Текст книги "Знай мое имя. Правдивая история"

Автор книги: Шанель Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Шанель Миллер
Знай мое имя. Правдивая история

Издано с разрешения DaMi LLC c/o Sterling Lord Literistic, Inc., The Van Lear Agency LLC c/o Agentstvo Van Lear LLC

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© 2019 by Chanel Miller This edition is published by arrangement with Sterling Lord Literistic and The Van Lear Agency LLC.

© Перевод, издание на русском языке. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2021

⁂

Маме, папе, Тиффи

Вступление

Безусловно, тот факт, что в выражении «повестка в суд» я сначала написала слово повестка через а, дает вам право усомниться в моей компетентности и может натолкнуть на мысль: «А способна ли она передать эти события квалифицированно?» Пожалуйста, в интернете есть и протоколы судебных заседаний, и сообщения в печати – все материалы находятся в открытом доступе. Конечно, эта книга никакая не истина в последней инстанции, но здесь представлена моя история, и рассказала я ее по мере возможности честно. Если хотите увидеть случившееся моими глазами, услышать моими ушами, если хотите понять, каково это – ощущать такую боль в груди, каково это – прятаться в уборной во время судебного заседания, – все изложено здесь. Я даю вам что могу и как могу, а вы решаете, что из этого вам нужно.

В январе 2015-го, когда я отправилась на вечеринку в Стэнфорд, мне было двадцать два года, я жила и работала в своем родном городе – Пало-Альто в Калифорнии. В тот день я подверглась сексуальному насилию; все произошло не в помещении, а на улице, прямо на земле. Двое случайных прохожих, увидев это, остановили его и спасли меня. Моей прежней жизни пришел конец, и потянулись совсем другие дни. Чтобы сохранить в тайне мою личность, мне дали новое имя. Я стала Эмили Доу[1]1
  Эмили Доу (Emily Doe) – в данном случае обозначение для женской стороны в судебном процессе; используется в англо-саксонском праве, когда истец или жертва неизвестны или должны сохранять анонимность; ср. известные благодаря литературе и кинематографу криминологические термины Джон Доу и Джейн Доу – псевдонимы, которые дают неопознанным соответственно мужским и женским телам. Прим. пер.


[Закрыть].

Иногда я буду называть адвоката защиты просто защитником, а судью всегда буду называть просто судьей. В моем повествовании они даны лишь для того, чтобы наглядно показать ту роль, которую каждый сыграл в этой истории. Я не собираюсь ни обвинять, ни очернять, ни злословить, ни мстить, ни переиначивать факты. Люди – существа вообще довольно многогранные. Было отвратительно, когда во время судебных заседаний на меня навешивали ярлыки, оговаривали и втаптывали меня в грязь, и я не поступлю подобным образом с теми, кто так делал. Я решила использовать его настоящее имя – Брок; но на самом деле он мог быть и Брэдом, и Броуди, и Бенсоном – не суть важно. Дело не в том, что собой представляют как личности защитники, судьи и ответчики, а в том, насколько они вписаны в эту порочную систему и как поддерживают ее. Моя книга – попытка справиться со своей внутренней болью, посмотреть в глаза случившемуся, противостоять ему, внедрить его в свою память и найти возможность жить с этими воспоминаниями. Я хочу оставить прошлое в прошлом, чтобы начать двигаться дальше. Я не стала давать имена тех людей, но смогу наконец назвать свое.

Меня зовут Шанель.

Я жертва. Само слово не вызывает у меня ни приступов тошноты, ни тревожного состояния. Беспокоит другое: мысль, что лишь этим и ограничивается представление обо мне. Однако я не жертва Брока Тёрнера. Потому что не принадлежу ему ни в каком смысле. Кстати, наполовину я китаянка. Мое китайское имя – Чжан Сяо Ся, что означает «маленькое лето». Меня назвали так, потому что:

я родилась в июне;

Ся – первая династия Китая;

я первый ребенок в семье;

Ся созвучно Ша;

Шанель.

Согласно определению ФБР, к изнасилованию относится любое проникновение. По закону Калифорнии, определение изнасилования более узкое: оно сводится к половому акту. Долгое время по отношению к нему я старалась избегать слова насильник, так как боялась, что меня начнут поправлять. Безусловно, юридические определения важны. Но и мои собственные имеют значение. Он проник в меня руками. По моему убеждению, лишь тот факт, что ему не хватило времени, не освобождает его от звания насильника.

