Текст книги "Прийдите, любящие"

Автор книги: Серж Лу

Соавторы: Вольдемар Демар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Лу Серж , Демар Вольдемар
Прийдите, любящие

Серж ЛУ Вольдемар ДЕМАР

ПРИИДИТЕ, ЛЮБЯЩИЕ

"Кое разлучение, о братья, кой плач, кое рыдание в настоящем часе. Приидите убо целуете бывшую в мале с нами, предается бо гробу, камнем покрывается, во тьму вселяется, к мертвым погребается и всех сродников и другов разлучается... Восплачьте обо мне, братья и друзи, сродники и знаемы: вчерашний день беседовал с вами и внезапу найде на меня страшный час смертный. Приидите все, любящие меня, и целуйте последним целованием". 1. Сережин проснулся глубокой ночью от ощущения ужаса: опять приснилась эта проклятая Смерть. Взмокший, вскочил с постели, ринулся на кухню, не зажигая света (не дай бог Томку разбудить!) нащупал в шкафчике корвалол, зубами вырвал пластмассовую капельницу, вылил в стакан чуть не половину пузырька, разбавил водой, выпил – и только тогда перевел дух. Подставил лицо под струю холодного воздуха из форточки. Вскоре стало холодно. Вернулся в комнату, ощупью отыскал под диваном шлепанцы, взял со стола первую попавшуюся книгу и пошел в ванную. Тут было тепло, уютно, светло. Сережин сел на краешек ванны, поставив ноги на край унитаза, открыл книгу. Это было описание путешествий Николая Вавилова. Полистал, разглядывая картинки -пальмы, барханы, слоны, женщины в паранджах, ослы, люди с черными огромными зонтиками, – и начал успокаиваться. "Черт возьми, так и с ума сойдешь незаметно," – подумал он. Потом -меланхолически: "Ну и сойду. И так все кругом сумасшедшие. Причины разные, результат – один. Паранойя..." Дальше думать уже не хотелось: корвалол подействовал. "Последний флакончик остался... Надой новый покупать – опять придется Томку просить. Не забыть бы...". Сережину корвалол в аптеках уже не давали – он считался спиртосодержащим. Вернулся в комнату. В окошко, сквозь паутину ветвей, заглядывали одноглазые фонари. А за ними – серая кладбищенская дорога, смутные силуэты пятиэтажек. Серых, мертвых. Форменная могила. На диване Араратом белел томкин живот. Сережин аккуратно и ловко перешагнул через него, забрался под одеяло, уткнулся носом в ковер. Но сна почему-то не стало. Опять мелькнуло перед глазами освещенное синим солнцем белое лицо с провалившимися глазницами, и сердце упало. "Все уйдем. И я, и Томка, и теща, и дети. Куда-то... Навсегда." Он вздрогнул от этих безрадостных мыслей и совсем уж было собрался ткнуть локтем в мягкий томкин бок, и позвать ласково: "То-омчик!", – но тут же вспомнил предыдущий опыт. Томка подскочила и быстро проговорила: "А? Опять хлеба нет?". "Какого хлеба?" – удивился Сережин. Причем тут хлеб? Просто грустно...". "Ладно-ладно, – пролепетала она. – Куплю на обратном пути. Две буханки в одни руки, больше не дают". "Эх ты! – проворчал тогда Сережин про себя. – Две буханки!.. Ну, спи, черт с тобой!" Синее солнце на мгновение вновь вспыхнуло в голове и медленно погасло. Кошмар отступил. И потянулись мысли: "Подлец я!.. Нет, несчастный я человек. Нет, это Томка несчастный человек. И Маринка с Верочкой. Хотя у этих все несчастья еще впереди. Да, черт знает, что у них впереди! Куда катимся?.. Не хотел бы я жить лет этак через сто. Каннибализм и идиотизм. Тьма... Сейчас и то друг дружку жрут. Вот, как Втемякин меня съел. У, сволочь! А теперь, гад, на пенсии, при всех регалиях и наградах. Как же! Верный ленинец! На лаврах, козел, почивает. В спецмагазин за апельсинами ходит. И в газеты строчит: не та, мол, молодежь нынче пошла! А скольких молодых он сожрал? Без соли, главное? А уж ругани-то, ругани-то сколько было. За сердце хватался. А инфаркта – ни одного. Здоров, как лошадь... А! Наверное, начальники бессмертны. Как олимпийцы. Члены Французской Академии. Да... Олимпийцы... О