Текст книги "Сколько раз приходит любовь"

Автор книги: Серж Жонкур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Забыться вместе

Они вышли из маленького захудалого бара, стоящего прямо у дороги, чуть-чуть отступив. Был ноябрь, около девяти часов вечера, довольно холодно, уже давно стемнело. Его куртка была расстегнута, ворот рубашки широко распахнут. Но эти двое были вместе, одинаково навеселе, и это уже своего рода единение. Они уже собрались перейти на другую сторону улицы, но прямо на краю тротуара женщина остановилась, потом решительно повернула назад к бару. Маленький неприметный бар, который могли заметить только его завсегдатаи. Она зашла и тотчас вышла – она забыла там сумку. Она догнала мужчину, который так и стоял на обочине, зависнув, не решаясь перейти. Она подошла к нему и хотела обхватить его за талию. У него был широкий сильный торс, он даже не почувствовал ее жеста и начал переходить дорогу, совершенно не обращая внимания на свою спутницу, так что она оказалась, как идиотка, с повисшими руками, сумка не удержалась у нее на плече, сползла и волочилась по земле, как маленькая всхлипывающая собачонка. Машины как раз устремились вперед с другого конца улицы на зажегшийся зеленый свет, но мужчина уже вступил на дорогу, он махал руками машинам, вел себя агрессивно, сигарета едва держалась у него в пальцах, он приказывал им всем заткнуться, на всех смотрел вызывающе, хотя никто с ним не связывался, все просто за ним наблюдали. Женщина догнала его на белой разделительной полосе посередине улицы, там, где машины ехали в другую сторону, и ехали быстрее, разогнавшись от предыдущего светофора. Она уцепилась за него, за своего смельчака, грузовичок вильнул, пропуская их, за ним другие машины – каскадом, оглушительно сигналя, нагнетая обстановку, – а ветер усиливал холод, был вечер, до Дня Всех Святых оставалось два дня. В общем-то на этих двоих, даже пьяных, было приятно смотреть, было понятно, что они закончат вечер вместе, растворившись в домашней атмосфере, что они наберутся еще, найдут – наверное, у нее – стаканы, и что выпить, и что поесть. Чувствовалось, что эти двое были уже в другом измерении, уже дошли до сказочного ощущения нереальности; они шли по маленьким улочкам, которые существовали только для них и не были холодными, мокрыми, грустными. Они ни на что не жаловались, наоборот – они уже предвкушали тот момент, когда окажутся в маленькой уютной двухкомнатной квартирке, зажгут свет, отодвинут ногой обувь или еще что-нибудь, что обычно валяется у входа, она положит сумку, он снимет куртку; они очень быстро сделают все это, потому что главное не в этом, главное находится где-то в холодильнике или в шкафчике рядом, надо только взять в руки штопор, найти бутылку, пару относительно чистых стаканов – надо все же чокнуться чистой посудой, – договориться, что приготовить поесть из того, что лежит в холодильнике или в буфете, макароны или рис – все равно, этого хватит, это будет своего рода продолжением вечера, потому что есть такие счастливые моменты, которые ничто не может остановить. Конечно, они будут время от времени обниматься, готовя все это, стараясь не обжечь друг друга сигаретой; или нет, сигарета в это время будет дымиться на краю пепельницы – забытая, одинокая, в ожидании, когда они закончат шумно целоваться, глуповато смеясь или причмокивая, но это неважно, сегодня вечер принадлежит только им, весь мир заключен только в них двоих. В их опьянении – все обещания жизни, которая не сдержала их, а в беззаботности момента – все разочарования долгих часов ожидания, проведенных в баре, и всего остального просто не существует. Если они у женщины, то будет кошка, которая выйдет из кухни, тихонько потрется боками о ноги этих расхристанных взрослых, быстро поймет, что ей нечего ждать от них ласки, что на сегодняшний вечер их руки заняты только друг другом. Свет, наверное, будет немного тусклым, стены в зеленых тонах, неоновая лампа приглушена. В квартирах рядом соседи будут уже досматривать свой фильм, последнюю серию длинного сериала. Некоторым образом они тоже отключились от реального мира. Вечером, у себя дома, у каждого своя экзотика, свой способ отключаться – кто-то пьет, кто-то просто не думает, кто-то смотрит телевизор, кто-то мужественно поглощает книги, а кто-то поглощен видеоиграми. По вечерам мир превращается в огромный зал ожидания, мы все здесь, недалеко друг от друга, но не близки друг другу, каждый в своих стенах.

