Текст книги "Где ж это видано?!"

Автор книги: Серж Жонкур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

У нашей мамы, вообще-то говоря, своего собственного запаха не было, такого, который бы исходил от нее постоянно, он зависел от того, что она перед этим готовила. Мама, имевшая маниакальную привычку все время вытирать руки о фартук, обычно пахла тем, что предназначалось нам на ужин. А к концу недели из всех запахов ее фартука выделялся запах горелого масла, потому что, какими бы ни были наши кулинарные пристрастия, так или иначе на кухне всегда что-нибудь жарилось.

Хуже всего нам приходилось, когда бедняжка решала надушиться, когда у нее появлялось милое желание побаловать себя или просто понравиться окружающим. Тогда она становилась такой трогательной, прямо-таки душераздирающе трогательной. На ней любые духи немедленно казались пафосными, во-первых, потому, что мама душилась слишком сильно и эта оплошность выдавала всю ее неопытность по части кокетства, а во-вторых, потому, что она всегда покупала только дешевые духи – по большей части созданные какими-нибудь певцами и певицами, ну а в этой области, как и во многих других, надо прямо сказать, что каждый должен заниматься своим делом.

Стоило понюхать маму, и сразу становилось ясно, что певцы духи делать не умеют. От нее исходили запахи, похожие, например, на запах йогурта, из тех искусственных ароматов, которые, непонятно, то ли приятно пахнут, то ли возбуждают аппетит. Словом, прихорашиваться маме было не к лицу, это придавало ей слишком официальный, неестественный вид, больше подходящий для серьезных событий вроде крещения или похорон. Маму мы больше любили в натуральном виде, любили ее прохладные поцелуи и щечки-яблочки. Кокетство не было ее сильной стороной, и к зеркалу она подходила с той же целью, что и мы, – взглянуть в общих чертах, все ли в порядке, нет ли какой нелепой неаккуратности или совсем уж вопиющего изъяна.

Бабушка же с завидным постоянством, упорно и на удивление усердно пахла старостью. Где бы она ни находилась, от нее пахло как в церкви, чем-то вроде ладана, словно это и был дух старости, из-за которого молодежь больше не ходит к мессе. Как и все старики, она всегда была окутана этим облаком затхлого запаха выделений и вянущей кожи, ароматом, будто специально созданным для того, чтобы отталкивать, вызывать отвращение, а не привлекать, и гарантирующим в конечном счете старикам полную неприкосновенность. Наверняка именно поэтому бабуля больше не мылась, чтобы никому из нас не вздумалось вдруг запрыгнуть к ней на колени. Что бы она ни делала, от нее шел затхлый запах старых чулок – не тех, что разжигают желания, а тех, что скрывают под собой нечто ужасное, – ортопедических чулок, в которых ноги становятся как деревянные, поэтому за ужином мы сидели рядом с ней по очереди. И напрасно она поливала одеколоном свои кофты «Дамар» [13]13
  «Дамар» (Damart) – французская фирма, которая производит теплую одежду.


[Закрыть], напрасно переводила разноцветные эфирные масла, все равно на ней Vertige d'Un Soir тут же начинали отдавать сыростью, a Mont-Saint-Michel моментально выветривались. Больше того, мы даже не были уверены в том, что она раздевается, когда моется. Короче говоря, вопрос о нашем с ней сосуществовании наиболее остро вставал во время поездок на машине, ведь хотя бабуля и путешествовала всегда в багажнике, а мы старались держаться от нее подальше, все равно, учитывая циркуляцию воздуха в салоне, большую часть пути мы проводили, задерживая дыхание.

Утомительная штука путешествия! Мы пересекали целые кантоны с зажатым носом, так что нам частенько приходилось останавливаться – примерно каждые десять километров. И прежде, чем притормозить у обочины, нужно было каждый раз не забыть дать знак Болвану, едущему за нами.