чем это я?" Тут на ум пришло имя – Иокаста. Кто такая? Из греческих мифов. Надо бы Куна посмотреть. Ну все, теперь заклинило. Сережин понял, что теперь не успокоится. Значит, надо встать, найти этого самого Куна (по случаю купил, в Караганде, в аэропорту), чтобы только посмотреть и вспомнить – кто же такая эта Иокаста. Он полежал, повздыхал. Наконец поднялся. Хрустнули пружины старого дивана. Прыжок через Арарат. Накинув халат жены, Сережин подошел к стеллажу, пытаясь рукой, наощупь, определить Куна. Ага, вот он. Во тренировка! По корешку книгу находит! Как в старом фильме: "Пальчики-то помнят! Золотые пальчики-то!..". С книгой Сережин снова пошел в ванную. К несчастью, в этом облегченном издании Куна не было указателя мифологических персонажей. Видно, придется перелистывать всю книгу. Прошло минут сорок, пока он добрался до предания о царе Эдипе. Иокаста оказалась матерью Эдипа, на которой этот несчастный волею Рока женился и даже имел от нее детей. Сережин увлекся, снова перечитывая печальную историю царя. Было уже пять часов. Сережин решил, что, пожалуй, надо бы одеться. Он выбрался из ванной, натянул спортивные штаны, рубашку. "Только бы теща не проснулась..." – думал он. Тут же из-за стенки донеслись мощный всхрап и индюшачье бормотание. "Спит, зараза...". Но тут закричала младшенькая, Верочка: кто-то темный гнался за ней по причудливому лабиринту сна. Сережин метнулся к кроватке: "Ч-ш-ш! Что ты, маленькая?..". Верочка застонала, вздохнула и засопела. Сережин, наконец, добрался до стола, пошарил под грудой приготовленного для глаженья детского белья, нащупал папку с рукописью. Потянул. Груда поползла, а вместе с ней – скатерть. "Тьфу, черт! И когда я их только к порядку приучу?.. Трудно было белье на стуле сложить?". Вытянув, наконец, папку, он на цыпочках двинулся к кухне. – Опять не спишь? – раздался за спиной зловещий шепот. Сережин в испуге обернулся: теща Людмила Семеновна белела во тьме ночной рубашкой, занимая собой весь дверной проем. – Утром спать будешь, а Мариночку в сад кто поведет? Опять Томка?.. Ну, нашел дуру. Я бы на ее месте... Сережин крепко зажмурился, помотал головой. Открыл глаза: теща исчезла. Из-за двери по-прежнему доносились сладкое бульканье вперемешку с храпом. Сережин плотно закрыл за собой кухонную дверь, включил свет. Поставил чайник на плиту. Открыл папку с рукописью. Но работать отчего-то расхотелось. "Эх, Людмила Семеновна! Если бы я с вами познакомился раньше, чем с вашей дочкой – ноги бы моей здесь не было! А теперь – куда?.. Четыре женщины в доме. Из них две неоперируемые дуры". "Ка-ак ты сказал?? – Сережин явственно услышал задыхающийся тещин баритон. – Ну, спасибочки, зятек! Ну, наградил! Я сорок лет в школе проработала и никогда ни от кого таких слов не слыхала! Ни-ког-да! А этот... Ишь, ученый больно! Умный! А я, значит, дура!.. Погоди, я тебя выселю из моей квартиры. Завтра же к прокурору пойду. Ты у меня заплачешь кровавыми слезами!.. Ох, Мариночка! Принеси бабе корвалолу! Вот спасибо, умница моя. Видишь, до чего твой папа бабу доводит?.. А чего корвалолу так мало осталось??.". Сережин опять чертыхнулся и помотал головой. "Нет, Людмила Семеновна! – с ожесточением подумал он, как бы отвечая теще. -Не поможет вам прокурор! Даже ветеринар не поможет! Не знаю, чему вы сорок лет детей учили, но дочек моих уродовать я вам не позволю! Так и знайте! И прокурору своему скажите!!" "Уж я скажу-у... Все скажу. Я тебе эту "дуру" припомню. Ты у меня в ногах валяться будешь!" "Не буду!!" "Бу-удешь!" На этом внутренний диалог прервался. Сережин задохнулся от возмущения. Вот же стерва старая, а? Вот же падла! Да разве можно так жить? Уж лучше в тюрьму – там тоже квартирой и едой попрекают, но хоть не воспитывают день и ночь. Сережин пытался избавиться от наваждения, ходил по кухне, но тещин