда с веселого огня, пылавшего в кузнице славного кузнеца, и напоминал собою сову, которая ошалело и тупо уставилась на патар[15], Зная, что сосед терпит нужду, Сметсе посылал к нему заказчиков, и чтобы не дать ему умереть с голоду, частенько помогал и деньгами. Но, хотя Сметсе платил добром за зло, он был невесел: он думал о семи годах. Уверившись в том, что она богата, жена Сметсе каждое воскресенье покупала на жаркое к обеду жирные бараньи ножки, гусей, каплунов, индюшек и всякое другое вкусное мясо; она приглашала к столу родственников, друзей, подмастерьев, и в доме Сметсе устраивались веселые пирушки, где щедро угощали крепким брёйнбииром. Но, хотя Сметсе ел и пил, как император, он был невесел: он думал о семи годах. А дым от жаркого, плывший над Луковичной набережной, наполнял воздух таким аппетитным ароматом, что все бездомные собаки, бегавшие по городу, усаживались перед домом Сметсе и, подняв морды кверху, вдыхали этот запах в ожидании куска. Приходили сюда и нищие, которых в Генте было великое множество. Нищие гнали собак прочь, и порой происходили такие побоища, что иные выходили из них жестоко искусанными. Тогда жена Сметсе и ее подружки стали по воскресеньям выносить перед обедом из дома корзины полные снеди и оделять из тех корзин всех нищих свежим хлебом, мясом, да еще давали по два патара на выпивку и при этом говорили ласковые и приветливые слова. А затем женщины просили бедняков покинуть набережную, что те и делали, соблюдая порядок. Но собаки оставались: после трапезы им тоже перепадало, и они убегали, унося с собой кость или иную добычу.

Сметсе и его жена возлюбили всем сердцем несчастных бедняков и бездомных собак. Бедняки находили у них приют и пищу, как и хромые, больные и покалеченные псы, скитавшиеся без крова по Генту, так что дом Сметсе был назван Госпиталем для Собак и Домом Нищих.

И все-таки Сметсе был невесел: он думал о семи годах.

Измученный этими мыслями, Сметсе уже больше не пел; он потерял свой жирок, худел на глазах, стал грустить и задумываться и в кузнице говорил лишь то, что необходимо для работы.

И его уже звали не Сметсе веселым, а Сметсе богатым.

И он считал оставшиеся ему дни.

Глава восьмая

О том, как к дому Сметсе подошел путник в лохмотьях и подъехала на ослике милая женщина с прелестным младенчиком на руках.

Однажды, на двести сорок пятый день седьмого года, в пору цветения слив, Сметсе в молчании предавался полдневному отдыху. Он сидел на деревянной скамье у дверей своего дома и печально глядел на тенистые деревья, тянувшиеся вдоль набережной, на пташек, которые то порхали по веткам, то дрались меж собой и клевали друг дружку из-за скудной добычи, на ясное солнышко, веселившее пташек; он слушал, как славно шумит кузница у него за спиной, как жена готовит на кухне к обеду жаркое, как спешат подмастерья уйти подкрепиться, ибо уже наступил обеденный час. И Сметсе говорил себе, что в аду он не увидит ни солнца, ни пташек, ни яркой зеленой листвы, не услышит, как шумит его кузница, как спешат уйти подмастерья, как жена готовит на кухне жаркое.

Подмастерья вскоре ушли, а Сметсе по-прежнему сидел один на скамье, размышляя о том, как ускользнуть от дьявола.

Вдруг у его дверей остановился человек, очень бедный на вид. Волосы и борода у него были каштановые, одежда – городская, но вся в лохмотьях, в руке – толстая палка. Он шагал рядом с осликом, ведя его в поводу. На ослике сидела красивая молодая женщина с милым лицом и благородной осанкой и кормила грудью голого младенчика, у которого было такое кроткое и прелестное личико, что у Сметсе стало легче на душе, едва он взглянул на него.

Осел остановился у дверей кузницы и отчаянно заревел.

– Любезный кузнец, – сказал путник, – погляди на нашего ослика: он потерял по дороге подкову. Не соизволишь ли ты приказать, чтобы его подковали?

– Я сам этим займусь, – отвечал Сметсе, – сейчас в кузнице никого нет, кроме меня.