Через очередные десять километров мы опять сделали остановку, почти что экстренную, но не для того, чтобы подышать свежим воздухом, и не потому, что кому-то стало плохо, а просто у бабули начинался сериал. Телевизор был водружен на капот, подключен к прикуривателю, и всякий раз, когда папе требовалось прикурить свою цигарку, сюжет прерывался. Сразу после сериала отец решил поскорее отправляться дальше, ибо, на его взгляд, у нас еще было достаточно времени до начала 13-часового выпуска новостей. Однако уже без двадцати мы оказались на обочине: совершенно неожиданно для всех нас машина странным образом вздернулась и заглохла.

Сделав вывод, что автомобиль сломался, Болван велел ждать здесь, пообещав вернуться с машиной техпомощи или по крайней мере с механиком. И хотя все мы сомневались в его расторопности, но все-таки согласились подождать его здесь, в чистом поле, на обочине не самого оживленного шоссе. Учитывая, что близилось время выпуска новостей, мы за неимением лучшего устроили пикник с чипсами и ветчиной, с телевизором на столе и сельским пейзажем вместо гостиной.

На редких машинах, проезжавших мимо, уже практически не встречалось номеров нашего департамента, и это поднимало нам настроение, потому что говорило о том, что в географическом плане мы неплохо продвинулись.

* * *

– Невероятно… Ты такое пропустил!

Болвана каждый раз задевало, когда к нему обращались на «ты», похоже, что он до сих пор не смог с этим смириться. А учитывая обстоятельства, он нас даже не слушал, всецело поглощенный зрелищем полного хаоса, царившего вокруг. Тем не менее он чуть-чуть поснимал то, что осталось после аварии, – медленно догорающий каркас автобуса и последние струйки дыма, исходящие от него, а также незначительное количество уцелевших, пытающихся выкарабкаться из кювета, – упрямцев, свято верующих в собственную неистребимость. С дороги задача выглядела трудновыполнимой, тем более что в этом месте был очень крутой подъем.

В очередной раз Болван стал донимать нас расспросами о том, что же произошло, а рассказывать-то было нечего, просто папа стоял на обочине и «ловил» машину, хотел, чтобы нам помогли, вот и все. Может быть, он стоял слишком близко к выезду из поворота? Может быть, он слишком рьяно жестикулировал? Возможно, но все же не до такой же степени… Кстати, именно отец первым удивился тому, как резко шофер развернул автобус, чтобы его не задеть, автобус смешно отпрыгнул в сторону, что и нам показалось чуточку странным, – похоже, водители автобусов слишком пугливы и недоверчивы.

Так или иначе, отец выступил весьма успешно. Болван, имевший в своем распоряжении транспорт, после трех часов поисков не сумел найти не только аварийную машину, но даже простую отвертку, в то время как папа за то же самое время мобилизовал не менее десяти пожарных расчетов, полицию, скорую помощь и с минуты на минуту ожидал вертолет.

* * *

Любовь. Нет ничего банальнее любви, этой бесконечной череды романов, перепутывающих родственные связи, браков, заключаемых во имя детей, любовников, которые вдруг становятся родителями и, в свою очередь, окружают любовью детей… Композицию венчают дедушки и бабушки, призванные помогать в нужде и перераспределять сбережения, старики, которые узнают себя в своих отпрысках и, когда здесь, внизу, становится совсем туго, распахивают перед вами свои кошельки, а потом однажды смиренно умирают, хотя не раз обещали, что вы этого не дождетесь, оставляя вам ключи от всего, что имели… Так и повторяется без конца одна и та же схема преемственности поколений с неизменной мотивацией и одинаковой точкой отсчета под названием любовь, любовь с первого взгляда, потом еще минут пятнадцать нежных вздохов как основа всего, затем – отступление от моральных принципов. Все мы, в сущности, не что иное, как отдаленный результат подобного отступления… Однако что касается нашей семьи, то, когда в гостинице мы все вместе устраивались на ночь в одной комнате, так что яблоку было негде упасть, мы меньше всего думали о родственных узах и о любви, просто вшестером в одном номере выходило дешевле.

