Текст книги "Никакого шпионажа (Сатирический рассказ)"

Автор книги: Сергей Званцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Таня очень обрадовалась, когда брат коротко ей сказал:

– Я говорил с ним. Ты чертовски права, что дала ему в шею. Самая обыкновенная говорящая лошадь.

– Ты все знаешь о нем? – спросила Таня. – Нет? Ну и не нужно. Он больше сюда не придет?

– Думаю, что нет. Слушай, Танька, мне завтра ехать в Одессу, поезжай в Малеевку одна. Или нет, не одна, а с этим… кузеном. Он просит познакомить с «дядей» и «тетей». Знаешь, неудобно отказывать. Вернется к себе, что-нибудь натреплется о «железном занавесе». Поедешь? Учти: отцу тоже небезынтересно посмотреть на этого чудака.

Таня задумалась, потом вдруг расхохоталась и согласилась.

Так вышло, что в летний теплый день (наконец-то наступило тепло!) Таня ехала в электричке с элегантным молодым человеком, направляясь к дачной местности– Малеевке, в 100 километрах от Москвы.

Собственно, никакой Малеевки на свете, если говорить официально, не существует. В двенадцати километрах от станции Дорохово, Белорусской железной дороги, стоит большое строение с колоннами и с вестибюлем метростроевского стиля. Рядом – белоснежные двухэтажные коттеджи. Все вместе взятое называется Домом творчества писателей имени Серафимовича. Здесь каждому писателю, купившему путевку (а в иных случаях и без оплаты), предоставляется отдельная хорошая комната. Коридоры устланы мягкой ковровой дорожкой, на стенах висят объявления, призывающие не мешать работе над рукописью. Впрочем, рукопись не то слово, потому что, как правило, писатели приезжают сюда с портативными машинками. Днем, а часто и по вечерам из открытых окон слышится приглушенный шум, как из машинописного бюро.

Очень многие ездят сюда из года в год, а иные – и по два раза в год: летом и в январе, когда здесь, в снежном лесу, дышится еще легче, чем в июле. Завсегдатаям здесь все привычно и дорого. Они приезжают сюда как домой и часто чувствуют себя лучше, чем дома.

Когда Дома творчества только организовывались и под Москвой и в южных городах, кое-кто острил, что чудаки вздумали устраивать фабрики романов и пьес. Острота оказалась неудачной: в спокойных и приятных условиях писатели создали в Домах творчества много хороших книг. Так, в Малеевке, в верхнем зале, стоят в ряд шкафы – выставка с книгами, написанными здесь. Например, «Цусима» Новикова-Прибоя, детские книги Баруздина, романы Александра Бека, рассказы Валерии Герасимовой, стихи Владимира Солоухина и много, много других.

У Льва Толстого была своя Ясная Поляна, где он нашел то спокойствие, ту душевную сосредоточенность, которые необходимы для творчества. Впрочем, насколько мы знаем, это спокойствие омрачалось семейными неладами и неудовольствиями. Наши писатели получили свои коллективные Ясные Поляны, где, отвлекшись от повседневных городских забот и шума и покончив с кислородным голоданием, неминуемым в больших городах, они могли бы написать свои произведения. Не будем шутить над массовым (сравнительно массовым) скоплением писателей разных возрастов и жанров под одной кровлей: Дома творчества – во всех отношениях великолепное достижение именно наших дней, именно нашего советского строя.

А Как хороша здешняя природа! Среднерусский лес, с таким мастерством описанный Леонидом Леоновым, – это ведь прежде всего подмосковный лес. Нежная береза, могучие ели, а вот через дорогу и золотая сосна. Лес вплотную подходит к Малеевке, не потому ли здесь и дышится и… пишется лучше, легче?

«Какая лакировка действительности! – небось, скажет или подумает какой-нибудь хлюст. – В Домах творчества так много бездельников и никому ненужных вдовиц давно умерших писателей, причем вдовы разделяются на первую жену, вторую, а иногда даже и третью!»

Нет, и здесь термин «лакировка» – несправедливый термин, потому что сознательно призывает людей закрыть глаза на добро.

