Текст книги "Конспираторы"

Автор книги: Шань Са

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Шань Са

Конспираторы

I

Ровно в пятнадцать часов консьержка дома № 21 на площади Эдмона Ростана распахивает тяжелую дверь подъезда. Стоя в холле, Джонатан смотрит, как два грузчика вытаскивают из фургона холодильник. Португалку Розу обаяние нового жильца явно не оставило равнодушной.

– Дом у нас тихий, – говорит она ему. – На втором этаже мсье Мартен с супругой, они оба адвокаты. На третьем мадам Тизон, домовладелица. Сама она все больше живет за городом, а здесь ее племянники иногда бывают. Прямо над вами, на пятом, квартиру купили американцы, муж и жена. Раз в два месяца наезжают в Париж. Сразу узнаете, когда они здесь: мадам играет на пианино, но не поздно вечером, Боже упаси…

Шорох, щелчок в глубине холла. Джонатан оборачивается. Раздвигаются автоматические двери лифта, и появляется молодая женщина азиатского типа в черном пальто. Длинные, такие же черные волосы лежат на плечах. Она совсем не похожа на свои снимки, фотографы запечатлевали ее улыбающейся, в романтических позах. Лицо словно высечено из льда. Жесткие черты. Тонкий нос не по-женски горделив. Вся в черном, единственный цветной мазок – накрашенные ярко-красной помадой губы.

Лифт открыт, но она стоит, не выходит. Обводит глазами холл, останавливает взгляд на Джонатане.

Джонатан все понимает: конечно, его загорелое лицо, светлые волосы, рост метр девяносто и внушительный американский холодильник заслуживают пристального внимания женщины, особенно если ей досталось от мужчин. Он отступает на шаг, дает пройти консьержке.

– Добрый день, мадам.

– Добрый день, Роза.

Успокоившись при виде знакомого лица, молодая женщина выходит из лифта.

– Познакомьтесь, это мсье Джулиан, он теперь будет жить на четвертом этаже.

– Счастлив быть вашим соседом.

Джонатан улыбается ей самой неотразимой из своих улыбок.

– Удачи, – холодно бросает она в ответ. – Всего доброго, Роза.

Джонатан ждет, пока она выйдет за дверь, и только после этого говорит:

– Какая очаровательная соседка. Откуда она?

– Китаянка. Ее квартира на шестом, поменьше вашей, зато с великолепным видом на Париж. Она живет здесь уже четыре года. Преподает боевые искусства в Люксембургском саду. Да-да, она владеет кунг-фу, как Брюс Ли.

– Преподаватель боевых искусств! Надо быть с ней повежливее!

– Мадам Аямэй вам не кто-нибудь, – бросается Роза на защиту жилицы. – Она важная особа! Ее не раз показывали по телевизору в новостях. А сколько французских политиков она знает лично! – Консьержка понижает голос. – На днях я видела, как она шла по Люксембургскому саду с председателем Сената, ей-ей!

– Обещаю относиться к ней со всем уважением, которого она заслуживает.

– Вам, мсье, повезло, будете жить у Люксембургского сада. Ко мне частенько звонят, спрашивают, не сдается ли квартира. Вы ж понимаете, по такому адресу кто поселился, уже не съедет. Вам здесь будет хорошо. Если что-нибудь понадобится – не стесняйтесь, зовите меня.

– Спасибо, Роза. Я наверняка вас еще побеспокою. Всего доброго!

* * *

Джонатан стоит у окна, и Люксембургский сад для него – большая театральная сцена. Кроны акаций, ясеней и дубов вырисовываются на размалеванном серо-голубыми разводами фоне неба. Мягкий свет озаряет статуи центральной аллеи, играет на крыше Сената, усиливает эффект перспективы, как гимн во славу богатства природы и мастерства человека. У подножия фонтана Медичи струит воду Нептун. Тропинка вьется между деревьев, и Джонатан видит проходящих и пробегающих трусцой людей. Парочка влюбленных останавливается, чтобы поцеловаться. За ними зеленые скамьи и неподвижные силуэты с газетами кажутся нарисованными на картоне; можно даже различить среди кустов профиль полицейского. Дальше, на заднике декорации, несколько дорожек сходятся у водоема. Белые параллельные черточки изображают мерцание воды, темные кляксы – чаек и лодочки. А еще дальше парит в дымке купол Обсерватории, затягивая взгляд в рукотворную бесконечность.

