Текст книги "Сколько раз приходит любовь"

Автор книги: Серж Жонкур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Серж Жонкур
Сколько раз приходит любовь

Современная любовь

Она всегда приходила на четверть часа раньше. Не потому, что ей не терпелось меня увидеть, просто так складывался ее день. Перерыв начинался в четыре или около того, и ей не было смысла заходить домой, чтобы через десять минут идти мне навстречу. Поэтому в любую погоду она стояла здесь, на этой улице без магазинов, и ждала меня. Вряд ли это было приятно, особенно если шел дождь или было холодно. Но такие мысли приходят мне в голову только сейчас, хотя я должен был оценить эту преданность раньше. Эти долгие пятнадцать минут, особенно зимой, которые она проводила, стоя на тротуаре без малейшего укрытия… Насколько я знаю, она просто стояла, прислонившись к хлипкому деревцу, которое росло прямо напротив выхода, и успевала выкурить одну-две сигареты. О чем она думала? Обо мне, наверное, или о том, как бы она жила, если бы меня не было. Из-за работы, куда ей надо было скоро возвращаться и оставаться там до позднего вечера, она всегда была элегантно одета. Черная юбка до колен, колготки телесного цвета, туфли на каблуках, блузка, чаще всего белая, зимой сверху простое пальто. Казалось, она не мерзла, и никогда не носила шарфа, оставляя открытой шею без всяких украшений, даже без простенького жемчуга. Она стояла, не смешиваясь с другими, такой у нее был характер – всегда держаться немного отстраненно; про нее говорили, что она современная женщина, не желая поддеть, просто давая оценку.

Менялись времена, входили в моду короткие юбки и машины с прямыми углами, «рено-12» и «барбарелла», а она растила ребенка одна, и, хотя это не накладывало на нее особого отпечатка, все вокруг обсуждали это и находили не совсем нормальным, немного странным, говорили, что это, наверное, и есть современная любовь.

В это время я, двумя этажами выше, в здании напротив, продолжал мечтать, получая одно замечание за другим, все у меня шло плохо, и единственное, что было важным, – это встреча с женщиной, поджидавшей меня внизу. Из всех женщин в моей жизни она, безусловно, ждала меня больше всех. А чего она ждала от меня? Всего или ничего, как и от этих жалких двух часов, которые мы сейчас проведем вместе, от недолгого пути, который пройдем пешком, обещая друг другу одно и то же, разговаривая, как мне кажется, об одних и тех же вещах.

Каждый раз мы заходили в булочную, чтобы купить мне что-нибудь сладкое, я делал вид, что выбираю, хотя всегда брал шоколадный эклер, в который вгрызался как в плоть, она же не хотела ничего, ела так мало, что казалось, никогда не ест, ее держала другая сила, она, конечно, была самой сильной, самой красивой, самой большой, безусловно самой большой…

Каждый раз, когда мы по звонку высыпали в коридор, а потом, как легкие шарики, скатывались вниз по лестнице, я видел ее, стоящую, как всегда, немного в стороне, прислонившись к дереву или рядом с ним. Все матери вокруг нее знали друг друга, разговаривали между собой, а моя не говорила ничего, просто она была отдельно от всех, самой одинокой, взгляд ее был устремлен к выходу, ее улыбка искала меня. Однажды учительница сказала наставительным, не допускающим возражения тоном, что в генетике существует правило – мужчина всегда выше женщины, которая его зачала. Слово показалось мне странным, я понял его интуитивно, и каждый раз, когда она меня встречала, оно каким-то образом прокручивалось у меня в голове: зачала.

Дерево тоже всегда было здесь, как второй родитель; она стояла возле него, не шла мне навстречу, ждала, что я подойду сам, и чем ближе я подходил, тем выше она становилась, а я думал, что когда-нибудь ее перерасту. Разве возможно иметь слишком высокую мать? Разве в глубине души все дети не думают, что отношения бывают трудными именно из-за роста? В определенном возрасте метр семьдесят роста – это что-то недосягаемое, чтобы идти, держась за руки, – надо высоко поднимать руку, и это с той, которая тебя любит, которая конечно же тебя любит, потому что только тебя она ждет каждый раз и еще ни разу не пропустила свидания.

Я снова вижу, как мы идем по улице, как будто нахожусь здесь же, впереди, и наблюдаю со стороны за маленькой несоразмерной парой. Она уже думает о работе, куда вернется в семь часов и где останется до позднего вечера. Я уже буду спать, когда она вернется.

