Текст книги "Конспираторы"

Автор книги: Шань Са

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Хорошо, я возьму сезонные овощи. А ты, Джонатан?

– Утку.

– Сомелье сию минуту к вам подойдет.

– Нет, спасибо, мы не пьем. Бутылку воды, пожалуйста.

– С газом или без газа?

– С газом, ты будешь?

– Очень хорошо.

– Благодарю вас. Желаю приятного вечера.

Дождавшись, когда метрдотель удалится, Джонатан берет ладонь Аямэй в свои. Она пытается отнять руку. Он держит крепко.

– Тебе нравится этот ресторан?

– Да.

– Ты здесь бывала?

– Никогда.

– А ведь иностранцы обожают сюда ходить.

– Я не туристка. Я просто проездом.

Ладошка у Аямэй маленькая, гладкая и холодная. Теперь она смирно лежит в широкой, с сильными пальцами, ладони Джонатана. Он говорит самым проникновенным голосом, на какой только способен:

– Ну вот, ты в небесах, а Париж далеко внизу. От Парижа осталось лишь мерцание. Как ты себя чувствуешь?

– Голова кружится.

Он смотрит на нее долгим взглядом.

– У меня тоже.

Появляется официант.

– Вот суп из тыквы с ломтиком черного трюфеля, на пробу от заведения. Приятного аппетита.

Аямэй отнимает руку и берется за ложку. Джонатан дает ей доесть суп и только потом спрашивает:

– Почему Тяньаньмынь?

Не дождавшись ответа, он атакует с другой стороны:

– Я понимаю, журналисты наверняка тысячу раз задавали тебе этот вопрос. Ты, должно быть, устала на него отвечать.

Она качает головой:

– Напрасно ты так думаешь: никогда ни один журналист не задал мне этого вопроса. Для них это был свершившийся факт, как билет в один конец.

Она устремляет взгляд куда-то поверх головы Джонатана. Молча созерцает далекий незримый мир.

– Мне случалось спрашивать себя: почему я? Почему именно эта студентка из семи миллионов китаянок? Почему Китай выбрал меня, почему на мои плечи легла его трагедия?

Джонатан смотрит на нее с нежностью и восхищением.

– Это было пятнадцать лет назад, – вздыхает она. – Пятнадцать лет, почти половина моей жизни. Слишком быстро была перевернута эта страница. Я как сейчас вижу ту раннюю весну, теплый свет над кампусом, солнечные блики на Безымянном озере, в середине которого отражается пагода. Пахло мокрой землей и зелеными листьями. Мои стриженые волосы отросли, и я начала привыкать к своему новому женскому облику, к взглядам молодых людей. Вечером, когда кампус окутывала тьма, вокруг озера там и сям целовались пары, множество… Это было как поветрие: найти кого-то, кто ждал бы тебя под деревом, кто крутил бы педали велосипеда, посадив тебя на багажник.

Она печально улыбается.

– Как сейчас вижу себя, тоненькую, говорливую, полную энергии. Мне хотелось всюду успеть, я бежала с семинара на лекцию, с диспута на соревнования по бадминтону, с вечера поэзии на концерт тибетского пения. У меня были друзья на разных факультетах. А в Пекине повеяло ветром свободы. Запрещенные книги, политические журналы, которые привозили из Гонконга, тайно переходили из рук в руки. Полиция врывалась на подпольные рок-концерты, закрывала художественные выставки, якобы порочащие систему, но запреты становились лучшим стимулом к творчеству. После десяти лет «культурной революции» мы почувствовали, что наконец начинается новый этап, грядут перемены к лучшему. Что бы ни случилось с нами, все эти притеснения, весь этот гнет давали нам силу и вдохновляли.

Белые костюмы, черные галстуки, из полутьмы возникают два официанта.

– «Снег ранней весны» для вас, мадам?

– Да.

Второй ставит заказанное блюдо перед Джонатаном. Переглянувшись, они одновременно снимают с тарелок посеребренные крышки и чуть заметно кланяются.

– Приятного аппетита!

– Спасибо.

Аямэй сидит очень прямо. Красиво орудует ножом и вилкой. Ее черты напряжены. Под внешним спокойствием кроется буря эмоций. Она медленно жует.