Где же реальность? Джонатан знает, как легко создать иллюзорный мир. Раз-два – нарисовали горизонт, посадили деревья, прочертили улицы. На перекрестке виднеется фигура постового – стало быть, там поток машин, неумолчный гомон современного города. Несколько светящихся точек на фасаде – и понятно, что там, внутри, жизнь, течение будней, мерное тиканье проходящего времени.

Семь часов утра. Из окна на четвертом этаже скрытый за тюлевой занавеской Джонатан изучает Люксембургский сад сосредоточенно, как медицинский эксперт вскрытый труп. Окуляры его бинокля, пошарив по желтовато-зеленой листве, по синевато-зеленым газонам, по ногам бегунов и головам гуляющих, замирают.

На середине сцены, под старым каштаном, он видит женщину. Она исполняет танец с мечом в руке. Клинок сверкает. Ее движения неспешны и плавны. Она интригует публику.

Медленно, уверенно скользит клинок, вычерчивает в воздухе тайные письмена. Актриса подается вперед, отступает назад, поворачивается, сгибает колени, стоит на одной ноге, высоко подняв другую. Внезапно движения ее ускоряются, и вот уже не один, а множество мечей в ее руке. Слова, которые она пишет, рассыпаются снопами искр.

Джонатан вспоминает переданные ему сведения. Нигде не говорилось, что она владеет боевыми искусствами. Почему люди, под лупой рассматривавшие ее жизнь, не удосужились выяснить, что она делает в Люксембургском саду? Теперь-то поздно подавать рапорт по поводу этого упущения. Их сила в сознании своей правоты, когда они не правы. «Не хотели, чтобы ты отвлекался на ненужные подробности», – скажут ему.

Она из Пекина. Ее прошлое уместилось на десяти отпечатанных страницах. Джонатан и еще несколько посвященных в тайны мира сего их читали. Она родилась 23 декабря 1968-го, в шесть часов утра, в больнице Хай Диань на западе Пекина. Сколь мучительны были роды, сколь велика радость родителей, чьи лица запечатлелись на сетчатке ее впервые открывшихся глаз? Чьи разговоры, какие слова уловили ее уши? В какой цвет окрасила небо первая в ее жизни заря? Какие запечатлеваются звуки, запахи, трепетанья, какие надежды и разочарования, когда жизнь открывает нам свой лик? Эти подробности остались неизвестными. Они похожи на мыльные пузыри, и удел их мимолетной красы – забвение, единственный зритель этого постоянно меняющегося мира. Только даты, факты, там и сям услышанные, а то и додуманные слова имеют значение, когда составляется досье на ту или иную жизнь. 1968 год, в Китае, где солнце заходит в тот час, когда восходит в Европе, свирепствует «культурная революция». Родители Аямэй, преподаватели университета, не раз прошли через лагеря перевоспитания, а их единственная дочь оставалась на попечении бабушки со стороны отца. В шесть лет девочка пошла в школу имени Красного Востока, ныне снесенную – на ее месте построен большой торговый центр. В официозно-сухой биографии нет ни строчки о формировании ее тела, о становлении чувств, о постижении дисциплины и первых опытах разума. В мире разведданных также не принято упоминать об одежде. Но Джонатан догадывается, что она, скорее всего, под революционным влиянием советского соседа, носила форму юных пионеров-ленинцев: белую рубашку, синие брюки и алый галстук, все хлопковое, потому что шелка в стране, над которой нависла угроза голода, не стало. Зато он понятия не имеет, какие виды спорта любила девочка, что она ела каждый день. Не способен он также воспроизвести ее радостный смех и ее рыдания. Не может с уверенностью сказать, читала ли она народные сказки, снились ли ей спокойными ночами поющие деревья, птицы в масках и страна изобилия и беззаботности, которой правит владыка-кот.

У него есть только дата: 9 сентября 1976-го. Аямэй перешла во второй класс. Скончался председатель Мао. Закончилась «культурная революция».