Поначалу некоторая экстравагантность нашего внешнего вида, кажется, слегка озадачила портье, но, как только он сообразил, что Болван с его камерой, лежащей высоко на плече, сопровождает нас, ворчун мгновенно переменил тон, сделался обходительным и любезным, начал глупо улыбаться в объектив, совершенно обалдев оттого, что его снимают, и даже поинтересовался, есть ли у нас чемоданы, очевидно, полный решимости отнести их в наш номер.

– Чемоданы? Да зачем нам чемоданы?

Не заставляя себя упрашивать, долговязый тип бросился провожать нас до номера – он показывал нам дорогу, будто мы важная делегация, стараясь все время оставаться в кадре и между делом допытываясь, для какой передачи ведется съемка. Мы шли за ним гуськом: я с братьями нес на кресле бабушку, которая шиньоном задевала за люстры, а мама плелась позади всех, под впечатлением от всей этой роскоши она разглядывала гостиницу так, словно это Лувр, и была явно потрясена масштабами уборки, которую предполагало подобное помещение. Папаша же наш никак не мог прийти в себя после этой истории с Болваном и портье. Он отказывался понять, как простая камера, в сущности обыкновенный электроприбор, может открывать перед людьми любые двери и внушать такое уважение, – ну никак он не мог этого понять. А ведь убедиться в этом легко – достаточно прогуляться по городу в сопровождении оператора, который будет идти за вами по пятам, как за каким-нибудь политическим деятелем, только попробуйте – сами увидите: перед вами сразу начнут почтительно расступаться.

Вечером, вместо того чтобы тихо поужинать в номере, мы спустились в гостиничный ресторан. Здесь было все что душе угодно: красивые белоснежные скатерти на круглых столах, множество разных по размеру тарелок и по паре бокалов на каждого, салфетки разве что не именные, но все равно очень удобные, не хватало только телевизора. Среди всего этого великолепия плавно, словно конькобежцы, скользила по паркету команда услужливых официантов, которые не только принесли нам супницу, но и разлили суп по тарелкам, а мама все время порывалась им помочь. В отличие от придорожного ресторана, здесь не имелось никакого достойного вида, совершенно не на что смотреть – только посетители за соседними столиками, которые все поголовно были увлечены собственными разговорами.

После дижестивов мы отправились к морю, но там нас ждал порт, закрывавший собой весь вид на водную гладь. Еще больше нас расстроило то, что порт был пуст, забит старыми кораблями и являл собой скорбное зрелище пересохшего и плохо освещенного болота. А настоящие морские просторы прятались по другую сторону, за воротами шлюза. Бабуля была в бешенстве, тем более что аромат, царивший здесь, был точь-в-точь как в рыбном отделе «Интера»; еще она заявила, что отдел свежих продуктов в «Мушкетере» содержится в куда лучшем состоянии, чем окрестности этого порта, по крайней мере, он гораздо чище. Ждать, пока этот бассейн наполнят водой, было бесполезно. Родители, как всегда, не склонные ни к эмоциям, ни к борьбе с превратностями судьбы, просто заявили, что мы посмотрим на это завтра, правда, они все-таки немного расстроились из-за того, что не смогли испытать на себе целебные свойства йода и не увидели буйства стихии – волн, разбивающихся о берег и будоражащих душу.

В своих стоптанных башмаках мы грустно шагали обратно в гостиницу, сожалея не столько о том, что не увидели моря, сколько о нашем бедном домишке, который стоит сейчас там совсем один, всеми покинутый, без света и тепла, в первый раз за всю его долгую жизнь. С тех пор как наши предки построили эту хибару, она никогда не пустовала, ни разу не оставалась стоять с закрытыми окнами и ставнями, ни разу еще не смолкали там людские голоса. Наверно, это ностальгия давала о себе знать, всем нам было как-то не по себе, как-то зябко внутри, и это сплачивало нас еще сильнее. Никогда раньше нам и в голову бы не пришло ходить вот так всем вместе, плечом к плечу, никогда раньше нам и в голову бы не пришло после ужина отправиться всем вместе на прогулку, а сейчас мы не только не отставали друг от друга ни на шаг, но и крепко друг за друга держались.

