Текст книги "Где ж это видано?!"

Автор книги: Серж Жонкур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Только бабуля находила все это занимательным, смотрела не отрываясь, как дома перед телевизором. Она так давно поглощала их сериалы, так давно приобщилась ко всей этой обстановке, что, понятное дело, сейчас ей все казалось знакомым. Некоторых людей она даже знала по имени. На всех перекрестках старухе чудилась надпись «Dallas», она угадывала названия районов и знала номера авеню – в общем, была единственной, кто чувствовал себя здесь как дома, совершенно естественно. Ни длиннющие автомобили, ни воющие повсюду сирены, ни красотки в мини-юбках, ни здоровяки в рубашках с короткими рукавами – ничто ее не удивляло. А тот высокий брюнет вон там, это случайно не Магнум [14]14
  Герой одноименного американского телесериала 80-х годов.


[Закрыть]? А вон та, гляди, она часом не из «Мстителей» [15]15
  «Мстители» (The Avengers) – английский телесериал 60-х годов.


[Закрыть]? – «Да нет, бабуль, „Мстители“ – это английский сериал». – «А я вам говорю – они…» Бабуля, заткнись, и вообще выключи эту штуку. Мы всю эту дребедень знаем наизусть, знаем, кто из них скоро помрет, а кого в конце концов посадят, нам уже лет двадцать крутят эти фильмы, двадцать лет мы смотрим одно и то же, и дома-то уже все это осточертело, не будем же мы теперь себя этим пичкать еще и вживую… Так, все, пошли быстро, уходим.

Таможенники, как оказалось, были настроены нас пропустить, угостить-таки нас своим Новым Светом, как холодной лапшой, на что мы ответили им разворотом на 180 градусов, мол, пускаете вы нас или нет, сегодня мы плавать не будем…

А бедный Болван так и остался стоять разинув рот.

– Ты не обижайся, но мы уже все здесь видели и знаем эти места как свои пять пальцев, и зачем тащиться так далеко, чтобы увидеть то, что и так каждый день видишь дома, уж лучше просто смотреть сериалы.

* * *

Возвращение было трудным, особенно для Болвана.

Для него это означало полный крах и возвращение к пиву с пиконом. К тому же наступали времена, не самые подходящие для жизни в деревне, когда солнца становится все меньше и меньше, а тень от сараев закрывает двор уже к трем часам пополудни. А самое печальное заключалось в том, что к горечи поражения добавилась злость: видимо, он сердился на нас, считал нас виноватыми в «нормальности», корил за полное отсутствие азарта.

Чтобы загладить вину, чего мы только Болвану не предлагали: подкидывали идеи картин из сельской жизни, документальных фильмов, которые будут ценны своей жизненной достоверностью, да и аппаратуру наконец можно будет использовать по назначению. Для него одного мы готовы были разыграть тысячу и одну сцену из далекого прошлого, тем более что в наших краях это прошлое имело неприятную склонность к незыблемости. Нам даже не нужно было ничего выдумывать, чтобы показать ему настоящую деревенскую жизнь: как чистить тягловых лошадей, пахать сохой, сеять вручную или молоть цепами – чтобы все это изобразить, достаточно было чуток порыться в сарае и извлечь оттуда всякую рухлядь для воссоздания духа старины. Если же он предпочитал, заснять что-нибудь более душещипательное, этакое социально значимое, то мог просто запечатлеть всю неустроенность нашего быта, все те хитроумные приспособления, что заменяют нам удобства, и сделать поучительный репортаж о пользе житейской смекалки в противовес современному экономизму, чтобы люди своими глазами увидели, как живут те, кому всегда отказывают в каком бы то ни было кредите. Чтобы растрогать любого горожанина, ему достаточно показать мамину раковину у окна, каменную раковину, которая заменяет нам и ванную, и посудомоечную машину. Ему достаточно перечислить все уловки, благодаря которым у нас в доме всегда тепло при полном отсутствии отопления, или показать, как мы из коров получаем сливки и моем ноги ключевой водой. А если он делал ставку на более позднее эфирное время, на интеллектуалов, которые поздно ложатся спать и у которых есть свободное время, чтобы чему-то учиться, то мог бы взглянуть на наше многочисленное семейство с этнологической точки зрения и детально исследовать своеобразие нашего уклада. Из лингвистических особенностей довольно было бы отметить наше тонкое чувство языка, благодаря которому мы всегда говорим громко и задираем друг друга каждой фразой, наше красноречие, емкость реплик и звучание крещендо – незаменимое средство, чтобы вывести кого-нибудь на чистую воду, особенно действенно, будучи приправленным крепким словцом.