– Я должен предупредить тебя, что мы бедны.

– Не тревожься об этом. Я настолько богат, что могу даром подковать серебряными подковами всех ослов Фландрии.

При этих словах женщина сошла с ослика и спросила у Сметсе, можно ли ей присесть на скамейке.

– Милости прошу, – сказал он.

Пока кузнец привязывал ослика, обтесывал копыта и прибивал подкову, он расспрашивал путника:

– И откуда же ты идешь с этой женщиной и с осликом?

– Мы идем из дальней стороны, и впереди у нас еще долгий путь.

– А разве вашему ребенку не холодно, – спросил Сметсе, – ведь он совсем голенький?

– Нисколько, – возразил путник, – ибо он – сама жизнь и само тепло.

– Да, конечно, – согласился Сметсе, – вы это верно говорите о детях, сударь! Но что же вы пьете и едите в пути?

– Пьем воду из ручьев и едим хлеб, когда нам подают.

– Не больно-то много вам подают, – засмеялся Сметсе, – корзины на вашем ослике совсем легкие, как я вижу! И частенько бывает вам голодно?

– Да, частенько, – отвечал путник.

– Вот это мне уж не нравится, – сказал Сметсе, – кормящей матери очень нездорово голодать: молоко у нее становится кислое, а ребенок растет хилым.

И он кликнул жену:

– Женушка, принеси сюда столько хлеба и окороков, сколько войдет в эти корзины. Не забудь еще брёйнбиира: для бедных странников это божественное подкрепление в пути. И добрый гарнц овса для ослика!

Когда корзины были наполнены, а ослик подкован, путник сказал Сметсе:

– Кузнец, я хочу наградить тебя за твою доброту, ибо – каким бы я тебе ни казался, – я наделен большой властью.

– О да, – усмехнулся кузнец, – я это вижу.

– Я Иосиф, – продолжал путник, – названый муж пресвятой девы Марии, которая сидит вот тут, на этой скамейке, а ребенок у нее на руках – Иисус, твой спаситель!

Пораженный этими словами, Сметсе в страшном смятении глянул на странников и увидел огненный венец над головою мужчины, звездную корону на челе женщины и чудесные лучи, ярче солнца, вокруг главы ребенка, озарявшие ее своим сиянием.

Кузнец упал к их ногам и сказал:

– Господи Иисусе, пресвятая дева и святой Иосиф, простите меня за то, что я усомнился в вас!

На это святой Иосиф ответил:

– Сметсе, ты славный малый и к тому же добр. За это разрешаю тебе высказать три самых больших твоих желания. Иисус Христос их исполнит.

Услышав это, Сметсе очень обрадовался: он подумал, что, может быть, спасется таким образом от дьявола, но все же не посмел признаться, что продал ему свою душу.

С минуту он помолчал, раздумывая, о чем попросить, потом почтительнейше сказал:

– Господи Иисусе, пресвятая богородица и ты, святой Иосиф, не будет ли вам угодно войти в мой дом? Там я смогу высказать вам три моих желания.

– Да, нам так будет угодно! – отвечал святой Иосиф.

– Женушка, – крикнул Сметсе, – иди сюда, постереги ослика этих господ.

И Сметсе пошел впереди, подметая веником пол, дабы его гости не запылили своих подошв.

И он повел их в свой сад; там стояло прекрасное сливовое дерево в цвету.

– Монсеньор, сеньора и сеньор, – сказал Сметсе, – не будет ли вам угодно, чтобы тот, кто взберется на это дерево, не смог спуститься с него без моего на то дозволения?

– Да, нам так будет угодно, – отвечал святой Иосиф.

Потом Сметсе повел их на кухню; там стояло большое, красивое и очень дорогое кресло из тяжелого дерева, с мягким сиденьем.

– Монсеньор, сеньора и сеньор, – сказал Сметсе, – не будет ли вам угодно, чтобы тот, кто усядется в это кресло, не смог подняться с него без моего на то дозволения?

– Да, нам так будет угодно! – отвечал святой Иосиф.

Потом Сметсе пошел за мешком; показав его, он сказал:

– Монсеньор, сеньора и сеньор, не будет ли вам угодно, чтобы каждый – будь то человек, или дьявол, и какого бы роста он ни был – смог влезть в этот мешок, но не смог вылезть из него без моего на то дозволения?