– Вкусно? – тихо спрашивает он.

– Очень.

Она поднимает голову и улыбается ему.

У него вдруг мелькает мысль, что она может и лгать, чтобы надежнее спрятать тайны своей жизни в сейфе памяти. Он тут же корит себя за эту подозрительность, которая не оставляет его, даже когда операция идет без сучка без задоринки. Вправду ли она клюнула или только делает вид? Почему сегодня она впервые ведет разговор в намеченном им направлении? Что это – хитрость? Какую цель она преследует?

– …Наш университет, – вновь звучит голос Аямэй, – с самого основания в начале прошлого века был кузницей мнений. Перестройка показала нам коммунистический режим с человеческим лицом. На собраниях, где студенты и преподаватели перекраивали мир, мы критиковали коррупцию и говорили о давлении старых красных кадров на реформаторов из Центрального комитета. Мы не помышляли о свержении режима, нет, мы хотели улучшить его, модернизировать. Никому и в голову не приходило, что через несколько месяцев мы возглавим демонстрации, на которые выйдет больше миллиона человек. Политика вовсе не была моим коньком. На юридическом факультете я зубрила уголовный кодекс без особого энтузиазма. Мной интересовались студенты. Я отвергала все ухаживания. По кампусу поползли слухи, мне приписывали связь с одним писателем, потом с преподавателем литературы. Весна пришла слишком рано, ее солнце смеялось над моей холодностью. Я прислушивалась к переменам в себе. С ужасом чувствовала, как набирают силу женские желания. А между тем мне еще не встретился тот, кто бы… не было в моей жизни лица, голоса, помысла, способных заставить меня забыть Миня, друга, которого я потеряла в четырнадцать лет. Незнакомый огонь сжигал мое лоно, но сердце оставалось ледяным. Лед и пламя боролись во мне. Чтобы убежать от самой себя, я стала участвовать в диспутах, семинарах, тайных собраниях. И вот разразился кризис. Скоропостижно скончался отстраненный от власти генеральный секретарь компартии Ху Яобан. Его похороны стали толчком к дальнейшим событиям. Со всех стен открытые письма обвиняли кое-кого из руководителей в причастности к этой преждевременной смерти. Студенты нескольких университетов вышли на улицы. Произошла первая стычка с полицией. Всего за месяц мы были вовлечены в жестокую борьбу, которая и привела к голодовке тысяч студентов…

– Вы закончили, мадам?

– Да. Пожалуйста.

Как только официант удаляется, Джонатан снова берет Аямэй за руку.

– Ты сегодня очень красивая, – шепчет он.

Аямэй отнимает руку, берет стакан.

– Спасибо, – говорит она и отпивает глоток воды.

При свете свечей ее длинные черные волосы дивно хороши. Черный атлас платья колышется на груди при каждом движении рук. Замечтавшись, Джонатан представляет себе Аямэй голой, но тут две долговязые фигуры вновь нарушают интим.

Официанты ставят блюда на стол и ретируются.

Джонатан находит, что поданная ему «Шальная скачка под луной», говяжье филе в густом сливочном соусе с кусочками черных трюфелей и желтых грибов из Маньчжурии, не такая уж вкусная, как думалось по названию. Мясо явно переварено, а вот скат на тарелке Аямэй, с икрой и мятным соусом, выглядит куда аппетитнее.

– Вкусно? – спрашивает он.

– Изумительно.

Джонатан ликует. Французскому гурману эта новая кухня показалась бы чересчур затейливой. К счастью, Аямэй китаянка. Ее не мог не ослепить роскошный ресторан на верхушке Эйфелевой башни. Жаль, что она выбирала по меню для гостей, где не указаны цены. От астрономических цифр у нее еще сильнее закружилась бы голова.

Видя, как пустеет ее тарелка, Джонатан возобновляет прерванный разговор:

– Почему ты не написала книгу о Тяньаньмынь?

– Во мне нет писательского снобизма. Это модно в последние годы – быть либо эксгибиционистом, либо вуайеристом. Я не могу сказать правду, а лгать не хочу. Слишком многое просто невозможно передать: склоки во властных структурах, деньги международной помощи, улетучившиеся неведомо куда, соревнование в саморекламе через СМИ. Я не могу ни ткнуть пальцем в людей, которые мне отвратительны, ни похвалить тех, что мне помогали. Я ничего не могу сказать. Это опасно для оставшихся там.