За отсутствием грандиозных сюжетов можно сделать репортаж о Тоторе-среднем для какой-нибудь передачи из серии «Моя семья» – о занятиях странного ребенка, о том, как из ущербности рождается сила. Для пущего психологизма можно запечатлеть этого маленького вундеркинда среди нашей суровой действительности (суровую действительность дать крупным планом): вот Тотор сидит и пишет на краешке стола, заставленного посудой, поэт среди тарелок с едой, напротив восседает бабуля, подрагивая, как пламя свечи, – чтобы подчеркнуть, насколько обстановка неблагоприятна для какого-либо творчества… Конечно, такие кадры не покорят мир, и Пулитцеровской премии они не принесут, но зритель уж точно не останется равнодушным!

Только вот его все это не вдохновляло. Надо полагать, он ни за что на свете не желал увидеть в нас просто людей; надо полагать, ему не было никакого дела до нашей неповторимости. Мрачно отвергая все наши предложения, он продолжал твердить, что настоящий наш талант, наш божественный дар кроется в другом и что он по-прежнему уверен, что ни в коей мере его не переоценил. В конце концов он стал во всем винить себя: мол, главная проблема заключается в нем, и именно из-за него все пошло прахом. Бедняга, он был настолько подавлен, он так убивался, что в какой-то момент мы даже испугались, как бы он сам не выкинул нам номер – как бы нам однажды утром не обнаружить его висящим над кроватью, под прицелом камеры, работающей в автоматическом режиме. Как утешить человека, который весь день только и делает, что пересматривает отснятый материал, уныло пялясь в экран осовевшим взглядом, что сказать человеку, в отчаянии пересматривающему километры пленки, целые кассеты, на которых не происходит ровным счетом ничего, ни малейшего события, а вся интрига состоит лишь в том, чтобы не забывать их вовремя менять.

Может, на этом и надо было остановиться, честно признаться в том, что проку от нашего сотрудничества немного, разве только то, что мы познакомились друг с другом. Мы были обязаны Болвану тем, что совершили неплохое путешествие. Но и он многому у нас научился: слушать как музыку шум дождя, спать без покрывала и матраса, мыться одним литром воды, вставать с курами и ложиться по окончании телепередач… И хотя в таких условиях туристы обычно надолго не задерживаются, а наше гостеприимство заключается скорее в радушии и не предполагает каких-либо удобств, однако об отъезде Болван ни разу не заикнулся. Через некоторое время он перестал заводить речь о съемках и к аппаратуре больше не прикасался. Наверное, особенно хорошо его горечь таяла в послеобеденных сумерках, вечерами все более хмурых дней, быстро приближающих нас к зиме. Наверное, он чувствовал, что, подобно осени, пришла пора усмирить свой пыл, чтобы подвести итоги, это странное желание затеряться, чтобы себя найти, эти первые признаки выздоровления.

– В любом случае знай, что здесь ты дома, живи сколько хочешь, а если угодно, можешь даже заболеть; покуда участвуешь в расходах, можешь и поболеть.

