Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Шандор Тар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Какое-то время они молчали; мальчик встал, подошел к рельсам, посмотрел в одну сторону, в другую, но ничего не было. Потом промчался, споро стуча на стыках, пассажирский, и снова надолго установилась тишина. Потом прошел и товарный, но тоже слишком быстро. Сядь, сиди спокойно, сказал отец, не шастай там, по путям, придет он, не бойся, я этот участок знаю, бывает, иной раз маневровый паровоз аж сюда оттаскивает платформы.

Я сильный, папа?

Ну конечно.

Они сказали, у меня мускулы есть. Это и значит: сильный?

Ну да.

Тогда я могу сесть на поезд. Даже если он идет быстро.

Если быстро, никто не может сесть. Руки оторвет.

И ты не можешь?

Не могу.

Потому что ты – слабый, как: былинка?

Это тоже тебе в поезде сказали?

И еще, что ты: халтурщик.

Ты и слова-то этого не знаешь.

Лысый – он очень сильный. Да?

Да.

А ты – слабый.

И что из этого?

Мальчик не ответил. Лицо его стало грустным, он сел в высохшую траву. Прошел еще поезд, но в другую сторону, потом еще два, и опять вокруг воцарилась тишина.

Папа.

Что?

А ты ведь не сможешь отхлестать Тиби Караса по морде!

Почему это не смогу?

Потому что ты слабый.

Брось!

Ну да. Он тебя по стенке размажет.

Это он сказал?

Он. А ты только и будешь скалиться, как заяц на кислое яблоко.

Иди-ка сюда.

Не пойду.

Да не трону я тебя! Просто хочу, чтобы ты мне сказал, чему ты там научился, в вагоне. Вот мать-то порадовалась бы за тебя, если бы слышала... А про нее Тиби Карас тоже что-нибудь говорил?

Говорил.

Что?..

Издали донесся низкий тягучий гул: видимо, приближался еще поезд. Балог встал, мальчик тоже; медленно идет, сказал отец, по звуку чувствую. Этот, пожалуй, подойдет. Давай-ка приготовимся! Балог схватил сына, прижал его к себе, но тот вырвался у него из рук. Поезд идет, закричал он с воодушевлением; погоди, крикнул отец, не торопись только! Если слишком быстро, лучше еще подождем, слышишь? Ладно, ответил мальчик, но видно было, что он весь сосредоточен на поезде. Порожняк, сказал Балог, когда состав подъехал, может, сгодится. Только не подходи слишком близко! Подожди, пока совсем ход сбавит!..

Он смотрел, как мальчик проворно взбирается по засыпанной щебнем насыпи. Будто ящерка! Задыхаясь, нелепо дергаясь, он едва поспевал за ним, подожди, кричал он вслед сыну. Но мальчик уже ухватился за подножку, ай! мгновение повисел – и вскарабкался наверх. Я сейчас, кричал отец, оставайся там! Сядь! Ему тоже удалось схватиться за подножку на другом конце вагона, ну вот и порядок, думал он, теперь, раз ухватился, не отпущу. Поезд волочил его по земле, но все это было ничего, сын уже бежал по платформе, направляясь к нему, сядь, крикнул отец, я сейчас! И вдруг ощутил страшный удар по лицу. Удар башмаком. Потом еще. Два белых взрыва... Он отпустил железную подножку, сил больше не было. Да и смысла тоже не было никакого.

Самая холодная ночь

Хорошо тому, кто встречает праздник в интимной гармонии семейного гнездышка; тепло тоже не последнее дело: Енё много месяцев живет в гараже, а гараж – это три бетонные стены, да крыша, да ворота железные, так что Енё очень даже мог оценить любое помещение, в котором температура выше, чем под открытым небом. Вообще, отвлеченные понятия он не очень любил; например, что это такое – интимная гармония? По-твоему, это что, спросил он в корчме под названием "Мушиная радость" у Оскара, а тот чуть всерьез не обиделся: вопрос застал его врасплох. Короче, Оскар не знал. Не знали и остальные, те, кто торчал возле стойки или у длинной полки, укрепленной на стене; а Медард, общий пес, зевал возле двери и ни во что не вмешивался. Интимная гармония, задумался корчмарь, это, как бы тебе сказать: только не думай, что это такое уж счастье. Я бы тебе порассказал... Однако рассказывать он ничего не стал. После закрытия ему ведь домой идти, и для него это тоже не ахти какая радость. Жена у него бабенка крепкая, круглая, платье на ней чуть не лопается, а он домой вваливается такой усталый, сил хватает, только чтобы рот закрытым держать, и открывать он его больше ни за что не согласен. В общем, супруга его уже не раз пользовалась этими словами, интимная гармония, и корчмарю запомнилось, что они ему всегда как-то действовали на нервы.