Мы все уже мечтали только об одном – оказаться у телевизора, погрузиться в мерцающий голубой свет пляшущих электронов и пребывать в нем часами, позабыв обо всем на свете, следить за развитием интриги, чтобы в конце концов полностью раствориться в танцующей синеве, успокаивающей и теплой, как старинный камин, в лучах, похожих на тот огонь, что развлекал наших предков, от которых мы в сущности не так уж сильно и отличаемся.

* * *

В нашей семье так давно отказались от всяких надежд, мы так мало верили в будущее, что даже планов больше не строили. Если бы тем утром Болван не пришел и не заставил нас встать с постели, если бы он не вынашивал в своей голове массу замыслов, мы бы с удовольствием провели день в номере, рассматривая из окна одну и ту же часть улицы.

Перед выходом мама быстренько прошлась утюгом по нашей одежде; она всегда гордилась, когда наши вещи хорошо отутюжены, как будто все наше достоинство заключалось в разглаженности складок.

Прогуливаясь за портом, мы набрели на длинный пирс, здоровенную стену, которая огораживала огромный бассейн. На этот раз море было, оно вовсю резвилось в своем загоне. Бабуля, все еще настроенная скептически, заявила, что, по ее представлениям, не хватает простора и свежего воздуха, тем более что в данный момент здесь пахло гарью. К тому же перед нами лежало осеннее море, хмурое и абсолютно неприветливое. Оно так отличалось от тех летних картинок, из которых лепят пляжные сериалы с вереницами красавиц в купальниках, на чьих телах никогда не высыхает морская влага, где волны без конца полируют песчаный берег, где бегают по пляжу белокурые ангелы с английским акцентом и водятся славные парни, чья жизнь похожа на вечные каникулы, но обременена распутыванием бесконечных интриг.

Родители, тоже не особенно вдохновленные увиденным, решили, что море вполне нормальное, такое, каким они его себе и представляли. Гораздо сильнее самих морских просторов их поразила плавучесть пароходов. Они никак не могли взять в толк, почему такие штуковины держатся на воде, а мы тонем; почему эти тонны металлолома спокойненько скользят по волнам, а они, родители, даже и самую малость проплыть не сумеют. А нам, сопливым пацанам, чье мнение никогда никого не интересует, больше всего хотелось искупаться, окунуться в море, испробовать соленой морской воды, но в такой холод об этом нечего было и думать.

Увидев, как нас заворожило зрелище медленно плывущего парохода, длинного парома, выходящего из порта, Болван предложил как следует помахать ему, как вчерашнему автобусу, – как будто судьба способна поддаться на столь жалкую провокацию. Мы махали руками и подавали знаки совсем не для того, чтобы угодить репортеру, а лишь потому, что пассажиры корабля отвечали нам тем же. Даже бабулю, которая обычно была приветлива, как тюремная решетка, умилили все эти пароходы, и мы стали свидетелями тому, как она поднимает свою ручонку и машет ладошкой, будто платком. Потом на мостике появилась долговязая белая фигура, наверняка офицер. Сдержанно, на английский манер, он помахал нам перчаткой, с толикой кокетства, однако не выходя за рамки протокола. Его приветствие подхлестнуло наш энтузиазм, настолько мы были тронуты вежливостью этих людей, во всяком случае, куда более любезных, чем, например, летчики. И тогда десятки человек по всему кораблю стали выходить на палубы, стекаясь к левому борту, они махали нам в знак приветствия.

