Текст книги "Двадцать минут"
Автор книги: Север Гансовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Тебе неприятно? А по-моему, я тебе нравлюсь.
– Неправда.
– Врешь. – Это было сказано шепотом.
Врать Миша считал постыдным, он угрюмо отвернулся.
– Вру. Но при чем тут это? Ты что – не понимаешь, какое положение. Нашла время.
Что-то странное появилось в ее взгляде – почти упрек, почти презренье. Она вздохнула.
– А оно у нас еще будет – время?.. Эх, Миша, Мишенька!
Тищенко, сидя неподалеку, слушал этот разговор и думал, что вот война, а молодые все равно рассуждают о любви. Ему было физически труднее, чем всем другим здесь. Он был колхозным агрономом, призванным из запаса. Учился в голодное, тяжелое время, потерял много здоровья, и только стало все налаживаться, женился, завел семью – ударила война. Он чувствовал, что долго ему не выдержать. А очень хотелось выдержать, потому что недавно его осенила интересная мысль о том, как по-новому, совсем иначе, чем было принято, опрыскивать сады.
Разуваев вынул из кармана несколько фотографий, разложил их на коленях, рассматривая. На всех была изображена одна и та же девушка. Один снимок изображал ее в лыжном костюме, другой – в светлом платье на школьном вечере среди подруг, с третьего она смотрела, щурясь от солнца в саду.
Разуваев последние дни часто рассматривал эти фотографии, теперь он стал показывать их Клепикову, и тот кивал зевая.
– Ничего… Подходящая.
Печка тем временем загудела туго, весело. Ефремов распахнул дверцу, оттуда пахнуло жаром. Он присел рядом с Ниной, уже сбросившей шинель, и как бы ненароком положил ей руку на колено.
– Ну давай, санинструктор, двигайся ближе.
Она резко дернулась.
– Руки не распускай! – Поднялась и, обойдя Мишу, села с другой стороны. Сняла сапоги. Ноги ее в коричневых толстых чулках были очень стройные. Она повертела одной, подставляя ее к теплу, потом другой. – Чулочки у меня розовые дома остались – загляденье. Миша, одобряешь ты розовые чулки на девушках?
Все смотрели на ее ноги, и Мише было стыдно за нее. Он громко сказал:
– Слушай, а чего ты всегда свои ноги выставляешь?
Нина удивилась:
– Ноги?.. Потому что они у меня есть.
– Ну и что? У меня тоже есть ноги.
Она посмотрела на его разбитые, не по размеру попавшие большие кирзовые сапоги и фыркнула:
– Сравнил! – Потом встала и прошлась. – А пол холодный. Эй, Ефремов, нравятся тебе мои ноги? Вставай, спляшем что-нибудь: полечку или падекатр.
Ефремов уже знал, что всякая игра с Ниной кончается не в его пользу, но не удержался и подхватил вызов.
– Сплясал бы я с тобой по-другому.
– А по какому? – В голосе у нее была сама наивность.
Но Ефремов чувствовал, что дальше нельзя. Что-то в ней было такое, что не позволяло. Он встал, пытаясь как бы в шутку обнять ее.
– Иди сюда, погрею.
Сразу вдруг помрачнев, Нина ударила его по руке.
– Не торопись. Согреешься утром сам, когда танки пойдут.
И Ефремов, опомнившись, помрачнел тоже. Верно, что не время баловаться. Он постоял чуть, потом пошел к столу.
Лейтенант все сидел над картой. Это было его правилом – каждый вечер развертывать ее, стершуюся на сгибах, кое-где порванную. Не очень-то большой содержался в этом смысл, но бойцы должны были знать, что командир контролирует положение, что взвод движется через леса и горящие деревни, выполняя определенную военную задачу, а не просто так. И это его бдение над картой строго охранялось всеми.
На этот раз Ефремов нарушил. Он чуть подался вперед, нависая над столом и сидящим командиром.
– Товарищ лейтенант…
Федоров не поднимал глаз.
– Слышь, товарищ лейтенант… Может, пойдем уже, а? Особенно рассиживаться некогда – отрежут. Раз немцы в Березовке, точно, что утром пойдут танки. Пора уже на Синюхино двигать. Тут ночевать нельзя.