Николай Осипович и Надежда Павловна обедали за отдельным столиком в импозантной столовой Дома творчества. Николай Осипович был в отличном настроении: вчера ему удался единственно верный поворот в поступках и мыслях молодого героя, была найдена та единственная краска, которая придала портрету нужный и верный колорит.

Правда, всякому писателю в первые сутки написанное кажется и верным и точным. Потом наступают раздумья и начинаются мучительные переделки. Но сейчас Надежда Павловна безошибочно знала, что ее муж находится в приподнято-радостном состоянии «первых суток». В подобных случаях – это она тоже знала – Николай Осипович склонен говорить о курьезах и нелепостях в нашем «словесном хозяйстве» – это выражение приводил Семенов, как якобы цитату из выступления литературоведа.

– А ты подумала о том, что у нас везде в крупных городах имеется гостиница «Астория»?

– Ну и что же? – терпеливо спросила Надежда Павловна, играющая в подобных ситуациях роль подавателя мечей.

– А то, что название «Астория» происходит от фамилии лорда Астора, крупного владельца отелей в Европе и Америке! – торжествующе объяснил Николай Осипович. – Это понятно. Но непонятно, почему мы, скажем, в Ленинграде прославляем лорда Астора! И даже пишем пьесу, в заголовок которой попадает эта же фамилия!

– Ешь закуску, – сказала Надежда Павловна. – Смотри, за соседними столиками все уже съели!

Минута прошла в молчании, потом Николай Осипович начал снова:

– А знаешь, как перевели во Франции название пьесы Горького «Булычов и другие?» Вот как: «Булычов и другие произведения де мосье Горький» А?!

– Ешь суп! – взмолилась Надежда Павловна.

Николай Осипович снова взялся за ложку, но едва не поперхнулся: держа под руку какого-то незнакомого молодого человека, к столу подошла Таня.

Она поцеловала мать и нежно погладила отца по руке с набухшими старческими венами.

– Танечка! – засветилась радостью Надежда Павловна. – Где же Олег?

– Его вызвали в Одессу. Позвольте вам представить…

Таня сделала движение в сторону молодого человека.

Глаза сидевших за столом обратились на смущенного Альфреда. За соседними столиками кое-кто тоже с любопытством повернулся в сторону Семеновых. Здесь все знали друг друга, и появление нового лица заинтриговывало. Сидевший неподалеку писатель с мешками-щеками, мешками под глазами и мешком отвисшим подбородком вдруг замолчал. Его сосед по столу, молодой кабардинский поэт, благословил судьбу, пославшую неожиданное спасение от потока острот, которые за каждой трапезой обрушивались на его голову. Благожелательно настроенный поэт приписывал свою невосприимчивость к юмору соседа собственному плохому знанию русского языка.

– Это наш родственник, – сдерживая смех, провозгласила Таня. – И даже довольно близкий. Хотя вообще живет далеко.

– Ах, не выдумывай, пожалуйста, – с неудовольствием сказала Надежда Павловна.

Альфред шаркнул ножкой и выпятил грудь, высоко задрав подбородок.

– Разрешите отрекомендоваться, – отрывисто доложил он, как младший офицер на смотру старшему, – я есть… я есмь сын моего покойного батюшки Виктора Иосифовича Семенова. Звали меня Антон, но в настоящее время имею имя Альфред.

Он снова шаркнул ножкой, заранее предвкушая клики радости, которые, конечно, сейчас вырвутся из груди вновь обретенных родственников. Однако наступило неловкое молчание, нарушенное Николаем Осиповичем.

– Так вы сынок этого прохвоста?! – медленно сказал он, и его худое лицо с орлиным носом и тонкими губами (еще в прошлом году один кинорежиссер умолял его сыграть кардинала в задуманном им фильме) залилось кровью. – Изволили репатриироваться?

– Коля! – с беспокойством воскликнула Надежда Павловна.

– Папа, он приехал из Берлина, он – интурист, – смущенно шепнула Таня.

– О да, я интурист, – подтвердил Альфред, сильно краснея, но не теряя выправки. – Я приезжал… я приехал повидать свою прежнюю родину и ее прославленного писателя Николая Семенова!

