Текст книги "Врата Небесного спокойствия"

Автор книги: Шань Са

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава III

Заметив военных, Ван развернулся и повез Аямэй на другой конец города к ее дяде.

На звонок в дверь никто не ответил. Через несколько минут послышались чьи-то тяжелые шаги. За дверью кричали перепуганные дети. Женский голос приказал им замолчать, пригрозив худшими карами на свете.

Наконец дверь открылась. На пороге стоял лысый мужчина.

– Что вам нужно? – спросил он Вана.

– Это я. – Аямэй вышла на свет.

– Аямэй! Девочка, как же я за тебя волновался, – радостно воскликнул мужчина. – Прямо у нас под окнами произошли ужасные стычки. От стрельбы стекла вылетали. Мы много часов лежали на полу, боялись шевельнуться. Как тебе удалось выбраться с площади? Входи же, у тебя на рубашке кровь…

Из-за двери тенью выскользнула женщина и встала между мужем и девушкой. Она заговорила сухо и неприязненно:

– Немедленно возвращайся домой, твои родители в отчаянии. Ты месяц не была дома и ничего о себе не сообщала. Когда тебя показали по телевизору, я их предупредила, и они наконец узнали, в кого ты превратилась. С того часа твоя мать плачет, а отец не спит – беспокоится за свою единственную избалованную дочку. Не понимаю, Аямэй, чем тебя не устраивает наша жизнь. У тебя есть еда и одежда, ты учишься в лучшем университете Китая, тебя ждет блестящая карьера. Чего тебе еще? Ты хоть поинтересовалась мнением народа, прежде чем взбаламутить всю страну? Ты знаешь, о чем думают те, кто пережил преображение своей родины? Чего им меньше всего надо – так это волнений и беспорядка. Ты всех нас скомпрометировала. Сегодня на улицах валяются трупы, а завтра гражданская война разорвет на части всю страну – и все из-за глупостей, пришедших в голову нескольким студентам! Наши власти злопамятны, они вас не простят. А мы, как и твои родители, пострадаем из-за твоего легкомыслия.

– Тетушка Пин… – Аямэй сделала попытку объясниться, но разъяренная женщина не позволила ей вставить ни слова.

– Я больше не желаю тебя видеть! Твое присутствие в этом доме угрожает будущему твоих двоюродных братьев. Мы уже дорого заплатили за твое безрассудство! Убирайся, оставь нас в покое!

Она схватила мужа за руку, втащила его в квартиру и захлопнула дверь.

Побагровев от бешенства, Ван закричал:

– Откройте! Она же ваша племянница.

– Уходите, – ответила из-за двери женщина. – Или я вызову милицию.

– Позволь ей войти, – умолял жену дядя Аямэй. – Она моя единственная племянница. А вдруг бедная девочка ранена. Я только помогу ей сделать перевязку.

– Ты совсем обезумел. Она политическая преступница. Если мы примем ее, если не выдадим, можем надолго сесть в тюрьму. Кто тогда позаботится о наших детях? Почему бы ей не вернуться к родителям?

– Они живут далеко, да и кто в такой час заметит, что она зашла к нам?

– У стен есть уши, соседи завистливы и могут на нас донести.

– Но…

– Замолчи.

Дядя и тетя Аямэй продолжали спорить, и дети опять расплакались. Ван хотел было снова постучать, но Аямэй исчезла. Он вышел. Бледный свет луны заливал улицу. Девушка медленно прохаживалась вдоль здания. Ван решил отвезти ее к себе домой.

Он жил на окраине Пекина, в глубине промышленного квартала, где электрические провода расчерчивают небо прямыми линиями и улицы обсажены молодыми платанами. Жена Вана работала на ткацкой фабрике, ребенку исполнился всего год. Семья обитала в крошечной двухкомнатной квартире без балкона с низкими потолками. Кровать, диванчик, платяной шкаф, швейная машинка, стол, колыбель и несколько стульев – вот и вся обстановка.