Шаллаи сказал, интимная гармония – это значит: согласие и взаимопонимание, а если так, то они здесь, в корчме, уже много лет пьют вино и пиво в интимной гармонии, так чего вам еще надо? Это – дружба, заявил маленький человечек, которого тут звали не иначе как Буродыр, мне можете поверить. А возчик Леваи, у которого одно на уме, бабы, понимал интимную гармонию так: это когда сидит с тобой рядом щель и одной рукой подливает тебе палинки, а другой – в штанах у тебя копается. Для Леваи любая женщина была просто щель, или – дыра, с ним особо никто и разговаривать не хотел из-за этого. Настроение у всех было кислое: когда-то какой-то идиот придумал, что в сочельник питейные заведения надо закрывать ранним вечером, и ему, тому идиоту, конечно, и в голову не пришло, куда деваться всем тем, кто не особо набожный и кому, главное, идти некуда? Вот, например, здесь, в квартале, трое таких: один беженец из Румынии да двое разведенных; да и другие есть, только они не смеют сегодня сбежать в корчму, потому что не развелись еще. Румын, тот обычно в корчме, в кладовке ночует, куда его корчмарь пускает из жалости, но сегодня нельзя: случись какая проверка, неприятностей не оберешься. Енё же до утра в гараже, возле электроплитки будет зубами стучать; в нормальные дни ему надо вытерпеть от закрытия пивной до утра, до открытия, это не так уж страшно. Оскар, он приборист, ему открыть дверь любого подъезда – раз плюнуть, а там он, как барин, выспится себе где-нибудь под лестницей. Коли уж ты развелся, другого не жди. Сколько веревочка ни вейся, а конец все равно – вот он, как говаривал Буродыр; уж он-то знает, он второй раз разводится.

Енё сегодня пил немного, с утра – полстопки всего, чтоб оттаять, да еще полстопки – вместо завтрака, но от этого у него вдруг аппетит появился, он что-то такое поел, а от еды, как известно, в сон клонит, так что он выгнал румына из кладовки и покемарил немного. Румын этот все равно наглеть начал, даже днем в кладовке болтается, среди ящиков с пивом да канистр с палинкой, и, хотя клянется, что ничего не трогал, к полудню обычно совсем косой. Это – от запаха, объясняет он всем, и, может, это в самом деле так, потому что в кладовке все вроде на месте; в общем, все только руками разводят. К обеду Енё проснулся от шума: в пивном зале гвалт, ругань, вроде даже до драки дошло; он, Енё, чего ни под каким видом не выносит, так это ссор, а потому вышел он из кладовки через черный ход и побрел мерзнуть к себе в гараж, чтобы потом, когда в корчме снова будет тихо, вернуться, перечитать газеты, какие найдутся, выпить кофе – ничего больше, – а там вскорости можно и отправляться.

Сколько он в свое время вкалывал, чтобы был наконец у них этот гараж! Сутками известь, краску глотал, ацетоном дышал, чтобы денег собрать – на квартиру, на мебель, на гараж этот, а теперь и гараж уже не его, бывшая жена разрешила, правда, на время там приютиться, пока найдется какое-нибудь жилье. С тех пор прошел почти год. Как дурной, страшный, нескончаемый сон. Сначала Енё вообще поверить не мог, что жена всерьез хочет разводиться, ладно, измена – штука суровая; нет, конечно, это не он изменял, у него ни времени не нашлось бы, ни сил; у жены был какой-то старый дружок, у которого и одежда всегда была чистой, не в краске, как у него, и который не таскался вечно с ведрами, кистями, стремянкой, расхристанный, грязный, как черт из трубы. И все же Енё не на жену был сердит. Сердит он был на весь мир, потому что нет правды нигде, даже на небе, о Боге уж и говорить нечего:

Ворота гаража открывались с трудом, бетон перед ними льдом приподняло, в прошлый раз, как открывал он их, одна створка упала с петель прямо на Енё, а соседи смотрят и ржут, чтоб им пусто было. Енё только с Мики дружил, соседом по гаражу; Мики же на сегодняшний вечер одолжил ему брюки и куртку; ботинки, правда, у него свои есть, есть и одежда чистая, но она не в таком виде, чтобы праздник в ней встречать, потому что на ночь он всю одежду на себя натягивает и на пол стелет, чтобы продержаться до утра. Из квартиры он взял один только холодильник и то потому, что тот не нужен жене: Габор Дери, нынешний муж, купил ей новый, хороший, с морозильной камерой. Странно выглядел Енё в гараже с холодильником, особенно когда зима наступила, да ведь дурачье это, конечно, понятия не имеет, что спинка у холодильника, когда он работает, теплая; и вообще, Енё было наплевать на других: пускай на него смотрят как на чокнутого, ведь в конце концов половина квартиры принадлежит ему, часть мебели тоже, но он заявил, что ему ничего не надо. Пускай пропадает. Половину квартиры он записал на сына, а сам в гараж переехал – с инструментом, кое-какой одежонкой да палкой, иногда поясница у него болела, и он только с палкой мог ходить. А потом в гараже мало-помалу накопилось окурков, хлебных корок, пустых бутылок и всякого прочего мусора, который откуда-то набирается даже в самом отчаянном убожестве и одиночестве.

Когда его спрашивали, зачем он ушел из дома, Енё только хмурился и молчал. Шаллаи объяснял так: Енё, дескать, обиделся и думает, что жена его пожалеет и все вернется обратно; только зря он так думает. Из окна квартиры, где она теперь с Габором и с сынишкой живет, виден и гараж, и Енё, конечно. Леваи же сказал: Енё – он все равно что кошка, разве что от него воняет сильнее; словом, кошка, та тоже к одному месту привыкает; а вообще без корчмы мы все равно покойники, так что от этого и подохнем. Это, конечно, так, рассудил Буродыр, но Енё подохнет не от этого: он у себя в гараже замерзнет, от гордости. И то и другое, наверно, правильно, как правильно и то, что Енё в самом деле считал себя не совсем таким, как другие; впрочем, так о себе думали все завсегдатаи "Мушиной радости", это он и сам знал – но он насчет себя все правильно понимал. В свое время он даже в гимназии поучился, недолго, правда, потому что как раз отец у него умер и Енё пришлось идти работать; а все-таки можно заметить: он и говорит по-другому, культурно, особенно если следит за собой – только в последнее время следит он за собой все реже. Но не потому он не такой, как все это отребье, что культурный, а потому, что уверен: все равно жена вернется к нему с ребенком, она его любит, только сейчас она не в себе немного, но это пройдет. Не может иначе быть, ведь и он ее любит, и сына любит, которому он дал имя; он его первым в руки взял, прямо такого, в крови, в слизи, и расцеловал всего, и ерунда, что акушерки и нянечки орали на него там, в холодной родильной палате. Он им в благодарность все побелил бесплатно, любо-дорого было смотреть, но и малыш такой рос красавец, веселый, здоровенький – все, кто видел, ахали от восторга, ну кукла, а не ребенок.

Теперь сыну уже двенадцать, но он и сейчас – красивый, проворный, складный такой мальчуган; жена Енё пообещала, что к вечеру отпустят сына к нему ненадолго, поговорить, только чтобы Енё в корчму его не водил. Вот для чего нужны ему чистые штаны и куртка; сосед Мики даже ключи дал от машины – вдруг куда-нибудь захотят поехать; Мики – парень добрый, да ведь и он, Енё, добрый, кухню ему побелил бесплатно: В гараже Енё сегодня навел порядок какой-никакой: пол подмел старой кистью, пожитки свои затолкал в холодильник, а что не вошло, повесил на гвозди; вот только – холод. У Енё никого не было в городе, даже приятелей мало – одна только эта, глубоко зарытая в сердце, сумасшедшая любовь; да еще ожидание. Так хорошо это – ждать; он перевернул два пустых ведра из-под краски, на них они будут сидеть, на доску он поставит бутылку с пепси, положит подарок, он и маленькую елку получил от одного клиента, не елку даже, а ветку, но всю ее увешал конфетами в ярких бумажках. Конфеты тоже ему дали так, бесплатно, Енё – маляр хороший, у клиентов нарасхват; когда трезвым его заставали, он много не запрашивал, и больше едой, питьем, одеждой, теперь вот – конфетами; но самое главное – подарок для Балажа.