– Да, нам так будет угодно! – отвечал святой Иосиф.

– Монсеньор, сеньора и сеньор, – сказал Сметсе, – примите мою благодарность, я уже высказал три моих желания, и мне нечего больше желать, – разве лишь попросить вашего благословения.

– Охотно, – отвечал святой Иосиф.

И он благословил Сметсе. И святое семейство удалилось.

Глава девятая

О том, как Сметсе хранил свою тайну.

Жена Сметсе не слыхала ни слова из разговора небесных странников с ее мужем и была очень удивлена тем, как ведет себя с ними славный кузнец. Но еще больше подивилась она, когда после ухода всемогущих сеньоров Сметсе залился вдруг хохотом, потер себе руки, подбежал к ней, похлопал ее по животу, повертел из стороны в сторону и воскликнул ликуя:

– Очень может статься, что не буду я гореть в огне, не буду кипеть в смоле и меня не съедят. Тебя это разве не радует?

– Ах, я не понимаю, что ты плетешь, муженек? Уж не спятил ли ты?

– Жена, – сказал Сметсе, – не закатывай так жалостно глаза! Сейчас не время грустить.

Разве ты не видишь, что мне стало легко на душе? У меня с плеч скатился камень потяжелее дозорной башни: я говорю о башне с драконом, таким же, как в Брюгге. Ты только послушай: меня не съедят! Клянусь Артевелде! Как подумаю, так ноги у меня от радости сами пускаются в пляс. Вот и пляшу! А тебе разве неохота со мной поплясать? Фу, плакса, пригорюнилась, когда муж ее веселится! Жена, поцелуй меня, душенька, за то, что мне proficiat [16]. Ты должна меня поцеловать, ведь теперь у меня не отчаяние в сердце, а добрая, светлая, прочная надежда. Они собирались меня приготовить под разными соусами и вволю полакомиться моим мясцом. А я их перехитрю! Ну так давай же попляшем с тобой!

– Ах, Сметсе, ты бы прочистил желудок, – посоветовала жена, – говорят, это помогает от сумасшествия.

– Жена, слова твои безрассудны, – молвил кузнец и ласково потрепал ее по плечу.

– Ишь какой ученый нашелся, учит меня уму-разуму! Но за кого же считать тебя, Сметсе, за умного или безумного, после того, как ты ломал шапку перед этими нищими, что пришли к нам в дом напустить вшей? заставил меня, свою жену, сторожить их осла, набил их корзины нашими лучшими хлебами, окороками, брёйнбииром, стал перед ними на колени, испрашивая у них благословения, и вообще обращался с ними, словно с эрцгерцогами какими, называя их монсеньором, сеньором и сеньорой! Сметсе тут догадался, что святые странники пожелали открыться только ему.

– Жена, – сказал он, – не расспрашивай меня больше, я не могу рассказать о тайне, понять которую тебе не дано.

– Ах, – воскликнула она, – это ведь почище сумасшествия: тут оказывается еще и тайна какая-то! Нехорошо, Сметсе, что ты скрытничаешь со мной! Я всегда была тебе верной женой, соблюдала твою честь, берегла твое добро, никому не давала денег взаймы и сама не брала, с соседками не болтала лишнего, хранила твои тайны, как свои, ни словом о них не проговаривалась.

– Я это знаю, – сказал Сметсе, – ты всегда была мне верной, хорошей женой.

– Ну, а если ты это знаешь, – спросила она, – почему не доверяешь мне? Ах, муженек, до чего мне это обидно! Ну открой мне свою тайну, я не выдам ее, можешь мне поверить!

– Жена, – сказал он, – если ничего не будешь знать, тебе легче будет молчать.

– Сметсе, – спросила она, – неужто ты мне так ничего и не скажешь?

– Не могу, – отвечал он.

– Горе мне! – заплакала она.

Тем временем вернулись подмастерья, и Сметсе каждому дал по золотому на выпивку. Они так обрадовались своему богатству, что три дня не показывали в кузницу носа, и все вместе – за исключением одного старичка, такого дряхлого, изможденного, что он еле дышал и с трудом волочил ноги, – отправились купаться в реке Лис, лежали на берегу в высокой траве, грели брюхо на солнышке, потом плясали на лужке под звуки скрипок, волынок и свирелей, а вечером в кабачке опрокидывали стаканчики и осушали кувшины.