Агент, которому удалось в тот год пробраться в Пекин, оставил рапорт, позволивший Джонатану тридцать лет спустя увидеть свой объект в интересном ракурсе. В начале ноября, рассказывает он, когда задул студеный ветер из Сибири, город охватила лихорадочная суета, словно жители готовились к осаде. Мужчины и женщины передавали из рук в руки кочаны капусты, которую профсоюзы распределяли по предприятиям. Их складывали в погребах, на крышах, на лестничных площадках и балконах. В считанные дни весь город был завален капустой – единственным запасом продовольствия на долгую суровую зиму. Благодаря этой записи Джонатан явственно представляет себе маленькую девочку, с трудом бредущую против ветра с огромными кочанами в руках. Он видит в ее глазах хрустально-прозрачное небо, замерзшие озера, неподвижные пагоды и выбеленную дыханием севера землю. Аямэй, пухлый шарик в стеганой куртке и штанах на вате, не спасовала перед тяготами жизни и выросла.

1980–1986, лицей Восходящего Солнца. Она хорошо учится. Шесть лет как один день. Ни одного события не отмечено. Это всего лишь вопрос бюджета. Руководители экономят средства, потому исполнители и не усердствовали. Джонатан знает, что в стране за эти шесть лет произошли большие перемены. Появились товары в продуктовых магазинах, расцвел мелкий бизнес. Менее строгой стала нравственная цензура. За несколько монеток школьницы могли купить «пиратские» фотографии звезд и робко пытались копировать их прически. Джонатан полагает, что Аямэй прилежно училась, невзирая на бушевавшие вокруг бури: еще бы, целый народ пробудился благодаря смягчению режима. Конечно, прилежно, потому что летом 1986 года она прошла нешуточный конкурс: более ста миллионов подростков со всей страны стремились войти в тесные двери университетов. Она – «одна на сто миллионов» – поступила в Пекинский университет, престижное учебное заведение, золотой поезд к позлащенному будущему.

Реформы восьмидесятых окончились тупиком на площади Тяньаньмынь. Весна 1989 года, Аямэй, студентка третьего курса юридического факультета, становится лидером студенческого движения. Почему именно она? Почему после десяти лет усердной учебы и жесткой конкуренции она вдруг рискует своим будущим? С какой стати этот бунт – ведь она избранница системы. Что она такое увидела, что услышала, сколько тайных собраний, подпольных диспутов посетила? Эти подробности, похоже, никому не интересны. Объяснения нет.

Но Аямэй вышла из тени на свет. Она стала народной героиней. На этом этапе в ее досье появляется много фотографий. Все они взяты из международной прессы. Еще раз Джонатан снимает шляпу перед исполнителями – это ведь надо уметь сделать отличную работу, не слишком напрягаясь.

Аямэй с мегафоном в руке обращается к толпе студентов; Аямэй за столом переговоров с какой-то коммунистической шишкой, голова вскинута, лицо замкнуто. Джонатану, недолго думая, подсунули даже снимок, который обошел весь мир: площадь Тяньаньмынь, тысячи студентов, объявивших голодовку, дрожат под проливным дождем. В центре потоки воды струятся по памятной стеле Героям свободы. На ступеньках, на пластиковых пакетах сидит молодая девушка – в левой руке зонтик, в правой сигарета. Дым, поднимаясь колечками, заволакивает ее улыбку, безнадежную и восторженную одновременно. Черные глаза устремлены вдаль, откуда – так и видишь это – надвигаются танки и грузовики с солдатами. В двадцать один год Аямэй стала легендой.

Об этом периоде у Джонатана море информации. В ночь на 4 июня армия пошла на штурм, и Аямэй бежала с Тяньаньмынь. С утра 5-го ее имя стоит первым в распространенном правительством списке объявленных в розыск. По всему Китаю развешены ее фотографии. Воинские подразделения устремляются по: ее следам. На Западе ее считают погибшей. Два года спустя она, бросившись в Южно-Китайское море, добирается вплавь до Гонконга. Еще два года – и мир теряет интерес к событиям на Тяньаньмынь. На первый план, при поддержке Голливуда, выходит Тибет. Париж любезно принимает беглянку как гостью. Аямэй учит французский, заканчивает магистратуру и защищает диссертацию по социологии на политологическом факультете. Ее новая жизнь течет спокойно. Она редко дает интервью, отказывается от предложений издателей. На протяжении двух лет возглавляет Ассоциацию борьбы за демократию в Китае, затем распускает ее из-за отсутствия финансирования. Однако политическую деятельность не оставляет. В 1996-м она создает Общество друзей демократии в Китае, организацию на добровольных началах, которая устраивает встречи, диспуты, конференции.