Самое печальное в подобных историях, помимо самого преступления, – это когда жертва начинает верить во все унизительные вещи, которые слышит в свой адрес. Надеюсь, моя книга поможет справиться с этим заблуждением. И речь идет не только о женщинах. Будь вы мужчиной, или трансгендером, или человеком с неопределенной гендерной идентичностью – кем бы вы себя ни ощущали, кем бы ни решили быть в этом мире, я всегда встану на вашу защиту, если в своей жизни вы столкнетесь с сексуальным насилием. Также надеюсь, что с помощью своей книги скажу спасибо каждому, кто изо дня в день вытаскивал меня из того страшного мрака.

Когда узнаете свое имя, вцепитесь в него мертвой хваткой, ибо оно умрет вместе с вами, если не записывать и не упоминать его.

Тони Моррисон

Вначале я была так молода и совершенно не знала себя, поэтому едва ли существовала. Потребовалось выйти в мир, увидеть, услышать его, взаимодействовать с ним, прежде чем понять, кто я, какая я и чего хочу.

Мэри Оливер, «Против течения»

…Наш долг в том и заключается, чтобы иметь значение.

Александр Чи

Глава 1

Я робкий человек. В начальных классах, когда дети играли в сафари, все изображали животных, я одна была травой. Во время лекций в больших аудиториях я никогда не задавала вопросов, в спортзалах всегда забивалась в угол. Первой приношу извинения, когда кто-нибудь толкнет меня, и возьму любой рекламный листок, который суют на улице. В супермаркете всегда возвращаю тележку на место. Если в кофейне на стойке закончились пакетики с молоком или сливками, выпью кофе черным. Если ночую у кого-то, то наутро простыня с одеялом выглядят так, словно к ним никто не прикасался.

На свой день рождения я никогда не устраивала вечеринок. Прежде чем решусь признаться, что мне холодно, натяну на себя три свитера. Не расстраиваюсь, когда проигрываю в настольные игры. Я из тех, кто суетливо запихивает деньги в кошелек, лишь бы не задерживать очередь в кассу. В детстве была мечта: вырасти и стать талисманом спортивной команды[2]2
  Талисман команды, маскот (mascot – «кто-то приносящий счастье и удачу» или «что-то приносящее счастье и удачу») – человек, одетый в узнаваемого персонажа, олицетворяющего какой-то коллектив, в данном случае спортивную команду. Прим. ред.


[Закрыть], чтобы иметь возможность танцевать на виду у всех и в то же время оставаться для всех невидимой.

В младших классах меня единственную выбирали дежурной два года подряд. В мои обязанности входило натягивать на себя зеленый жилет и каждую перемену следить за порядком на школьном дворе, пока все остальные ученики играли. Если вдруг случался неразрешимый спор, обращались тоже ко мне, и тогда я посвящала спорящих в глубины психологического приема «Я-высказывание»[3]3
  Я-высказывание (I-Message) – психологический термин, обозначающий высказывание, в котором человек описывает происходящее, опираясь на собственные чувства и желания, стараясь при этом не задевать и не обвинять окружающих. Прим. ред.


[Закрыть], объясняя им, чем отличается предложение, начинающееся с личного местоимения, типа я чувствую…, мне кажется…, от предложения, начинающегося словами вроде а вот он сказал…, а ты вот сделал… Однажды ко мне подошла совсем малышка из подготовительного класса и рассказала, что они катаются на качелях из шины по десять секунд, но когда наступает ее очередь, дети считают: «Один кот, два кота, три кота…», тогда как для мальчиков существует другая считалка, которая произносится дольше: «Один гиппопотам, два гиппопотама, три гиппопотама…». Тогда я велела считать одинаково для каждого: «Один тигр, два тигра, три тигра…». И сама я всю жизнь считаю тиграми.

Рассказываю немного о себе, потому что в истории, о которой пойдет речь ниже, я представлена полностью безымянной и обезличенной. Никаких особенностей ни моей внешности, ни моего поведения – ни одной характерной черточки. При мне не было ни кошелька, ни удостоверения личности, когда меня обнаружили. Вернее, когда нашли мое тело – брошенное, бесчувственное, полуголое. Срочно вызвали полицейских, подняли с постели одного из деканов Стэнфорда в надежде, что он сможет опознать меня, опросили возможных свидетелей – никто не знал, кто я такая, откуда взялась и чем занималась.