Глава десятая

О кровавом советнике.

И вот настал день, когда добрый кузнец должен был вручить свою душу дьяволу, ибо седьмой год был на исходе и уже поспевали сливы. Начинало темнеть, и лишь несколько подмастерьев еще оставались у Сметсе, заканчивая к вечеру отделку монастырской решетки, заказанной братьями-францисканцами. Тут в кузницу вдруг вошел премерзкий бродяга с веревкой на шее. Волосы были у него грязновато-белые, рот – разинут, язык – высунут. В своей грубой холщевой блузе он походил на слугу обедневшего барина.

Бродяга этот неслышно подкрался к Сметсе и, положив руку ему на плечо, спросил:

– Собрался ли ты в дорогу, Сметсе?

Услышав эти слова, кузнец оглянулся:

– Собрался ли я в дорогу? А тебе что за дело, выщипанная борода?

– Сметсе, – грозно вскричал незнакомец, – ты уже не помнишь, что снова разбогател, не помнишь, кто тебе сделал столько добра? не помнишь о черной грамоте?

– Да, конечно, – сказал Сметсе, почтительно снимая шапку, – я все помню, но простите меня, мессир, я не сразу признал вашу приятную физиономию. Не соизволите ли пройти ко мне на кухню, отведать кусочек жирной ветчины, осушить кружечку доброго брёйнбиира, выпить бутылочку винца? Времени у нас еще достаточно: семь лет еще не истекли, осталось два часа.

– Ты правду говоришь, – ответил дьявол, – пойдем же к тебе на кухню!

И они пошли на кухню и сели за стол. Жена кузнеца очень удивилась, увидев их, но муж ей сказал:

– Принеси нам вина, брёйнбиира, ветчины, колбасы, пирогов, хлеба и сыра – всего самого лучшего, что есть у нас в доме.

– Сметсе, ты дурно распоряжаешься добром, какое тебе даровал господь бог! – ответила она. – Похвально помогать беднякам, но не следует одним давать больше, чем другим. Гёз есть гёз, – все они одинаковы.

– Гёз! – воскликнул дьявол, – я не гёз и никогда им не был. Смерть гёзам! На виселицу гёзов! [17]

– Мессир, – сказал Сметсе, – не извольте гневаться на нее: ведь она вас не знает. Жена! погляди со вниманием – больше того – с почтением на нашего гостя, и ты сможешь потом рассказывать своим кумушкам, что тебе довелось увидать мессира Якоба Гессельса[18], величайшего губителя еретиков, когда-либо жившего на земле. Ах жена! он им спуску не давал и стольких велел перевешать, сжечь на костре и казнить прочими способами, что мог бы уже сто раз утонуть в крови замученных им людей. Ну иди, жена, иди и принеси ему поесть и попить!

Жена Сметсе ушла, потом вернулась и накрыла на стол.

Меж тем как дьявол обжирался, Сметсе завел с ним разговор:

– Да, мессир, я вас тотчас узнал по вашему несравненному возгласу: «На виселицу гёзов!» Да вот еще по этой веревке, которая столь вероломно сократила ваши дни. Ибо господь наш сказал: «Кто возлюбил веревку, тот от веревки и погибнет!» А мессир Р'ихове поступил с вами не по-хорошему, не по-благородному, ибо лишил вас не только жизни, но и бороды[19], которая была так красива! Ах, как подло обошлись с таким мудрым советником, каким были вы в те времена, когда спокойно и мирно дремали в Кровавом совете, – я хотел выразиться почтительнее: в совете по делам о беспорядках, – и просыпались лишь затем, чтобы выкрикнуть: «на виселицу!»[20] – и потом снова заснуть.

– Да, – вздохнул дьявол, – то было славное времечко!

– Действительно, мессир, для вас это было время могущества и богатства! О, мы вам многим обязаны: десятинным налогом, о котором вы шепнули на ушко императору Карлу, а также приказом, начертанным вашей прекрасной рукой на арест графов Эгмонта и Горна[21], и еще более двух тысяч человек, погибших по вашей вине от огня, меча и веревки.