Мы проведем с ней всего два часа, всегда одни и те же два часа, и будем делать примерно одно и то же: она будет сидеть передо мной за столом на маленькой кухне и сдерживать желание закурить, пока я буду пить свою чашку горячего шоколада, и будет слушать, как я отвечаю на ее вопросы, которые ей не очень хочется задавать. Бывают моменты, когда я ощущаю, что она смотрит на меня, как на кого-то другого, на того, кто был здесь, на моем месте, и которому она подливала, когда он просил, и, конечно, не молока, а он, ненасытный, хотел всего, но только не ребенка… В том возрасте я не мог все это выразить словами, однако то, как она смотрела, говорило само за себя: я был для нее немного мужчиной, которого она любила, и в то же время я был причиной, по которой он ушел. Она молча смотрела на меня – сквозь меня – и видела – что? слышала – кого? Немного, наверное, того мужчину на фотографии, на той, которую она специально поставила на холодильник, потому что ей, очевидно, сказали, что у меня должен быть хотя бы образ отца. Фотографии – это все, что осталось. Не к кому ревновать. Но как не думать, что именно с ним ей хотелось бы провести этот двухчасовой перерыв, они занялись бы совсем другим… А что она делает теперь? – заставляет меня повторять уроки, с каждым годом все меньше и меньше понимая, о чем я рассказываю ей. С ним было бы интересно, она бы курила на кухне, а он бы вышел к ней после душа, может быть, совершенно голым, потому что, кажется, он был свободным и естественным, как мне расскажут потом: «Твой отец любил пожить в свое удовольствие, даже немножко слишком», – во всяком случае, он не был готов смириться с банально складывавшейся жизнью и был ошеломлен тем, что сделал ребенка, а еще больше тем, что этого ребенка оставят. Если бы это зависело только от него, он бы остался здесь, а меня бы здесь не было.

Нет сомнения, что с ним перерыв проходил бы совсем по-другому. Я прекрасно понимал, насколько я мало значу. Она подала бы ему пива, он пил бы прямо из горлышка, а не из чашки, выплескивая пену на пол, но она не стала бы поднимать из-за этого шума, скорее, это даже волновало бы ее, она видела бы в этом еще одно проявление мужественности и той силы, которую ей нравилось приручать и которую мне так долго надо было еще набирать. Он нашел бы и слова, и жесты и повел бы себя так, что она бы забыла, что два часа перерыва днем – это просто перерыв. Нет, с ним эти два часа превратились бы совсем в иное, она видела бы в них луч свободы, время безумств, они обратили бы эти два часа перерыва в свой день, в безвременную прогулку вдвоем.

Действительно, чем бы они занялись в эти два часа? Любовью, наверное, я могу это сказать теперь, когда кухня уже далеко и больше тридцати лет прошло с тех пор, как я ходил в начальную школу, теперь, когда я уже старше этого парня на фотографии, которую держу в руке. Сразу видно, что он был из тех, кто улыбается не только для фотографии, кто после щелчка камеры сразу же выбегает из кадра и начинает скандалить с фотографом, заставляет его поклясться, что снимок будет прекрасным, – один из тех ярких типов, которые, когда они здесь, заполняют собой все, и вы продолжаете думать о них даже годы спустя, даже когда их смех больше не сотрясает стены вашего дома. Сравни себя с ними – и увидишь все свои недостатки, попробуй подражать им – и тут же проиграешь…

А что же делал я с тех пор, как он ушел? Обмакивал печенье в остывший шоколад, жаловался, что дует в спину, когда она все же выкуривала сигарету у открытого окна. За кухонным столом я был похож на смущенного любовника, оказавшегося не на высоте, не сумевшего разделить удовольствия с партнером и теперь вызывающего только сочувствие.

Да как ведет себя ребенок в этом случае? Никогда ничего не доводит до конца по-настоящему, делает все, чтобы показать, насколько ему нужны родители. Опрокинуть чашку, не поставить ее в раковину, разбросать свои вещи, не застелить постель – все это призывы, знаки, чтобы дать понять, что ты ничто без другого, если ты один – ничего не получается, по одиночке мы из этого никогда не выберемся. Это же очевидно, что не получается!

Проходили два часа, и я оставался один. Она отправлялась на свою вторую работу, а я давал себе обещание не засыпать до тех пор, пока не услышу, как она возвращается, и тогда уже погасить свет. Ветчина, макароны, зеленый горошек – вот примерно то, что она мне готовила, и во всем этом был простой вкус ее отсутствия. Конечно, если бы я захотел, то мог бы оставаться у соседки, но перспектива садиться с ними четырьмя за стол, разыгрывать сводного брата, смотреть их телевизор – ну уж нет. Я предпочитал оставаться один, чувствуя, что в этом мое особое предназначение, и потом, была все же фотография прямо над дверцей холодильника. И глядя на этого мужчину, я давал себе слово, что когда-нибудь встречусь с ним, все пойму и, возможно, стану на него похожим.