Вот что осталось в памяти. В субботу, семнадцатого января 2015 года, я находилась у себя дома в Пало-Альто. Моя младшая сестра Тиффани, студентка третьего курса Калифорнийского политехнического университета, проехала три часа по побережью, чтобы провести выходные со мной. Обычно она оставалась у себя с друзьями, но иногда выбиралась в наш родительский дом. В тот день после обеда мы заехали за ее подругой Джулией, студенткой Стэнфорда, и вместе отправились в заповедник «Арастрадеро» посмотреть, как солнце разольет свой желток по холмам. Когда начало смеркаться, мы решили остановиться и зайти в мексиканскую закусочную. Там у нас зашел горячий спор: сначала мы выясняли, где спят голуби; потом – кого больше, людей, складывающих туалетную бумагу квадратиком (вроде меня), или тех, кто просто ее комкает (вроде Тиффани). Еще сестра и Джулия обсуждали вечеринку, устраиваемую братством «Каппа Альфа» на территории кампуса Стэнфорда, – они обе собирались на нее пойти. Я в это время сосредоточенно наливала зеленую сальсу[4]4
  Зеленая сальса (salsa verde) – традиционный мексиканский соус, приготовленный из отварных измельченных томатильо, чили, чеснока и лука. Прим. ред.


[Закрыть] в крошечный пластиковый стаканчик и поэтому не очень вслушивалась в их разговор.

В тот вечер позже отец приготовил брокколи с киноа. Услышав его «цвиной», мы не удержались от смеха: «Цви-Ной строит цви-ковчег. Пап, ты что, не знаешь, как это называется?» Чтобы не мыть посуду, разложили еду на одноразовые тарелки. Еще две подруги Тиффани, Коллин и Трея, принесли бутылку шампанского. Втроем они планировали встретиться с Джулией уже в Стэнфорде. Уговаривали и меня:

– Ты должна пойти с нами.

– Серьезно? Думаете, со мной будет весело? – ответила я. – Ведь я там окажусь самой старой.

Тем не менее я, напевая, приняла душ; потом, перерыв в поисках трусиков кучу свернутых в комочки носков, отыскала в самом углу ящика застиранный треугольничек ткани в горошек; натянула обтягивающее темно-серое платье; выбрала тяжелое серебряное колье с маленькими красными камнями; надела пшеничного цвета вязаный жакет с большими коричневыми пуговицами и уселась на наш бурый ковер, чтобы зашнуровать грубые армейские башмаки кофейного цвета. Все еще влажные волосы были собраны в пучок.

У нас на кухне обои в сине-желтую полоску; вдоль стен тянутся деревянные шкафы; стоят старые часы. На дверном косяке видны отметки нашего с сестрой роста, которые делались много лет; кое-где нарисована маленькая туфелька – это означает, что рост измеряли в обуви. Как мы ни искали, в шкафах, кроме виски, не нашли ничего, а в холодильнике для коктейля годилось разве что соевое молоко и сок лайма. Из рюмок нашлись лишь сувенирные, с надписями «Лас-Вегас» и «Мауи», мы с Тиффани в детстве собирали их во время семейных поездок и потом использовали как посуду для плюшевых зверушек. Я залпом, без всякого стеснения, выпила виски – получилось даже как-то бесшабашно, будто вслух заявила любимой подруге: «Ну приду я на бар-мицву твоего братца, правда, с одним условием, что меня туда силком притащат».

Мы попросили маму подкинуть всех нас до Стэнфорда – это всего в семи минутах езды по скоростной магистрали Футхилл. Для меня Стэнфорд был вторым домом, родным местом, а для моих родителей – неиссякаемым источником дешевых репетиторов, которых они из года в год нанимали нам с сестрой. Я буквально выросла в его кампусе, посещала его летние лагеря с палатками на газонах, тайком выносила из его столовых куриные наггетсы, набивая ими карманы, и ужинала в компании его преподавателей – родителей моих друзей. Мама высадила нас у стэнфордского книжного магазина, куда раньше в дождливые дни мы заходили выпить какао с мадленками.