– Объяснила бы, по крайней мере, почему ты проявила такое необычайное мужество. Ты была студенткой лучшего в Китае университета, тебя ожидало блестящее будущее. Ты отказалась от карьеры, от личного счастья. Тебе не было страшно? Тебя никогда не посещали сомнения?

– Почему я осталась, в то время как многие сошли с дистанции, уступив нажиму правительства? Просто потому, что некому было меня удержать. Родителям моим я тогда еще не простила своего испорченного детства. У меня не было любовника, ради которого я дорожила бы жизнью. Я была свободна, одна, с гневным и изболевшимся сердцем. В толпе демонстрантов я чувствовала лишь эту боль, которая не оставляла меня с тех пор, как покончил с собой Минь. Мне было хорошо. Минь порадовался бы, узнав, что я осталась в живых не зря. Я была причастна к становлению нового мира. Когда другие отступали и прятались в толпе, я забралась на багажник велосипеда и произнесла оттуда свою первую речь. Ничего в этом особенного не было.

– Судьба выбирает тех, чьи личные чаяния совпадают с чаяниями их страны.

– Возможно… – Взгляд Аямэй устремляется к тому бурному Пекину 1989 года. – Мою первую речь встретили аплодисментами; студенты оценили ее. С тех пор меня выталкивали вперед, так я и дошла до центра площади Тяньаньмынь. От угроз правительства мы только пуще ожесточались. В этой войне против политиков у нас не было иного оружия, кроме нашей молодости. Я была среди инициаторов голодовки. Чтобы докричаться до всего мира, мы решили на Тяньаньмынь поставить на карту свою жизнь.

– Могу я предложить вам тележку с сырами? – звучит над ухом гнусаво-угодливый голос метрдотеля.

– Нет, спасибо, я не буду, – говорит Аямэй. – А ты?

– Тоже нет, – качает головой Джонатан.

– Желаете посмотреть карту десертов?

– У вас есть сорбеты? – спрашивает Аямэй.

– У нас есть «Тысяча первая ночь», ассорти сорбетов с лепестками роз, личи, цукатами, зеленым перцем и белым чаем.

– Прекрасно, принесите мне.

– Скажите, из чего сделаны вот эти «Слезы карликовой вишни»? Не надо, не говорите. Попробую рискнуть.

– Благодарю вас, мадам. Благодарю вас, мсье.

Джонатан переводит дыхание, когда фигура метрдотеля тает в полутьме. И снова внимает Аямэй.

– Армия окружила город. День за днем нам сообщали о передвижениях пехоты и танков. Никто не думал, что это плохо кончится. Народ был с нами, внешний мир за нас. Солдаты вели себя со студентами сдержанно, но вежливо; и то сказать, они были ненамного старше. Бронетанковые части – это была последняя угроза раздробленного, ослабленного правительства. Я тогда начала курить. Совсем не спала. Разве что, вконец обессилев, могла прикорнуть ненадолго прямо на земле. Проснувшись, я ничего не помнила про голодовку, про армию. На несколько секунд возвращалась назад, в прежнюю студенческую жизнь, простую и мирную. Вечером третьего июня прозвучали первые залпы. Я металась по площади среди потрясенных студентов с мегафоном в руке. Призывала их сохранять спокойствие: с нами ничего не может случиться; мы не погибнем. Комитет вступил в переговоры с военными, и нам позволили покинуть площадь. Я снова ринулась в толпу. Студенты в палатках зажгли свечи. Они пели и отказывались уходить. Мегафон я давно бросила. У меня пропал голос. Я не могла больше произносить пламенных речей. Я плакала, вставала на колени. Все напрасно. Самые фанатично настроенные остались. Они хотели посмотреть, решатся ли народные избранники стрелять в народ. Бежать, говорили они, значит, отказаться от борьбы и признать крах движения. Они улыбались мне – и гнали прочь. Их невозмутимые лица напоминали мне лицо Миня, когда он шагнул к пропасти. Они оглохли – как и он тогда. Я кричала. Мой крик отчаяния до сих пор стоит у меня в ушах. Я слышу собственный хрип: «Вам же только двадцать лет! Ты, вот ты, я уверена, что тебе всего восемнадцать! Это самоубийство! Не надо! Идемте! Умоляю вас! Живите, и мы победим!»