– Я точно не знаю, сколько их было, – сказал дьявол, – но много. Подай, Сметсе, еще колбасы. Хороша у тебя колбаска!

– Ах, она недостаточно хороша для вашей милости! Но вы совсем не пьете! Выпейте еще кружечку крепкого пива!

– Кузнец, пиво у тебя отменное, но я пил еще лучшее в трактире у Пиркина в тот день, когда на базарной площади сожгли на костре пять девчонок-реформаток зараз. То пиво больше пенилось. И вот, когда мы его пили, мы слушали, как эти девчонки пели псалмы в огне. Здорово мы выпили в тот денек! Но посуди сам, Сметсе, как испорчены были эти девки, столь еще юные и столь закоснелые в своих прегрешениях! Они пели молитвы, не проронив ни единой жалобы, улыбались в огне и еретически призывали бога. Налей-ка мне еще, Сметсе!

– Как же это так? – подивился Сметсе. – Ведь король Филипп потребовал, чтобы вас в Риме причислили к лику святых за вашу верную службу Испании и папе. – Почему же вы не в раю, мессир?

– Увы! – воскликнул дьявол. – Моих прежних заслуг не признали. Изменники-реформаты находятся подле бога, а я горю в геенне огненной на самом дне ада. И там, не зная ни отдыха, ни срока, я должен петь псалмы еретиков. Ох, какое это тяжкое наказание, какие невыносимые муки! Эти песни стоят у меня поперек горла, клокочут у меня в груди и раздирают мои внутренности, словно дикобразы с железными иглами. При каждом звуке у меня открывается новая рана, кровоточащая рана; так мне суждено петь всегда, до скончания веков.

Сметсе, потрясенный рассказом о том, как тяжко господь покарал Якоба Гессельса, сказал ему:

– Пейте, мессир, брёйнбиир – целительный бальзам для больной глотки.

Вдруг зазвонил колокол.

– Сметсе, – сказал дьявол, – идем, час наступил!

Но добрый кузнец, ничего не ответив, вздохнул.

– Что тебя печалит? – спросил дьявол.

– Ах, меня печалит, что вы так торопитесь, – отвечал Сметсе. – Неужто я вас так дурно принял, что вы не дозволите мне обнять на прощание жену и моих славных подмастерьев, а заодно и поглядеть на мое чудное сливовое дерево, на котором растут такие сочные плоды? Ах, как бы я хотел хоть чуточку освежить ими свое горло прежде, чем уйти туда, где все мучаются вечною жаждой!

– Только не вздумай ускользнуть от меня, – сказал дьявол.

– И не собираюсь, сеньор! Прошу вас покорнейше, следуйте за мной!

– Идем, – сказал дьявол, – но не надолго. В саду Сметсе снова начал вздыхать:

– Вот и мои сливы, сеньор! Не дозволите ли вы мне влезть на дерево, чтобы досыта ими наесться?

– Влезай, – разрешил дьявол.

Усевшись на дереве, Сметсе стал с жадностью уплетать сливы и, громко причмокивая, высасывать из них сок.

– Что за райские сливы! – восклицал он. – Сливы, достойные истинного христианина, до чего же они крупны! Царские сливы, вы могли бы освежить глотки сотен чертей, которые жарятся в адском огне! Лакомые сливы, благодатные сливы, вы изгнали жажду из моего горла! Любезные сливы, милые сливы, вы прогнали черную тоску из моего желудка! Свежие сливы, сахаристые сливы, вы наполнили мою кровь бесконечною сладостью! Ах, сочные сливы, веселящие сливы, волшебные сливы, как бы я хотел всегда вас сосать!

И так приговаривая, Сметсе беспрестанно срывал и ел сливы, высасывая из них сок.

– Жадина, – сказал дьявол, – от твоих слов у меня слюнки во рту потекли! Ну что бы тебе стоило сбросить мне парочку твоих чудесных слив!

– Увы, мессир, я не могу это сделать. Они так нежны, что от них ничего не останется, если сбросить их наземь. Но если вам будет угодно взобраться на дерево, вы получите большое удовольствие.

– Ладно, – сказал дьявол.

Когда он поудобнее расположился на крепком суку и начал спокойно лакомиться сливами, Сметсе потихоньку спустился вниз, схватил палку, лежавшую в траве, и давай что есть силы дубасить своего гостя.