И, так же не поднимая взгляда, лейтенант сказал:
– Отступать не будем. Москва уже близко, и где-то рядом наши части должны быть. Позиция хорошая… Здесь примем бой.
В Варшаве, на улице Длугой, мать Юзефа Зелинского, арестованного днем в подпольной кондитерской, посмотрела на часы. Стрелки показывали два ночи. Двое сыновей ее были расстреляны гитлеровцами, теперь она поняла, что третий тоже погиб. В соседней комнате на постели умирал туберкулезный муж. Для того чтоб его поддержать, Юзик и пошел на опасную работу. Пани Зелинская, маленькая, седая, повторяла, тупо глядя перед собой: «Ну разве так можно?.. Ну разве так можно?..» Послышался стон; не совсем сознавая, что она делает, женщина вышла в другую комнату и наклонилась над умирающим. Зелинский-старший что-то пытался объяснить, поднимая правую руку. Он хотел ей сказать, чтоб она сейчас сняла обручальное кольцо с его пальца, потому что после смерти рука распухнет. Маленький кусочек золота был единственным, что он мог отдать жене, что стало бы между ней и беспощадным миром…
Гейдрих в Чернинском дворце оглядел свою аудиторию в зеленых, черных и коричневых мундирах.
– Господа! Сейчас под руководством фюрера мы заняли многие территории в Европе. Надо сказать со всей ясностью, что мы останемся на этих территориях навсегда…
…Гитлер в личных апартаментах «волчьего окопа» отходил ко сну. Офицер, посланный фельдмаршалом, заверил его, что Клюге не сомневается в успехе. Великое решение фюрера, реализованное главным командованием вермахта в виде плана «Тайфун», оказывалось правильным.
…Негромко сказал лейтенант, что здесь будет принят бой, но прозвучало веско. Прорезало разговоры, шевеленья засыпающих, треск углей в печурке. И у всех екнуло сердце.
Но только не у Ефремова, потому что он сначала не поверил, не ощутил серьезности тона. Подумал, что лейтенант шутит или просто не понимает.
– Какой же бой? – он недоуменно оглянулся, ища поддержки. – У них же сила, танки… Слыхал – «не будем отступать»?
Бойцы молчали; он в растерянности отошел от стола и сел рядом с Клепиковым.
Нина, как будто ничего не случилось, мечтательно начала:
– А над Москвой сейчас звезды… Раньше как-то не видно было. Не замечали, потому что светло на улицах. Девчата с нашего двора вечером после работы в Большой театр, наверное, пошли спрашивать лишний билетик.
Разуваев с большей заинтересованностью, чем на самом деле чувствовал, спросил:
– Работает разве театр?
– Большой?.. Конечно, работает. Силы, знаешь, какие – Лемешев, Козловский. Мы до армии с подругой каждый вечер бегали, всю осень. Или в Большой, или на танцы. – Санинструктор повернулась к Мише. – Миша, а ты умеешь танцевать?
– Танцевать?.. Нет, не умею.
– А ты где учился? В математическом институте?
– В университете. На первом курсе.
– Разве у вас танцев не было?
– Нет… То есть были. Вечера. – Он никак не мог понять, почему она прицепилась к этим танцам, и не мог сосредоточиться на этом вопросе. – Но я не умел танцевать.
– Почему ты говоришь – не умел? – не отставала Нина. – Разве ты сейчас выучился?
Он удивленно посмотрел на нее:
– Откуда?
– А я часто-часто ходила, – прищурилась Нина, вспоминая. – В Парк культуры Горького, на веранду. Платье лимонное наденешь вот с таким поясом, туфли-лодочки лакированные. Выйдешь, глазки сделаешь «в угол, на нос, на предмет», мальчишки так и падают кругом.
– Что это значит – в угол, на нос?
– Эх, студент, – она усмехнулась, – даже этого не знаешь! Вот Ефремов-то, наверное, понял. Правда, Ефремов?.. Ну, глазки же так делают. В угол посмотришь, на нос, потом на предмет – на мальчика то есть, от которого ждешь приглашенья…Слушай, а ты где в Москве жил?
– В Центре, – сказал Миша. Он повернулся к ней. – Вот мне даже интересно: ты на самом деле такая или представляешься? Скажи, что бы ты от жизни хотела?