За пять минут мы спустились по тротуару к большому, спрятанному меж сосен дому. Дверь нам открыл парень с едва заметными волосенками над верхней губой. На студенческой кухне я обнаружила автомат с соками и содовой и принялась жать на все кнопки, придумывая на ходу безалкогольный напиток. Назвав это пойло баребухой, я тут же стала его анонсировать: «Только сегодня! Для настоящих дам! Пробуйте фекальный напиток “баребуха”! Весь день в братстве “Каппа Альфа”!» Начали подтягиваться люди. Свет погас.

Мы стояли за столиком у входной двери и с распростертыми объятиями, словно какой-то комитет по встрече, приветствовали всех пришедших радостным и напевным «добро пожаловать!». Я наблюдала за тем, как входили девушки: втянув головы в плечи, робко улыбаясь, быстрым взглядом они сканировали помещение, выискивая знакомые лица, чтобы было за кого зацепиться. Я отлично понимала их, поскольку сама проходила через подобное. В университете любое братство представлялось мне отдельным королевством со своей исключительной, постоянно пульсирующей жизнью – жизнью шумной, яркой и энергичной. В таком королевстве новенькие и молодые чуть ли не должны были зиговать старым членам, а заправляли всем здоровенные самцы. Когда я окончила университет, мир братства для меня несколько потускнел, атмосфера его стала казаться какой-то прокисшей и бессодержательной. Я вдруг увидела, что собрания эти превратились в сборища, где все усыпано использованными пластиковыми стаканчиками, где подошвы ботинок прилипают к заляпанному полу, где пунш отдает растворителем, где к сиденью унитаза обязательно пристают характерные завитки темных волос.

Мы обнаружили на столе пластиковую бутылку водки. Я прижала ее к груди, словно младенца, – будто нашла воду в пустыне. Накатила и опрокинула стаканчик. Будь я проклята, как здорово! Все прижимались друг к другу, буквально наваливаясь на столы и по-пингвиньи раскачиваясь. И только я, вскарабкавшись на стул, стояла среди них одна – этакая пьяная морская водоросль, – пока сестра не спустила меня на пол. Мы вышли на воздух, чтобы пописать в кустах. Джулия начала читать рэп. Я подхватила, сымпровизировав что-то о сухой коже, но споткнулась на рифме к слову «Сетафил»[5]5
  «Сетафил» (Cetaphil) – швейцарский дерматологический бренд, представленный широким выбором косметических средств для ухода за проблемной кожей. Прим. пер.


[Закрыть].

Цокольный этаж был переполнен, и народ вывалил на ярко освещенную бетонную веранду. Мы оказались среди группки белых низкорослых парней. Кепки они носили козырьками назад, видимо, боялись, что обгорят шеи – в помещении, ночью. Я хлебнула теплого и противного, как моча, пива и передала бутылку сестре. Пьяная и невероятно уставшая, находясь всего в десяти минутах от дома, я заскучала, хотя чувствовала себя вполне раскованно. Очевидно, я переросла такие развлечения. На этой самой мысли моя память дает сбой – полный провал, пленка обрывается.

По сей день я уверена: ничего, что было совершено мною в тот вечер, не может считаться чем-то существенным – просто случайный набор единичных воспоминаний. Однако в дальнейшем все эти события начнут неустанно ворошить, перетряхивая их снова, снова и снова. Что я делала, что говорила – все будет препарировано, взвешено, просчитано, оценено и представлено на суд общественности. И все потому, что на той вечеринке где-то присутствовал он.

⁂

Было слишком светло. Я зажмурилась, а открыв глаза, заметила коричневые пятна засохшей крови на тыльных сторонах ладоней. На правой руке пластырь, он едва держался и отклеивался. Интересно, как долго я тут находилась? Я лежала на узкой кровати с пластиковыми бортиками по обеим сторонам – этакая колыбель для взрослых. Белоснежные стены, сверкающий пол. Что-то глубоко врезалось во внутреннюю часть локтя – это белый ремешок стянул руку так плотно, что кожа вокруг него отекла. Попробовала просунуть под застежку палец, но он не пролез. Я повернула голову влево. Двое мужчин пристально рассматривали меня. Пожилой афроамериканец в красной ветровке с эмблемой Стэнфорда и белый полицейский в черной форме. Глаза снова заволокло какой-то пеленой, все расплылось, а мужчины превратились в красный и черный квадраты. Они стояли, оба прислонившись к стене, заложив руки за спину, как будто ждали уже довольно давно. Я снова сморгнула и постаралась сфокусировать на них взгляд. И у первого, и у второго было выражение, какое обычно делаю я, когда наблюдаю, как какой-нибудь старый человек спускается по лестнице – весь в напряжении, готовый к падению в любой момент.