Приносят десерты. Аямэй умолкает.

– А дальше? – спрашивает Джонатан и, как только отходят официанты, сжимает ее руку.

– «Китай пробудится от сна, когда прольется наша кровь», – ответил мне один из них. Со мной случилась истерика. Я кинулась на него и ударила по лицу. Студенты, которые были со мной, схватили меня и выволокли из этой палатки, а я выла. Остаток этой ночи прошел как в тумане. Моя память стерла целые куски. Помню, как я шла в толпе студентов под конвоем военных. Помню, как бродила по улицам Пекина. Помню, какой-то водитель грузовика увел меня к себе и прятал несколько дней. Мне до сих пор слышатся залпы… Потом – бегство: пешком, до изнеможения, по бесконечным дорогам, через деревни, леса, реки, горы. Меня будили среди ночи: «Военные идут, надо уходить». И я бежала, все дальше и дальше, теряясь в китайской глубинке. Поезда, грузовики, тележки, запряженные ослами, – что подворачивалось, на том и ехала, лишь бы подальше. Обветренные лица, тошнотворные запахи, нищие лачуги, воры, насильники, убийцы – эти воспоминания до сих пор преследуют меня, я просыпаюсь по ночам и думаю: «Военные идут»…

Аямэй тянется к бутылке с водой. Джонатан опережает ее. Наполняет ее стакан. Она залпом осушает его и тяжело опускает на стол.

– Ты наверняка видел фотографию: молоденький китаец перед колонной танков.

– Конечно, – сочувственно кивает Джонатан.

– Никто не знает, кто он такой. Никто не знает, что с ним сталось. Когда я натыкаюсь на этот снимок в журнале, меня страшно мучит совесть. Почему мы дошли до этого? Почему мне не удалось умерить экстремистские требования? Почему я не сумела лучше провести переговоры? Почему не смогла предотвратить трагедию?

– Аямэй, ты за это не в ответе. Это они стреляли. Это режим послал на вас колонны танков!

Голос Аямэй дрожит:

– Все, кто погиб на Тяньаньмынь, сегодня могли бы быть врачами, адвокатами, инженерами, писателями. Они познали бы радости любви и счастье иметь детей. Их жизни оборвались! А я ужинаю в шикарном ресторане на Эйфелевой башне.

Ее рука ледяная. Она могла бы его растрогать (это Джонатан отмечает про себя), не будь он лицом без определенного места жительства и неясной национальности. Он мог бы на самом деле быть добрым и чистым душой человеком, которого играет, если б это не являлось частью его работы. Однако он почти искренен, когда взволнованным голосом говорит ей:

– Борьба еще возможна, потому что ты дышишь, потому что ешь! Не забывай, что мертвые мертвы и только на живых надежда.

– Борьба? – горько улыбается она. – Я создала организацию, Общество друзей демократии в Китае. Устраивала конференции, диспуты, выставки. Я публиковала официальные заявления против китайского правительства. Боролась за освобождение политзаключенных. Подняла бучу в СМИ, чтобы в моей стране запретили проводить Олимпийские игры за несоблюдение правительством прав человека. Я рвалась в бой и нападала на коммунизм по любому поводу. Но на самом деле я сама все меньше и меньше верю в свои речи. Китай очень изменился с восемьдесят девятого года. Клан реформистов одержал верх, и два поколения руководителей после Дэн Сяопина продолжали курс на экономическое развитие. Китай стал силой, и это было признано великими державами. Китаец на Западе – больше не голь перекатная, стонущая под игом, не предмет жалости, теперь он – потенциальный покупатель, инвестор и партнер, которого надо обхаживать. От речей о правах человека простому китайцу ни жарко, ни холодно. Он хочет построить дом, купить машину, ходить к девочкам на массаж и смотреть телевизор, вот его права человека! Поэтому Китай и вступил в ВТО, где имеют значение только экономический рост и потребительская эйфория. Китай пробудился – но душу свою потерял! И поверь мне, демократия ему ее не вернет, эту китайскую душу.