В результате всю зиму Болван провел с нами, и все было замечательно. Разногласия возникали только по поводу вечернего времяпрепровождения, так как Болван – хотя телевидение было его стихией, его миром, равно как и его куском хлеба – упорно отказывался его смотреть. В этом вопросе он совершенно отбивался от коллектива, обижался, когда мы включали телевизор, и возмущался, что мы просиживаем перед ним часами. Он пытался отвадить нас от этого занятия, убеждая, что там, мол, нечего смотреть; и всякий раз, когда мы приглашали Болвана посидеть с нами, он раздраженно заявлял: «Но вы же видите, что сегодня смотреть нечего, по телеку вообще нечего смотреть…» Хотя на самом деле никаких глаз не хватит посмотреть все, что показывают.

В итоге по вечерам он ложился спать пораньше, предпочитая не смотреть фильмы, а читать. Но поскольку на наших полках ничего, кроме всяких фигурок в платьях да толстозадых кукол, сроду не водилось, на выручку Болвану пришел Тотор, который сбагрил ему стопку своих тетрадей, полное собрание сочинений, – с тем, чтобы гостю не пришлось листать перед сном старые Lou Pais и El Gratis.

Вот тогда-то и случилось то, чего никто не ждал. Именно в тот знаменательный вечер с нами произошло чудо.

* * *

– Черт возьми, да тут все есть!

Да, в этих чертовых тетрадях было все, а главное – написано правдиво, подробно и проникновенно, преисполнено лиризма, тихого, неброского из-за скудости словарного запаса, но оттого еще более трогательного. Отрывисто, с множеством недомолвок, лаконично до заумности – в общем, в стиле, типичном для смиренной наивности безграмотных гениев. При этом в описаниях скандалов и катастроф он щедро сыпал эпитетами… Болван зачитал нам пару страниц, чтобы мы убедились во всем сами, и это оказалось не менее увлекательно, чем видеть самих себя на экране. Здесь была вся наша жизнь, все наши дела и поступки, вплоть до самых неприглядных. Даже бабуля смутилась оттого, какая она, оказывается, нехорошая, с изумлением узнав, что мы о ней думаем. Все дело в том, что в этом рассказе обнаружилась уйма нюансов, которые пленка передать не в состоянии.

Болван был в шоке. Мы тоже. На этот раз он всерьез прочил нам успех, целые контейнеры книг, полные супермаркеты книг. Наш славный Болван, мы впервые видели его в таком состоянии – воодушевленным, полным энтузиазма. Он, человек немало проучившийся, прежде чем стать тем, кем стал, и в связи с этим наверняка начитавшийся всяких книг и прочей писанины, уверял, что никогда не был так потрясен.

– Да я клянусь вам, тут есть все, и даже лучше, чем в жизни: немцы, автобус, ядохимикаты, «боинг» и даже тот случай с рогаткой – я же говорю, абсолютно все…

Случай с рогаткой – это, должно быть, один из секретов Тотора, какая-нибудь его глупая проделка. Конечно, мы не раз видели, как он пытается разнести в клочья небо, стреляя по нему из рогатки, но если верить его тетрадкам, то есть все основания полагать, что между его стрельбой и крушением 747-го существует прямая причинно-следственная связь.

* * *

В день вручения премии наш двор наводнила толпа журналистов, говорящих почти на всех языках мира. И, поскольку на этот раз главными здесь были мы, никто уже не стеснялся просить их вытирать ноги. Они наперебой задавали нам вопросы, усиленно улыбаясь и тыча в нас микрофонами. Больше всего они удивились, узнав, кто автор. Им казалось немыслимым, чтобы двенадцатилетний пацан написал такую книгу, чтобы в его возрасте можно было так глубоко постичь законы драматургии. И уж совсем непостижимо, прямо-таки невыносимо, было то, что автор книги даже не способен говорить, не способен ответить на их вопросы. «Но мы же вам сказали, наш мальчик – немой…»

Наградить такой премией писателя, лишенного дара речи, издать книгу, автор которой не способен ничего о ней рассказать, – это ли не свидетельство того, что издательский мир безнадежно отстал от своего времени и оказался совершенно неприспособленным к требованиям современных средств массовой информации.