баритон все пилил и пилил, точил его и точил: "Приютила змея подколодного. Обогрела. В люди вывела. И вот благодарность – "дура". Нет, я этого не оставлю. Меня весь город знает. Меня все уважают. Я тебя посажу! Отсидишь -поумнеешь! Я тебе такую дуру покажу!..". Черт возьми! И в таких-то условиях сочинять роман о чистой любви? Невозможно! Он раскрыл папку, разворошил листы. Вытянул наполовину исписанный лист и, внутренне всхлипнув, стал быстро писать: "Сергееву не спалось. Было душно, жарко, подушка намокла от пота. Надо было встать, покурить, успокоиться... Накануне он разругался с тещей. Началось, конечно, с пустяка, а дошло до базарной брани. В результате Сергеев схватил полотенце, зубную щетку, какое-то белье, сунул все это в полиэтиленовый пакет и выскочил из квартиры. Было уже поздно, горели фонари. Погода стояла славная, предновогодняя: тихо падал снег, горела над пятиэтажками ясная огромная луна. Сергеев перелез через сугроб и оказался на тротуаре. Остановился, огляделся, уворачиваясь от целеустремленных прохожих. Куда идти-то? На работу? Неудобно перед вахтерами: такое уже было однажды. Да и спать на своем рабочем столе – удовольствия мало. К сестре? Стыд и срам! Одних объяснений сколько потребуется, а разговоров-то, а сплетен-то сколько будет! Да и ребятишки у нее – потеснить придется. К другу-однокласснику? Далеко. Да и неудобно опять же... Сергеев постоял, подышал... Через дорогу молодая мама вела девочку – неуклюжую в огромной, до пят, шубе. Тут он вспомнил про своих – скоро появятся из садика. Домой придут: "А папа где?". Томка, конечно, с мамочкой сцепится, потом побежит к соседям – на работу ему звонить... Нет, уходить нельзя. Надо их дождаться. Сергеев опять перелез через сугроб, вошел во двор, сел на скамейку, поставил рядом пакет. Вышла из подъезда дама с болонкой. Болонка обнюхала ноги Сергеева, фыркнула, побежала за скамейку. Следом появились две старушки. Покосились на Сергеева – и увлеклись беседой о болезнях, сахаре в моче и прочих приятных вещах. Две девочки на обочине лепили снежную бабу. Тарахтя, проехал инвалидский "Запорожец", – болонка с лаем кинулась за ним. Сидеть стало холодно. Люди шли и шли мимо, возвращаясь с работы, из магазина. "У всех дом, очаг, – думал Сергеев, -один я пес приблудный. Виноват я, что начальник у меня -сволочь? Обещал ведь квартиру, еще когда обещал!.. А, ну его... Не надо было рыпаться на собраниях. Сидел бы тихо, не выступал – давно бы с квартирой был. А то – "перестройка". Какая тебе перестройка? Демократии захотелось? Сначала квартиру получи, а потом перестраивайся. Если захочешь еще. А эта... – он вспомнил тещу. – "Я кровью и потом квартиру зарабатывала! Заслужила! За меня весь педсовет в горисполком ходил!..". Ну, за меня-то педсовет никуда не пойдет. Какой педсовет! Каждый под себя гребет, каждый следит за каждым: как бы не опередил, не обошел, не отоварился раньше, как бы из очереди не выпер... Шкуры. Профессию бы сменить... Пойти вон на завод, – он вспомнил дурацкое объявление, мимо которого проходил ежедневно, – гибщиком труб... Да и там бардак, развал, хамство". Пока он сидел и думал, снег основательно припорошил его. Стало холодно и совсем неуютно. Сергеев поднялся: "Схожу хоть в кафетерий, соку, что ли, попью...". И тут же увидел Томку с девочками. Младшая, Верочка, шла, крепко ухватившись за мамин карман. Мариночка солидно вышагивала чуть в стороне – показывала, что самостоятельная. – А вон папа! – Верочка отцепилась от кармана, засеменила к отцу. Сергеев приподнял ее, чмокнул в румяную щеку. – Что, опять? – спросила Томка. – Опять... – Папа, папа! – звала Верочка и дергала за полу пальто. – И далеко собрался? – Не знаю! – вспылил Сергеев. – Голодный, замерз, и ты еще!.. – Да я ничего... Марина! Не лезь в сугроб! Полные валенки наберешь, простудишься! Давно уколов