Джонатан смотрит на Аямэй с восторгом. Его идеал разбит – она полна желчи. Тот самый тип личности, которым легче всего манипулировать. Он отвечает ей в тон:

– Я счастлив слышать это от тебя. У нас на Западе – та же картина. Все отупели от телевидения, рекламы, компьютерных игр, безмозглые пни, да и только. А ты знаешь, что есть люди, объединяющиеся в организации для борьбы с этим злом?

Подходит официант.

– Желаете кофе или чай?

– У вас есть свежая вербена?

– Да, мадам. А для вас, мсье?

– Кофе.

Аямэй даже не ждет, пока официант удалится.

– Кто они?

Джонатан отвечает лаконично:

– Я расскажу тебе как-нибудь потом.

Он выдерживает паузу и улыбается. Веря в неотразимость своих голубых глаз и белых зубов, хочет показать ей, что и он в душе революционер.

– Почему это происходит? Кто в ответе за утрату души? Все эти продажные политики, с потрохами купленные промышленными группировками; все эти денежные мешки, опутавшие планету сетями мафии. Они извратили великие цели прошлого века, чтобы одурачить нас. Демократия стала их парадным облачением, права человека – карающей дланью для ослушников. Как вообще можно говорить о правах человека, если нас кормят трансгенами и мясом бешеных коров? Наши граждане верят, что они свободны, потому что им регулярно выдают избирательный бюллетень. На самом деле выборы – это только видимость борьбы! У политических партий одни и те же интересы: продажа оружия, наркотрафик, нефть…

Опершись подбородком на руку, она буравит его взглядом. Он понимает, что хочет ее. Залпом допивает кофе.

– Идем?

Лифт едет вниз с верхушки Эйфелевой башни. У их ног дышит Париж. Трокадеро, Триумфальная арка, купол Инвалидов покачиваются на волнах света. Длинной бархатной лентой в золотых звездах стелется Сена.

Джонатан делает шаг вперед и целует свою героиню, свой объект.

* * *

Он притискивает ее к стене. Она слабо отбивается. Ее горячий язык еще пахнет свежей вербеной. Прижимаясь к ней всем телом, он млеет от трепета ее груди. Удерживая левой рукой ее запястья, правой шарит по телу. За ужином он приметил брешь, скрытую под левой подмышкой. Теперь его рука на ощупь считает препятствия. Скроенное по косой платье застегнуто на двадцать одну пуговку; крошечные, обтянутые шелком, они расположены по вертикали от подмышки до середины бедра. Каждая как мина, которую надо осторожно обезвредить.

Сколько уже времени он ее целует? Он поднимает веки и встречает взгляд широко открытых глаз Аямэй в нескольких сантиметрах от своего лица. Ее зрачки блестят, как два черных агата.

– Идем в гостиную, – шепчет он ей в ухо.

Не дожидаясь ответа, поднимает ее. Она тяжелее, чем кажется с виду. Пошатнувшись, он все же не выпускает ее из рук. Оба падают на диван. Она сразу вскакивает. Он кидается за ней, настигает и опрокидывает на ковер. Нащупывает первую пуговку.

Он весь мокрый от пота, когда добирается до последней. Освобожденно вздрагивают две круглые груди. Под черным платьем скрывается тело атлета, все из мышц и выпуклостей. Он дает себе две секунды передышки, раскидывает по углам пиджак, галстук, рубашку, туфли, носки, брюки, трусы. Глубоко вдыхает, собираясь с силами. Есть женщины – пирожные с кремом, их хватает на один глоток. Есть другие – куницы, выдры, мышки, самки с острой мордочкой и блестящим мехом, те затевают игру, пуская в ход визг и коготки. Но китаянка, что сейчас под ним, принадлежит, увы, к третьей категории: она, с ее плоским животом, торчащими грудями, длинными ногами, мощными бедрами, тонкой талией и почти мужскими плечами, – гора, которую нужно штурмовать.

Он бросается на нее.

Долго ласкает, чтобы разогреться.

И решительным толчком бедер входит в ее лоно.

Она стонет, извивается. Ее лицо багровеет.

Его уже не остановить.

Он меняет позу.

Таранит ее до изнеможения.

Отдыхает, снова меняя позу.

Чувствует накатывающую волну.

Сдерживается.