– Я? – Нина закинула руки за голову. Она видела, что Ефремов пробудился от своих дум и жадно смотрит на нее. – Платье из панбархата черное – это раз. И чтобы все мальчишки были в меня влюблены – два… Так ты где жил, на какой улице?
– А ну тебя, – Миша отвернулся.
Но Нину невозможно было обидеть, если она сама не собиралась обижаться.
– А я на Серпуховке. И работала там в универмаге… У нас хорошая улица. Все-все есть. Кино в клубе имени Ильича, магазины все. – Она увидела, что лейтенант торопливо пишет что-то за столом и подтолкнула Мишу локтем. – Ручаюсь, что девушке. Как ты считаешь, а?
– Значит, ты из Москвы, Нина, да? – спросил Разуваев.
– А то откуда?! – Нина вскинула голову с гордостью настоящей коренной москвички. Как будто такая, как есть, она не согласилась бы родиться в другом месте.
Разуваев вздохнул. Хорошие были девчонки в Москве, но он чувствовал, что такие не для него. Вспомнилось, как они с отцом побывали в столице проездом. До поезда было три часа, вошли в метро у Ярославского вокзала. Было шумно, все бежали, толкались. Они с отцом тоже побежали и только потом, опомнившись, спросили себя: нам-то куда торопиться?
Он опять вынул из кармана фотографии и протянул Нине:
– Ты не видела фото у меня. Вот тут она на лыжах… Я все время о ней думаю. Ждет, наверное.
Нина снисходительно взяла фотографии. Девушка была действительно красивая, но как-то не в пару Разуваеву. Слишком тонкой, нежной выглядела рядом с верзилой сибиряком.
– Ничего девчонка… На, держи.
Агроном Тищенко кончил что-то записывать в книжечку огрызком карандаша и откашлялся.
– Товарищи… Вот тут одно важное дело. Как бы изобретение небольшое. Я понял, что сады правильнее опрыскивать ночью, а не днем. Осенью мне пришло в голову – у костра сидишь, а мошкара летит. Но это очень важно, понимаете… Бой будет, так чтобы не пропало… Яблоки, груши, вишню, нужно освещать автомобильной фарой и опрыскивать тогда. Я все продумал. Во-первых, уязвимость вредителей больше. Днем они прячутся под корой, и…
А до Ефремова тем временем постепенно доходило, что действительно будет бой, в котором совершенно запросто и без всякой пользы для кого-нибудь помрешь. Сначала он надеялся, что взвод будет протестовать, образумит лейтенанта, но бойцы не только не протестовали, а своими разговорами о постороннем как бы подтверждали, что такой кучке людей с винтовками выступить против танкового соединения самое нормальное дело.
Слова агронома окончательно вывели Ефремова из себя, он вскочил.
– Нет, вот я смотрю на вас, – вы все тронутые. Лемешев, фотокарточки, садочки-цветочки… Вы что – с ума посходили? Утром немцы танками всех… Яблоки, груши! «Бей фашистского гада штыком и прикладом!» Вот-вот: ты его прикладом, а он тебя самолетом. – Ефремов прошелся взглядом по лицам, ища понимающего, разумного, практичного человека, и остановился на Клепикове.
– Ну скажи, Иван, неправда?
Клепиков не стал отрицать. Кивнул.
– Насчет самолета точно. Вот меня взять. На нас «юнкерсы» летели под Оршей, мы давай из винтовок палить. Я выстрелил, гляжу, вроде он падает, и из него щепки сыплются. А это он пикировал и мелкие бомбы десятками бросал.
– Ну факт же, – согласился Ефремов. – А я что говорю?
Но Клепиков еще не кончил.
– Правда, потом мы им дали. Я сам под Оршей два танка подбил.
Ефремов спросил с издевкой:
– Из винтовки?
– Почему из винтовки? Я в артиллерии был. Наша батарея в одном бою четыреста снарядов израсходовала. Я сперва никак. Пристрелочный даю впереди танка, а его же взрывом и пылью прикрывает. Потом приспособился и два подбил.
– Ну и что такое – два? – Ефремов был уже в бешенстве. Кроме всего прочего, ускользала возможность попасть в Синюхино, даже если сумеет живым остаться. – Два! А у него тысяча осталась. Миллион! Что ж нам делать – ждать, пока всех подавят?