Как может она бросать вызов Китаю, который пролил бальзам на ее не зажившую после Тяньаньмынь рану, похоронив разом студентов, мечту о демократии и коммунистические идеалы? Девяностые годы, экономический взрыв. В Пекине снесены советские здания и как на дрожжах выросли небоскребы. Шанхай претендует на звание первой финансовой столицы Азии. Гуандун заполоняют иностранные предприятия. За океаном, в США, ее друзья, бывшие лидеры студенческого движения, стали программистами, менеджерами, преподавателями и священниками. Все ищут новую веру. Героев Тяньаньмынь смыла волна Истории, а нынешнее время, равнодушное к боли отдельного человека, течет все быстрее.

2005 год, Аямэй тридцать семь лет. Друга у нее нет, детей нет, постоянной работы тоже. Для европейцев ее жизнь еще не начиналась. Для китайцев ее имя уже звучит как отголосок доисторических времен.

Долгий звонок в дверь гулко разносится по квартире. Джонатан идет открывать.

– Добрый день, мсье. Кровать заказывали?

– Совершенно верно, – улыбается он. – Входите.

* * *

Вскрывались письма и просматривались счета. Засекалось точное время ухода и прихода. Было поэтажно захронометрировано движение лифта. Прослежен путь объекта до метро, изучены его привычки, проанализированы настроения. Разработаны планы А, В и С. Джонатан готов форсировать случай.

20 февраля на улице Медичи они впервые здороваются. На скользнувший по нему равнодушный взгляд политической беженки он отвечает отработанной до совершенства растяжкой губ, верхней и нижней, открывающих в широкой улыбке белоснежные зубы.

21 февраля, встретив его у подъезда, она спрашивает, как он устроился. Он тоже задает вопрос: откуда она? Несколько секунд их глаза не отрываются друг от друга. Она хочет понять, что ему нужно. Он силится угадать, что у нее на уме.

23 февраля, в семь часов двадцать шесть минут, они вместе пересекают улицу Медичи и входят в Люксембургский сад.

В субботу в четыре часа пополудни он незаметно проследовал за ней до книжного магазина «Ла-Прокюр». Она прохаживается между стеллажами. Он внезапно появляется перед ней. Удивившись, она ставит на место роман, который держала в руке. Он успевает украдкой взглянуть на обложку: Джон Ле Карре. Он читал все его книги. Она говорит, что прочла только половину этого романа. Он вкратце пересказывает ей вторую. Теплым, обволакивающим голосом. Внимательно выслушав его, она снова берет книгу с полки и направляется с ней к кассе. Он идет рядом, продолжая говорить. Она забывает, куда шла. Кассирша нервничает. Он успокаивает ее своей пленительной улыбкой и расплачивается. Аямэй хочет отдать ему деньги. Он отказывается. Она настаивает. Они уже у дверей магазина, на них оборачиваются прохожие. «Пригласите меня что-нибудь выпить», – говорит он.

На улице сияет солнце. Париж оттаивает, парижане расстегиваются. На террасе «Кафе-де-ла-Мэри» девушки изощряются, привлекая внимание уличных ловеласов, которые только того и ждут. Джонатан решает не предлагать ей куда-нибудь зайти сразу, хоть и догадывается, что она свободна. Площадь Сен-Сюльпис, каменные львы плюются струями воды. Голуби клюют крошки. Бежит за мячиком собака. Он останавливается у фонтана и улыбается. Говорит: «До свидания, Аямэй», проникновенным голосом – а она, кажется, не прочь продолжить разговор. Они кивают друг другу и расходятся в разные стороны.