Их головы, у этих двух, остались на плечах, хотя они и положили их друг другу на плечи, – немного затуманенные, одурманенные алкоголем и желанием отдаться друг другу, обнять друг друга, но как это сделать со всем этим – стаканами, голодом, сигаретой, смутным желанием просто прилечь и немного поспать, ведь тогда не придется удерживать равновесие.

В кастрюле давно выкипает вода, дожидаясь, пока в нее бросят пакетик риса. Время двадцать два часа, к счастью, завтра не существует, к счастью, ночь – это неизведанная территория, которую можно бесконечно исследовать, они, впрочем, так и думают, хотя этого и не говорят.

Но тут они сталкиваются с настоящей реальностью: кончились сигареты, и напрасно он дважды выворачивает один и тот же карман – ничего нет; по правде говоря, это даже кстати, уже некоторое время у него желание выйти и посмотреть, открыто ли еще то маленькое кафе у дороги. Ведь так здорово вернуться к месту своего отдыха, к приятелям по несчастью, к тем, кто бросил там свой якорь вместе с тобой в шесть часов вечера, после рабочего дня. Конечно, к двадцати трем часам они все еще там, уже не такие разговорчивые, глубже погруженные в свои мысли, иногда они, правда, их высказывают, и тогда происходит разговор одного в присутствии многих. Собеседник здесь просто для видимости диалога, порядок слов не имеет значения, слова крутятся вокруг мысли, что надо пропустить еще стаканчик, продлить для себя время, а новый стаканчик – это еще четверть часа, отнятые у скуки, можно еще на четверть часа отодвинуть уход, к тому же зачем уходить, чтобы заняться – чем? – лечь спать, или поесть, или выпить еще? – но тогда зачем уходить, если все это можно сделать и здесь.

И вот наш мужчина снова в кафе, вернулся купить сигареты; он толкает дверь и в этот момент обнаруживает смятую пачку в своем кармане. Но это уже неважно. Все рады, что он вернулся, для них это оправдание того, что они все еще сидят здесь, и он тоже доволен, что снова с ними, в окружении бутылок и грязных полок. Не очень яркий свет, народу меньше, чем раньше, меньше шума, меньше машин на улице, все прекрасно, в любом случае он знает, что женщина там, за три поворота улицы, она ждет его с рисом, который с чем-то там приготовила. Он заранее знает, что рис прождет до двух часов ночи, что, вернувшись, он запустит ложку в толстый пакет, прилипший ко дну кастрюли, что кошка опять будет тереться о его ноги, потому что ее так и не покормили, и женщина уже будет в постели, до этого она приняла душ, потому что свет горит в ванной, она забыла его потушить или это такой сигнал с ее стороны, чтобы сказать ему: ты видишь, я уже сплю, это так, я сплю, но я тебя жду, я сплю, но я здесь, приходи, я хочу, чтобы ты был рядом, с твоим алкоголем, с твоей болью, с табачным запахом, может, мы и не займемся любовью, но мы будем вместе, мы пропустим все наши ласки, ужины, свидания – неважно, мы проживем наши дни с мыслью, что нашли свою любовь, бессвязную, небрежную, растерзанную, это только наш способ любить, уйти от реальности хотя бы на вечер, забыться вместе, это уже что-то, такая форма жизни вдвоем – одинокие, но вдвоем.