Резко стукнул отодвигаемый стол. Все посмотрели на лейтенанта. Он встал, дописывая письмо, аккуратно сложил его, сунул в карман гимнастерки.
– Товарищи, внимание! – Голос его звучал спокойно, уверенно. Он поправил шинель, ремень. – Разъясняю обстановку. Вот здесь, на карте, все ясно. (На самом деле ничего не было ясно на этой карте.) Значит, так. Положение такое. Связи с батальоном нет. Где штаб полка, тоже неизвестно. От роты осталось двадцать человек. Но отступать дальше мы не имеем права, до Москвы пятьдесят километров. – Голос его стал еще тверже. – Ни шагу назад нам нельзя отходить. Поэтому я принял решение занять позицию здесь и стоять до конца. Ясно? Одним словом, это будет битва за Москву.
Так резко это прозвучало, что спящий Евсеев, не открывая глаз, схватился за винтовку.
– Разделимся на два отделения, – так же уверенно продолжал лейтенант. – Первое займет оборону здесь, второе – у гаража. Первым командую я, во втором старшим будет Клепиков. По пехоте будем вести прицельный огонь, винтовочный. От танков отбиваться гранатами. Пространство между обоими точками простреливается. Задача ясна? Всем приступить к чистке оружия. Боец Андреев, ко мне!
Шагая, как на параде, он вышел из подвала, и Миша последовал за ним. Ночь еще стояла в полной силе, безбрежно во тьму уходили снега.
– Миша, – вдруг сказал лейтенант. Он по имени не обращался к другу с той поры, как убило комроты. – Но ты понял, что иначе нельзя, ведь верно? – Его голос звучал горячо-горячо, обжигая. – Неправильно мы воюем – вот что! Ну, первый бой – батальон с фланга отошел, поэтому они нас разбили. А второй раз – я сейчас понял – я виноват. Конечно, у них силы превосходящие и танки. А мы что сделали? Три орудия выставили, окопались и даже землю выброшенную не замаскировали. Прямо желтый песок на черном. И бойцов я распределил по всему фронту обороны – один другого не видит. Ясно, что человек испугался, раз он в одиночку и не знает, что с другими делается. Но ведь я по уставу действовал, понимаешь. А сейчас решил, иначе надо… Ты о чем думаешь? Слушаешь меня? – Он хотел излить другу все, что накопилось за тяжкие дни одинокой командирской высоты.
– Слушаю, Лешка. Ты продолжай.
– Нет, ты скажи, о чем думал. Правильно я решил или нет?
– Я не об этом думал. Вообще, как это все так получилось: война и то, что люди такие разные? Ефремов, например.
– А что Ефремов?
– Так… Ну ты говори… Что ты еще хотел сказать?
Многое хотел сказать Леша Федоров, но уже остывал. И кроме того, почувствовал, что перед боем нельзя распускаться. Он вздохнул и огляделся.
– Ладно. Бой, в общем, покажет. – Он вынул из кармана сложенный листок. – Если… если меня убьют – одним словом, отдашь это письмо маме. Матери… Квартиру не забыл?
Но Миша отодвинул руку.
– А почему ты считаешь, что меня не убьют? Думаешь, я себя буду спасать?.. Тебе так кажется, потому что я в артиллерийское тогда с вами не подал?
Давняя это была обида – с тех дней, как два года тому назад чуть ли не полкласса подали в военные училища, а Мишу классный преподаватель уговорил, что место его в университете и что физики-теоретики не меньше будут нужны стране, чем артиллеристы. Долго Миша считал себя трусом, и долго совестно было ему смотреть на бравых курсантов – вчерашних одноклассников, лихо вальсирующих на школьных вечерах.
Но лейтенант не оценил глубины Мишиных страданий.
– Ты?.. Вот тоже скажешь! При чем тут это? Мы же все понимали, что раз у тебя способности такие… – Он вынул еще один сложенный листок. – Я ведь тоже к твоей маме зайду, к Валентине Сергеевне, если наоборот… А вот эту Вере занесешь, в третий подъезд в вашем доме. Если жив останешься.
– Верке Самсоновой? – Он помнил эту Верку еще с детского сада.