Одно то, что автор не может поведать, о чем его собственная книга, лишает ее всякой ценности и всякой надежды на успех. Ладно бы автор был необщителен, замкнут в себе – это еще куда ни шло: малость потянув его за язык, все-таки можно создать видимость интервью; если некоторые молчаливостью пытаются выделиться или преподносят угрюмое безмолвие как признак своей гениальности, то почему бы и нет, даже в худшем случае эти люди способны хоть изредка вымолвить словечко, а в лучшем – просто что-то бормочут себе под нос… Но печатать субъекта, который в принципе не способен растолковать написанное, издавать такого вот сфинкса, безгласного вообще, – это уже совершенно недопустимо.

Как нам работать в таких условиях? И что нам показывать вместо интервью?

Чтобы хоть как-то утешить журналистов, мы все по очереди дали им интервью перед камерами, начав с бабушки, как если бы это она явила свету бестселлер. И, хотя в роли автора она выглядела столь же правдоподобно, как и любой другой на ее месте, вся загвоздка заключалась в том, что для того, чтобы растолковать ей вопрос, его раз по двадцать приходилось ей повторять, четко проговаривая каждое слово прямо в слуховой аппарат.

В битве с бабулей первыми не выдержали представители иностранных телеканалов, ведь из-за того, что один и тот же вопрос задавали по нескольку раз, а потом еще и переводили, большая часть интервью уходила на сам вопрос, а на то, чтобы показать ответ, времени уже не оставалось.

Поэтому после старухи они решили попытать счастья с папой. В общем-то, ничего противозаконного в этом не было, и наша игра в подставное лицо была абсолютно легальным делом, учитывая, что мы ведь не просто однофамильцы, но и законные родственники.

Папа перед камерой – это было что-то. Стоило сказать «мотор», как он начинал смеяться. Сначала он смотрел грозно, старался выглядеть серьезным, покусывая губу, сосредоточенно слушал вопрос, но, когда наставала пора отвечать, вдруг начинал краснеть и, не говоря ни слова, расплывался в улыбке до ушей – так, что его щеки, едва не лопаясь, надувались, как воздушный шар, а ответ тонул в приступе дикого смеха. Журналисты, сохраняя хладнокровие, терпеливо повторяли вопрос, а в это время в отце зрел новый приступ хохота, который он сдерживал что было сил, пока не начинал синеть, пока опять не разражался своим дурацким смехом…

Потратив на него кучу пленки, они были вынуждены признать, что малый, который все время ржет перед камерой, ни за что не продержится и тридцати секунд в прямом эфире, это будет полный провал, потому что, если у поэта скудный словарный запас, это еще куда ни шло, но если он весь эфир валяется со смеху, это уже совершенно неприлично.

Так что в конце концов они остановили свой выбор на мне, на никому не известном хвастунишке, и хотя в нашей семье тщеславных не было, но стоило слегка пощекотать наше самолюбие – и мы, как, впрочем, и все люди, легко становились нескромными. Честно говоря, я лучше представлял себя в роли какого-нибудь певца – и дураку ясно, что шевелить губами под фанеру на танцевальных площадках гораздо увлекательней, чем часами восседать в книжных магазинах. Конечно, атмосфера эстрадных подмостков куда соблазнительнее, чем сеансы подписывания книг. И все же я должен был через это пройти. Часами сидеть в полупустом книжном и ждать, в компании с продавцом, который радуется случаю и даже не удивляется, что никого нет, даже не волнуется, в то время как сцена напоминает день рождения, на который никто не пришел. И так убить целый вечер на то, чтобы подписать пару книжек и угодить кучке мелких коллекционеров, даже не доставив им этим особой радости. Еще хорошо, что существуют на свете супермаркеты. В супермаркетах все поинтереснее, поживее, во всяком случае, гораздо ближе к обычным представлениям об успехе. Только в супермаркете художник может осознать истинную меру своего таланта. Здесь книги связывают в пачки и упаковывают пленкой, и сдвинуть их с места может только черт или автопогрузчик. Пока я священнодействовал, подписывая одну книгу за другой, братишки носились по магазину, как по парку аттракционов, а родители в это время вспоминали, как это приятно – делать покупки. В супермаркете я подписывал пачки, в том числе пачки стирального порошка и кукурузных хлопьев для завтрака, подписывал все, что мне протягивали. Меня принимали то за чемпиона мира, то за артиста, то за конькобежца, то за знаменитого преступника, а некоторые даже утверждали, будто я прославившийся этим летом толкатель ядра. Но кем бы меня ни считали, я все равно подписывал, не мог же я обидеть кого-то из этих улыбающихся людей. Вот она, волшебная сила популярности, люди узнают вас в тот же момент, что впервые вас видят, они не слишком разборчивы, им льстит одно то, что вы здесь и они перед вами.