Жена Вана не спала, тревожась за мужа. Она радушно приняла Аямэй, ушла на кухню и наверняка опустошила все запасы семьи, чтобы накрыть стол побогаче. Держа малыша на коленях, женщина без конца подкладывала гостье рис, мясо, овощи и лапшу.

Она внимательно рассматривала Аямэй, сравнивая ее с той девушкой, которой так восхищалась по телевизору. Против ее ожиданий, национальная героиня в жизни оказалась маленькой, худенькой, очень хрупкой и невероятно грациозной. Она выглядела почти робкой. Гладкий лоб казался выше из-за длинных, закрывавших уши волос, которые придавали ей серьезный и одновременно детский вид.

Лицо Вана разрумянилось от нескольких глотков водки. Он вскочил и, размахивая палочками, принялся описывать жене сцены кровавых столкновений, не забыв похвалиться собственной отвагой. Она бледнела от ужаса и то и дело вскрикивала. Склонный к резким переменам настроения, как и все любители выпить, Ван внезапно перешел от крайнего возбуждения к унынию: рухнув на стул, он спрятал лицо в ладонях. Что будет с Пекином? Неужели солдаты возьмут под контроль университеты, заводы и местную администрацию? Не начнутся ли доносы, сведение счетов, новые стычки, новые чистки под строгим приглядом военных и милиции?

Ужин закончился в полной тишине. Жена Вана дала Аямэй рубашку и уложила спать на диване. Свет погасили, и Аямэй осталась лежать в темноте с открытыми глазами. Девушка пыталась строить планы на будущее, размышляя, что будет с ней и со студенческим движением, но ее мозг был парализован мрачными видениями и глубокой тоской. Потом она увидела себя рядом со стелой героев Освобождения, возведенной в центре площади Небесного спокойствия. Услышала, как кричит в мегафон срывающимся голосом: «Голодовка окончена!»

Студенческое выступление провалилось.

Оглушенная отчаянием, она внезапно ощутила странную легкость и окинула взглядом площадь. В темноте слабым светом мерцали окна домов. Вдалеке вытянулась горная гряда, и ею вдруг овладело такое свежее и наивное чувство, какого она не испытывала с четырнадцати лет. «Четырнадцать лет, – сказала она себе. – Ну да, конечно, мне всего четырнадцать, с чего бы мне быть старше? Минь там, он ждет. Я бегу к нему».

Она повернулась, побежала вверх по холму и через открытую дверь деревянной хижины увидела юношу.

– Минь, – задыхаясь, позвала она. – Я за тебя испугалась. В городе повсюду солдаты. А здесь так спокойно. Смотри, я нарвала цветов по дороге.

Минь обернулся, и Аямэй застыла, увидев его суровое лицо.

– Я ухожу, – объявил он. – Началась война. Я должен идти.

– Не уходи, не уходи! – Аямэй кричала и топала ногами.

– Долг есть долг! Прощай. – Юноша встал.

Аямэй бросилась к нему, издав вопль отчаяния:

– Ты уходишь, потому что предпочитаешь смерть жизни! Не умирай. Вернись!

Заходясь в крике, Аямэй внезапно поняла, что повторяет последние слова Сяо. Она мгновенно вспомнила, что ей давно не четырнадцать, а двадцать один и что она участвует в политическом движении. Перед ее мысленным взором всплыли тяжелые смутные видения. Залитый кровью труп Сяо с бледными, подрагивающими в последней судороге руками. Она проснулась, заледенев от ужаса.

Далекие крики разрывали тишину ночи. Бледный свет медленно заливал маленькую гостиную. На козырьке навеса весело и возбужденно чирикали воробьи. Начинался новый день.

Жена Вана, восторженная, любопытная и говорливая, жаждала узнать об Аямэй все. Она расспрашивала гостью о родителях, студенческой жизни, друзьях, интересовалась, что привело ее в политику.