Последние слова он вызубрил еще в Берлине. Выпалив их, он остался доволен собой. «Сейчас он меня обнимет», – подумал Альфред.

Николай Осипович сказал упавшим голосом:

– Ну приехал, так садись. Покорми его, Надя.

К столу поставили еще два стула. Таня пристроилась рядом с матерью и что-то зашептала ей на ухо. Надежда Павловна довольно громко сказала:

– Но как же так? Сразу и бесповоротно?

Таня сделала испуганное лицо и замахала руками: тише! И тут же воскликнула с азартом:

– Именно сразу и именно бесповоротно!

Николай Осипович, который, обычно погруженный в себя, не очень замечал, что творится рядом, на этот раз услыхал и с удивлением спросил:

– Что такое?

Ему не ответили, но, кажется, он догадался: лицо у него просветлело, и он вдруг потерял сходство с кардиналом.

Альфреда усадили рядом с Николаем Осиповичем. Теперь, когда они были рядом, можно было, пожалуй, найти что-то общее между дядей и племянником. Первой заметила это Таня.

– Смотри, мама – со смехом оказала она, – Альфред очень похож на папу!

– Какой Альфред? – оторвалась, от своих мыслей Надежда Павловна. – Ах, да!

К столу подошла любезная и миловидная официантка. В обычай Дома входило радушие к гостям писателей. Она поставила новые приборы и спросила приехавших:

– Щи, суп-крем, борщ?

Таня, не задумываясь, заказала борщ. Альфред после некоторого раздумья попросил дать ему щи, предполагая, что в этой стране надо есть национальные блюда.

Чернявый, с выпуклыми черными глазами Хамитов, по прозвищу Турок, сидевший рядом с кабардинским поэтом, славился своей, оборотливостью и недюжиной «пробойной силой». Таких писателей у нас очень немного, считанные единицы, но они существуют и к тому же существуют отлично. Таланта у них за душой на три копейки, да и те давно потрачены, а налицо – «набитая» рука и тонко разработанная система всучивания своих произведений.

Турка, к сожалению, видят все, а писателей-работяг, составляющих огромное большинство, критики часто не замечают. Писательский подвиг – иначе не назовешь – упорный, нечеловеческий труд, рождающий хорошую повесть, пьесу или поэму. «Легкость», с которой будто бы написана книга, обернулась для автора великой тягостью, и очень хорошо, что читатель этой тягости не замечает. А что касается «огромных гонораров», то на самом деле это всего лишь заработная плата за 10–15 лет работы над книгой; будучи распределенной на весь этот срок, она оказывается не выше, чем заработок сменного мастера. И только для горсточки пишущих хапуг типа Турка дело обстоит иначе…

Сам Турок не смущался средствами – лишь бы они приносили нужный результат. Он ежегодно выдавал на-гора по две книги: одна шла переизданием, другая – новая. Одна – детектив, другая – якобы научная фантастика. В Москве у него была семья в новой трехкомнатной квартире; в гараже стояла «Волга». В Пскове жила его другая семья в собственном домике, купленном и достроенном Турком.

Он ездил из Москвы в Псков в своей «Волге», а в промежутках отдыхал от семейной жизни в многочисленных Домах творчества литературного фонда. По его собственным словам, таких промежутков было примерно полгода в каждый год.

Таким образом, из последних 30 лет он прожил пятнадцать лет в санаторных условиях. Благотворное действие санаторного режима проявилось в цветущем виде этого пятидесятипятилетнего человека и в громком жизнерадостном голосе.

Турка тотчас привлек к себе необычно многолюдный стол Семеновых.

Он приблизился и хриплым басом закричал:

– Привет классику и его чадам и домочадцам! Впрочем, виноват… – Он вопросительно посмотрел на Альфреда.

Николай Осипович поморщился от слишком громкого голоса неприятного ему человека.

– Здравствуйте, – неохотно поздоровался он.