Представитель власти спросил, хорошо ли я себя чувствую. Когда он наклонялся ко мне, в его взгляде ничего не дрогнуло, он даже не прищурил в улыбке глаза – они оставались совершенно неподвижными, словно две круглые чистые лужицы. «Ну да. А что – должно быть иначе?» – это я подумала про себя, а сама продолжала вертеть головой, ища глазами сестру. Мужчина в красной ветровке, представившись деканом Стэнфорда, спросил:

– Вас как зовут?

Их сосредоточенность на моей персоне пугала. Странно, почему им не задать этот вопрос моей сестре, ведь она должна быть где-то здесь.

– Я не студентка. Просто пришла в гости, – ответила я. – Меня зовут Шанель.

Сколько же я так дремала? Должно быть, здорово я набралась, если застряла в кампусе и, чтобы проспаться, залезла в соседнее здание. Я что, ползла? Как я поцарапалась? И кто наклеил на меня так небрежно весь этот отстойный скоропомощной хлам? Наверное, эти люди несколько раздражены? Их можно понять – очередной пьяный ребенок, за которым придется присматривать. Стыдно-то как – я ведь уже довольно взрослая для такого. Как бы там ни было, мне нужно избавить их от своего присутствия, поблагодарив за ночлег. Осматривая больничный коридор, я вычисляла, какая из дверей вела к выходу.

Мужчины спросили, кому можно позвонить и сообщить, что я здесь. Где здесь? Я дала им номер сестры. Тот, кто был в красной ветровке, отошел, чтобы я не слышала, – просто взял и унес голос Тиффани в другую комнату. Где вообще мой телефон? Я принялась нащупывать ладонью вокруг себя в надежде наткнуться на прямоугольный предмет. Ничего. Я корила себя за эту потерю. Придется возвращаться назад.

Представитель власти – тот, кто был в черном, – обратился ко мне:

– Вы находитесь в больнице, и есть основания полагать, что вы подверглись нападению сексуального характера.

Я медленно кивнула. Какой серьезный человек! Но, должно быть, он что-то перепутал – я даже ни с кем не разговаривала на той вечеринке. Наверное, нужно это прояснить? Разве я не настолько взрослая, чтобы самостоятельно выписаться отсюда? Мне казалось, сейчас кто-нибудь войдет и скажет: «Офицер, с ней все в порядке, она может уходить», – после чего я отсалютую им и откланяюсь. Сейчас я не отказалась бы от бутерброда с сыром.

Внизу живота сильно давило – хотелось писать. Я попросила разрешения сходить в уборную, но мужчина в черной форме отказал, объяснив, что нужно подождать, так как могла понадобиться моча на анализ. «Для чего?» – подумала я, тихо лежа в постели и продолжая сжимать мочевой пузырь. Все-таки мне позволили. Когда я спустила ноги и села на кровати, узкое платье поднялось и собралось комком на талии, я увидела на себе трикотажные штаны мятно-зеленого цвета. Интересно, откуда они? И кто завязал бантиком шнурок на поясе? Я смущенно пошла в уборную, освобождаясь наконец от их пристальных взглядов, и закрыла за собой дверь.

Веки еще были тяжелыми, и глаза полностью не открывались. Кое-как развязав шнурок и стянув вниз новенькие трикотажные штаны, я собралась было снять трусы. Большие пальцы скользнули по бедрам, ощупывая кожу, но ничего не нашли. Странно. Я проделала движение еще раз, прижала ладони к бокам, растерла бедра, будто до этого не чувствовала своего тела. Терла и терла, пока кожа не стала горячей, тогда остановилась. Вниз я не смотрела, а так и застыла там, полуприсев, полусогнувшись. Обхватив руками живот, со спущенными до щиколоток штанами, я была не в силах ни опуститься на толчок, ни выпрямиться.

Мне всегда было любопытно, почему пережившие насилие, любое насилие, так хорошо понимают других пострадавших? Как происходит, что даже при совершенно разных обстоятельствах нападения жертвы могут просто посмотреть друг на друга и понять все без слов? Возможно, дело не в самом насилии, не в его деталях, а в том, что происходит после, в первый момент, когда человек остается наедине с собой. Будто что-то вынули из него, будто сознание ускользает. Куда я шла? Что у меня забрали? И бесконечный страх, затаившийся в тишине. Словно больше не существует того привычного мира, где верх – это верх, а низ – это низ. В такой момент не чувствуешь боли, не впадаешь в истерику, не кричишь. Просто внутри все превращается в холодный камень. Полное смятение вкупе с абсолютным пониманием. Так утрачивается роскошь медленного взросления. Так наступает жестокое пробуждение.