В полдень Енё пошел в корчму, прочитал газеты; там уже было спокойно, он красовался в праздничной одежде, штаны и куртка Мики были ему почти впору, Енё даже побрился; народ над ним подсмеивался: чего это ты при параде-то, повеситься собрался, что ли? Но Енё на них внимания не обращал: сидел себе за чашкой кофе и ждал. Потом все же не выдержал, попросил полстопки водки, потому – рот от волнения пересох и вообще. После этого взял бутылку колы с собой, обозвал всех, как обычно, дураками и двинулся в путь. Уговор был такой: он позвонит с улицы в домофон, они выглянут и, если увидят, что он в норме, отпустят к нему мальчика. Что верно, то верно, иной раз Енё выглядел так, что даже Медард, пес из "Мушиной радости", принимался скулить и куда-нибудь прятался от него; но сейчас он и вправду был в норме, целый день почти не пил, и даже рука у него не дрожала, когда он на кнопку жал, только сердце билось чуть-чуть с перебоями, но это – дело не новое: у Енё, если он волнуется, всегда появляются эти сбои, ничего, выдержать можно.

Аранке, бывшей жене, он тоже купил подарок, какие-то дорогие духи, но вот чего он не думал, так это что жена сама спустится к нему с сыном с третьего этажа; но, в общем, он рад был, даже чуть не обнял ее, так был растроган, но она не позволила. Зайди, пожалуйста, сказала она Енё, держа мальчика за руку; тот улыбался, но как-то криво; хочу сказать тебе кое-что, продолжала жена. Видно было, что она нервничает. Енё подумал было, она в квартиру его пригласит, но нет, ничего подобного, они остановились на лестничной площадке. Красивая она была все же, и в целом, и все по отдельности: лицо, глаза, взгляд и эти мягко вьющиеся волосы на затылке; у сына на головке они вились так же мягко, и вообще он на нее был похож, и формой носа, и темными цыганскими тенями у глаз. Жена немного помолчала, словно чего-то ждала, глядя на Енё, потом заговорила.

Сердце, бывает, и у здорового человека иной раз пропустит один такт, зато потом застучит сильнее; вот и у Енё – так ахнуло после паузы, что у него даже голова мотнулась. Не может этого быть, сказал он без уверенности, чувствуя, что сейчас хорошо бы сознание потерять или чтобы случился инфаркт и он бы очнулся в больнице – или совсем не очнулся бы, никогда. Аранка, с трудом подбирая слова, сообщила ему, что Балаж – вовсе не его сын, а Габора, потому она и вышла за него. Так что насчет квартиры надо все заново обсудить; в конце концов, если Енё не отец Балажу, тот не может быть его наследником. С Габором они все обдумали, лучше, если ребенок тоже об этом узнает. Половина квартиры принадлежит Енё, это так, но они ему выплатят деньгами. За эту сумму он сможет купить жилье поменьше, где-нибудь в другом месте; а гараж ты освободи, и, пожалуйста, поскорей. И ребенку лучше, если оставишь его в покое... Енё смотрел на мальчика; тот отвернул голову, но все равно смотрел на него широко раскрытыми глазами, словно боялся его. Енё вдруг заметил, что жена плачет; он никак не мог сообразить, давно ли она ему объясняет, что она – всего лишь раз, один-единственный раз, потому и не хотела иметь больше детей, но никак не могла собраться с силами во всем признаться ему. Габор же ее все настойчивее уговаривал, особенно после того, как ребенок появился, ну что она могла поделать? Что? И этот засранец тебя прислал со мной говорить, у самого-то что, не хватило духу прийти, и: Енё ухватился за радиатор, голова у него шла кругом, и жарко было невыносимо, и впервые за долгое время он ясно почувствовал, что все видит и понимает. Все.