1 марта он поздно возвращается с работы и сталкивается с ней у лифта. Днем было на редкость жарко. Вечер тоже теплый. Аямэй накрашена. Ее глаза на фоне теней кажутся еще более раскосыми. Ярко-алая помада на губах подчеркивает рельеф лица, придавая ему таинственность. Ее волосы заплетены в длинную косу, в ушах покачиваются хрустальные серьги. Они здороваются. Окинув ее взглядом, он замечает изящные туфельки на шпильках. Она идет к двери, он к лифту. Эхо их шагов, отражаясь от стен, звучит дуэтом низких и высоких нот. Он оборачивается. Она тоже. И как будто улыбается, перед тем как шагнуть за порог. Чуть приподнимается пола ее пальто, край пурпурной юбки тает в ночи.

2 марта он встречает ее у мусорных баков. Спрашивает, где вход в подвал. Она достает ключ и отпирает дверцу, скрытую за Розиными растениями в горшках. Они вместе спускаются по винтовой лестнице. В первом подвале массивные каменные опоры и развешенное на натянутой между ними веревке консьержкино белье могли бы послужить идеальной декорацией к «Отверженным». Во втором – просто длинный коридор, со стен свисает паутина.

– В конце коридора есть комнатка без двери и без освещения. Я думаю, она ваша. Хотите посмотреть?

– Нет.

Она вскидывает на него глаза:

– А дверь рядом ведет в подвал соседнего дома.

– Неужели? – притворно удивляется Джонатан.

5 марта на рассвете Джонатану снится сон: будто он играет в пьесе, действие которой происходит в подвале. Он на сцене, поворачивает выключатель, и загорается желтая лампочка. Под шерстяным одеялом на тюфяке лежит, свернувшись клубочком, Аямэй. Она кашляет. На ее исхудавшее тело, грязные косы и перепачканное чем-то черным лицо больно смотреть. Она протягивает к нему руки:

– Где ты был? Я так долго тебя ждала!

Он отступает на шаг, чувствуя, как набухает где-то в животе горячий ком. Проталкивает его выше, в грудную клетку, незаметно вдыхая. Наполнив кислородом легкие, произносит проникновенным и чувственным голосом:

– Война началась. Я должен идти на фронт.

– Не покидай меня! – рыдает она.

Он безутешен, в отчаянии – это игра, – он делает три шага вперед, склоняется над ней, будто хочет поцеловать. Однако, удержавшись, выпрямляется. Его голос тверд, но взгляд скорбен.

– Прости меня. Я должен идти. Я солдат!

Она бросается к нему:

– Не оставляй меня одну в этом подземелье!

Он пятится, и она падает к его ногам. Словно испуганный собственной жестокостью, он закрывает лицо руками, круто поворачивается и бежит прочь. Вспыхивает прожектор. Солнце. Незнакомая улица. Ослепнув от света, Джонатан уже не помнит, где здесь реальность, а где игра воображения. Он понимает, что им с Аямэй отныне суждено жить в параллельных мирах и никогда больше они не встретятся.

Он просыпается.

Люксембургский сад окутан пеленой мелкого дождя. Джонатан бежит. Статуи королев, улыбки мраморных поэтов отпечатываются на сетчатке его глаз. Мимо пробегает, высоко вскидывая ноги, брюнетка, следом ядовито-зеленая майка, пара мускулистых икр, три собаки хаски, привязанные к поясу мужчины, и еще много живой и подвижной энергии. Все рысят вдоль решетки сада по кругу против часовой стрелки. Все, кроме него.

Вдали видны ученики Аямэй, они одеваются и начинают расходиться. Джонатан смотрит на часы: три минуты десятого. Аямэй закончила первый урок. Он замедляет бег и приступает к плану А.

– Доброе утро!

– Доброе утро! Что-то вы сегодня бежали как угорелый.

– Меня ночью замучил кошмар. Угадайте, что мне снилось? Подвал дома двадцать один…

Подошедший молодой китаец не дает ему договорить. Аямэй знакомит их.

– Джонатан, это Линь, мой ученик. Линь, познакомься, мой сосед Джонатан.

Китаец одного с ним роста. Он одет в черную майку и щеголяет – ни дать ни взять, актер из фильмов о кунг-фу – накачанными бицепсами.

– Здравствуйте.

Джонатан протягивает руку. Парень, метнув на него недобрый взгляд, руки не подает.