Болван ликовал. Этот болван, видно, думал, что, заманив их всех на один борт, мы сможем опрокинуть эту громадину. Куда там! Такие штуковины построены на совесть, и их загадка только в том, что они плавают и не тонут, а вовсе не в том, что они не переворачиваются.

И тут мама, которой это зрелище уже порядком наскучило, к тому же раздражал запах гари, усиливавшийся с каждой минутой, – вой пожарных сирен развеял последние сомнения, – и тут наша мама с самым невинным видом, начав фразу с равнодушного «кстати», спросила, видел ли кто-нибудь из нас, как она выключала утюг.

И поди пойми почему, Болван вдруг рванул в сторону гостиницы, истошно вопя: «Наконец-то!»

* * *

Болван никак не мог понять, почему мы совсем не беспокоимся, не сходим с ума из-за Тотора, который пропал накануне вечером и всю ночь не давал о себе знать.

– Слушайте, а как его полное имя?

Родители пытались вспомнить, но не могли, во всяком случае, их версии не совпадали. Не взяв даже минуты на размышление, отец заявил, что имя – Виктор. С последним слогом мама была согласна, только вот думала, что имя – не Виктор, а Эктор. Бабушка, со своей стороны, настаивала на Андре.

– Но если его полное имя – Андре, тогда какого черта вы зовете его Тотором?

– Потому что мы боялись, что люди будут называть его Деде, Деде – это ужасно, такое имя вообще никуда не годится, а Тотор уже не так банально.

Точное имя было необходимо Болвану, чтобы сообщить его своим друзьям с телевидения. Сообщение в вечерних новостях об исчезновении ребенка всегда производит душераздирающее впечатление. Зрителям сразу хочется принять участие в поисках; все стремятся рассказать кому что известно, кто что видел. И когда с экрана раздается призыв к помощи телезрителей, они гарантированно обрывают все телефоны. Ясно, что исчезновение Тотора не было ни крупной катастрофой, ни событием национального масштаба, однако оно непременно должно было взволновать многих. День за днем люди ждали бы новостей, включали телевизор, только чтобы узнать о развитии событий, с каждым новым выпуском новостей они бы все больше расстраивались оттого, что до сих пор ничего не известно, и вновь обретали бы надежду при появлении новых фактов, и снова бы ее теряли, когда полиция опровергала бы очередную информацию, – в общем, мог получиться захватывающий сериал, сериал из реальной жизни. Поэтому Болвану требовалась фотография братца, чтобы все его увидели, но проблема заключалась в том, что родители не хотели ее давать, проявляя удивительное упорство.

– Но ведь вашего сына могли украсть, могли похитить!

Оба разразились смехом:

– С чего ты это взял? На кой черт кому-то осложнять себе жизнь, похищая мальчишку, который нем как рыба и только и делает, что пишет?

На самом деле они отказывались давать ему фотографию потому, что у них ее попросту не было. Родители были не из тех, кто все время таскает с собой в бумажнике физиономии своих детей, к тому же большая часть наших вещей сгинула во вчерашнем пожаре.

Хотя и впрямь было бы приятно увидеть мордашку братца в начале вечернего выпуска новостей: Тотор – главный герой выпуска! По идее, это должно было произвести впечатление на многих наших знакомых; не то чтобы мы хотели сыграть на их чувствах или рассчитывали сделать себе имя на их сострадании, и все же не всем ведь дано увидеть фото своего пацана в новостях.

За неимением фотографии Болван стал просматривать отснятые им пленки. Ему пришлось повозиться, потому что Тотора было видно меньше всех остальных, а в те редкие моменты, когда он появлялся в кадре, парень или мгновенно из него выходил, или располагался перед камерой и корчил рожи, причем в своих кривляньях доходил до такой дикости, что становилось противно даже в столь прискорбных обстоятельствах, как сейчас.