Аямэй приняла душ и вымыла голову. Она пила на кухне молоко, пока хозяйка занималась посудой. Девушка была очень бледна. Вертикальная морщина перерезала лоб, под глазами залегли тени. Она отвечала на вопросы искренне, но уклончиво и постаралась быстро сменить тему. Жена Вана рассказала, как встретилась с будущим мужем, поведала массу историй об их ребенке, поделилась тем, что происходит на ее фабрике, а потом вдруг спросила:

– У тебя есть жених?

Аямэй ничего не ответила – вопрос ее явно смутил. Внезапно дверь резко распахнулась, и в кухню ввалился чертыхающийся Ван.

Он вышел из дома в семь утра и отправился в квартал, где жили родители Аямэй. Из осторожности он оставил грузовик на углу одной из улиц по соседству с их домом и пешком прошел через рощу плакучих ив. Ему встретились какие-то подозрительные люди – одни прогуливались, другие занимались утренней гимнастикой. Ван сделал длинный крюк по кварталу. Вернулся к грузовику и поехал в центр. Он собирался отправиться на работу и из любопытства решил проехать по проспекту Долгого мира, который отделял Врата Небесного спокойствия от площади.

Увиденное привело его в ужас. Вооруженные автоматами солдаты в касках мелкими группами передвигались по улицам. Асфальт главных бульваров пострадал от гусениц танков, на фасадах домов виднелись следы от пуль. Несколько тракторов растаскивали сгоревшие грузовики, изуродованные автобусы, вырванные из земли столбы. Команды уборщиков собирали битое стекло, валявшуюся на тротуарах обувь, какие-то обугленные тряпки. Они самым тщательным образом отмывали и отскребали кровь и специальными инструментами срывали плакаты, которыми сторонники студенческого движения заклеили все стены.

Военный джип перегородил дорогу грузовику Вана, его заставили выйти из кабины. Солдаты держали его на мушке, пока офицер проверял документы, сличая лицо с фотографией на удостоверении личности. Закончив, он сказал:

– Убирайся. Не въезжай на улицы вокруг площади Небесного спокойствия – они закрыты для гражданского населения.

Никогда еще, даже в ту ночь, когда в городе произошли столкновения восставших с армией, Ван не был так напуган. Дрожа от страха, он повернулся спиной к солдатам и сел за руль. Поняв, что опасность слишком велика, он решил вернуться домой, к семье.

Он бросил на стол номер «Женьминь жибао». На первой полосе была напечатана фотография Аямэй.

Жена Вана прочла вслух:

– «Аямэй, родилась 23 декабря 1968 года, студентка юридического факультета Пекинского университета, причастна к заговору против Коммунистической партии, главный организатор вчерашнего мятежа, разыскивается народной милицией и службами безопасности. Правительство призывает всех граждан народного Китая помочь в ее розыске и поимке, чтобы как можно скорее отдать преступницу в руки правосудия…»

Она перевернула страницу:

– «Вчера вечером у Врат Небесного спокойствия были арестованы следующие организаторы пекинского мятежа: Чжан, родился 10 апреля 1966 года, студент филологического факультета Пекинского университета; Лю, родился 6 января 1970 года, студент исторического факультета Пекинской высшей школы; Ли, родился 30 апреля 1968 года, студент…»

Здесь еще одна фотография… Сейчас прочту подпись…

«Вчера поздним вечером, в 00:30, Лоу, 1966 года рождения (24 июня), студент отделения западной литературы филологического факультета Народного университета, один из отпетых главарей бунтовщиков, совершил нападение на нескольких солдат, завладел военным грузовиком с боеприпасами и на огромной скорости поехал в направлении Врат Небесного спокойствия, собираясь произвести взрыв. Благодаря меткости наших снайперов, безумец был обезврежен. Грузовик остановили в двадцати метрах от цели. Врата Небесного спокойствия, символ национального мира, абсолютной власти пролетариата, торжества коммунистических идеалов, были спасены…»

Чтение прервал жуткий грохот: вставая, Аямэй опрокинула стул. Она ушла в гостиную и замерла у окна, печальная и молчаливая.