Нас разделяет только любовь

Не стараясь приуменьшить себе годы, принимая свой возраст какой он есть, наступает день, когда ощущаешь, что молодость тебя уже больше не касается, что это совсем другая территория, мир, отданный существам беззаботным и отвязным, со странными нравами и другим языком, день, когда понимаешь, что тебя уже выслали из молодости, ты уже исключен из нее. Я полагал, что разница между тобой и мной в одно поколение, но на самом деле нас разделял целый мир, целая цивилизация. Я потянулся к тебе, не соизмерив этого несоответствия, просто ты мне понравилась, ты мне понравилась сразу же – с твоей же стороны это была провокация, ты захотела меня завоевать, и с твоей улыбкой это оказалось легко, ты завоевала меня, покорила, пользуясь разницей в двадцать лет. Все началось однажды вечером, благоприятным для соединения, летней ночью, когда можно обойтись без раздевалки, без стеснения и без предрассудков. Тогда мы даже не думали о разнице в возрасте, это была очевидность, которую мы и не собирались скрывать; быть современным – это еще и чувствовать определенное раскрепощение, и я был современным, и мною владела вполне современная иллюзия полного удовлетворения. Мы сразу же стали любовниками, в первый день – в веселом порыве, затем последовали беззаботные, но уже как-то организованные недели. Если мы виделись утром, то назначали свидание часов в одиннадцать в кафе, и с этого времени были только вдвоем. Сесть в автобус было игрой, метро становилось территорией чудес, на нас обращали внимание, и тогда мы еще больше всех провоцировали; в этом была соль наших поцелуев – видеть, как реагируют окружающие, это было удовольствием само по себе и оскорблением для чужих глаз, ведь ты выглядела даже моложе своих двадцати лет, а мои полновесные сорок выдавали прожитые годы. Если же мы виделись вечером, то ужинали всегда в шумных местах, переполненных ресторанах, это, наверное, имело особый смысл для тебя или для меня, и я уже не помню, кто выбирал место. В результате все-таки ты. Впрочем, ты немного слушалась меня, у тебя создалось впечатление, что я что-то знаю, что у меня есть опыт, хотя прошлое – это только усталость, которая постоянно гложет тебя. Когда же я начинал приукрашивать свои воспоминания, чтобы придать себе больше блеска, ты переставала слушать, закрывала мне рот поцелуем, переключала меня на себя, потом внезапно с каким-то вызовом отстранялась. Тебя все это забавляло, забавляло даже то, что иногда ты пугалась, что испытываешь удовлетворение, целуя мужчину в возрасте твоего отца. Когда же я осознавал это, то казался себе смешным, но продолжал наши встречи, был увлечен обновлением, тешил себя патетической иллюзией взять верх.