Медленным шагом продолжает восхождение.

Думает о компьютерных программах своей компании, чтобы отвлечься от натянутых нервов мужского естества.

Снова пауза. Закинув одну ногу на спинку дивана – другая свисает на пол, – Аямэй смотрит на него со странной улыбкой. Когда она занималась любовью в последний раз? Кто были ее любовники? Какие игры ей нравятся? Вопросы теснятся в голове Джонатана.

Он вновь устремляется в бой, не утруждая себя предупреждением. Встреча мужчины и женщины – это война без перемирий. Армия Джонатана продвигается вперед по территории противника, и на всем пути ее встречают стонами, хрипами и содроганиями. Смешивается пот, сталкиваются губы, сплетаются и расплетаются ноги, воздеваются к небу и бессильно падают руки. Наконец долгий вздох вырывается из груди Аямэй. Ее руки вцепляются в плечи Джонатана, глубоко в его плоть впиваются ногти. Он замирает, чтобы полюбоваться своей победой. Глаза молодой женщины широко раскрыты. Исчезла гордость бунтарки с Тяньаньмынь. Она смотрит на него с мольбой.

Кровь вскипает в его жилах, сердечный ритм зашкаливает. Джонатан устремляется к пику экстаза. Ему вдруг не хватает воздуха, все кружится перед глазами. Он падает с головокружительной высоты. И отваливается, обмякнув, на ковер.

Мало-помалу он приходит в себя, удовлетворенно потягивается и спрашивает партнершу:

– Ну как?

Ответа нет. Он поднимает глаза. Длинные спутанные волосы прикрывают Аямэй до пупка. Он раздвигает пряди, заправляет их за уши. Вот и груди – две крепостные башни. Он берет одну в руку и легонько встряхивает.

– Ну как, тебе понравилось?

Голос – жесткий, такой он слышал в их первую встречу, – звучит в ответ:

– Мне надо идти.

Его пальцы, играющие с ее соском, замирают.

– Почему?

– Я опасная женщина.

– Я знаю.

– Мужчины и женщины умерли из-за меня.

– Это было пятнадцать лет назад.

– Мы не должны больше видеться.

– Что с тобой?

Она бросает на него недобрый взгляд:

– Я не та, что ты думаешь.

– Поздно. Я вошел во вкус опасности. Хочешь воды?

– Женщина, будь она старая или молодая, проститутка или королева, – самка, на которую бросается самец. Со всеми обращаются одинаково. Для всех те же поцелуи, те же ласки, то же обожание. Все ложь. У фаллоса нет глаз и чувств нет. Таковы мужчины. Я ухожу. Мы больше не увидимся.

Джонатан не верит своим ушам. Да она с ума сошла, эта женщина. Столько усилий – и без толку? Он протестует:

– Кто-то обидел тебя, поэтому ты так мрачно смотришь на мужчин? Думаешь, ты – лишь дыра? Зачем же ты пришла ко мне, если знала, что я негодяй и мне только одного надо – переспать с тобой? Зачем же ты притворялась? А теперь поворачиваешь дело так, будто я тебя изнасиловал? Если я лжец, то ты лицемерка.

– Я знаю, почему пришла к тебе. Но понятия не имею, зачем ты меня привел. Я не женственна, у меня темное прошлое и никакого будущего. Если тебе хотелось приключения, ты его получил. А теперь дай мне уйти.

Джонатана разбирает смех.

– Что правда, то правда, критериям красоты, которые навязывает телевидение, ты не соответствуешь, но ты женственна, твоя женственность – сила и глубина. Когда я впервые увидел тебя, в черном пальто, ты меня словно пронзила. – Выдержав паузу, он на ходу сочиняет пылкую речь: – Ты пережила страшное. Тебя преследовали. Париж встретил тебя неприветливо. Вот почему ты думаешь, будто не нравишься мужчинам. Быть может, я буду только прохожим в твоей жизни. Но я с радостью беру то, что ты мне даешь, и хочу дать тебе лучшее, что имею. Расслабься. Иди ко мне.

Он обнимает ее за плечи, заглядывает в глаза. Джонатан знает, как тронуть женское сердце. Знает, что ни одна не устоит против его мальчишеского взгляда, взыскующего нежности.

Он тянется ее поцеловать.