– Линь приехал из Китая всего год назад, он у нас дикарь. Вы позволите? – вмешивается Аямэй. – Я скажу ему два слова по-китайски.

Она отводит ученика в сторонку, и голос ее вдруг меняется. Ее китайский звучит по-мужски властно.

– Работай над французским. Ты ни на шаг не продвинулся за месяц. Так нельзя.

Она достает из сумки какую-то книгу и сует ему в руку. Джонатан слышит недовольное бурчание парня:

– Кто он такой?

– Не лезь в мои дела! – осаживает она его.

– Что ему от тебя нужно?

– Работай над французским. До вторника.

Аямэй возвращается к Джонатану; он ждет ее, у него уже готов вопрос, чтобы завязать разговор:

– И давно вы занимаетесь боевыми искусствами?

– Я начала поздно, в двадцать два года.

Джонатан мысленно подсчитывает. Двадцать два года, тогда она была в бегах, где-то в Китае, скрывалась от военных, гнавшихся за ней по пятам. Кто-то обучил ее боевым искусствам, чтобы она могла защищаться.

– Во Франции?

– Нет, в Китае, – отвечает она лаконично.

– Встреча с учителем?

– Это долгая история. Когда-нибудь я вам расскажу.

Она умеет уходить от ответа.

Джонатан предпринимает еще одну попытку. Ему необходимо войти к ней в доверие, а для этого она должна открыться ему.

– Почему вы приехали во Францию?

– Французы обожают задавать этот вопрос, – хмыкает она. – Вы не находите естественным, что Франция, страна красоты и высокой культуры, привлекает иностранцев? Если бы вы жили в Китае, ни один китаец не спросил бы вас, почему вы выбрали эту страну.

Джонатан восхищен этим расплывчатым ответом: есть о чем поговорить и ничего не сказано по сути. Аямэй права, не желая раскрываться перед первым встречным. Ее боль никто не поймет и не разделит. Если женщина не хочет жалости, значит, она горда. Он решает польстить ей:

– Вы правы. Китай – это целый континент, и он верит в свое будущее. А Франция крошечная, клочок земли в центре Европы. Можно понять, что французов мучат комплексы и еще сильнее – страхи. Я неправильно сформулировал вопрос. Мне хотелось знать, как у китаянки достало мужества поселиться вдали от своей великой цивилизации. Почему вы выбрали нашу маленькую страну?

Она улыбается:

– Из нас двоих иностранец – вы. Когда я впервые вас увидела, вы были в одной рубашке, с засученными рукавами, а французы еще кутались в пальто. В Париже в это время года мужчины и женщины бледны, а у вас смуглый цвет лица и выгоревшие на солнце волосы. Вы не измотаны общественным транспортом и не выглядите усталым после долгой зимы. У вас совсем другая повадка и вид человека, приехавшего издалека. Скажите сначала вы, кто вы такой, откуда и почему во Франции?

Джонатан от души смеется. Ни разу она не ответила так, как ему хотелось бы. Ее норов забавляет его. Не каждый день встретишь бунтарку с Тяньаньмынь.

– Должен ли я счесть ваш допрос за комплимент?

Они остановились перед светофором на улице Медичи. Вздернув подбородок, Аямэй бросает на него вызывающий взгляд:

– Не сочтите его за оскорбление. Я сама иностранка. Иностранца всегда узнаю.

Загорается зеленый свет для пешеходов.

Он шагает на мостовую молча. Рассказать свою жизнь – значит сдать позиции. И мужчинам, и женщинам присуща от природы эта слабость. Один удачно поставленный вопрос – и они готовы исповедоваться кому попало. Джонатан частенько «раскалывает» случайных знакомцев – просто чтобы не терять форму. Фокус всегда удается, и он счастлив, чувствуя свое превосходство. Но Аямэй не из этой категории. Ее рана определенно очень глубока, хотя по виду не скажешь. Как ни заманчиво, вряд ли получится с ходу вытянуть из нее историю, которую Джонатан уже знает. Что ж, раз она не хочет о себе рассказывать – он расскажет ей о себе.

– Угадали, – говорит он. – Вы молодец.