Теперь, перебирая недавние воспоминания, я ощущаю боль, потому что понимаю, что я был не таким красивым, не таким уверенным в себе и вовсе не таким счастливым, как мне казалось. Я тебя смешил, но тогда, конечно, были сладкие моменты – ты проводила языком по моим плохо выбритым щекам, мы ели руками, я придвигал твой стул так, чтобы ты была совсем рядом, мы прижимались друг к другу лицами, считая, что отбрасываем все условности, но, в сущности, ничего нового мы не придумывали, не было даже ничего экстравагантного – просто целовались на виду у всех, как моряки в кабаке, это было ни слишком шокирующим, ни слишком демонстративным, просто мы не скрывались, тем более что и руки наши участвовали во всем, они были везде, мы легко заводились, в бесстыдстве была особая соль, и я поддавался игре не меньше, чем ты, с той только разницей, что ты в два раза чаще, чем я, подливала себе в стакан. С тобой первая бутылка уходила с закусками, сразу же нужна была следующая – к основному блюду, и вот вам двадцатилетняя девчонка с пятью стаканами вина в крови, и тогда твоя молодость приникала ко мне еще ближе, твоя рука была неутомима, твой смех был слышен в другом конце зала. Когда же мы оказывались вдвоем на диванчике, то уж лучше бы мы каждые десять секунд опрокидывали по стаканчику. Но все считали виноватым меня. А я не то что забывал свой возраст, я его отбрасывал, как и все остальное, – так ведут себя те, кто на время отключается полностью, кто перестает думать. Улица казалась нам очень спокойным местом, мы были там как у себя дома, зима – это для других, улица нас спасала, мы не могли пойти к тебе из-за твоих родителей, да и ко мне тоже, по крайней мере не каждый вечер, мы были как два подростка, слишком поздно выпущенных из лицея, два подростка, гуляющих ночью. Жизнь не так проста, когда в любовь вовлечены и другие, ты была девчонкой, которая снова вернулась в детство, будя по ночам своих родителей, я же был мужчиной, к которому время от времени возвращается его бывшая жена, потому что она еще не излечилась, потому что еще не отошла от удара, потому что иногда жизнь заставляет страдать вплоть до болезни. И мы отдавались друг другу не дома, мы получали друг друга, как украденный с прилавка плод, да и что это было на самом деле – мы прижимались друг к другу, мы не могли оторваться друг от друга, наши руки были повсюду; так делают все, любая влюбленная пара, подчиняясь каждая своему ритму, но все же иногда мы шли дальше, занимаясь любовью там, где другие только проходят, мы занимались любовью или тем, что нам от нее доставалось. С какого возраста становится неприличным, шокирующим целоваться на улице? После какого предела в это уже нельзя играть? До какой границы у вас билет? Нет, все еще было возможным. Мы любили друг друга на глазах у редких прохожих, правда, у нас не было выбора, но правда и то, что после полуночи или часа ночи мы уже чувствовали, что история слишком затянулась. Улица любит только того, кто знает, куда идет. Иногда мы заходили в гостиницы, но гостиничный номер сразу же подчеркивал невозможность быть вдвоем, спать в гостинице в ста метрах от дома – это как жить в чужой шкуре, выпасть из собственной жизни, как будто тебя выгнали из дому, это значит плохо спать, встать, как в кино после сеанса, когда реальность возвращается, как с похмелья, когда медлишь выходить из зала, но приходится. Мы завтракали в ближайшем кафе, для официантов это был уже обед, а для нас плохо начавшийся день, мы готовились вернуться каждый к себе. Неловкость положения проявлялась во всей красе. И тогда я действительно все в себе ненавидел, и всю ту любовь, которая у меня еще оставалась, я ставил на тебя, как в игре, где можно потерять все.

В течение многих недель я следовал за тобой с вновь обретенной беззаботностью, подчинялся твоему ритму по ночам, это было как мираж вернувшейся молодости, я забыл сон, проводил с тобой все вечера, нарушал все дневные планы, только вот сегодня вечером я больше не могу, я больше не выношу себя самого, не выношу всем своим существом. Я больше не могу молодиться, не хочу больше молодости, а ты по-прежнему хочешь брать жизнь только с этой стороны, хочешь только отражаться во взглядах других, и когда я предлагаю пойти в более тихое место, ты спрашиваешь, не устал ли я. Но правда и в том, что если бы ты была благоразумна, ты была бы неинтересна, в этом и парадокс: то, что мне нравится в тебе, – это все то, что меня в тебе огорчает. Но на этот раз все кончено – я больше не буду сопровождать тебя в ночных походах, я больше не буду встречать рассвет на улице, высовываться из окна, чтобы бросить тебе ключ от решетки в пять часов утра, не буду уверять тебя ночью, что все хорошо, ничего страшного, гладить твои растрепавшиеся, пропитанные запахом табака волосы, ты больше не придешь свернуться калачиком в теплой постели, где я уже спал несколько часов. Твоя молодость мне причиняет боль, улыбкой перечеркивает все зеркала, в которых я отражаюсь, и она растрачивает свое золото в легкой атмосфере ночных заведений. Но моя рука больше не будет вытаскивать тебя из опьянения, гладить твое личико – личико растерянного ребенка; твои взгляды привлекут менее нежные сердца, те, которыми полно твое окружение. В песне Сержа Гензбура есть очень прозрачный куплет: твои двадцать, мои сорок, песни длятся столько, сколько длятся слова. По правде говоря, я мучился, за пятнадцать минут очарования платил часами сомнения, неотступно думал о том, что потеряю тебя – уже потерял; это так, я был один со своими годами, а потом ты возвращалась, возвращалась после трехдневного молчания, извинялась, как провинившаяся девчонка, и мне достаточно было приоткрыть пошире твою кофточку, устремить туда взгляд, опустить руку в твои джинсы, и я ощущал тот жизненный сок, который смирял мое беспокойство, умиротворял все, и твой смех освобождал меня от черных мыслей. Но всегда наступает момент, когда любовь затухает. Мне не грустно, наоборот, я чувствую освобождение, мне не больно быть одному, улицы больше не смотрят на меня, не косятся недобрым взглядом, они меня больше не замечают, теперь вечерами улицы просто ведут меня домой.