– Нет, – покачал головой Леша, – теперь уже не Самсоновой… а Федоровой.
Миша отступил с крайним удивлением. И сразу ему представилась другая Вера – высокая, с развитой фигурой, в модном жакетике, та, что в последнее время перед войной уж очень официально и независимо отвечала на его небрежные «Здорово, Верк».
– Понимаешь, – сказал лейтенант, – когда у нас переформировка была в Москве, мы с ней встретились и решили… Еще даже никто не знает – ни мать, ни ее родители. Последнее письмо от нее получил в конце сентября. Пишет, что на завод устроилась, мать ее в свою бригаду взяла. Так-то ведь они знакомы…
А Миша думал о том, как обогнал его друг, который всего на полгода был старше его, восемнадцатилетнего. Он прошептал:
– Значит, мы уже совсем-совсем взрослые?
Леша кивнул.
– Ну ладно. Проверь свою винтовку.
Он открыл дверь в подвал. Все занимались делом, только Ефремов стоял, мрачно уставившись в пол.
– Почему не чистите оружия, Ефремов?
Тот поднял на лейтенанта злые глаза.
– А чего ее чистить? Палка – она палка и есть. Отступать надо. Через два часа немцы танками всех перемелют, кровавая каша от нас останется. Надо идти на Синюхино.
– Повторяю, приказа отступать не будет. Понятно? – Лейтенант не повысил голоса.
– У немцев дивизия, а тут взвод. – Ефремов уже сорвался и почти кричал. – Что мы одни-то можем сделать?
Еще спокойнее лейтенант сказал:
– Я спрашиваю: приказ понятен?
В четыре ночи на Восточном фронте немецкий полковник, расположившийся в крестьянском деревянном доме, из которого были выгнаны хозяева (он даже не видел их в лицо), вызвал к себе командиров рот. Полковник поговорил с командирами недолго, они разошлись, а через десять минут ожила вся длинная деревенская улица, сплошь забитая техникой. Танкисты ломали заборы, сараи, пилили доски и бревна, разжигали костры под днищами своих машин, чтобы прогреть моторы. Слышались натянутые шутки, водители и стрелки подбадривали друг друга – то была нервная разрядка перед решающим походом в неожиданно затянувшейся, неожиданно жестокой и трудной войне в России. Некоторые рисовали себе в мыслях, что еще сегодня вечером пройдутся, посмеиваясь, по московским улицам, ловя испуганные взгляды жителей – женщин, девушек. Сам полковник через знакомого при штабе Клюге знал, что фюрер решил Москву разрушить. Войска должны были войти и выйти, окружив большевистскую столицу кольцом огня, никого не выпуская в течение нескольких месяцев, дожидаясь, пока от голода и болезней огромный город вымрет до единого человека.
Всю ночь майор Токарев из 210-й дивизии с ординарцем рыскали по деревням в направлении к шоссе на Москву. Надо было определить, где свои и до какого рубежа продвинулись немецкие танковые клинья. Двести десятая была измотана тяжелыми боями и тем, что приходилось гнаться за противником, обтекавшим ее с флангов, приходилось снова и снова с ходу подставлять себя под танковые удары, не давая врагу прорываться к востоку, задерживая его, сбивая общий стратегический план фашистского командования. Сейчас немцы опять обошли, оторвались, только весь день над обескровленными, поредевшими частями висели бомбардировщики. Майору опять предстояло разведать обстановку, собрать поблизости все боеспособное, найти позицию, где снова завязать сражение и преградить немцам путь.
Почти на исходе сил двое вышли к окраине городка. Ординарец показал на трубу, высунувшуюся из подвального окошка в кирпичном здании, откуда шел легкий дымок. И тут же они услышали оклик:
– Кто идет?
Они спустились к подвальной двери, открыли ее. Внутри горел телефонный провод и было человек двадцать бойцов с молоденьким лейтенантом. Казалось, будто здесь ведется какое-то обсуждение. Однако наметанный, опытный глаз майора сразу отметил, что это не та группа, что, отбившись от своих, бесцельно бродит. Народ был подтянутый, аккуратный. Ни обгорелых, сожженных у костра шинелей, ни опущенных на уши пилоток, ни грязных, заросших лиц. И все с оружием.