– Сегодня ночью я вас покину, – объявила Аямэй за ужином.

– Но куда ты пойдешь?! – воскликнула жена Вана. – Твой дом под наблюдением, тебя повсюду ищут. Оставайся, мы найдем выход.

– Моя бабушка живет в Маньчжурии. Я переоденусь, в полночь сяду в поезд и завтра утром буду на месте.

– Она живет в городе или в деревне?

– В городе.

– Значит, там тебе грозит та же опасность. Весь Китай видел тебя по телевизору. Тебя наверняка узнают. А потом…

Жена Вана печально помолчала и продолжила, покраснев от смущения:

– Не хочу говорить плохо о людях. Но, но… По правде сказать, я никому не доверяю. Нет, я ни в чем не подозреваю твою бабушку, она, конечно, очень тебя любит и, наверное, спрячет. Ван рассказал, что произошло в доме твоего дяди. Сама видишь, люди боятся властей, многие еще верят тому, что говорит правительство. Ты уверена, что тебя там приютят? Может, у тебя есть родственники или друзья в деревне, в лесной глуши или где-нибудь в отдаленном районе – например, во Внутренней Монголии или на Северо-Западной возвышенности? В пустынной, дикой местности, где никто тебя не узнает?

Поколебавшись, Аямэй призналась с застенчивостью ребенка, решившегося доверить взрослым свою тайну:

– У меня нет других родственников. Друзья есть, но они живут в больших городах.

– Я все придумал, – вмешался в разговор Ван. Он слушал девушек, попивая водку. – Мои родители живут на берегу моря, в глухой деревушке, где никто ведать не ведает о том, что происходит в стране, а стало быть, тебя они тоже не знают. Я отвезу тебя на своем грузовике. Скажем, что ты двоюродная сестра моей жены и только что потеряла родителей. Поживешь там, сколько понадобится. Я буду навещать тебя и сообщать столичные новости, а когда наблюдение за твоими родителями снимут, я сообщу им, что ты в безопасности. Правительство не устоит, и ты вернешься! – Он метнулся к столу и опрокинул четвертую по счету рюмку. – Не благодари меня, – воскликнул он. – И не отказывайся, моя жена полюбила тебя, как родную, я считаю тебя другом. Мне будет больно, если ты отвергнешь мою помощь. Аямэй, я – рабочая скотина, простой шоферюга. Но я восхищаюсь такими, как ты, теми, кто способен на великие дела. Я сам ничего не смыслю в политике, но знаю, что такое справедливость. Наши руководители стреляли в невиновных, в безоружных людей. Этого я им никогда не прощу. Это они – преступники! Бунтовщики! Заговорщики!..

Ван и Аямэй покинули дом после ужина, в тот час, когда на улицах почти не бывает прохожих. Ван поехал окружным путем, чтобы избежать проверок на постах. Опасность миновала, когда они выбрались из столицы и покатили по проложенной в горах дороге.

Пять часов спустя они выехали на широкую равнину, по обеим сторонам дороги простирались поля пшеницы. Вокруг было темно. Из-под колес то и дело взлетали напуганные шумом мотора птицы.

Наконец грузовик остановился. Дул соленый ветер. В глубине ночи глухо рокотало море.

Ван постучал в дверь. Огонек свечи высветил два удивленных морщинистых лица, Аямэй с трудом разобрала тихое бормотанье стариков. Ван представил девушку родителям, и те провели ее в комнату. Она ворочалась на кирпичной лежанке, доносившийся из-за стены шепот мешал заснуть. Потом все стихло, и часа через два Аямэй услышала, как Ван вышел из дома, сел в грузовик и уехал.

Глава IV

Чжао остановился на третьем этаже и взглянул на часы: было 6:30 утра. Он позвонил. Дверь открыла элегантно одетая женщина. Она молча смерила незваных гостей взглядом.