Капля крови

Был какой-то праздник, день рождения, уже не помню у кого. Народ толпился в гостиной, а женщина стояла у двери – похоже, как и я, она почти никого не знала. Я вошел с бутылкой шампанского в руке и, не видя, кому ее вручить, открыл и стал разливать шампанское стоящим рядом гостям. Она протянула свой бокал, и я спросил, как ее зовут.

Обычно, когда представляешься, – это идеальная ситуация: можно скрыть все признаки неудач или расстройств, выставить себя в наилучшем свете, полностью проявить себя. Она же не сочла это нужным. Я сразу почувствовал в ней какую-то отрешенность – казалось, что она отсутствует в этой комнате, хотя внешне все было очаровательно. Каждый раз, когда я что-то говорил, она просила меня повторить, возможно, из-за шума вокруг, из-за музыки, но не только. Как и она, я был немного растерян, говорил, что это естественное состояние: не одиночество, не сдержанность – просто отстраненность. Не заводясь о том, что это может выглядеть парадоксом, я уверял, что мне не свойственно вступать в разговор с незнакомыми женщинами, но я не лгал, ведь это действительно невыносимо – подойти к кому-то, заговорить, чтобы сразу понять: а сказать-то друг другу нечего, и разговор вязнет в коротких фразах. Но все же случается, что вдруг пробегает искра, что в собеседнике видишь немного себя, узнаешь себя, – всем этим правит настроение, молекулярная химия, которая более или менее удачно создает свои флюиды, ауру.

С ней фразы получались, молчание не напрягало, тем более, мы оба закурили. Сигарета в таких случаях бывает очень кстати – с ней можно осмотреться вокруг, отвернуться, выпуская дым, и не так заметно отсутствие, повисающее на кончике фильтра… Я что-то говорил ей, но думал о ее теле – какое оно; иногда до меня долетал аромат ее духов. Что я в ней сразу отметил, так это свое собственное неумение участвовать в празднике. Я никогда не устраиваю вечеринок и только иногда отвечаю на приглашения; я не из тех, кто может организовать веселье, сделать из своего дня рождения настоящее событие, яркое и многолюдное. Разговор начался именно с этого, с некоммуникабельности. Как я ни старался удержаться от вопроса, чем она занимается, – ведь это всегда похоже на анкетирование, – но все-таки не выдержал и спросил. Без особых эмоций она ответила, что сейчас не работает, что работу потеряла, – в этот момент она глубоко вдохнула, задержала дым и больше не улыбалась. Притворяясь искренним, я сказал, что это даже здорово – не работать, что этим можно воспользоваться, чтобы отдохнуть, оглядеться, зажить по-новому, – то есть произнес все те банальности, которые могут подбодрить. Не без помощи шампанского она оценила, что я стараюсь не драматизировать, не говорю ей: надо действовать энергичнее, все-таки целый год без работы – это уже долго… Уж я-то знал по опыту, каким растерянным себя чувствуешь, когда заканчивается пособие и наступает совершенно абстрактный период: будущее становится смутным – его поглощает настоящее, время разбегается во все стороны. Но я не стал это вспоминать, наоборот, даже повторил, что она должна воспользоваться, что свободное время – это просто подарок, небольшая передышка, и она почувствовала себя лучше, даже дважды попросила наполнить бокал; мы чокались, смотрели глаза в глаза, касались друг друга, и в этом не было неловкости, я даже не заметил, как положил ей руку на плечо.

Встреча – это момент благодати, чувствуешь себя идеальным, раскованным, забавным; удивительно, как хочется походить на образ, который сам же и создаешь в этот момент. Я говорил ей о себе как о человеке уверенном, уравновешенном, без особых изъянов, не обремененном большими заботами, тогда как на самом деле во мне столько неуверенности, разбросанности – так и не затянувшаяся рана от расставания, буксующая понемногу карьера, не говоря уже о разочарованиях, приспособленчестве, изменах. Но у меня все же была работа, работа – это своего рода ориентир, и в таком положении мне легко было ее успокаивать. Тем более, она мне нравилась, я находил ее трогательной: эти светлые кудри над грустными глазами, затаенная улыбка – от нее веяло одновременно чем-то и нежным и болезненным. Выйдя вместе к такси, мы обменялись телефонами, а потом, в тот же вечер, двумя-тремя эсэмэсками, созвонились на другой день и через три дня встретились в ресторане – так, осторожными касаниями, мы узнавали друг друга и позже стали видеться, сближаясь день ото дня, но не физически. Я чувствовал ее сдержанность. Как только я делал шаг в этом направлении, в ее глазах появлялся, скорее, страх пустоты, чем желание уступить. Пока нет физической близости, не только тела остаются на расстоянии, остается заинтригованность, задаешься вопросом, произойдет ли это когда-нибудь и как это произойдет.