Вот полоса масляной краской, в нижней части лестницы, это он красил, и перила тоже, тут покраску уже обновлять пора. Корчму тоже пора вообще-то уже ремонтировать, стены – грязные, вонью от них несет, двери, окна освежить надо, в таких местах ремонт надо делать чаще, свежая покраска – она и дезинфицирует, и народ какое-то время бережнее относится к помещению, не хватается за все грязными руками, не плюет на пол. Енё заказал полстопки и пиво, рюмку выпил сразу, взял еще одну, выпил и ее, потом, с третьей рюмкой и с пивом, сел за столик возле двери в уборную, там не так сквозит. Он тянул пиво, слушал радио – и не сразу обратил внимание, что вокруг стоит тишина. Что на него смотрят. Все. Не то чтобы откровенно глазеют, но явно косятся. Что случилось, спросил он, нарисовано на мне что-нибудь, а? Что это с ними, спросил он корчмаря, но тот только плечами пожал, он уже посуду складывал, скоро пора закрывать, и тогда каждый может идти на все четыре стороны. Если хочешь, можешь спать сегодня в кладовке, сказал он Енё чуть позже, ночью мороз будет. Радио говорит, очень холодная будет ночь. Знаешь что, сказал он через некоторое время, в руке у него была бутылка шампанского, а в глазах – печаль, знаешь что, все уже знают. Понимаешь? Все, кто тут сидит. Мы и раньше знали. Все, кроме тебя. А теперь давай выпьем шампанского, на нас-то чего сердиться?

Голова Енё упала на стол, будто его ударили или будто он наклонился поднять что-то, да так и остался. Он не видел уже, что и Шаллаи, и Леваи, и остальные – все подходят к нему, вот только говорить ничего не говорят, чего с ними, в общем-то, не бывает, только уж если очень-очень расстроены. Долго они стояли, поглядывая друг на друга: что теперь делать? Корчмарь махнул на них и прошептал: тише, не мешайте ему, уснул он. А если помер, спросил Буродыр, вон не шевелится даже! Иди ты, зашипел на него Леваи, пиво же перед ним, как он помрет, ишь выдумал! Это он сильно сказанул, но все равно никто не засмеялся, тишина повисла в корчме, словно дурное предчувствие; потом они помогли хозяину поднять стулья на столики, румын быстро пол вымыл. Пора было закрывать, но они сидели еще полчаса, выпивали, потом корчмарь выгнал Медарда за дверь и сказал: Енё пускай остается. Лучше, если он тут поспит. Ночью сильный мороз будет, звезды вон на небе мерзнут... Остальные кивали, и вправду холодно. А тут еще: Спит, бедолага, и сны видит, неожиданно сказал румын, там ему наверняка лучше. Медард тоже, видно, озяб: оставшись один в темноте, он тихо, жалобно заскулил.

Ринальдо

Ишшь ты, кокетливо воскликнула Борика Таллаи и, обворожительно улыбаясь, оглядела дочь с головы до ног; негромкое восклицание это в ее устах могло выражать что угодно: одобрение, радость, страстный восторг – или просто удовлетворение тем, что ей удалось так хорошо расправить на дочери платье, которое, правда, перед этим было тщательно, до блеска выглажено утюгом, но ведь каждому ясно, что когда его надеваешь, то все равно надо по фигуре подправить, чтоб не топорщилось, не морщилось, волнами не шло, нигде не висело – а такие мелочи замечаешь, только если стоять совсем близко, скажем, в двух шагах. Отец мой в таких случаях говорил: ну что ж, дочка, можешь отправляться на бал, но чтоб к двенадцати была дома, соска тебя ждать будет! Эшшь ты, сказала она еще раз с кислым видом, потому что дочь и на сей раз не засмеялась, ладно, ступай.