не пробовала?.. Вера, отстань от папы, кому говорят? Домой они вернулись вместе. Теща не показывалась из своей комнаты до самой ночи – только вышла перед сном в туалет, да кефир из холодильника забрала. В половине одиннадцатого угомонили детей, посидели вдвоем на кухне. И спать легли. Сергеев было уснул, но вот – будто толкнул кто. Очнулся, и нет больше сна. В конце концов, придется встать... Он перебрался через жену, оделся, взял какую-то книжку, пошел в ванную покурить. И что-то случилось: вдруг вырвало. Долго мыл раковину, потом пил на кухне горячий чай. Спать совсем расхотелось. Включил потихоньку приемник – заунывно запела далекая флейта, и в тесной комнатке стало еще тоскливее и безысходнее. Тогда Сергеев на цыпочках вернулся в комнату, отыскал на стеллаже рукопись своего романа. Вернулся, начал перекладывать листы. Стал читать и незаметно увлекся, и забыл про тесную кухню, про мрак за окном, про тещу, про ее злые, глупые слова. "...Ковалев вышел на круглую, серую в утреннем свете привокзальную площадь. Вышел и осмотрелся, будто оказался здесь впервые. Погода стояла пакостная – не то снег, не то дождь. Мигал вдали желтый глаз светофора. Несколько машин стояли у выхода с перрона – наверное, в ожидании утреннего поезда. Но в машинах, кажется, никого не было, и площадь была пустынна, только возле входа в автовокзал маячили несколько темных расплывчатых фигур. "Кой черт меня сюда занес? – спросил сам себя Ковалев, тряхнул головой и чуть не взвыл от боли – в голове что-то ухнуло и накренилось. – Однако, крепко мы вчера... Ни черта не помню...". Он оглянулся на стеклянные двери вокзала, только что выпустившие его, повернулся и побрел через площадь, туда, где темнела серая башня гостиницы. В голове гудело. Гнусно было во рту и муторно в животе. И на душе совершенно пакостно. Ковалев прошел в просвет между мокрыми кустами акации, внезапно остановился и застонал, схватившись за живот. Его качнуло, согнуло, изо рта под куст брызнула вонючая жижа. "Портвейн, – машинально определил Ковалев. Портвейн и пирожки с рисом и яйцами, из вокзального буфета...". Вскоре полегчало. Ковалев отплевался, тщательно вытер подбородок, добрел, пошатываясь, до ближайшей скамейки и рухнул на нее. Порылся в карманах. Нашел измятую, отсыревшую сигарету. А спичек не нашел. "Гады, – подумал он. – Спички сперли. С кем это я вчера, а?" Часы над вокзалом показывали 6 часов 29 минут. Накренившись на бок, промчался мимо троллейбус, расплескивая грязь. Вынырнуло такси из мутной пелены, подрулило к вокзалу. Из такси выбралась старуха с сетками и сумками. "Паршивый городок-то какой, надо же!" – Ковалев осторожно коснулся простреленного навылет виска. Нюхнул рукав пальто, сморщился и потер его о мокрые ребра скамейки. "Вон идет добрый человек... Надо у него спички попросить..." Из серой бесконечности к нему приближался некто – высокий, подтянутый, в блестящих сапогах. Когда он приблизился настолько, что можно было различить черты невыразительного лица, Ковалев привстал: – Друг, спичек не будет? Человек в шинели, перетянутой портупеей, остановился прямо над ним. Секунду молчал, будто глубоко задумавшись, потом вдруг отрывисто сказал: – Документы ваши попрошу! "Во тип!" – подумал Ковалев и промолчал. – Документики ваши где? – повторил человек в портупее. – А дома, – нахально соврал Ковалев. – В комоде забыл... – В комоде, значит?.. – Человек внезапно схватил Ковалева за плечо, рывком приподнял. – Пошли. – А какое у вас право? – спросил Ковалев, пытаясь вырваться. – Я, может, за утренней газетой вышел. Международным положением интересуюсь, может быть, а?.. – Международным, значит? – почти игриво переспросил человек. -А я вас задерживаю за появление в нетрезвом виде. Пройдемте, будем личность выяснять. "Во дает! – подумал Ковалев. – Ну, тип!..". Ему стало смешно, он