– Обыск! – рявкнул один из солдат.

– Входите, прошу вас… – Она посторонилась, пропуская военных в квартиру.

Проходя мимо хозяйки дома, Чжао не удержался от удивленного взгляда. Ее длинные седые волосы были собраны в пучок, гладкое нежное лицо оставалось гордым и спокойным – как у всех, кто познал страдание. Чжао вспомнил фотографию Аямэй: у матери были те же глаза – черные, опушенные густыми ресницами. Она напряженно следила за солдатами.

Гостиная была обставлена в старинном стиле. Бесценные каллиграфические свитки и картины старых китайских мастеров украшали стены, на маленьких столиках, этажерках и консолях из черного лакированного дерева была расставлена коллекция бонсаев. Воображение поражали два деревца – миниатюрная сосна с наклоненным стволом и свисающими до пола ветками и десятисантиметровая розовая азалия. Хорош был и поросший мхом камень – настоящая гора с отвесным крутым склоном и крошечным водопадом. Эмалевая курильница для ладана в форме льва украшала трехногий резной столик. Серый дымок наполнял воздух ароматами ванили и перца.

Изысканность обстановки и царивший в комнатах полумрак неприятно поразили Чжао. Он спросил, где комната Аямэй.

– Это здесь, – ответила мать девушки, открывая одну из дверей.

Солдаты прошли по коридору, сбив сапогами шелковый ковер, и ввалились в комнату, где в воздухе еще сильнее пахло благовониями. Чжао приказал открыть окна, и легкий летний ветерок наполнил помещение свежестью.

Комната была маленькой и удобной. Между двумя этажерками с книгами стояла кровать под балдахином. На вышитом птицами покрывале спал полосатый кот. Он потянулся, мяукнул, прыгнул на туалетный столик, оглянулся на незнакомцев и исчез.

У окна, на крышке лакового секретера, тоже лежали книги: «Сон о красной беседке», «Сборник стихотворений династии Тан»… Уголки истрепанных страниц загнулись, поля пестрели пометками. Чжао сумел открыть только два ящика – замок третьего никак не хотел поддаваться.

– Возьмите у хозяйки ключ, – приказал он. – Вы, двое, обыщите эту комнату. Вы втроем отправляйтесь вниз, возьмите двух понятых и проверьте все помещения в квартире. Ничего не пропускайте! Осмотрите туалеты и кухню, ищите под коврами, за стеллажами, в книгах. Немедленно приносите мне все подозрительные документы и бумаги; главное – найти список членов преступной организации!

Солдаты вытаскивали из шкафов одежду, сбрасывали с полок книги, рвали простыни, переворачивали мебель, снимали со стен картины, били фарфор.

Чжао сидел перед секретером в ожидании ключа. В двух других он обнаружил ручки, конспекты, музыкальную шкатулку, письма и открытки. Его заинтересовала записная книжка. За окном тихо шелестели листвой высокие тополя. Чжао заметил в раме несколько отверстий – должно быть, когда-то на окне стояла решетка.

«Что за странная семья! – подумал Чжао. – С решеткой на окне эта комната, должно быть, больше всего напоминала тюремную камеру».

К Чжао подошел один из солдат. Они не нашли ничего, кроме нескольких разрешенных цензурой журналов. У матери Аямэй ключа от секретера не оказалось. Чжао достал револьвер и выстрелил в замок.

На самом дне лежали две тетради.

Чжао читал первую страницу, когда с криком прибежал один из его солдат:

– Лейтенант, отец преступницы только что скончался.

Чжао вздрогнул, захлопнул тетрадь и отдал приказ позвонить в больницу.

«Скорая помощь» приехала через несколько минут. Врачи осмотрели мужчину и объявили, что тот умер от сердечного приступа. Чжао к медикам не выходил: пока длилась процедура, он допрашивал солдата.