Почуяв удары, дьявол хотел прыгнуть на кузнеца, но не тут-то было: кожа на его заду прочно пристала к суку. И он шипел, брызгал слюною со злости, скрежетал зубами от ярости, да и от боли тоже.

А Сметсе тем временем колотил его, бил палкой куда ни попало, содрал с него кожу до самых костей, разорвал на нем блузу и, радуясь, надавал ему таких крепких, здоровых тумаков, каких никто еще до того не получал во Фландрии.

И при этом он спрашивал:

– Что же вы и словечком не обмолвитесь о моих сливах? А ведь они хороши!

– Ух! – взревел Гессельс. – Будь я только свободен!

– О да! будь вы только свободны! – подхватил Сметсе. – Вы бы тотчас вручили меня доброму палачу, одному из ваших милых дружков, и он бы совершенно свободно разрезал меня на куски, словно какой-нибудь окорок, соблюдая при этом все ваши мудрые правила, – ведь вы, сдается мне, были великим мастером по части пыток. Ну, а вот такая пытка – палкою – не беспокоит ли вас? О да! будь вы только свободны! Вы бы вздернули меня на священную виселицу, и я бы болтался в воздухе у всех на глазах, а дядюшка Гессельс тем временем бы хохотал во все горло. Уж он бы отомстил мне за то, что я так свободно его колочу! Ибо нет на свете ничего свободнее, нежели свободная палка, которая свободно гуляет по спине несвободного советника. О да, будь вы только свободны! Вы бы освободили мое тело от головы, как вы это с превеликой охотой проделали с графами Эгмонтом и Горном. О да! будь вы только свободны! Сметсе тогда бы, конечно, свободно поджаривался на медленном огне, как те бедные девочки-реформатки. И Сметсе, как и они, тоже бы славил от всей своей свободной души бога свободно верующих и свободу совести, что сильнее и жарче огня, а дядюшка Гессельс в это время попивал бы пивцо, говоря, что оно хорошо пенится.

– Ах, – простонал дьявол, – и зачем ты меня бьешь так нещадно, без всякого сострадания к моим сединам?

– А затем, что твои седины – это шкура лютого тигра, опустошителя нашей страны; затем, что мне любо тесать тебя дубинкой, а также затем, чтобы ты дал мне прожить еще семь лет на этом свете, где мне неплохо живется, если хочешь знать.

– Семь лет! – воскликнул дьявол. – И думать не смей! Лучше я изойду кровью под твоей палкой.

– Ха-ха-ха, я отлично вижу, – засмеялся Сметсе, – твоя шкура жаждет колотушек. Конечно, они недурны. Но все же и самая вкусная пища не идет впрок тому, кто не знает меры. Итак, когда с вас будет довольно, благоволите сказать мне! Я перестану вас угощать, но за это мне нужно получить мои семь лет.

– Никогда! – и Гессельс, подняв нос кверху, как собака, когда она воет, закричал:

– Эй, бесы! Все на помощь ко мне!

И его надтреснутый голос прозвучал так резко и страшно, – будто сотни труб затрубили, – что со всех сторон сбежались подмастерья.

– Вы недостаточно громко кричите, – сказал Сметсе, – я помогу вам.

И он принялся бить дьявола еще крепче, и тот завопил еще громче.

– Поглядите, – сказал Сметсе, – как хорошо моя палка выучила петь славного соловушку, который сидит на моей сливе. Это он поет лид любви, призывая свою милую. Она скоро придет, мессир; но, пожалуйста, подождите ее внизу: вечерняя роса, говорят, вредна наверху по причине колотушек.

– Бас, уж не мессир ли это Якоб Гессельс, кровавый советник, влез на твое дерево? – спросили подмастерья.

– Да, ребята, – отвечал Сметсе, – это он, своей собственной персоной. Сей почтенный человек и теперь хочет влезть повыше, как он стремился к этому всю свою жизнь. Вот он и кончил жизнь в воздухе, показывая прохожим язык. Ибо то, что исходит от виселицы, к виселице возвращается, и веревке подобает вернуть то, что ей принадлежит. Так сказано в Писании.

– Бас, не помочь ли тебе спустить его вниз? – спросили подмастерья.