Что же, если не любовь?

В палате чувствуешь, что время остановилось, оно что-то остановило и в тебе, несмотря на всю электронику, которой здесь все напичкано и которая создает для тебя время; часы становятся абстракцией, минуты проходят как сквозь капельницу. Когда потеряно все, вплоть до желания покончить с собой, не остается больше ничего. Ты это прекрасно знаешь, мой друг, незнакомец, ты, который лежишь здесь спокойней, чем твоя подушка, погруженный в сон. Они оплели всего тебя проводами и трубками, есть даже машина, чтобы ты дышал, тебя удерживают за все кончики, ты как марионетка, подвешенная над полным сном. При этом, боже мой, казалось, что ты, как собака, цепляешься за жизнь с невиданной силой, силой, которая требуется иногда просто для того, чтобы оторвать голову от подушки; ты смирял улыбкой свое страстное желание жить, и ты передал его мне, ты, мой друг вот уже три недели, только три недели жизни. Не считая одного различия, нас можно было принять за двух братьев. Но это различие существовало.

Так странно, что тебя здесь больше нет, да нет, на самом деле ты еще здесь, но все меньше и меньше, не по-настоящему, все неясно, такое впечатление, что ты в бессознательном состоянии, а ведь ты всегда разговаривал со мной, смотрел мне прямо в глаза. Теперь ты, наверное, погружен только в себя, я даже не знаю, слышишь ли ты меня, остались ли у тебя мысли, ощущения. Я спрашиваю себя, чувствуешь ли ты вообще что-нибудь, это неизвестно, просто кажется, что надо продолжать с тобой разговаривать, как со стеной, до тех пор пока она не услышит.

Мы не знаем друг друга, однако ты много значил для меня, вначале ты был для меня ничем, два месяца назад ты был для меня никем, даже не приятель, даже не коллега, не близкий, ты не из моей семьи и не из моих знакомых – ты был никем. Мы были рядом всего двадцать два дня, однако за эти двадцать два дня мы все друг другу сказали. Надо признать, что это было единственное, что нам оставалось, – беседовать, и нам было безумно хорошо так разговаривать. Утром ты передавал мне свое печенье – тебе нельзя было ничего сладкого, масло и кофе тоже нельзя; вообще-то у тебя уже все было плохо, но никогда, ни разу я не почувствовал, что ты мне завидуешь, никогда я не чувствовал этого в тебе, хотя мы знали, что мое пребывание здесь будет не таким сложным, как твое, и не таким неясным. Когда вместе болеешь, это создает особую связь, все те различия, которые, как можно предположить, существовали между нами, – их просто не предполагаешь. Что тут говорить, это очень объединяет. Меня ждала классическая операция – так, надрез одного органа, тогда как с тобой все было проблематично, попытки были очень сложными, и когда врач с тобой об этом говорил, то улыбался принужденно. На нашем уровне мы не очень хорошо все понимали, однако болеть – это узнавать много новых слов, расшифровывать свою кровь, разбираться в своих органах, искать смысл во всем, что происходит с тобой, но в твоем случае понимать было недостаточно. Мы расшифровывали результаты твоих анализов как кроссворды, но с каждым обследованием ты все больше и больше терял интерес к кроссвордам, твой взгляд застывал над листком.