– Я был в одной из спален. – Солдат говорил с сильным маньчжурским акцентом. – На ночном столике стояла фотография ребенка. Я хотел сбросить ее на пол, но тут в комнату ворвался мужчина лет шестидесяти и вырвал у меня снимок. Он прижал его к груди и пошел к двери, но пошатнулся и упал. Я подбежал, хотел помочь, но его жена меня опередила: она упала на колени, начала судорожно шарить по карманам и наконец нашла баночку с лекарствами. У нее так дрожали руки, что она выронила коробочку, и белые таблетки раскатились в разные стороны. Тогда она наклонилась послушать дыхание, побледнела, как смерть, выпрямилась и начала рвать на себе волосы. Знаете, лейтенант, я даже испугался, что она вот-вот лишится рассудка. С ней оставили санитара.

«Скорая» увезла тело, и солдаты продолжили обыск. В конце дня Чжао собрался уходить. В гостиной, среди битого фарфора и перевернутой мебели, сидела в кресле растрепанная женщина. Выбившаяся из прически седая прядь свисала на плечо, лицо было спрятано в ладонях. Чжао узнал мать Аямэй – женщину почему-то не увезли в больницу.

Солдаты ждали внизу, и лейтенант решил принести женщине свои соболезнования, но она как будто не замечала его присутствия. Чжао чувствовал себя неловко и никак не мог найти нужных слов. В конце концов он решил уйти, не прощаясь, но тут за его спиной раздался голос:

– Я осталась, чтобы поговорить с вами. Я сидела здесь, видела, как вы разоряете мой дом, но испытывала не страдание, а невероятное облегчение. Так, будто это разрушение навсегда очистило мою жизнь. Муж умер у меня на руках, а я в тот момент почему-то вспоминала, как девочкой, много лет назад, слышала доносившуюся издалека пушечную стрельбу. Перепуганные слуги кричали: «Коммунисты, коммунисты идут!»

Как странно складывается жизнь! Никто не верил, что они могут выиграть войну! Позже я прониклась пылкостью, чистотой и идеализмом молодой республики. Что мы знаем о будущем? Каким станет Китай через три-четыре года? Возможно, вы, молодой солдат, поймете однажды, что самые прекрасные мечты никогда не сбываются.

Я ни в чем вас не упрекаю. Я только надеюсь, что, дожив до моего возраста в кругу любящей семьи, вы вспомните о моей боли, и это воспоминание сделает вас лучше.

Вы забрали две тетради, которые я подарила дочери: она писала в них свой дневник. Аямэй запрещала мне читать его. Возможно, моя девочка была права! Я оказалась не слишком хорошей матерью, часто выходила из себя и навязывала ей свою волю. Я никогда не открывала ее дневник. Но хотела бы – с единственной целью: чтобы лучше понять дочь, увидеть мир ее глазами. Теперь, раз уж вы нашли дневник, прошу вас – прочтите его. Я уверена, вы откроете для себя чистую, ранимую и пылкую душу моей дочери и поймете, что она не совершала преступлений, в которых ее обвиняют. Вы никогда ее не арестуете. Аямэй – вольная птичка, если ее запереть, она умрет. Выбравшись из города, вернувшись к природе, она расправит крылья и полетит в небо. Увы, она никогда не вернется.

Чжао поразила эта странная фраза, и он обернулся. Старая женщина отняла руки от лица, и на ее растрескавшихся губах появилась нежная материнская улыбка.

Напряжение в Пекине усиливалось. Каждую ночь происходили столкновения с войсками, жители столицы раздобыли оружие и боеприпасы. Власти, боясь новых выступлений, побуждали граждан доносить друг на друга. Правительство арестовало вождей студенческого движения и организаторов Союза рабочих сил, который поддержал студентов. Теперь у властей была новая мишень – интеллектуалы, развратившие своими идеями молодежь.

Через две недели должны были состояться торжества по случаю дня основания Коммунистической партии Китая. На тротуарах, где стало вдвое больше солдат, расставили щиты наглядной агитации. Цветы и ленты украшали улицы, повсюду развевались красные партийные стяги.