криво улыбнулся и встал со скамейки. Человек тут же крепко ухватил его за руку и потащил в сторону вокзала. – Слышь, полковник! – взмолился Ковалев, уяснив, что намерения у портупейного самые серьезные. – Я тебе что сделал-то? Брось, слышь? Сейчас поезд подойдет, я жену встречаю. Портупейный молчал, только крепче сжал его руку. В зале ожидания вокзала Ковалев резко остановился, вырвал руку: – Нет, серьезно, слышь... Портупейный как бы в недоумении глянул на Ковалева, потом быстро заломил ему руку за спину. – Ой! Больно!.. Ты чего? Ну, ненормальный какой-то! – Ковалев посмотрел на уборщицу, возившую мокрую мешковину по каменному полу. Уборщица разогнулась, Ковалев умоляюще глядел на нее снизу вверх – в позе, не очень-то удобной для апелляций. – Этот тут и спал, – раздумчиво пожевав губами, сказала уборщица. – Видела я его, он еще вчерась тут у буфете фулюганил. – Понятно... – промычала портупея. Через минуту Ковалев оказался в дежурной части. На него через перегородку сонно глядел сержант, что-то мычавший в телефонную трубку. Сержант был рыжим, в веснушках. Руки у него тоже были в веснушках, и даже уши. А глаза – оловянного цвета. Портупейный сказал: – В скверике, на скамейке... – Водкой, что ли, торговал? – спросил рыжий. – Да нет. Пьяный и выражался. – Это когда я выражался? – вскинулся Ковалев, но тут же замолчал, осаженный криком: "Сидеть!". Но все же продолжил упавшим голосом: – Только и выразился, что прикурить попросил... – Фамилие ваше! – строго спросил сержант. – "Фамилие"... – фыркнул Ковалев. – Фамилия, а не "фамилие". – Вы еще поучите, – сказала портупея. – Вы еслив грамотный, так людей не обижайте. Ковалев промолчал. Он понял, что может быть еще хуже. – Ну так что, будем говорить? – сержант занервничал, уши у него, и без того красные от веснушек, вспыхнули факелом. – Ковалев, – сознался Ковалев и вздохнул, чувствуя себя законченным рецидивистом. – Виктор Владимирович. Год рождения 59-й. Не судим. – Подумал и добавил: – Пока еще... – Что значит "пока еще"? – не утерпел сержант. – Вас суда не судить привели. – А для чего? – А для того, чтоб порядок не нарушали. Сколько выпили? – Да много... – махнул рукой Ковалев. – Вчера, на поминках. Портупея склонилась над сержантом, зашептал что-то. Сержант качнул головой, записал что-то. – Работаете где? – В редакции. В газете. – Где-где? – сержант оторвался от бумаги. – Ну, в газете. "Знамя Ильича" называется. Портупея с рыжим обменялись непонятным взглядом. Сержант протянул Ковалеву лист бумаги. – Пишите. – Чего писать? – Поясните, почему нарушали. Что у вас там было – поминки, что ли... – Насчет поминок – это я соврал. Так, выпили за субботу. – Может, вы и насчет редакции соврали? – угрюмо спросила портупея. – Может, и соврал... Стражи порядка снова обменялись непонятными взглядами, посовещались вполголоса, рыжий кивнул Ковалеву: – А вы пишите, пишите... Ковалев взял непослушными пальцами казенную ручку и накарябал на бланке протокола: "Поясняю, что вчера вечером выпили с друзьями по поводу приближающейся годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. В результате чего, проснувшись утром, вышел на улицу с целью проветриться и попросить прикурить...". – Вызывай машину, – сказал вполголоса портупейный сержанту. Ковалев насторожился, поднял глаза. – Не примут же! – отозвался сержант и – Ковалеву: – А ну-ка, встаньте. Встаньте, встаньте... Закройте глаза. "Бить, что ли, будут?" – подумал Ковалев. – Руки вперед, – командовал сержант. – Вперед руки! Приседание сделайте. Ковалев сделал. И стоял, зажмурившись – не потому, что не было команды открыть глаза, а потому, что сейчас, с закрытыми глазами, все происходящее показалось ему дичайшим бредом. – Средняя степень, – вполголоса сказал сержант. – И то не тянет... Могут не взять. – А нам какое дело? – набычился портупейный. Ковалев