В общей сложности мы провели двадцать два дня на одних квадратных метрах, двадцать два дня и столько же ночей мы прожили в палате под одним номером, это была наша реальность – палата 422, поэтому, ты понимаешь, это было уже единение духа, своего рода братство, по сути, только это и было – тела, готовые исцелиться, тела, стремящиеся вновь обрести вкус смеха, ходьбы, чтобы можно было подняться, надеть тапочки, один за другим или оба сразу, в этом была настоящая победа – снова надеть тапочки, а потом уже встать, снова зажечь в мире свой маленький огонек, испытать себя сначала в коридоре, постоять там… Но вставать мы не могли, поэтому что же говорить о тапочках, у нас их просто забрали и положили на нижнюю полку шкафа, и это большой показатель, когда тебе даже не ставят тапочек у кровати, – значит, не считают, что ты поднимешься. Поэтому, если тапочки стоят у кровати, само по себе это уже победа, обещание, впрочем, мы знали, что в тот день, когда их нам вернут, в то утро, когда нам скажут, что мы снова наденем их, это будет триумфом, взрывом радости – представляешь, в каком мы были состоянии… С шести утра мы обменивались своими достижениями, без всякого соперничества сравнивали наши цифры. Если не было температуры и давление было в норме, этого уже было достаточно, чтобы сказать, что день будет хорошим. Медсестры разговаривали с нами как с детьми, в их интонациях была осторожность, которой нас не окружали с ясельного возраста, в ответ мы тоже разговаривали с ними как хорошие мальчики: скажите, мадемуазель, не могли бы вы приподнять мне немного подушку, да, вот так, и ему тоже, и включить нам телевизор, да, спасибо, не слишком громко… Но, что ни говори, они были нормальными людьми, наши медсестры, они были самой жизнью, они невольно демонстрировали нам свое здоровье, мы завидовали им тайно, ведь они были на другойстороне, на стороне тех, кто по вечерам уходит из мира, где все было белым и голубым, они были из тех, кто смешивается с толпой и садится в общественный транспорт, из тех, кто мог пройтись под дождем, ждать автобус, нести свои покупки, тратить больше часа на дорогу домой по холоду, – по этим простым причинам их можно было отнести к числу тех везунчиков, кто хорошо себя чувствует, да тех, кто просто чувствует…

Ты и я, мы могли целый день молчать, дремать или рассказывать друг другу об обследованиях, которые нам предстояли, мы подбадривали друг друга, уверяя, что здесь лучшие врачи, что мы в лучшей больнице, – мы гордились тем, что болеем в лучшей больнице. Нужно действительно друг друга любить, чтобы делить одну маленькую комнату, не страдать от запахов другого, видеть тело другого, все чувствовать, слышать все слова врача, самые интимные, обращенные к другому. По сути, твой взгляд всегда обращен к другому, ведь в тот день, когда я вернулся из операционной, именно в твоем взгляде я увидел, что мир по-прежнему существует, ты даже послал мне одну из своих улыбок – ту, идущую издалека, из твоих страданий, как солнце, которое уже давно не появлялось. Ты ничего не сказал, даже сделал знак, что не надо разговаривать, я хорошо это помню, ты даже не ждал от меня, что я сделаю усилие и хотя бы подмигну тебе, ты знал, что это такое, вернуться после операции, у тебя столько их было за эти два месяца. Нет, ты только подал мне знак взглядом, твои глаза показали на шторы, не мешает ли мне свет, тогда бы ты позвонил, попросил бы их опустить, остался бы в полумраке, ты бы искренне пожертвовал зимним солнцем, хотя это был действительно один их самых хороших деньков за долгое время.