Главным для Болвана было, чтобы мальчика показали крупным планом, – а уж гримасничает тот или нет, неважно. Труженик экрана ликовал. Пускай репортаж этот в плане зрелищности не сравнится с какой-либо идеальной катастрофой с грудами человеческих тел и языками пламени на переднем плане, все равно исчезновение пацаненка, приправленное кадрами, на которых он снят прямо перед этим, – уже сенсация, по крайней мере гарантированный прайм тайм… Наконец-то Болван перестанет ходить в обиженных, наконец-то он возьмет свое.

И вот когда мы уже шли на почту, бабуля вдруг поперхнулась и указала нам на то, что она узрела с высоты своего кресла: наш братец сидел в портовом баре, окруженный взволнованной публикой, которая буквально пожирала его глазами, – можно было подумать, что вид спокойно пишущего пацана парализовал высокое собрание, застывшее вокруг него в недоверчиво-восхищенном оцепенении. Со стороны все это напоминало рождественский вертеп – такая же осторожная сдержанность, такое же праздное благоговение.

Обычно такие встречи вызывают радость, ликованье и прочие избытки чувств… У нас не так. Наоборот, нам было даже слегка не по себе.

Оказалось, парень торчал здесь со вчерашнего вечера, хотел закончить очередную главу. Мы были даже слегка растроганы, когда он, чуть не рыдая, признался, что с тех пор, как мы все время куда-то едем, с тех пор как наша жизнь так ускорилась, он больше не поспевает за нами. Помимо своей собственной жизни он, без сомнения, рассказывал и о превратностях наших маленьких судеб, в жанре коллективной биографии, если только его не занимали задачи более эстетического свойства – например, описание красоты тех мест, где мы уже побывали, или сочинение рассказа о наших странствиях, так что, когда он впервые увидел море, должно быть, это стало для него слишком сильным переживанием, страниц как минимум на сто, нахлынувший поток чувств требовал паузы, передышки, сосредоточиться и отобразить на бумаге все свои переживания.

Родители долго колебались между помилованием и желанием проучить беглеца, но, поскольку в семье должна царить любовь, а проявить снисхождение к родной кровинушке – дело нехитрое, счеты решили не сводить. К тому же все чувствовали, что Тотор смущен, а значит, он страдал, значит, ему необходимо все время писать не потому, что он нас презирает, а просто это сильнее его.

Только вмешательство бабушки могло еще заставить родителей все-таки рассердиться на Тотора: во имя высоких педагогических принципов она приказала отцу отчитать сына – мол, нельзя вот так ни с того ни с сего исчезать, пропадать, не сказав никому ни слова. Но отец не смог, он не чувствовал себя вправе ругать единственного из нас, кто пытается хоть чему-то учиться, он понимал, что будет верхом несправедливости наказывать сейчас Тотора. Так что великодушие восторжествовало, и, решив, больше не стоять как вкопанные, мы уселись за столик, чтобы пропустить стаканчик-другой, пока братишка закончит писать. Группа поддержки с облегчением поняла, что примирение состоялось, и соответствующий вздох пронесся по залу.

Болван все не мог прийти в себя, поражаясь, насколько близко к сердцу вся эта честная компания принимает столь незначительное событие, он был совершенно подавлен и сильно раздосадован. Очевидно, его внутренний голос вел свою подрывную работу, глухая тоска постепенно разъедала его изнутри, как будто он понял, что в конечном счете у него ничего не получится, как бы он ни старался, ничего у него не выйдет…

– Слушайте, а что вы там обычно пьете?

– …Официант, четыре пива с пиконом.