– Все было прекрасно. Спасибо!

Она отворачивает голову и, отстранив его, встает. Натягивает трусики, надевает платье, застегивает его на все пуговки от бедра до подмышки. Весь вечер он был начеку. Теперь его опасения оправдались: что-то пошло не так. Он украдкой смотрит на часы: час тридцать две. Он устал. Ему хочется спать.

Он ловит ее за край платья и говорит наобум:

– Я знаю, почему ты пришла ко мне, хоть ты и не желаешь в этом признаться.

Она, застыв, недоверчиво косится на него.

– Я сирота и ты сирота. Тебя тянет ко мне точно так же, как меня к тебе. Мы с тобой говорим на тайном языке, который другим жителям Земли не понять. Не уходи, Аямэй. Мы уже родные друг другу.

Она смотрит так сурово, что ему кажется, будто ее глаза вот-вот пробуравят дыры в его лице. Вдруг у нижних век набухают две капли. Перелившись через край, стекают по щекам. Она плачет!

Он ошеломлен, но рефлекс не изменяет ему, несмотря на поздний час. Порывистым движением он прижимает ее к себе.

– Я тебя обманула, – шепчет Аямэй, дав ему осушить ее слезы.

Он не смеет ни шевельнуться, ни заговорить, ни даже вздохнуть.

– Я не кончила! У меня никогда не было оргазма!

– Что?

– Я притворялась… Я ничего не почувствовала!

Вот почему она так спешила уйти! Она фригидна, ему не почудилось!

Он обессиленно опускается на диван. Глубоко вздыхает, чтобы успокоиться.

– У тебя там было мокро. Ты покраснела. Ты отвечала на мои ласки в точности как женщина, которой нравится заниматься любовью. Ты вовсе не фригидна.

Эти слова вызывают бурю рыданий.

– Мне показалось, что на этот раз я смогу кончить. Но нет, не получилось. Я ничего не почувствовала. Я не женщина, а недоразумение. Мне никогда не узнать счастья быть женщиной.

– Не клевещи на себя!

Джонатан отчаянно ищет довод.

– Женщина – это не только вагина. В сексе участвуют и мозг, и кожа, и душа. Это целый комплекс тончайших механизмов. Как знать? Может, ты кончила, сама того не ведая.

– Я делала вид, будто мне хорошо. Прости!

Вздохнув, он привлекает ее к себе. Все объяснилось: порядок в квартире, маниакальная чистота, черное пальто. Монашка. А он получил задание: проникнуть в это ледяное одиночество.

– Ничего, – шепчет он ей, сам в это не веря. – Я тебя вылечу. Вот увидишь.

– Ты не сердишься?

– Сердиться на тебя? Люди причинили тебе зло. А я хочу тебе добра. Клянусь.

В ее глазах благодарность. Джонатан отводит взгляд.

– Идем спать, – говорит он и, увлекая Аямэй за руку, тяжелыми шагами направляется в спальню.

– Я кукла, марионетка, – всхлипывает она за его спиной. – Я играла, чтобы доставить тебе удовольствие… Кричала, содрогалась… Ты не сердишься, что я сказала правду? Прости меня…

– Все мы марионетки в мире иллюзий…

– …и кто-то невидимый дергает за ниточки, чтобы я плясала.

– В нашем мире все иллюзорно: страдание, наслаждение, ты, я, тот, кто дергает за ниточки, свобода, страх, одиночество… Я хочу спать. Сними платье. Ложись.

– Я никогда не спала с мужчиной.

– Я тоже давно не спал с женщиной. Будем привыкать друг к другу.

Темнота примиряет душу и тело. Темнота проливает бальзам, в котором растворяется ложь. Двуспальная кровать – глухой застенок, в котором два одиночества соединило ожидание прекрасных снов. Аямэй, свернувшись клубочком, отворачивается к стене. Джонатан изо всех сил прижимает ее к себе.

* * *

Он просыпается словно от толчка. Привстает на локтях. Ночь не такая темная, как он думал. Или уже утро. Часы у него на руке. Они показывают семь сорок две. В постели рядом с ним кто-то есть. Женщина! Он вспоминает все. Париж, площадь Эдмона Ростана, 21. Сегодня, 28 апреля 2005 года, Аямэй и Джонатан провели ночь вместе.