Между тобой и мной все было хорошо. Нас устраивало, что была зима, мы меньше завидовали тому, что происходит снаружи, все время говорили, что там холодно, плохо – в общем, находили всевозможные утешения. Солнце садилось в пять часов, ночь каждый вечер делала нам этот подарок, поспешала – свет угасал, чтобы не раздражать нас. И мы оставались в своем мире, окруженные всеми признаками нашей болезни, всеми ее показателями; в своем невезении мы были как в кабине пилота, отсюда все контролировалось, мы вступали в ночь со всеми этими контрольными приборами, вокруг наших голов все гудело, горели красные и синие огоньки, мы никогда по-настоящему не засыпали, это было бдение, мы смотрели одну программу на двоих, сон настигал нас на мгновения, это прерывало фильм, и мы ничего больше не понимали ни в фильме, ни во всем остальном. Конечно, мы были немного одурманены лекарствами, которые мы принимали, и потом, этот тяжелый воздух больницы, от него всегда слишком жарко, всегда слишком надышано. Кажется, мы все же засыпали, хотя не было полной уверенности, просто время от времени один из нас начинал посапывать, мы как будто бессознательно сменяли друг друга, как будто каждый из нас по очереди нес свою вахту, мы впадали в сон с подозрительной осторожностью, хотя ночь в больнице – это своего рода передышка, перерыв, как в футболе, когда ничего не разыгрывается, матч прерван. Время от времени я посматривал на тебя, страх все время витал над нами, несмотря на все анксиолитические средства. Ночи имели странную структуру, мы наблюдали друг за другом, как никто другой за нами не наблюдал, может, только наши матери в первые дни, когда они еще опасались за нашу жизнь. В остальном ты и я, мы были как одно целое, наши кровати в двух метрах одна от другой, падающий моральный дух, и тапочки, ожидающие нас в шкафу.

Но в одно прекрасное утро мои тапочки оказались у моей кровати, санитар вытащил их из шкафа еще вечером и поставил на тот случай, если мне захочется пройти в ванную. Это было очень жестоко по отношению к тебе, я сразу как бы отстранился от тебя, но в твоих глазах в тот день было только глубокое удовлетворение и поддержка. Я предпочел бы быть к тебе спиной, не вставать прямо перед тобой, но нет, ты улыбался, ты смотрел на меня, как отец на своего малыша, делающего первые шаги, или как сын, который поднимает своего отца на ноги, я не знаю, во всяком случае, в этот момент я увидел столько любви в твоем взгляде, я ощутил силу, которая меня подталкивала, нежность, это был, конечно, самый трогательный в моей жизни взгляд.

Сейчас я пришел сюда как посетитель. Я смотрю на тебя – похоже, что тебе уже все равно, ты уже не здесь. Твоя семья… Ты о ней не рассказывал, а я не очень расспрашивал, мы избегали это ворошить, ты только говорил, что они есть, но у тебя нет желания их видеть, во всяком случае, в таком состоянии. И я не знаю, надеялись ли они, что ты вернешься. Что до меня, я живу один. И результат тот же. По крайней мере, я никого не беспокою. В этом есть преимущество. Жить одному – это никого не беспокоить. Сегодня четверг, ты знаешь, я приходил во вторник, вчера я не смог, правда, и добираться сюда не очень удобно, дорога занимает час пятнадцать, это далеко отовсюду. Во вторник я поставил тебе тапочки с этой стороны, хотя обычно ставлю их к двери, слева от тебя, с другой стороны кровати. Сегодня, конечно, их уже нет, но не волнуйся, я снова поставлю их тебе перед уходом – на этот раз с правой стороны, с той, которая принесла мне удачу, потому что я на ногах. После моего ухода моя кровать осталась пустой, они, очевидно, не собирались на нее кого-то класть, она отодвинута к окну, матрас накрыт клеенкой, подушки нет, тумбочки нет, ничего нет. Они считают, наверное, что никто не должен тебя беспокоить. Уже две недели поговаривают, что тебя переведут в другую палату, но нет, ты здесь, у нас, так хотя бы не создается впечатление, что нас уже выбросили на свалку. Твои тапочки, я каждый раз достаю их, и каждый раз их снова ставят в шкаф. Перед уходом я, конечно, снова их достану, но мне так хотелось бы быть здесь, когда ты встанешь, так хотелось бы это увидеть, это так обрадовало бы меня, но в общем-то неважно, что меня здесь не будет, главное, чтобы стояли твои тапочки. Как ты говорил поздно ночью, когда чувствовал, что уже надо спать, но был риск не сомкнуть глаз и остаться каждому со своими мыслями, – Mangi dem.Я не очень знал, означает ли это До свиданияили Я ухожу.Кажется, это на языке волоф. Потом я узнал, что это и то, и другое.

Значит, ты можешь выбрать.

Какой вложить смысл.

Mangi dem.