При каждом расставании она выражала желание снова встретиться, сама звонила, когда же я предлагал провести ночь у меня или у нее, просила подождать. Подождать чего? Я каждый раз заговаривал об этом, не настаивал слишком, не давил, но все же возвращался к этой теме. Она даже не пыталась придумать объяснение, спрятаться за какую-нибудь проблему или пережитую драму, просто говорила, что ей плохо, и в конце концов дала мне понять, как ей необходимо, чтобы просто кто-то был рядом и обнимал ее – только обнимал. Выполняя эту ее просьбу – только обнимать, я хотел взять ее за талию, провести рукой по груди, под одеждой, – это желание накатывало на меня порывами, особенно когда мы были совсем близки, когда она прижималась ко мне, как ребенок, – но я сдерживался, а если становился немного смелее, то уже она удерживала меня, – она всего лишь протягивала мне свое тело, но не отдавала его, а когда я пытался ее поцеловать, тут же отворачивалась.

Единственным объяснением было то, что у нее нет настроения, но я был терпелив, считал себя сильным. В желании помочь всегда есть еще и некая гордость, когда думаешь, что именно ты будешь тем, кто сумеет найти нужные слова, кто все изменит.

Отношения двоих обычно возникают на каком-то несовершенстве, взаимного проникновения или полного понимания не существует даже в романах, никогда. Меня умиляла ее потребность найти опору, и я чувствовал себя сильным. Однажды вечером она попросила остаться у нее на ночь – я, конечно, остался и всю ночь даже был горд тем, что не дотронулся до нее, когда ее голова лежала на моем плече, а губы – у моей шеи; она спала, а я охранял ее покой.

Так мы встречались все чаще и чаще, и я видел, что после ночей, проведенных в целомудрии, ей становилось лучше. Случались дни, когда все шло хорошо; мы проводили вместе все субботы, уверяя друг друга, что все идет нормально, потом встречались в пятницу вечером, переживали зиму, как все, не предпринимая чего-то особенного, и больше не ходили в кафе и рестораны – я приходил прямо к ней, она предпочитала быть у себя и все реже и реже выходила за пределы своего квартала. Она любила готовить, это были моменты, когда она, странно успокоенная, держала все под контролем и говорила, что все готовит до капли крови, – это выражение она употребляла всякий раз, готовила ли мясо, утку, ягненка или даже рыбу, – всякий раз она подчеркивала с улыбкой, светясь от удовольствия, что должна довести блюдо до нужной кондиции, до капли крови.И действительно, когда вилка погружалась в жаркое, оно немного кровило.

Всю неделю она оставалась дома, сконцентрировавшись на поисках работы, и это меня устраивало. А в пятницу мы ужинали вдвоем, она готовила какое-нибудь блюдо, оно всегда ей удавалось, мы предпочитали брать фильмы напрокат, а не ходить в кино. Почему бы и нет? Иногда мы выходили за покупками или просто на улицу, и она хотела, чтобы я обнимал ее – крепко прижимал к себе, еще крепче, – утыкалась головой мне в шею, замирала; прохожие смотрели на нас с сочувствием, думая, что у нас какое-то горе.

По сути дела, если не считать одной детали, мы жили вдвоем, я хочу сказать, как пара. В то же время, поскольку уже многие годы я жил один, для меня это был тонкий компромисс. В субботе я был совершенно уверен, переживал ее как апофеоз, ну а в воскресенье было полное расслабление, воскресенье было для меня как часы забвения, не было и тени обязательств, мы уже не чувствовали себя обязанными делать некоторые вещи, например сходить в музей, в ресторан, в лес, – мне очень нравилось ничего не делать, меня это устраивало. Для нее, наоборот, воскресенья проходили плохо. Для того, кто не работает, воскресенье – это как злая насмешка. И по мере того как воскресенье подходило к концу, она все больше раздражалась. Вечером на нее нападала тоска, нависающая над ней, как громоздкий давящий шкаф. Иногда я видел, как она плачет, она уже не могла сдерживаться, пускалась в какие-то воспоминания, чтобы объяснить слезы, ждала, чтобы стало совсем темно, прежде чем зажечь свет, поэтому мы сидели, не двигаясь, в полутемной квартире. Мало-помалу я понял глубину ее расстройства. Быть вдвоем еще не значит разделять грусть другого. Тем более, здесь было нечто иное, слово «грусть» не подходило, это и в самом деле было расстройство, я видел, как она смущается, замирает, чтобы снова попросить обнять ее крепче, еще крепче, еще сильнее, – и так могло длиться бесконечно, и если я не разжимал объятия, она оставалась неподвижной, вставала она только за тем, чтобы зажечь сигарету, потом возвращалась, чтобы снова клубочком свернуться у меня на груди; она цеплялась за меня, как за дерево, а забытая сигарета дымилась в пепельнице.