открыл глаза, глядел на них и тоскливо думал: "Загремлю в трезвяк. И за что? Хоть бы уж действительно пьяный, а то так, не проспался просто... Вот шеф-то обрадуется!" Они еще что-то выясняли, звонили куда-то. Наконец портупейный ушел, обиженно нахлобучив фуражку на самые уши. А сержант вдруг поднял бесцветные глаза и сказал: – В общем, давай иди отсюдова. – А? – не понял Ковалев. – Топай, говорю. Как раз поезд пришел. Он на перроне, -смотри, не попадись. Другой раз не выпустит. – А чего он злой такой? – спросил Ковалев. Сержант посмотрел на него, как на пустое место. Ковалев поспешил к двери. Через несколько минут он был уже далеко от привокзальной площади. Радость его по поводу счастливого освобождения еще не улеглась и он, сидя в трамвае, перебирал от нетерпения ногами – так хотелось поскорее этой радостью поделиться. Трамвай, погромыхивая, уносил его все дальше от центра города, мимо грязных панельных пятиэтажек, мимо пустырей, заборов, луж и мокрых голых тополей. Подъезд, куда он вошел, тоже был грязным. Причем грязь была многолетняя, даже какая-то особенная. Наверное, такая возникает при крупных стихийных бедствиях вроде землетрясения, пожара или совершенно случайного попадания авиабомбы. Стены подъезда украшали надписи на разных языках, включая собачий, ступеньки были обломаны, будто по ним били кувалдой, и арматура торчала, как корешки. Но Ковалев всего этого не замечал, поскольку в других подъездах ему бывать не приходилось. Он взбежал на пятый этаж, постучал в обшарпанную, разбитую дверь. Никто не отозвался. Ковалев взялся за ручку, державшуюся на одном шурупе, и дверь открылась. В квартире пахло сортиром и помойкой. В единственной комнатке с плотно задернутыми шторами на диване лежал кто-то большой и толстый, с намотанной на голову простыней. – Тэ-эк! – сказал Ковалев, закуривая. Нагнулся, потолкал его и сказал: Товарищ! Верь! Спящий не отозвался. Ковалев опять потолкал: – Взойдет она, слышь? – Хто? – донесся шелестящий голос. – Звезда! Пленительного счастья! Спящий засопел, закряхтел, забулькал. Из-под простыни показался красный бессмысленный глаз. – Куда? – Звезда-то? – Ну. – На небосвод взойдет... Вставай, алкаш, проклятьем заклейменный... Случай тяжелый, но будем лечить. – Кого?.. – Тебя. – Зачем? – А как же? Так и помрешь непролеченным? Простыня заколыхалась, показались кудлатая голова и мятое лицо, человек заворочался, приподнялся, сполз с дивана. – Ты куда? – строго спросил Ковалев. – Во-ды... – простонал несчастный запекшимися губами и рванулся в сторону кухни.

– Э, нет. Стой. Сначала скажи: у тебя опохмелиться есть? – Не... не... не зна-аю... – Так, не знаешь. Ай-яй-яй. Ковалев прошел на кухню, осмотрелся. Его цепкий взгляд тут же выловил из горы немытой посуды, объедков и окурков граненый канцелярский графин с остатками самогонки. Ковалев поднял графин, открыл, нюхнул и удовлетворенно заключил: – Е-есть. Ну, иди, харю сполосни. Да побыстрее, а то я ждать не буду. Пока хозяин квартиры, стеная и охая, плескался в ванной, Ковалев сполоснул стакан, налил из графина, разбавил водой. Подошел к окну и рассеянно посмотрел во двор. Двор был обычный, гнусный. Мамаши с детьми бежали к автобусной остановке. В доме напротив из такого же кухонного окна на Ковалева глядел старик в майке. Он методично махал гантелями. – Ты, собс-но... – хозяин появился в кухне. Он был голый до пояса, в выцветших и вытянутых на коленях спортивных штанах, босой. Лицо опухло, на животе синел кровоподтек. – Друг! Вова! – закричал Ковалев. – Я хочу выпить, понимаешь ты, или нет, скот ты без упрека! – Но ты, собс-но... – Вова скосил глаза на живот, оттянув губу, прищурил глаза и махнул рукой. – Собс-но, конечно... Наливай... Ковалев нашел другой стакан, плеснул. Они чокнулись. – За то, чтобы! – сказал Ковалев и выпил. Тут же