* * *

– На самом деле нам нужны американцы, настоящие, которые топчут лунный грунт, а не сочиняют стишки, вкладывают деньги, а не марают бумагу; нужно, чтобы эти ребята снова протянули нам руку помощи… Уж они-то знают толк в зрелищах. Только они способны оценить все величие вашей судьбы, и вместо того, чтобы ждать, когда в такой благополучной стране, как наша, сами собой начнут рушиться стены; вместо того, чтобы в погоне за барышами морочить населению голову, надо посмотреть на вещи шире и нанести решительный удар, целясь в лучшее, что только можно придумать. А поскольку эти люди не отступают ни перед чем, поскольку они обещают щедрое вознаграждение уже за то, что вы стремитесь к успеху, можно не сомневаться – они с готовностью заплатят свою цену, стоит только пообещать им по-настоящему зрелищную катастрофу, что-нибудь из ряда вон выходящее, с кровью, и я уверен, они отправят нас куда угодно – в Бомбей, в Катманду или на Сатурн – в любое из доступных им мест…

С тех пор как Болван начал выпивать, его уже никто не останавливал, хотя состояние его ухудшалось – он плохо переносил пиво, и по глазам было видно, как хмель разъедает ему печень. Весь день он твердил о том, что потерпел полный крах, уверял, что Старый Свет слишком обмяк, чтобы породить полноценную катастрофу, и что наш эгоизм уклонистов исключает саму мысль о каком-либо бунте или восстании. В наши дни вся резня да мятежи случаются только в индивидуальном порядке, прошли те времена, когда от малейшего толчка разваливались целые государства, кончилась эра взрывоопасных трущоб и народных движений. Настоящие беспорядки остались лишь в учебниках истории, а массовые исходы теперь чреваты лишь пробками на дорогах, когда потоки людей и машин, слитых воедино, скапливаются у шлагбаумов на платных дорогах и все осыпают друг друга проклятиями. Но как только заканчивается сезон отпусков, ликвидируются последствия аварии или прекращается забастовка, уже через час все приходит в норму. Поверьте мне, чтобы увидеть что-то грандиозное, что-то стоящее, нужно не сидеть сложа руки, а отправляться в путь, поехать хотя бы в Африку, или даже в Персию, средневековье в двух часах лета отсюда, тем более что, когда пропустишь стаканчик, любые расстояния не проблема, и стоит только чуть-чуть подтолкнуть судьбу, стоит только собраться как следует или просто выпить еще по стаканчику, как сразу все получится, у нас все получится, видишь, вот как действует пиво с пиконом.

Дразня нас рассказами о Багамах, орудуя названиями, которые, как мы думали, только в словарях и встречаются, этот работник экрана добился-таки того, что все мы размечтались. Даже бабуля, хотя и была немало удивлена, открыв для себя факт существования иных континентов, была готова ехать с нами хоть на край света.

В трущобах Манилы терпит крушение поезд, всеобщая паника, настоящая мясорубка, вагоны, полные человеческих тел, по десятку на каждой лавке, не считая мертвых, которые лежат на полу… Чтобы такой поезд пустить под откос, даже не нужно ничего подстраивать, достаточно плохо припарковать машину, чтобы ее капот вылезал на пути, – и безумная давка обеспечена… Состав опрокинется в океан жалких халуп, масса бедолаг окажется погребенной под ним, эти бедняки несчастны изначально и будут умирать куда радикальнее, чем у нас, – в общем, новый «Титаник» в жарком климате… Там мы увидим такие драмы, о каких здесь и мечтать нельзя.

Мы все хорошо знаем, до чего алкоголь может довести трезвомыслящего человека, знаем, какие картины рождаются в его голове, когда градус разогревает рассудок, и все же, именно наслушавшись речей Болвана, отдающих горечью апельсинов и зеленого хмеля, мы открыли в себе тягу к путешествиям – желание, в общем-то явившееся лишь результатом чрезмерного возлияния.

* * *

Настоящий блокбастер… Мы приехали его снимать, а не смотреть, мы приехали, чтобы сравнять с землей Великий Запад и разорить Небраску, мы приехали отведать бурь, шагать через пропасти, и, раз уж нас подстерегает столько опасностей, чем ждать, пока они найдут нас, лучше спровоцировать их самим.