Золотое правило разговора: всегда давать собеседнику понять, что он умнее. Джонатан подмечает дрогнувшие в улыбке уголки губ китаянки.

– Я приехал из краев, которые вы, наверное, знаете, – из Гонконга. Жил там десять лет. Когда вернулся в Париж, то думал, что поставил крест на Китае, и надо же – моей соседкой оказывается китаянка. Занятно, не правда ли? А вы бывали в Гонконге?

Джонатан надеется, что Аямэй поддержит разговор об острове, до которого добралась вплавь в августе 1991 года, но она будто не слышит и спрашивает:

– Чем вы занимаетесь?

Он протестует:

– Это уже какой-то допрос.

– Без детектора лжи и без пыток. Можете солгать.

– У вас пессимистический взгляд на людей. Отчего?

Она улыбается и произносит нараспев:

– Что ж, вся жизнь есть ложь, как сказал поэт.

– В таком случае, если я лгу, это истинная правда, – парирует Джонатан, открывая дверь подъезда. Его голос эхом разносится в холле: – Я инженер в компании «Хэвенс», авеню Гранд-Арме, двести сорок. Наша фирма занимается программным обеспечением. Мы на первом месте во Франции и на третьем в Европе. Если хотите проверить, позвоните ноль – восемьсот один – восемьсот два – ноль три. Можете также зайти на сайт компании в Интернете www.heavens.fr. Вы найдете там мою фотографию и даже дату рождения. – Не дожидаясь ее комментариев, Джонатан сам переходит в наступление: – А вы? Чем занимаетесь вы?

– У меня в общем-то нет профессии, – беспечно бросает она. – Так, перебиваюсь, даю уроки китайского детям и обучаю боевым искусствам взрослых.

– Нет профессии? Я вам не верю, судя по вашему виду, вы должны заниматься серьезным делом. – И Джонатан добавляет развязным тоном: – Почему бы не шпионажем в пользу Китая?

Вся подобравшись, она быстро отвечает:

– Иностранцы всегда возбуждают подозрения. Зачем оставлять привычную жизнь и рисковать, устремляясь в другую, где все чуждо и незнакомо? Чего они ищут, что им понадобилось во Франции? Я правильно поняла вашу мысль?

Джонатан доволен: ему удалось рассердить ее.

– В вас столько очарования, – оправдывается он.

Она отвечает холодно:

– Спасибо за комплимент.

Двери лифта медленно раздвигаются и закрываются вновь. Тесная кабина наполняется ледяной сыростью Люксембургского сада, пропитавшей их одежду. Прислонившись к зеркалу, чтобы не соприкасаться с Джонатаном, Аямэй смотрит в пол. Его ноздри вдруг ощущают манящий запах женщины. С высоты своих метра девяноста он заново открывает черты, поначалу казавшиеся ему чересчур жесткими. Его больше не смущает ее орлиный нос. Наоборот, он словно одухотворяет густые брови, полные губы, глаза в обрамлении черных ресниц: вокруг этого горделиво изогнутого выступа черты лица выглядят на редкость чувственно.

Поверх ее головы Джонатан бросает взгляд на собственное отражение в зеркале. Коротко стриженные светлые вьющиеся волосы, щеки, подернутые утренней щетиной, голубые мечтательные глаза. Он сам себе улыбается. Кто устоит перед этой улыбкой – невинной, восторженной и победной?

– Отгадайте загадку, если вы такая умная, – говорит он, точно высчитав, сколько времени осталось до его этажа.

Она вскидывает голову. Под неоновым светом он читает морщинки и крошечные трещинки на ее губах, словно карту мира. Лифт, вздрогнув, останавливается. На панели горит цифра 4, металлические двери начинают раздвигаться. Джонатан придерживает их рукой. И загадывает свою загадку, пристально глядя объекту прямо в глаза:

– Супруги-американцы усыновили ребенка из сиротского приюта в предместье Парижа и увезли его в Калифорнию. Кем он, по-вашему, будет?

– Французом в Америке и американцем в Париже, – невозмутимо отвечает она.

– Браво! Вы заслужили континентальный завтрак.

Она как будто колеблется.

– Соглашайтесь. Вам же до смерти хочется меня разоблачить.

Поворачивается ключ в замке.

Дверь открывается перед ним.