поперхнулся, закашлялся и, выпучив глаза, бросился к раковине. Его вывернуло. – Собс-но, так и бывает, – меланхолично заметил Вова. -Натощак, оно... Он выпил и пока Ковалев обнимал раковину, немного оживился. – Нехорошо ты поступаешь, – сказал он, хрупая полуистлевшим соленым огурцом. Непорядочно. Пришел и начал блевать. Порядочные люди поступают наоборот. Он налил еще немного и снова выпил и снова закусил. Ковалев поплескал в лицо водой, нащупал рукой грязное полотенце, утерся, сел и улыбнулся, глядя светлыми, чистыми глазами. – Ну, вот и я, – сказал он жизнерадостно. – Здравствуй, Вова! Вова хрупнул огурцом. – Собс-но, порядочные люди сначала здороваются, а потом уже блюют. – Так то порядочные! – подхватил Ковалев. Он налил себе снова, развел водой, зажал нос и выпил. – Порядочные-то и на вокзалах не ночуют. – А ты ночуешь? – Да! Вова развел руками: – Тогда ты скот вдвойне. – Именно! Вдвойне! Уснул не помню как, а проснулся – игральный автомат под ухом щелкает. Ну, что ты будешь делать? Встал с лавки и пошел. Только в себя начал приходить – милиционер. Хвать меня, гад, и потащил в кутузку. Еще руку вывернул... -Он пощупал руку. – До сих пор больно, гадство. – А потом? – А потом, Вова, в их рядах нашелся Иуда. Он меня выпустил. Вова подумал, отрыгнул и сказал: – Не верю. Они выпили снова и закурили. – А все ж-таки, Вова, и хорошо же иногда бывает жить на свете! Вова вдруг булькнул. Слеза покатилась по щеке. – Друг! Вова! Ты меня понимаешь. Понимаешь же, да? Вова сграбастал Ковалева, всхлипнул в ухо: – Во... Это самое... Вот ты понял. А они – не... – Да ну их! Плюнь! Есть это, как его? Упоение в бою! Ковалев высвободился из объятий и поискал глазами графин. – Нет, – Вова поднял палец. – Не так. А вот как: "С души...". Как это? – Воротит? – Не... Сам дурак, иди отсюда... А! "...как бремя скатится, сомненья далеко. И верится, и плачется, и так, это, мать его, легко-легко"... А? А? – Сомненья далеко, а поэт-то повесился, – сказал Ковалев. – Это он в другой раз повесился. Сомненья далеко – так редко бывает. Это только у дебилов сомненья всегда далеко. – Маяковский об этом писал. – Да? Не люблю я Маяковского. Еще в школе, помню... Это... – Да брось. Ни черта мы не помним. И нас не вспомнят. Вова внимательно посмотрел сквозь Ковалева. – Это правда... Разлили остаток, выпили, выловили из трехлитровой банки по помидорине, закусили. Помидоры тоже были старые, прокисшие. – Тесно тут у тебя... Хоть бы прибрался, что ли? – Приберешься тут, когда вы шляетесь! – плаксивым голосом сказал Вова. – Что толку прибираться? Придут, накурят, наплюют, наблюют... Скоты, одним словом. Вова ушел в ванную и там фыркал бегемотом, плескался и в голос вздыхал: "О-о-ох...". Входная дверь распахнулась от пинка и в комнату вкатился отставной майор Мясоедов. Он был лысый, маленький и круглый. В руке его была старая, порванная в нескольких местах полосатая сумка. – Привет! – жизнерадостно сказал Мясоедов, бросил сумку и обнял Ковалева. Жрете, гады? Все выжрали? – Все! Ничего нет! – радостным голосом подтвердил Ковалев. – Кто сказал – "ничего нет"? Ты это сказал?.. – Мясоедов зашустрил по кухне, на ходу снимая куртку, на ходу доставая из сумки заткнутые газетой бутылки и свертки. – Ты соврал, брат! Ты страшно наврал! Лучше признайся сразу! – Признаю! Наврал! – с готовностью выкрикнул Ковалев и козырнул Мясоедову. Смутным контуром нарисовался в дверном проеме Вова. С него текла вода, затекала, сбегая по животу, в штаны. – Вова! Генерал пришел! – объявил Ковалев. – Я вижу, – слабым голосом отозвался Вова. – Опять пить будете, да? И сколько можно?.. – Будем, Вова. Мы именно будем пить. И столько, сколько нужно! Мясоедов деловито сполоснул стаканы, разложил на краю стола закуску, откупорил бутылку. – Ура генералу! – Ковалев выпил и занюхал луковицей. – Нет, не "ура", – отозвался