Борика Таллаи не относилась к тем матерям, которые трясутся над дочерьми, оберегая их от всего на свете, а пуще всего – от парней; наоборот, она скорей подбадривала девушку, ставшую после того несчастного случая равнодушной и молчаливой, то и дело посылала ее, иди, развлекайся, веселись! Живи, пока живется! Легко ей было посылать: эта бледная, с жесткими волосами – хотя не скажешь, что некрасивая, – девушка, которую когда-то окрестили Бертой, не дочерью приходилась ей, а племянницей, и то не вполне родной, ну, вы же понимаете, объясняла она в свое время на галерее, сестренка в то время не с мужем жила. А с кем, это оставалось тайной. Как тайной оставалось и то, почему девочку, после внезапной смерти родителей, родственники только и норовили сбыть друг другу, все равно ведь она замуж выйдет когда-нибудь, Борика Таллаи же благодаря ей получила эту квартиру, одна комната с холлом, как опекунша, но это никого не касается.

Ишшь ты, какие шикарные апартаменты, восторженно всплескивала она тогда руками, ишшь ты! Берте, собственно, в наследство досталось целых полдома, вторую половину которого унес, вместе с газовым баллоном, взрыв, и Борике немалых трудов стоило превратить то жуткое наследство в скромную, но исключительно уютную квартирку в этом романтическом, как она говорила, старомодном доме. Темные плотные шторы они раздвигали редко: все равно развесистое уксусное дерево перед окном загораживало улицу, да и мебель так выгорала меньше; чтобы проветрить, они распахивали все двери, и запах выходил на галерею, потому что на улицу окно открывать не было никакого смысла, с улицы несло в комнату шум, пыль, бензиновую гарь, летом из мясной лавки, что на первом этаже, летели крупные зеленые мухи, поднимался запах крови и смрад. Мясник на рассвете колол свинью прямо на улице, кровь спускал через уличную решетку в канализацию, да ведь нынче все дозволено. А с другой стороны виден был голый двор, где чаще всего околачивался Яношка, сын дворника, парень высокий, складный, всегда веселый, но со слабым умом; ишшь ты, видя его, говорила завороженно Борика, какой мужчина! Это был для нее вроде как второй канал! А первый – окно на улицу; телевизора у них не было.

Жильцы в доме часто захаживали друг к другу, по делу или так, все тут хорошо знали друг друга, почти все работали поблизости, на мебельной фабрике; только дворник прибыл сюда из другого микрорайона, он был оператором плоскочулочной машины и, шептались люди, доверенный человек. Да еще вот Таллаи с Бертой. Эти две женщины. Появились они здесь, видно, ночью; однажды утром дворник, который под предлогом уборки заглядывал в окна кухонь, заглянул – а они уже там. Вдова Таллаи, гордо представилась дворнику женщина; с остальными она просто здоровалась, а иной раз и того не делала; а это моя дочь, представила она немного погодя Берту. Дворник взглянул на Берту, потом на Таллаи: да ну, вырвалось у него, а не внучка? Эшшь ты, с лукавой улыбкой проворковала толстая женщина и кокетливо вскинула брови. Мы бы с ней подружками могли быть! Дворник не нашел, что на это сказать, лишь языком что-то выковырял из-под протеза, потом кивнул и ушел по своим делам. И эта тоже какая-то ненормальная, рассказывал он потом жене. Все время говорит: эшшь ты. Так и говорит? Ну да. Тогда и вправду подозрительно, удовлетворенно заключила дворничиха. Яношка, их взрослый сын, во дворе собирал на лопату мусор, бросал его в грязный помятый контейнер, при этом смеялся и, по всему судя, был вполне доволен собой; потом поддел лопатой валявшийся в стороне камень и подбросил его высоко в воздух. Он тут же забыл про него и отвернулся, почесывая себе зад, и тогда камень упал ему на плечо. А дочь что, спросила, с надеждой глядя на дворника, жена, но ответа не получила.