Таможенники были сильно озадачены нашим появлением, можно даже сказать, обеспокоены, они не понимали, что могло заставить такую армаду, как наша, отправиться открывать Америку. Едва мы сошли с трапа, нас тут же принялись допрашивать так, словно чуяли неладное, допытываясь об истинных целях нашего путешествия, – видимо, мы были не очень похожи на туристов или они опасались, что мы вдруг решим здесь остаться. Столкнувшись с такой подозрительностью, мы почувствовали себя даже не иммигрантами, а просто бомжами. Мы наткнулись на одну из тех преград, которые делают этот мир таким, каков он есть, и уж так здесь заведено, что, куда бы ты ни собрался, без бумажки далеко не уедешь.

Вместо того чтобы отпустить нас на все четыре стороны, эти бюрократы велели нам ждать, пока они что-то там проверят, – не слишком любезно с их стороны. А Америка-то уже вот она, в другом конце коридора, мы видели ее кусочек через стеклянную дверь, как в бассейне, когда платишь за вход, и этот момент растягивается до бесконечности, и мысленно ты уже там – в теплой воде и ароматах хлора, но нужно еще набраться терпения и для начала найти кабинку, чтобы переодеться. Самое же неприятное заключалось в том, что ты уже вошел, а тебя снова собираются задержать, угрожая новой проверкой. Тогда мы решили проскочить зайцем – опять как в бассейне – и сбежать от наших друзей-таможенников. Болван нашел это предложение интересным и многообещающим и спешно распаковал свою аппаратуру, не сомневаясь, что подобная инициатива выльется в неплохое зрелище. Ясно, что конфликт с иммиграционной службой и попытка прорваться на чужую территорию, как проскакивают мимо кассы в супермаркете, гарантируют нам приличную потасовку, тем более что эти ребята выглядели хорошо тренированными, а наш отец, впрочем, как и бабуля, не из тех, кто дает себя в обиду. Болван стал уже прикидывать, как он классно заснимет все крупным планом, он до того воспрял духом, стал вдруг таким уверенным в себе, что его было не узнать. Видно, наш веселый настрой передался и ему. Обстоятельства позволили Болвану возродиться к жизни, к тому же он только что перешел с пива с пиконом на виски со льдом, и на него, как и на нас, здорово повлияла смена материка.

– У вас что, фальшивые паспорта?

Возможно, мы получили их за победу в викторине на банке кофе «Вокруг света за восемьдесят вопросов»… Даже не улыбнувшись, они отвели нас в другое помещение, чуть поодаль, где атмосфера была еще менее гостеприимная, чем в зале прибытия. Здесь на дальней стене висела батарея мониторов камер слежения, демонстрирующих тысячу и один вид на город. И, раз уж телевизор включен, его надо смотреть, этим-то мы и занялись. Мрачные паркинги и переполненные залы, транспортные потоки и толпы прохожих, общим планом проспекты, крупным – двери дорогих отелей, бесконечная вереница людей, безнадежно запутавшихся в собственных проблемах, с периодическим наездом камеры на самых подозрительных из них… В этой обстановке мы сразу растерялись, опешили, будто очутились в самом центре города. Широкие, как в сериалах, авеню, запутанные перекрестки, публика самая разношерстная: и мелкая сошка, и видные персоны, бабуля, похожая на Барби, и молодцы, накачанные поливитаминами, а среди всего этого – куча ребятни, хуже, чем на переменке в школьном дворе, – подростки, вооруженные, как авианосцы, и столь же реактивные. Тут сериалы не врут, такие в два счета угробят и разбираться не станут. Именно эта их радикальность частенько приводит к стычкам, их нежелание разбираться в деталях вынуждает их к агрессивности, и если мы в качестве сценария довольствуемся незатейливыми интригами, видя целую вечность в двухкомнатной квартире, двух-трех чувствительных любовниках, чтобы было с кем перекинуться словечком, то этим ребятам требуется конкретика, лихо закрученный сюжет и, главное, однозначные персонажи.