Я опустилась на унитаз. Что-то царапало шею. Потрогав затылок, я нащупала в спутанных волосах какую-то шершаво-колючую штуковину. «Ну да, я же ненадолго выходила из дома “в кусты”, может, ветка какая зацепилась?» – меня не покидало чувство, что все было неправильно, но в глубине души царило мертвое спокойствие. Словно безмятежный темный океан, бескрайний и бездонный. Но ужас уже надвигался… Я ощущала, как он сжимает у меня все внутри – мои темные, влажные, тяжелые внутренности. Однако на поверхности виднелась лишь легкая рябь. Паника появилась, словно рыба, – она стремительно рассекла гладь, выпрыгнув из воды, и так же молниеносно скрылась в ней. И снова тишина. Я не могла постичь, как оказалась в стерильной палате, в этой уборной, без нижнего белья, совсем одна. Вряд ли я буду интересоваться у того полицейского, куда делось мое нижнее белье, потому что часть меня понимала, что я не готова услышать ответ.

На ум пришло слово ножницы. Должно быть, тот мужчина в полицейской форме ножницами разрезал мои трусики, чтобы снять их, поскольку на трусах остались вагинальные… вагинальные выделения, которые нужны для проведения экспертизы в случае чего. Я смотрела о таком по телевизору, видела, как парамедики разрезали одежду. Встав, я заметила грязь на полу. Потом провела ладонью по штанинам, разгладив их, завязала шнурок на двойной бантик – получились два заячьих уха. Стоя перед краном, вдруг засомневалась: можно ли смывать кровь. Я подставила под тоненькую струйку воды кончики пальцев, затем ладони, а темные разводы на тыльной стороне сохранила.

Вернулась я такой же спокойной, какой была до ухода, вежливо улыбнулась и рухнула в свою колыбель. Декан сообщил, что мою сестру известили, где я нахожусь, и вручил мне свою визитку со словами: «Дайте знать, если вам что-нибудь понадобится». Он ушел, а я так и держала эту маленькую карточку. Мужчина в полицейской форме объяснил мне, что офис, где располагается SART[6]6
  SART, Sexual Assault Response Team (Служба реагирования при половом преступлении) – общегосударственная программа помощи, обеспечивающая интересы потерпевших. В состав отдельной оперативной группы входят следующие специалисты: медицинские работники – оказывают первую медицинскую и психологическую помощь и проводят судебно-медицинскую экспертизу; сотрудник правоохранительных органов – проводит полицейское расследование; адвокат – оказывает юридическую поддержку потерпевшему. Прим. ред.


[Закрыть], откроется только утром. Я понятия не имела, что это такое, но очень ясно понимала, что мне необходимо заснуть. Я лежала на спине, мне было холодно и как-то не по себе – все-таки вдвоем с чужим человеком в палате с таким ярким светом. Хорошо, конечно, что я не осталась одна, но лучше бы он почитал или сходил к автомату с напитками. Я не могла уснуть, пока за мной наблюдали.

Зашла медсестра, бросила на меня быстрый взгляд и тут же накинулась на полицейского:

– Почему у нее нет одеяла?!

– Я выдал ей штаны, – ответил он.

– Почему никто до сих пор не дал ей одеяла? Немедленно принесите ей одеяло! Она лежит здесь, ничем не укрытая!

Я смотрела на ее яростную жестикуляцию, слушала, как она – такая озабоченная и совсем не боявшаяся требовать – отстаивала мое право на тепло, и про себя повторяла за ней: «Кто-нибудь, дайте же ей эти одеяла».

Я снова закрыла глаза. На этот раз привыкая к теплу. Мне хотелось бы вырваться из этого грязного сна и очнуться в своей постели, под своим цветастым одеялом, и чтобы рядом стоял мой ночной светильник с абажуром из рисовой бумаги, а в соседней комнате спала моя сестра.