Ступай куда-нибудь, повеселись, потанцуй, каждый второй день уговаривала Борика девушку, за мной в твоем возрасте полгорода бегало! В такие моменты мысли Борики иногда улетали куда-то, она поднимала глаза к потолку, долго смотрела на люстру и – видимо, под грузом воспоминаний – ничего не говорила. Свои более или менее уцелевшие платья, костюмы она вывешивала на дверцу шифоньера, чтобы Берта сама выбрала, какое ей сегодня надеть; девушке, правда, никакое надевать не хотелось, она бы с радостью сидела дома, да и дома не выходила бы из ванной или уборной – там можно было закрыться и побыть одной. Ничего необычного она там не делала, просто смотрела в зеркало на себя, особенно же внимательно разглядывала кожу – на руках, на лице, потом на всем теле, до пальцев ног, не вскочило ли там что-нибудь, прыщик или бородавка, и если, когда она себя оглаживала, пальцы встречали какую-нибудь шероховатость, она принималась это место мазать и натирать всякими лосьонами, кремами; в уборной можно было пользоваться только слюнями, но – ладно хоть так. Когда с кожей было покончено, она принималась за волоски, которые нужно было выдергивать, по одному, отовсюду, а чуточная боль была даже приятна, от нее по всему телу шла сладкая дрожь, иногда даже слезы на глазах выступали. Берта знала, что парни – существа грязные и вонючие, от них исходят какие-то испарения, которые называются – мужской запах, у них даже дыхание другое, а от их слюны и пота легко можно забеременеть. Берте было двадцать три года, и ни со слюной, ни с потом мужским она еще ни разу близко не сталкивалась; однажды, в гостях у кого-то из родственников, ее пригласили танцевать, и там она точно чувствовала какой-то запах, от которого у нее даже голова разболелась; так чего ради ей идти на какой-то бал? Ей и так было хорошо; в последнее время, когда Борика посылала ее веселиться, она не спорила, уходила в ближний сквер, находила себе скамью, садилась и несколько часов терпеливо скучала.

Сейчас, стоя у окна в кухне и брошью скалывая на себе юбку миди, которую дала ей Борика, она смотрела во двор, на Яношку; тот сидел в огромном зеленом котле и пел, крышки на котле не было, Берта, тихо улыбаясь, представила, что в котле под Яношкой кипит вода и булькает жир, а сверху на его пыльную, драную солдатскую униформу кто-нибудь сыплет соль и приправы; Яношка все время ходил в этой униформе, и, хотя он был совсем не худощав, она на нем висела свободно; правда, в армии он никогда не был, дворник, когда его спрашивали, отвечал, пускай мальчик окрепнет немного. Однажды Берта видела Яношку совсем близко, и ей показалось, что под носом у него сыро, да и в углах глаз словно бы засох гной, а кожа: какая у него кожа, она не помнила. Яношка тогда поднимался из подвала, а она шла в лавку и очень старалась, чтобы он ее не заметил, а тот все-таки прошел мимо так, что задел ее боком, Берта даже вскрикнула от испуга, ты чего, ты зачем?.. Яношка, раскрыв рот, благоговейно смотрел на нее, Берта могла бы поклясться, что зубы он никогда не чистит, но думать об этом у нее не было времени, потому что Яношка вдруг встал перед ней и развел руки, она не знала, что и делать, и чуть не завопила от ужаса, а он сделал вид, будто хочет обнять ее, но не обнял, а засмеялся и ушел.

Берта сразу рассказала об этом Борике, та долго хохотала, словно все это ей невероятно нравилось, эшшь ты, громко восклицала она, видишь, какое ты впечатление произвела на молодого человека, так что – вперед! И показала, как в таких случаях надо улыбаться – наивно, а еще лучше застенчиво, – и так странно пригнула голову, Берта даже испугалась, что у тети голова закружится, но ничего, все обошлось. Берта свою тетю не ненавидела, хотя, правда, и не любила, она только ждала, чтобы та умерла, и уж тогда-то она повыдергивает у себя даже брови, не говоря о ресницах, а из квартиры больше ни на минуту не выйдет. И пока Борика Таллаи самозабвенно расписывала, какое у молодых людей, у мужчин демонически прекрасное тело, Берта вдруг с испугом вспомнила, что кожа у Яношки – великолепная, гладкая, и это ей показалось какой-то несправедливостью или обманом, потому что Яношке больше подошли бы гнойные нарывы на лице, чирьи, прыщи или хотя бы сыпь, а не свежесть и розовость, как у младенца, словно у него ни единого волоска не было на лице, а ведь у парней в его возрасте усы растут, борода, не говоря уж обо всем остальном. В мыслях Берта попробовала представить, какая кожа у Яношки под одеждой, там, где ее не видно: на груди, под мышками; но если ты никогда не видела вблизи ничего даже похожего, воображение тут не поможет. Ее не оставляло возбужденное любопытство; ну нет, ни о чем таком она не думала, просто представила, что будет, если они снова встретятся и он покажет ей и шею и грудь; о нет, нет, думала она в ужасе.