Стояла удушающая жара. День и ночь резко и монотонно стрекотали цикады. Город опустел. Из развешанных на электрических столбах громкоговорителей беспрестанно звучали военные и революционные песни.

Чжао сидел в своем кабинете. Он не ощущал никакой радости накануне великого национального праздника. Поиски преступницы зашли в тупик: ее следы затерялись в ту ночь, когда она выступала с речью на площади Небесного спокойствия. Возможно, ее убили во время столкновений в центре города, однако ни одно из неопознанных тел не подходило под ее описание. На вокзалы, автобусные станции и в порты разослали список разыскиваемых преступников, где имя Аямэй фигурировало под первым номером, но и эта мера не дала результатов.

В Пекине преступница и шага не смогла бы сделать незамеченной.

А если она покинула Пекин и сбежала в деревню?

Чжао остановился перед висевшей на стене картой Китая, нахмурил брови и задумался. Непроходимые леса, пустыни, степи, горные хребты раскинулись на девять миллионов шестьсот тысяч квадратных километров. Как поймать птичку, которую укрывает величественная природа Китая?

Вечером на площади Небесного спокойствия был праздник. В небе огромными букетами расцветали огни фейерверков.

Чжао вернулся домой после торжественного ужина. Стоя перед открытым окном, он продолжал напряженно думать, как поймать преступницу. «Если она в Пекине, нужно выманить ее из укрытия. Чаще всего преступники попадаются, когда бегут из одного места в другое. Она не должна почувствовать себя в безопасности. Значит, придется усилить давление, создать напряженную обстановку. Газеты могли бы постоянно публиковать длинные репортажи об арестованных в Пекине бунтовщиках… Но если ее уже нет в городе, ситуация осложняется, нам потребуется сотрудничество местных властей и милиции».

Выстраивая в голове план розыска, Чжао смотрел в освещенный всполохами салюта садик. Вид ирисов почему-то напомнил ему отрывок из дневника Аямэй: «Из всех летних цветов я больше всего люблю ирисы. Их листья похожи на острые клинки, а головки – на языки пламени. Легенда гласит, что в ирис превратилась одна принцесса, она сражалась с захватчиками и погибла на поле битвы…»

Садовые ирисы расцвели; их изящество и великолепие напоминали своей красотой ту самую героическую принцессу. Насладившись зрелищем, Чжао спросил себя, почему он никогда раньше не ощущал прелести цветов.

Ему захотелось вернуться к чтению дневника, который он бегло пролистал, сочтя бесполезным для дела.

Первые страницы были исписаны детским почерком, с наивными рисуночками и наклеенными на полях картинками.

«10 августа 1975 года. Светит солнце.

Родители вернулись из деревни. Мама подарила мне тетрадку, и я решила записывать в нее свои мысли.

Первое, о чем я хочу написать, – я очень сердита на своих родителей. Много лет подряд они то и дело исчезают на месяцы, оставляя меня с бабушкой. Когда я спрашиваю зачем, они отвечают, что обязаны так поступать и я не должна задавать никаких вопросов. Однажды ночью я встала, чтобы сходить в туалет, и увидела, что они закрылись в кухне и о чем-то разговаривают. Родители жаловались бабушке, что вместе с другими интеллектуалами вынуждены таскать огромные камни, копать землю, подрезать деревья и вообще делать самую тяжелую работу.

У моей бабушки больные ноги, она их бинтует, и ходить ей тяжело. Большую часть времени мы сидим дома, она поет мне песни, читает, учит разбирать трудные буквы, которые встречаются в книгах. Раньше мне было скучно одной, но в прошлом году я пошла в школу и теперь у меня много друзей.