Мальчишка лейтенант глянул на майорские погоны, лицо его просветлело, он скомандовал:
– Встать! Смир-рно!
Майор, тяжело дыша, сдерживая себя, чтоб не прислониться к косяку, спросил хрипло:
– Что за часть?
– Вторая рота Сто шестидесятого отдельного пулеметно-артиллерийского батальона, товарищ майор. Докладывает лейтенант Федоров.
– Сколько боеспособных?
– Двадцать человек. Оружие: винтовки, пулемет, но без лент, гранат РГД тридцать пять штук, противотанковых пятнадцать.
Хорошо он отвечал. Четко, красиво чеканил, как на плацу в военном училище или в летних лагерях. Эта манера ответа на миг вернула майора к мирному времени, к приятным, легким с сегодняшней точки зрения заботам – воспитывать, учить сотни таких дюжих парней, сдерживая, направляя рвущуюся из них энергию и силу.
– Как здесь оказались?
Голос лейтенанта стал глуше:
– Противник нас выбил из Воскресенского, товарищ майор. Связь со своими потеряли. Решили занять позицию здесь.
– Так, – сказал майор. – Подчиняю вас себе. Четвертому полку Двести десятой дивизии. Вольно!.. Дайте карту, показывайте, где противник, где вы.
Быстро, четкими привычными движениями лейтенант выхватил из полевой сумки карту, расстелил на столе. И она тоже была в порядке, с должными нарисованными стрелочками и извилистыми линиями. Все больше нравился лейтенант майору и все больше напоминал ему сына, который на Южном фронте тоже вот так, быть может, отчитывался сейчас перед другим старшим начальником.
– Я разделил бойцов на две группы, товарищ майор, – докладывал лейтенант. – То есть разделяю. Вот здесь и здесь. Обе точки могут держаться самостоятельно. Противника ожидаем отсюда – его танковая часть заняла Березовку. Окопы и противотанковые щели мы нашли уже оборудованными.
– Связь между группами?
– Зрительная, товарищ майор.
Лейтенант отступил, снова стал в стойку «смирно», тревожно глядя на майора: одобрит или нет?
А майор, удивляясь, говорил себе, что парень-то стратег. В голову мальчишке пришло как раз то, о чем на опыте десятков боев и схваток этого тяжкого лета и еще более тяжкой осени размышляли командиры всех рангов – не распылять бойцов, держать компактными группами, не бояться оголить кусок обороны, если местность по фронту все равно простреливается, даже пропускать танки через свой порядок, отсекая их от пехоты и поражая машины врага с тыла. Майор смотрел на лейтенанта – юноша станет настоящим, большим военным, если, конечно, останется жив. Майор сглотнул, голос его, сорванный, осипший, которым приходилось перекрикивать и гул бомбовых разрывов, и панические возгласы слабых, и рев танковых двигателей, потеплел и смягчился.
– Хорошо, – сказал он, выпрямляясь. – Одобряю ваше решение. Позиция выбрана правильно… Постройте людей.
Великое облегчение выразилось на лице лейтенанта при слове «правильно», радость сверкнула в его глазах, и с бодрой готовностью он скомандовал:
– Стано-вись!
Майор прошелся перед маленьким строем. Помолчал.
Потрескивали угли в печке. Ординарец уронил было голову на грудь, но, почувствовав взгляд майора, вскинул ее.
– Товарищи бойцы, ставлю задачу. Отсюда ни шагу назад. Четвертый и второй полки будут выходить из леса и оседлывать шоссе на Москву. На танкоопасных направлениях поставлены заслоны, и вы тоже будете нас прикрывать. Надо стоять насмерть и задержать хоть ненадолго танковый удар в наш фланг. Сумеете приостановить врага на полчаса – хорошо. На сорок минут – лучше. Задержите на час – мы подготовим прочную оборону… Я иду к своим, если успею, пришлю вам еще людей. Задача ясна?
– Понятно, товарищ майор, – сказал лейтенант.
– Надеюсь на вас, товарищи. Не пропустим врага на московские улицы. Положение тяжелое, но уже подходят на помощь столице свежие сибирские дивизии. Нам еще немного продержаться… – От неожиданно вспыхнувшего волнения у него вдруг увлажнились глаза. Ведь обязательно пробьет час, когда фронт перейдет в наступление, должен пробить. Майор остановился перед большого роста бойцом, лицо которого смутно казалось ему знакомым. – Ну что, продержимся, солдат? Как твоя фамилия?