А сегодня ей снова надо было идти в сквер или бродить по ближнему рынку, где в такое время почти никого уже нет, только странный, непостижимый запах, запах страха, в котором как-то держится глухая память об утренней суете, о шуме, память, застрявшая в тесном пространстве меж облупленных стен и массивных бетонных прилавков; в такое время на рынке кто-то метет, другие роются в отбросах, прыгают воробьи, что-то ищут в мусоре, в щелях каменной мостовой; в прошлый раз Берта видела там двух собак друг на друге, кучка мальчишек злобно вопила и кривлялась на ступеньках, потом собаки оказались уже хвостами друг к другу, но все-таки вместе, и в глазах у них были боль, страх и недоумение; Берта тогда поняла, что это и есть любовь, из-за которой все с ума сходят, нет уж, спасибо, не надо ей этого, обойдемся... Дверь во двор всегда открывалась трудно, и сейчас она, увидев Яношку, поскорей отступила в сторону: если он так спешит, пускай себе, она даже отвернулась, задержала дыхание и, чувствуя, как у нее вдруг сильно заколотилось сердце, опустила глаза; так ее учила Борика и вообще...

Только Яношка снова всем телом загородил ей дорогу и дохнул на нее из своей широкой груди, счастье еще, что она ничего не почувствовала и почему-то совсем не боялась, и ей даже было весело почему-то, в доме все говорили, что Яношка, правда, немного чокнутый, но не такой, чтобы его опасаться, он безобидный, хотя вон какой представительный, бравый парень, объяснял дворник; а встанет да плечи расправит, так ровно на шесть сантиметров выше, чем тот волейболист, что ходит к Малике на четвертый этаж. Яношке тоже стукнуло уже лет двадцать пять, а сейчас у него и в мыслях не было расправлять плечи, наоборот, он еще больше пригнулся, лицом прямо к лицу Берты, и сказал, не ходи никуда, дождь на улице. Слышишь? Слышу, сказала Берта, не глядя в его сторону, и все думала, как бы проскользнуть мимо него и идти по своим делам, и никак у нее не получалось. Говорю тебе, дождь идет, услышала она снова, и слова эти прозвучали словно бы ей прямо в рот, и к тому же это была неправда, чумазая солдатская форма на нем вовсе не была мокрой, но Берта подумала, что до этого ей никакого дела, ее дело – уйти и провести где-нибудь по крайней мере два часа, а потом она придумает что-нибудь насчет того, где была, танцевала, гуляла, развлекалась, и не одна, конечно, а каждый раз с другим парнем, хотя иногда надо было говорить, что с тем же самым, и на бесстыдные вопросы Борики надо было кивать, да, мол, и это было, например, что парень ее целовал, и лез ей под платье, и в любви признавался, вот только, к сожалению, она не могла повторить слово в слово, что ей говорил этот балаболка, и неприличные слова не могла повторить, потому что Борика никогда ничего о таких вещах не рассказывала, так что Берта старалась краснеть и соглашалась со всем, что Борика за нее выдумывала. Он сказал, любит? Да. И обожает – тоже? Тоже. А чтобы ты к нему домой пошла, не сказал? Не сказал. Но если Борика спрашивала, мол, звал ли он тебя к себе, Берта отвечала: звал. А ты не пошла? Не пошла. Борика в таких случаях вздыхала, ах, эти нынешние – до того робкие, думала она, в мое время было совсем по-другому. И что они вообще делают на этих танцах? А потом? Эшшь ты! Ты рот приоткрой, язык чуть-чуть высунь, учила она Берту – речь зашла о поцелуях, – попробуй ухо ему покусать, мочку, там сама увидишь, сообразишь, как ему приятнее. Поняла? Поняла. Черта с два она поняла. Она даже не понимала, что Яношка сказал ей там, в дверях, – просто пошла, когда он ее поманил за собой: пойдем, комнату мою посмотришь. И они стали спускаться в подвал.