Но затем – постепенно – я стал проводить воскресные вечера дома, один, придумывая разные предлоги, – говорил, что мне надо подготовиться к завтрашнему дню. Она звонила мне раз десять. Пыталась не драматизировать, придумывала программу на следующие выходные, что мы будем делать, – ей это было нужно для того, чтобы держаться, чтобы пережить еще одну одинокую неделю. Она пыталась изменить наше расписание, видеться по вторникам или четвергам. Но я говорил: нет, лучше оставить все как есть, на неделе ей лучше сконцентрироваться на поисках работы, посвятить себя только этому, – и постепенно сам стал так думать.

Чем она занималась? Насколько я знаю, звонила, ходила на собеседования; она мне рассказывала, что каждый раз ее просили подождать: ей ответят, позвонят или пришлют e-mail, – она ждала ответа, вокруг нее только это и было – сплошные обещания, из недели в неделю, бесконечные леса обещаний, через которые она старалась пробиться. Она проводила дни в ожидании, боролась и отчаивалась – не знаю точно, но думаю, все было именно так.

На неделе она тоже звонила мне, первое время мы созванивались только по вечерам – так мы условились, но потом она стала звонить и днем, несколько раз в день, на мобильный. Каждый раз я отвечал на звонок, даже если был с клиентом или поставщиком, извинялся, отходил в сторону и выслушивал ее – в общем, был внимательным, старался не оставлять ни один ее звонок без ответа, иначе она начинала бы сходить с ума.

И вот однажды, когда я был в бюро один и мой мобильный зазвонил – а я прекрасно видел, что это она, – я в первый раз не ответил. Так и бывает, всегда есть первый раз, первый звонок, на который не отвечаешь, – я видел ее имя на дисплее, она была настойчива, но я так и не ответил, прекрасно сознавая, какой эффект это произведет там, на другом конце, как взволнует ее мое молчание, какую боль она испытает… Она позвонила второй раз, немного погодя – третий, я даже подумал, что она не так хочет поговорить со мной, как снова ощутить эту боль. Минут через десять я перезвонил сам и, услышав голос напуганного ребенка, придумал на ходу, что оставил телефон в другой комнате, поэтому и пропустил звонок, – и сразу же почувствовал, как она расслабилась, как ее дыхание стало ровным, – вот и все; я ей сказал, что у меня много дел, я ей перезвоню позже вечером или, скорее всего, завтра. Был уклончив.

…Был уже десятый час, когда я закрыл компьютер, задержавшись из-за клиента, который обещал прислать ответ по электронной почте. Я вышел из бюро – она стояла на улице и ждала меня, наверное, уже давно, ведь она знала, что обычно я выхожу около семи. Она стояла у дерева и курила, и я сразу увидел на тротуаре много окурков; было холодно. Меня поразила эта картина. Ее волосы казались тусклыми, слипшимися, как будто только что намокли под дождем, а может, дождь и шел; она запахнула полы пальто и придерживала их рукой, она совсем замерзла. Она смотрела, как я иду к ней, я шел с работы, а у нее работы не было, и я должен был ей позвонить, но не позвонил…

Благодарность нарастала в ее взгляде как боль, между нами должно было что-то сейчас прорваться или отступить…

Я не произнес ни слова, я обнял ее, прижался губами к ее губам, но вместо поцелуя осторожно сжал зубами нежную плоть; она сдержала легкий стон, и я почувствовал, как она подается ко мне всем телом, как бьется боль подобно жаркому ростку, как она открывается мне всем своим существом, всеми жилками; ее губы тянулись к этой боли, которую она старалась вдохнуть. Мы не отпускали друг друга, сжимали крепко, все крепче и крепче, до капли крови. Она даже была счастлива, когда увидела маленькое красное пятнышко на бумажной салфетке, которую я ей протянул. Не говоря ни слова, я снова обнял ее, остановил такси, черный «мерседес» старой модели, и назвал свой адрес.