Она еще спит, голова лежит точно в середине подушки. Одеяло натянуто до подбородка. Щеки невинно-пастельного цвета, приоткрытый рот как спелая ягода. Ее гладкой коже неведомо страдание, ее сомкнутые веки скрывают глаза, которые, наверно, видят тысячу чудес сладкого сна. И эта женщина фригидна? Она лжет!

Джонатан, с восставшей плотью, тихонько придвигается к ней. Его рука скользит к ее груди. Нога касается лона. Не встречая сопротивления, он наваливается на нее. Она открывает глаза.

– Что ты делаешь?

– Пытаюсь тебя вылечить.

– Не трогай меня.

– Не упрямься. Тебе понравится.

Он целует ее. Она мотает головой.

– Я убила Миня, я и тебя могу убить.

– Там будет видно.

– Не надо, Джонатан, не надо! Ты пожалеешь.

– Никогда не боялся сожалений…

Он зажимает ей рот поцелуем. Ее лоно глубокое и теплое, почему же она уверяет, будто не знает наслаждения? Она кончит, иначе быть не может. Джонатан слышит протяжный гул – словно где-то рядом заработал мотор – и вдруг получает электрический разряд прямо в мужское естество. Боль пронзает все тело, от взрыва в голове он почти глохнет. Как сквозь туман до него доносится собственный голос:

– Ты убила меня!

Он просыпается от запаха кофе.

– Который час?

Она отвечает откуда-то издалека:

– Две минуты первого.

Он открывает глаза. Аямэй раздернула шторы. В сером небе зависли тяжелые, набухшие дождем тучи. Она идет к нему с двумя чашками кофе. Беззастенчиво демонстрирует свою наготу. Улыбается. Под глазами у нее залегли синие тени. Так лучиться жизнерадостностью может только женщина, довольная ночью любви с мужчиной, который ей нравится. Он ставит чашку на тумбочку и привлекает ее к себе.

– Ну что?

– Я сделала тосты. Будешь?

Высвободившись из его объятий, она уходит и возвращается с полной тарелкой поджаренного хлеба. От ее шагов, по-ребячьи резвых, дрожат половицы. С тайной гордостью Джонатан рассматривает это атлетическое тело, которым он обладал. Она держится очень прямо, но нет больше этакой военной несгибаемости в посадке головы. Такие губы бывают только у счастливой женщины, так улыбается девочка, открывшая для себя новые радости.

Обмакнув ломтик хлеба в кофе, он наконец спрашивает:

– Кто такой Минь?

Ее улыбка гаснет, взгляд устремляется в окно.

– Я никому не рассказывала про нас с ним.

– Не надо, не говори ничего. Я не хочу, чтобы тебе было больно.

– Нет, я сама хочу рассказать… Мне было четырнадцать лет, когда в моем классе появился Минь. Этот новенький был очень красив. Он писал стихи, но отставал по математике. Я помогала ему решать уравнения, и мы подружились. На вершине холма возле нашей школы была заброшенная хижина. Мы убегали с уроков физкультуры, чтобы побыть вместе. Я читала. Он рисовал. Вечером мы ехали домой на велосипедах. Наперегонки. Я крутила педали все быстрее, быстрее. Меня подхватывал ветер, я летела. Какое это было счастье – воспарить с Минем в небеса! Однажды кто-то донес на нас. Учитель, не сомневаясь, что дело тут любовное, сообщил обо всем нашим родителям, а потом и в дирекцию. В те времена в китайских школах «влюбляться» строго запрещалось. За это исключали, и Миня выгнали из школы. Мы были еще подростками. Наши тела не созрели для продолжения рода, нам были неведомы сексуальные желания, от которых взрослые теряют разум. Но для нас уже стало невыносимой мукой быть вдали друг от друга. Как ни следили за мной родители, я вылезала ночью в окно и бежала к нему на холм. Однажды я упала с дерева и сломала ногу. Тут обе семьи пришли в неописуемую ярость. Родители Миня переехали в провинцию, решив, что расстояние положит конец нашим «отношениям». Минь украл деньги и вернулся за мной. Чтобы больше не страдать и не расставаться, чтобы наказать наших мучителей… он убедил меня: мы должны умереть.