– Е-ефремов, – затрудненно и после паузы произнес солдат.
– Будем держать немцев, Ефремов? Что молчите?
Девушка с карими глазами сказала:
– Выстоим, товарищ майор.
Он кивнул:
– Правильно, санинструктор. Надо… Надеюсь на вас, товарищи. – Потом повернулся к лейтенанту. – Там над ручьем разбитая минометная батарея. Есть целый миномет и мины. Выделите бойцов, пусть принесут. Сами пойдете со мной, покажете ваш рубеж обороны.
Майор пошел к выходу. За ним оба отделения во главе с лейтенантом.
Мальчишка – о нем все забыли, хотя он был тут, – решительно натянул шапку на голову, тоже двинулся к двери. Санинструктор Нина старалась поставить пистолет ТТ на боевой взвод. Пистолет достался ей от убитого комсорга Зайцева, она еще не очень в нем разобралась.
Нина подняла глаза на Ефремова, который чего-то ждал, сбычившись и напрягшись.
– Слушай, ты знаешь, как его заряжать? – Что-то щелкнуло у нее в руках, она закусила губу, кивнула. – А, вот так!
Они остались вдвоем в подвале, и только теперь Ефремов с каким-то странным свистом втянул в себя воздух и издал короткий удивленный смешок.
– Пронесло! Мать честная, как пронесло!
Он заметался, бросился было к своему вещмешку, передумал, подбежал к двери посмотреть, все ли ушли. Он понимал, что смерть скользнула мимо него в сантиметре. Майор случайно не узнал его – из-за усталости. Ефремов служил в комендантском взводе второго полка и, когда неделю назад немецкие танки прорвались к штабному блиндажу, вышел из боя и убежал как раз на глазах Токарева, который приказывал ему остаться и даже выстрелил вслед. Убежал, через два дня набрел в лесу на группу Федорова, но не сказал лейтенанту, что полк тут же, недалеко от Воскресенского. Опознал бы майор дезертира, тут сразу все и кончилось бы. Ефремов это понимал, но такой исход представлялся ему страшной глупостью, потому что, с его собственной точки зрения, наказывать его было не за что. Вообще, майор, лейтенант и вот эти бойцы порой казались Ефремову просто сумасшедшими – все продолжают играть в войну, хотя сопротивление такой силе бессмысленно. А остальные из робости и пассивности поддакивают. Про себя же Ефремов мог сказать, что он не робкий и не сумасшедший. Он начал работать в шестнадцать лет в магазине, где его дядя был заведующим, и сейчас, к двадцати четырем годам, считал, что знает жизнь, как никто. В любой компании он был первым, первым, как ему чудилось, стал бы и на фронте, если б дело шло к победе. Но сейчас ему было ясно, что патриотизм уже другое означает – смотреть, как положение меняется, и проспосабливаться. Припасать на будущее, а не то что «Ни шагу назад!».
Он схватил Нину за руку.
– Пошли.
Занятая пистолетом, она не поняла.
– Что?
– В Синюхино сейчас пойдем. Ты ведь тоже не дура здесь оставаться. Они тут все смертники. Майор сказал «стойте», они и уши развесили. Кишка тонка оказалась, поддались на настроение.
Санинструктор смотрела на него непонимающе, и он заторопился, объясняя:
– У меня в Синюхине дядя, спрячет за милую душу. И при немцах можно жить. К дяде придем, переоденемся. Немцы войдут: так, мол, и так, скажем – муж и жена. Они это любят – красноармейца или командира возьмут, а семье ничего не сделают. – Он даже не заметил, как девушку вдруг отодвинуло от него. – Я давно бы ушел, да одному опасно, в пленные заберут.
– Постой, а наши вернутся? – Голос Нины был неожиданно высоким, звенящим.
Но Ефремова уже понесло.
– Куда? В Синюхино вернутся, когда немцы туда войдут? Да ты сама-то веришь?.. Теперь хана уж нашим. Я-то еще подо Ржевом понял, что раз у них такая техника… – Он поднял свой вещмешок. – Давай пошли.