Вова и тоже выпил – только булькнуло в безразмерном животе. Все сели и задымили, счастливо жмурясь. – Но это еще не все, – сказал Мясоедов. – Я вам, мужики, сегодня солянку сделаю. Настоящую, из курицы... Так что обождите напиваться... Мясоедов надел фартук, развернул все свои свертки, вооружился ножом. В кухне стало жарко и дымно. Вова и Ковалев, налив себе по "чуть-чуть", вышли в комнату, расселись прямо на полу. – Вчера на станции Волокитино катастрофа произошла. Поезда лбами столкнулись. Я по радио слышал. Трупов – тьма, – сказал Ковалев. – Пока будут править коммунисты – катастрофы будут продолжаться, – сказал Вова и икнул. – А по-моему, народ такой. Ему все плохие. Иван Грозный, Борис Годунов, Петр Первый, Александр Второй... Хоть золотого поставь – все не тот будет. – Не клевещи на народ. Россия... – Чего тебе – "Россия"? Москва тыщу лет под себя гребет. О себе заботится, а преподносит нам как заботу о нас. "Государство", "держава"... Кому они на хрен нужны, эти державы? Всю Россию раздела, и еще покрикивает – вы там, на Кавказе, чего баламутите?.. Вова вздохнул. – С другой стороны... Ну, выпьем. Из кухни вышел Мясоедов, присел на корточки: – Выпить с вами, что ли? – Пей. Но не свинячь, как вчера, – предупредил Вова. – А чего вчера-то? Это ж вы решили самогонку гнать. Флягу с брагой на печку ставили. Пока закапало, бражкой упились... Спасибо, я еще трезвый был, по бутылкам разливал. Вова вспомнил и захрюкал. – Жаль, тебя вчера не было, – сказал он Ковалеву. – А может, и не жаль. А то тоже нажрался бы, как скот и повел себя соответственно. Скотским образом. Мясоедов хлопнул себя по лбу. – Мужики, чуть не забыл! Я сюда шел – кого встретил-то... Сидит. На песочнице. На край присела и сидит. Ну, мужики!.. Во глазищи! Волосы – во. А я мимо иду, вам, гадам, опохмелку несу. И... – Стоп! – Вова поднял палец. – Кто сидит-то? – А я не сказал? Баба, баба сидит. Понимаешь? – Нет, не понимаю. – Ну, женщина, понимаешь? Вот, значит, иду я мимо... – Стоп! – Вова поднялся с пола и пошел на кухню. Через минуту появился с новой порцией. – Теперь излагай. – В общем, иду и думаю – вот такую подцепить бы! – Женщину? – уточнил Вова. – Ну! – Кому подцепить – тебе?.. – Тьфу! – Мясоедов обиделся. – Да ладно тебе, – сказал Ковалев. – Чего она сказала-то? – Ничего. Куда вам, скотам, оценить такое... Мясоедов ушел на кухню. – Ну, Шкаф, ты полегче, – сказал Ковалев Вове. И крикнул: -Слышь, генерал! Ну, пошутил он – Шкафа не знаешь? Мясоедов будто ждал – сейчас же появился снова. – Я у нее спрашиваю: ждете кого? Она – ноль внимания. Я стою. Потом говорю: холодно же тут сидеть, елки-палки! Вова хрюкнул и махнул рукой: ладно, мол, молчу, молчу. – А она молчит. Только глазами меня окатила. Мне даже нехорошо стало. Я говорю может, помочь чем? Она хмыкает и просит закурить. А мне неловко – у меня нету, как назло, с трамвая шел – последнюю выкурил. И пачку выбросил. – Она бы твою "Приму" и не стала курить, – сказал Вова. – Ну, ясное дело. Так хоть предложить. Ну, я и пошутил: курить, говорю, вредно. Минздрав, говорю, предупредил... – Да, шутки у тебя. Прямо закатишься... – А чего? – Да ладно... Излагай дальше. – А дальше все. И замолчал. Вова подумал, икнул: – Нет, ты еще забыл рассказать, как она твоей шутке смеялась... – Да не смеялась она! Слезы у нее на глазах были, слезы! – От смеха? – уточнил Вова. – Дурак ты, Шкаф! Ну, дурак! Мясоедов хотел уйти, но Ковалев удержал его, сам пошел на кухню за новой порцией. Когда он вернулся, Вова говорил: – А сознайся, что ты про эту бабу наврал! – Да когда я врал? – кипятился Мясоедов. – Сам можешь поглядеть – она и сейчас в песочнице сидит. – А ты откуда знаешь? – А я только что глядел. Вова раздвинул шторы и скосил глаза вниз. – Точно – сидит кто-то... А кто – не вижу. Может, это женщина, а может, и мужик.