– Помогите! – отвечал кузнец.

И подмастерья пошли в кузницу.

Дьявол меж тем, не говоря ни слова, пытался оторвать свой зад от сука. Он метался, бесновался, то так, то этак извивался, упираясь в дерево ногами, руками, головой, но все тщетно.

А Сметсе, не переставая его вволю тузить, говорил:

– Мессир советник, вы держитесь крепко на своем троне, как я полагаю; но я хочу снять вас оттуда, снять незамедлительно, ибо если я этого не сделаю, продолжая вас изо всех сил колотить, вы, чего доброго, вырвете мою сливу с корнями, и люди увидят, как вы разгуливаете повсюду, волоча за собой дерево на вашей заднице, словно хвост, а это было бы жалкое и смехотворное зрелище, недостойное столь благородного дьявола, как вы. Дайте-ка лучше мне мои семь лет!

– Бас, – сказали подмастерья, возвратившись из кузницы с железными брусьями и молотами, – вот мы и здесь, в полном твоем распоряжении. Что надо нам делать?

– Раз я его уже причесал дубинкой, – сказал Сметсе, – остается лишь вычесать вшей из его головы при помощи брусьев и молотов.

– Смилуйся, Сметсе, смилуйся! – закричал дьявол. – Железные брусья и молоты, это уж чересчур! На, получай свои семь лет, кузнец!

– Поторопись написать расписку!

– Вот она, – сказал дьявол.

Кузнец взял расписку, убедился, что она составлена правильно, и сказал:

– Мне угодно, чтобы ты слез с дерева.

Но дьявол так ослабел от побоев, что не смог спрыгнуть с дерева, а просто грохнулся навзничь. Он ушел, прихрамывая и, погрозив Сметсе кулаком, сказал:

– Жду тебя в аду через семь лет, кузнец!

– Жди! – отвечал Сметсе.

Глава одиннадцатая

О добрых словах, с какими подмастерья обратились к Сметсе.

Когда дьявол скрылся и Сметсе посмотрел на своих подмастерьев, он заметил, что они переглядываются и перешептываются, и вид у них смущенный, словно они хотят что-то сказать, да не смеют.

И Сметсе подумал: «Уж не собираются ли они донести на меня священнику?»

Тут Флипке по прозвищу Медведь подошел к нему:

– Бас, – сказал он, – мы хорошо знаем, что призрак Гессельса подослан к тебе тем, кто правит преисподней. Ты заключил договор с дьяволом и от него получил богатство, мы это давно подозревали. Но, чтобы с тобой не случилось худого, мы никому в городе об этом не говорили, будем молчать и впредь. Мы хотели сказать тебе это, чтобы ты был спокоен. А теперь, бас, доброй ночи и приятного сна!

– Спасибо, ребята, – сказал Сметсе, тронутый до глубины души. И подмастерья ушли.

Глава двенадцатая

О том, как Сметсе, желая сохранить свою тайну, скрывал ее от своей доброй жены.

Войдя на кухню, кузнец застал там жену на коленях перед распятием. Она била себя в грудь, плакала, вздыхала и, рыдая, говорила:

– Господи, владыка наш, Иисусе Христе! Договор с дьяволом он заключил без моего согласия, поверь мне! И ты, пресвятая матерь божья, и вы, святые угодники, тоже! Ах, как я страдаю, но не за себя, а за моего бедного мужа, который продал душу дьяволу ради презренного золота. О горе! он продал свою душу! Блаженные и приснославные святые угодники! молитесь за него милостивому господу и прошу вас, не забудьте, что ежели я, как смею надеяться, приму свой конец по-христиански и попаду в рай, я ведь там одна буду есть серебряной ложечкой пирог с рисом, а бедный мой муж будет гореть в геенне огненной и криком кричать, мучась голодом и жаждой, и я не смогу ему дать ни попить, ни поесть… Я буду так несчастна! О святые угодники, пресвятая дева Мария, Господи Иисусе, ведь он согрешил только один-единственный раз, а до этого всю свою жизнь был добрым человеком, добрым христианином, помогал бедным и сердце у него было мягкое. Спасите его от вечного огня и не разлучайте на том свете тех, кто так долго были неразлучны на земле. Молитесь за него! молитесь и за меня, горемычную!