Дверь захлопывается за ней.

* * *

Аямэй направляется прямо к окну.

– В первый раз я вижу его с этой высоты, над самыми деревьями. – Она закрывает глаза. – Здесь сразу погружаешься в листву – и в бесконечность. Он великолепен, ваш Люксембургский сад, настоящий лес!

– Спасибо, – с гордостью отвечает Джонатан.

Открыв глаза, она с восхищением всматривается в сад.

– Вон фонтан Медичи… А этот каштан видите? Там я даю уроки каждое утро.

– Я знаю. Я купил бинокль, чтобы наблюдать за птицами. И увидел вас. Вот, посмотрите.

– Надеюсь, я вас не разочаровала.

– Вы меня заворожили! Стоит вам поднять меч, вы превращаетесь в змею, пантеру, орлицу. В существо звериной породы – гибкое, легкое, опасное.

– Умеете вы льстить, – бросает она, не отрывая глаз от бинокля.

– Лжец, льстец – неужто мужчина так гнусен?

Она возвращает ему бинокль, смотрит пристально, улыбается.

– А как по-вашему? Что вы думаете о мужчинах?

Он уходит от ответа:

– Поговорим лучше о вас. Чем больше вы молчите, тем больше себя выдаете. У вас есть своя история, есть прошлое. От вас веет чем-то необычным.

– Я… шпионка.

– Действительно. Я и забыл.

Ничего не поделаешь, она хорошо защищается. Надо пересматривать тактику, и Джонатан меняет тему:

– Пойдемте, я покажу вам квартиру… Здесь моя спальня.

– В нашем доме отлично работают камины. Я дам вам телефон трубочиста.

– У меня здесь три камина, я хочу затопить их как можно скорее… А это что-то вроде кладовки. Пока здесь жуткий кавардак. Я устрою в ней библиотеку. Видите Эйфелеву башню?

– Скоро распустятся листья на каштанах, и вам ее не будет видно. Придется подниматься ко мне.

– Неужели надо так долго ждать? Я имею в виду, чтобы посмотреть на вашу Эйфелеву башню?

Она отводит глаза.

– Это вы? Можно?

Она смотрит на стопку фотографий, которые Джонатан оставил на письменном столе, готовясь к этому «визиту экспромтом». Он стоит во весь рост на доске для серфинга – бронзовый торс, стальные мускулы, – скользя по длинному гребню волны.

– Это прошлым летом на Бали.

– Как красиво!

– Спасибо.

– У вас очень красивое тело, – уточняет она.

– Спасибо!

– Кто же вы – неутомимый путешественник или серфингист в погоне за большими волнами?

– Ни то ни другое, – вздыхает он. – Путешествовать мне приходится время от времени по делам фирмы и очень редко – для собственного удовольствия. Раз в год я беру две недели отпуска, чтобы заниматься исключительно спортом. Физические усилия – лучший отдых для меня. Вот, смотрите, этим летом я был в Непале. Энергия Гималаев – это нечто необычайное, мощный световой луч, который земля посылает к небу.

Джонатан протягивает ей снимок: он карабкается на ледник.

– Серфинг, альпинизм, вы ищете равновесия в неуравновешенности, полноты жизни в вечном вызове.

Смешавшись от ее комментария, Джонатан жалеет, что показал фотографии, приоткрывшие его истинное лицо.

Он не дает Аямэй договорить и увлекает ее в кухню.

– Идите сюда, здесь мне нравится больше всего.

– Должна заметить, кухня и оборудована лучше всего в вашей квартире.

– Цивилизация шагнула вперед. Раньше кухни – тесные, темные, закопченные – были уделом прислуги и домохозяек. А теперь? Просторные, комфортабельные, светлые, просто санаторий для занятых мужчин.

Джонатан усаживает Аямэй за стеклянный столик и спрашивает:

– Чаю или кофе?

– Чаю, если можно.

Он наливает воду в чайник и говорит ей не оборачиваясь:

– Вы ошиблись, я вовсе не канатоходец. – Его голос звучит убедительно. – Просто этот спорт сближает меня с природой. Природа подпитывает меня энергией, это помогает справляться с неурядицами в повседневной жизни. «Эрл Грей»? Зеленый?