Кто-то осторожно меня потормошил. Я открыла глаза – все тот же слепящий свет, те же одеяла. Надо мной склонилась златоволосая девушка в белом халате, за ней стояли еще две женщины. Все они так лучезарно улыбались, словно я была новорожденной. Одну из медсестер звали Джой, и я приняла это за добрый знак судьбы[7]7
  Джой (Joy) – радость. Прим. пер.


[Закрыть]. Они вывели меня через какую-то дверь на маленькую парковку. Я почувствовала себя этакой нафталинной королевой: за мной бархатной мантией волочилось одеяло, которое поддерживали мои сопровождающие. Я покосилась на небо, чтобы определить время. Неужели уже рассвело? Мы вошли в пустое одноэтажное здание. Медсестры проводили меня в кабинет и посадили на диван. Закутанная в кучу одеял, я рассматривала папки, стоявшие на полке, и увидела на всех корешках уже знакомую аббревиатуру SART. А под ней черным маркером – Sexual Assault Response Team (Служба реагирования при половом преступлении).

Так вот кто они такие. Я была всего лишь сторонним наблюдателем – просто снабженное парой глаз мертвенно бледное тело с жалким грязным гнездом вместо волос. В то утро мне пришлось наблюдать, как в мою кожу втыкали серебристые иглы, как ковырялись у меня в промежности марлевыми тампонами, тут же становившимися кровавыми, – но ничто не заставило меня вздрогнуть, поморщиться или тяжело задышать. Восприятие отключилось, а вместо моего тела в их руках оказался бесчувственный манекен. Было одно, доступное моему пониманию: женщины в белых халатах – те люди, которым я могу довериться. По этой причине я послушно выполняла их указания и улыбалась в ответ на их улыбки.

Передо мной положили стопку бумаг. Выпростав руку из-под одеяла, я принялась подписывать их. Но если там и объяснялось, с чем я соглашаюсь, – это все прошло мимо меня. Бумаги, бумаги, бумаги. Светло-сиреневые, желтые, оранжевые. Но ни одного объяснения, почему на мне не было трусов, почему кровоточили руки, почему волосы такие спутанные и грязные и откуда взялись эти нелепые штаны. Но, похоже, все шло как положено, и я подумала, что если буду покорно подписывать и кивать, то меня быстрее отпустят и я смогу наконец привести себя в порядок. Я выводила внизу страниц свою подпись: большая петля и две маленькие закорючки. И замерла только однажды, увидев сверху одного из листов жирную надпись: «Жертва изнасилования». Рыба пробила водную гладь. Я встала на паузу. Нет, я не согласна быть жертвой изнасилования. Если сейчас поставлю свое имя, стану ли я одной из них, жертв? Если откажусь подписывать, смогу ли жить дальше по-прежнему?

Медсестры вышли, чтобы подготовить кабинет для анализов. Девушка, представившаяся Эйприл, оказалась адвокатом SART. На ней были легинсы и легкий широкий свитер, а голову украшала забавная прическа – копна непослушных кудряшек, собранных в хвост. Ее имя мне понравилось так же, как Джой[8]8
  Эйприл (April) – апрель. Прим. пер.


[Закрыть]. Апрель был месяцем дождей и света, временем цветения калл. Эйприл дала мне немного овсянки в пластиковой миске, на кашу она положила кусок коричневого сахара. Ела я все это маленькой белой ложкой из гнущейся пластмассы. Эйприл выглядела моложе меня, но заботилась обо мне, как мать, и постоянно уговаривала пить воду. А я все думала, как она проснулась в такую рань в воскресенье. Интересно, для нее это было обычным делом?

«Это вам», – протянула она мне оранжевую папку на спирали. Внутри лежали ксерокопии брошюрок о посттравматическом стрессовом расстройстве (ПТСР) и листочков с номерами телефонов. На одном буклете была изображена девушка с пирсингом в брови – такая вся раздраженная, озлобленная. И надпись большими сиреневыми буквами: «Ты не одинока. В этом нет твоей вины!» – В чем нет моей вины? Чего я не делала? Я развернула брошюру под названием «Реакция на последствия».

Первая стадия – оцепенение, легкая головная боль, необоснованный страх, потрясение. Начинается с первой минуты и длится до двадцати четырех часов.

Вторая стадия – забывчивость, истощение, чувство вины, ночные кошмары. Продолжается от двух недель до шести месяцев.