Лицо Нины изменилось, оно сделалось усталым-усталым. Равнодушно она сказала:
– Ну что же, идем. – И сунула пистолет в карман.
Они поднялись наверх. Ефремов зорко осмотрелся. Никого поблизости не было. Свернули за почту и стали спускаться в овраг.
Ефремов встряхнул вещмешок. Он делался все оживленнее, не замечая, что Нина бредет за ним, опустив голову.
– Не бойся, со мной не пропадешь. Я в Москве заведующим продсклада был, другой директор того не имел, что у меня было. И сейчас нам на первое время хватит. Я, думаешь, не вижу, чего тебе надо. Про платье бархатное говорила – у тебя десять будет. – Он взял ее за руку и свернул прямо в снег. – Сейчас сюда. Я тут все места знаю.
Они спустились на дно оврага к замерзшему ручью. Нина сказала, высвобождая руку:
– Ты иди вперед…
Утром в 10.30 у Куйбышева идущий зеленой улицей почти без остановок состав прогрохотал длинным высоко висящим мостом над замерзшей, подернутой туманом Волгой. Мимо рабочих, ремонтирующих путь, пронеслись теплушки, заполненные ладными, крепкими ребятами-сибиряками. Все шли и шли такие составы на запад. Вдыхая запахи мазута, пара и машинного масла, рабочие смотрели на вагоны. Успеют ли?
Звуки трех выстрелов подряд настигли майора с ординарцем уже на противоположной окраине городка.
– Что-то у лейтенанта, – сказал ординарец, останавливаясь.
Поле, окаймленное темными лесами, расстилалось перед ними. В ста метрах впереди дорога поворачивала под прямым углом и там дальше ее сжимали холмы. Луна скрылась за горизонтом, едва заметно побелел край неба.
– Ну ладно, Моисеенко, – сказал Токарев. Он тоже едва держался на ногах – не спал около двух суток. – Иди в полк, скажешь, чтоб Самойлов выводил людей на отметку сто десять, вон к тем холмам. Я эти места знаю. Размечу позиции для батареи. Буду вас встречать, когда выходить начнете. Давай, Моисеенко. Давай.
Он направился к холмам по целине, сразу увяз и подумал, что немецкие танки с их узкими гусеницами тут не пройдут, вынуждены будут жаться к дороге.
Выстрелы у Федорова не обеспокоили майора, он был уверен, что там все будет в порядке.
Лейтенант Федоров с двумя бойцами подбежали к зданию почты, как раз когда Нина поднялась из оврага, волоча за собой по снегу тяжелый, туго набитый вещмешок.
– Что случилось?.. Кто стрелял? Соловьева, ты?
Она безразлично сказала:
– Ефремов застрелился. Струсил и застрелился. – И прошла мимо бойцов в подвал, будто не видя их, белая, без кровинки в лице.
– А черт! – Лейтенант бросился тропинкой вниз.
Нина швырнула вещмешок в угол к стене. Он грохнулся тяжко, со звоном возле Евсеева, и тот, проснувшись, сразу сел, осматриваясь.
– Что – начинается?
Санинструктор, глядя в сторону, ответила равнодушно:
– Спи пока. Не началось еще…
Евсеев кивнул успокоенно и улегся. Опытный солдат, он воевал, начиная от границы, и знал, что, если есть возможность поспать, упускать нельзя, потом не отдадут.
Лейтенант бегом скатился в подвал. Он был ожесточен: чепе – чрезвычайное происшествие! А ведь все как будто начало складываться хорошо: правильно он определил, когда прекратить отход, точно выбрал позицию для обороны, верным было решение разделить бойцов на две группы. И вдруг на тебе – Ефремов оказался ненадежен. Настоящий командир не допустил бы такого.
Он приступил к Нине.
– Слушай, Соловьева, как это получилось? И ты почему с ним была?
Бойцы опять набились в подвал. Клепиков шагнул к вещмешку старшины, проворно развязал затянутый шнурок на горловине.
– Ну-ка, поглядим, чего у него там.
Он вывернул содержимое на пол, в разные стороны покатились, звякая, какие-то часы, кольца, портсигар, кофточки, мех. Действительно, подготовил себе Ефремов кое-что на первое время, но теперь оно уже не могло ему пригодиться.