В школе у нас много всяких занятий. Учителя все время собираются и изучают „Красную книжечку“ нашего Председателя Мао. Совсем рядом со школой есть пруд. Летом я бегаю смотреть, как барахтаются в тине головастики. Зимой на пруду можно кататься на коньках. Мы с подружками прячем коньки в кустах и каждое утро после уроков, прежде чем вернуться домой, катаемся, катаемся и не можем накататься. Рыбаки пробивают во льду лунки и ловят рыбу. Как-то раз я упала и застряла ногой в проруби; пришлось развести костер, чтобы высушить брюки.

Сегодня одну ученицу старшего класса приняли в организацию „Маленькие Красные ручки“. Все участвовали в церемонии. Нас собрали на школьном дворе. Мы прочли несколько отрывков из „Красной книжечки“, потом пели революционные песни. Девочка ужасно волновалась. Она громко принесла торжественное обещание перед знаменем Коммунистической партии. Секретарь партийной организации нашей школы повязал ей на шею красный галстук. В этот момент в небе раздался шелест крыльев перелетных голубей, и я подняла голову. Я грезила, что тоже лечу в дальние страны, а учитель увидел, что я отвлеклась, и отругал меня».

«11 августа 1975 года. На улице солнце.

Сегодня воскресенье, погода прекрасная. Я вместе с другими учениками отправилась помогать крестьянам в работе. Крестьяне скосили поле, а нам велели собирать колоски. Мне дали соломенную шляпу и маленькую корзинку. Солнце пекло очень сильно, на синем небе не было ни облачка. В воздухе стоял запах соломы, я его ужасно люблю. Мы пели. Нескольких учеников назначили дежурными, и они разносили воду и полотенца, чтобы вытирать пот со лба.

Когда я возвращалась вечером домой, то встретила на тропинке пожилую женщину. Я очень устала, но помогла ей нести тяжелую корзину и проводила до самого дома».

«21 сентября 1975 года. Солнечно.

Сегодня мы проходили текст о жизни детей на Западе. Я научилась грамоте еще до школы и знаю больше слов, чем одноклассники, поэтому учительница попросила меня читать товарищам вслух. Я начала и почти сразу расплакалась. Другие тоже плакали. На Западе многие люди не могут найти работу, и им нечем кормить свои семьи. Чернорабочим богатые хозяева платят очень мало. Дети умирают от голода и холода, а денег на врачей нет. Я спросила у учительницы: „Почему их не зовут жить к нам?“ Она ответила, что мы должны усердно учиться и слушаться Коммунистическую партию и Председателя Мао. Однажды мы освободим все эти страны и водрузим над ними Красное знамя».

Записи, датированные 1975 годом, закончились через несколько страниц. Чжао полистал дневник. Его внимание привлекла запись, сделанная в конце 1976 года.

«9 сентября 1976 года. Солнечный день.

Мы были в классе и внезапно услышали траурную музыку. Учитель побежал на улицу, мы растерялись и тоже пошли. На школьном дворе собрались все учителя и ученики. Мы очень внимательно слушали передачу. Когда печальная мелодия закончилась, голос из динамика сообщил о кончине нашего дорогого Председателя, отца и Великого Кормчего нашей родины. Люди вокруг меня плакали. Один учитель от потрясения потерял сознание. Я захихикала и потянула за рукав свою подружку. Я хотела сказать: „Смотри, дети тоже плачут“, – но тут она повернулась, рыдая и всхлипывая, и я, слава Богу, не успела открыть рот.

Внезапно то, что происходило вокруг, перестало казаться забавным. Я поняла, что, если не заплачу, все подумают, будто я не любила нашего Председателя, и меня пошлют в деревню на перевоспитание, как моих родителей.

Я начала тереть глаза, пытаясь заплакать. Но слез не было, зато лоб покрылся испариной. Я чувствовала растущий страх и уже видела себя в тюрьме, на допросе. Меня объявят контрреволюционеркой и до конца жизни сошлют в пустыню. Бабушка не перенесет этой новости и умрет от горя! А мои родители! Я и так никогда не жила с ними вместе дольше месяца, а теперь мы и вовсе больше не увидимся!

По моим щекам поползли слезы, и я наконец горько заплакала».