Третья, последняя стадия – добровольная изоляция, навязчивые воспоминания, суицидальные мысли, спад работоспособности, употребление наркотических веществ, трудности в отношениях, одиночество. Тянется от шести месяцев до трех лет.

Прочитав про первую стадию, я кивнула – поразительное сходство. Но дальше… Кто все это понаписал? Кто разработал столь зловещее будущее? Кто вообще выпустил этот сраный клочок бумажки? И что прикажете делать с этим жизненным графиком какого-то душевно и физически сломленного незнакомца?

– Хочешь позвонить сестре? Дать телефон? – Эйприл протянула мне трубку. – Можешь сказать ей, что через несколько часов будешь готова уехать.

Я надеялась, что Тиффани еще спит, но она ответила молниеносно. Я знаю ее плач. Знаю, как она плачет, когда помнет капот машины, когда не может найти свои шмотки, когда в фильме умирает собака. Но сейчас ее плач был другим: словно птица билась крыльями о стенки стеклянной клетки – это был звук внутренней сумятицы. От него мороз пробежал по коже. Я заговорила ровно и так непринужденно, что сама чувствовала, как улыбаюсь.

– Тиффи! – произнесла я и никак не могла понять, что она мне отвечает. Но это сделало меня еще спокойнее, ведь нужно было унять ее истерику. – Сестрица, у меня тут бесплатный завтрак! Да, я в порядке! Не плачь! Они полагают, что-то могло произойти. Нет, точно они не знают. Всего лишь предосторожность – так, на всякий случай, но лучше мне остаться на какое-то время. Ладно? Сможешь забрать меня через пару часов? Я в больнице Стэнфорда.

Девушка-интерн мягко похлопала меня по плечу и шепотом поправила:

– Вы в Сан-Хосе. В Медицинском центре долины Санта-Клара.

Я с недоумением глянула на нее.

– Прости, оказывается, я в Сан-Хосе, в местной больнице! – сказала я в трубку, а сама подумала: «Я что? В другом городе? В сорока минутах езды от дома?» – Не волнуйся! Я позвоню тебе, когда буду готова.

Я спросила Эйприл, знает ли она, как я сюда попала.

– На скорой, – ответила она.

Внезапно я забеспокоилась о цене, которую вряд ли смогу потянуть. Одни анализы сколько будут стоить! Сосновые иглы, словно маленькие коготки, все еще царапали шею. Я вытащила из волос колючую рыжеватую веточку папоротника. Проходящая мимо медсестра довольно мягко попросила ничего на себе не трогать: нужно оставить все как есть, поскольку предстоит сделать фотографии моей головы и остального. Я вернула ветку назад – словно вставила шпильку в прическу. Кабинет для забора анализов был подготовлен.

Я поднялась – на диване остались сосновые шишки и иголки. Откуда, черт возьми, они вообще взялись? Когда я наклонилась, чтобы поднять их, волосы рассыпались по плечам и еще какое-то количество веток просыпалось на чистый кафель. Я опустилась на колени и принялась складывать все в аккуратную кучку.

– Вам это нужно? – спросила я, держа все в ладони. – Можно выкинуть?

Мне ответили, чтобы я не волновалась и оставила как есть. Я снова сложила все на диван, смущенная беспорядком, который устроила, запачкав безупречно чистый пол и мебель.

– Это просто флора и фауна, флора и фауна, – успокаивала меня медсестра напевным голосом.

В сопровождении двух медсестер я прошла в освещенную утренним солнцем холодную серую комнату с большим зеркалом. Меня попросили раздеться. «Это уж слишком», – я не понимала, почему должна показывать им свое голое тело. Но руки сами стали снимать одежду – еще до того, как мозг подал сигнал: «Слушай их». Медсестры протянули мне белый пакет для завтраков, и я положила в него свой бежевый лифчик с потрепанными лямками. В другой пакет отправилось мое серое платье – и больше я его не видела. Его потом проверяли на следы спермы или что-то в этом роде. Когда я осталась голой, из зеркала на меня смотрели собственные соски, а я не знала, куда деть руки – разве что обхватить себя ими. Мне сказали не двигаться, пока мою голову будут фотографировать в разных ракурсах. Для своих портретов я обычно укладывала распущенные волосы на косой пробор, но сейчас было страшно даже прикоснуться к этой бесформенной массе. Стало любопытно: нужно ли обнажать зубы в улыбке и куда смотреть. Больше всего хотелось закрыть глаза – может быть, так я стану невидимой.