Ну а те, кто уже слышали о книге, те, кто уже знали сюжет, преследовали нас аж до автостоянки, упрашивая устроить им катастрофу, просто так, чтобы посмотреть, они ждали от нас беды, как от Бога чудес.

После раздачи автографов еще нужно было расправиться с литературными передачами, занять свое место среди тех, кто на самом деле пишет книги, среди всех этих позеров в свитерах с высокими воротниками, которые приходят поразглагольствовать о своем последнем опусе в узком кругу бессменных почитателей своего таланта, смирных, как тарелка с морепродуктами, и с парой-тройкой девушек в мини-юбках в первом ряду, которым полагается высказывать точку зрения, противоположную авторской, чтобы придать дискуссии глубины. И все равно мы ходили к этим морепродуктам, как на работу, и помимо братишкиного таланта я бы с радостью позаимствовал на всякий случай еще и его словарный запас.

Если отбросить все эти мелкие повинности, которые есть у каждой настоящей звезды, то наша жизнь не слишком-то изменилась. Разве что теперь на гонорар за книгу мы могли купить все что пожелаем, но в конце концов оказалось, что мечтаем мы только об одном – о ванной комнате. Еще мы купили себе новехонький трактор, просто чтобы он был наш и стоял в саду и мы могли на нем кататься, а не работать.

Уже через пару дней бабушке осточертело ее новое электрическое кресло, потому что оно было самоходное и никто больше ее не возил.

Проблему же популярности мы решили так: ни с кем не встречаемся и никуда не ездим. Даже продукты заказываем на дом. Так что, за исключением журналистов, мы теперь видим еще меньше людей, чем раньше. А родственников наших мы с тех пор и вовсе ни разу не видели, похоже, мы для них стали слишком важные птицы или просто им неприятно, что мы популярны, а они – нет.

Так что на самом деле у нас мало что изменилось, и если сейчас, как и прежде, с вами говорю я, то написал все это Тотор. Наш Тотор, наш тихоня, казалось бы, самый никчемный из всей семьи, а вот ведь гляди-ка, взял да и проявил свой маленький талант. Писательский талант, конечно, недостаточный для всяких там академий, но вполне подходящий, чтобы рассказать, только не о наших невзгодах, как это делают все, а о том, как мы помаленьку справляемся со скукой.

И наконец, ответим на вопрос, который нам все без конца задают: по-прежнему ли с нами случаются катастрофы? Надо признать, что в этом плане у нас теперь тихо. Похоже, дурной глаз нас покинул. Похоже, беды стали обходить нас стороной, и теперь рядом с нами больше не падают замертво люди и «боинги». Похоже, с тех пор, как мы перестали их провоцировать, катастрофы нас больше не жалуют, ведь теперь мы и без того частенько видим себя по телевизору, к тому же и сами можем себя снимать как угодно, так что мы получили все, чего хотели.