Но Турка было трудно сбить с позиции. А позицией его была общительность с людьми, в особенности с влиятельными. Что же касается Николая Осиповича, он был видным писателем и поэтому влиятельным человеком. Турок, громко здороваясь со всеми сидевшими за столом (Таню он назвал «Ла белль Татиана» и вылупился на прелестную девушку масляными глазами), дошел до Альфреда. Тот вскочил с места и, оставив свои щи, вытянулся, выдвинул подбородок. Он щелкнул каблуками, задел стул и с грохотом опрокинул. Надежда Павловна вскрикнула. Альфред бросился поднимать и чуть не сбил с ног Таню; поставил, наконец, стул на ножки, но потерял позицию и пожал руку Турка совсем не по форме, принятой когда-то в Пруссии и перенятой в офицерской среде в ФРГ. Вышло как-то по-штатски. Это огорчило Альфреда, и он как следует не расслышал анекдота, который громко и самоуверенно рассказал Турок по поводу одного случая с упавшим стулом.

– Плохо, – сказал Николай Осипович, и Альфред вздрогнул: он принял замечание на свой счет, но оно относилось к рассказанному анекдоту.

Турок ничуть не смутился и, усевшись за стол, принялся рассказывать новый анекдот – о человеке, который перепутал анекдоты.

– Значит, Альфред? – обратился к племяннику Николай Осипович.

Альфред пустился было в пространные объяснения, почему и при каких обстоятельствах он переменил имя Антон на Альфред, но Николай Осипович отмахнулся.

– Нет, вы расскажите лучше, чем вы живете? – спросил он, с интересом рассматривая этого человека, попавшего как будто с другой планеты.

Альфред отвечал, потупив глаза, что живет на жалованье, получаемое в банке.

– Нет, нет, вы меня не поняли! – живо прервал его Николай. Осипович. – Я спрашиваю, чем душа ваша жива? Чего хотите, на что надеетесь?

– Папа спрашивает, в чем заключается ваша идеология, – пояснила, фыркнув, Таня. Она уже не могла без смеха смотреть на своего «кузена», который по дороге сюда в вагоне электрички успел объясниться ей в любви и при том в старомодных выражениях. Он ей между прочим тогда сказал: «Глядя в ваши бездонные глаза, у меня на сердце что-то тает…» А Таня ему ответила: «Это неграмотно, вроде записи в чеховской жалобной книге: „Подъезжая к сией станции, у меня слетела шляпа“». Альфред ее не понял и решил, что она просто кокетничает.

– Таня! – с упреком сказала Надежда Павловна. Она никак не могла прийти в себя от признания Тани, что та «порвала с этим губастым дураком». Матери хотелось излить свои чувства мужу, но ее останавливало, во-первых, присутствие людей, а во-вторых, она хорошо помнила, что Николай Осипович с грустью принял сообщение о предстоящем замужестве дочери. Пожалуй, он теперь обрадуется.

Альфред услышал слово «идеология» и оживился. Он должен выполнить поручение Кнаббе! И тем более, что рыба сама клюет! Вы хотите идеологию? Пожалуйте! Альфред Семенофф (именно офф, не ов!) еще вам покажет, где зимуют… Кто? Олени? Моржи? Раки!.. Какие странные здесь поговорки.

– У нас во всем наблюдается прогресс, – важно сказал Альфред. У него сильно билось сердце, он опасался оказаться не на высоте и лихорадочно припоминал наставления Кнаббе. – В коммунизм никто не верит, мы знаем, что и вы разочаровались в навязываемой вам… идеологии.

Это слово Альфред произнес не без труда; на своей второй родине он его не слышал ни от родителей, ни от друзей из эмиграции. Там больше говорили о разных средствах разбогатеть.

– Ах, вот как? – с серьезным видом переспросил Николай Осипович. – Мы разочаровались? Это кто же вам сказал?

Альфред вежливо выждал, не скажет ли что-нибудь еще этот осанистый старик, невольно вызывавший уважение, но так как продолжения не последовало, он со всей доступной ему твердостью сказал:

– Некоторые ваши русские коллеги сами высказывались в европейской печати в том смысле, что надо пересмотреть устаревшие взгляды. И кроме того, я слыхал, что и в вашей печати появились книги о том же. Откровенно говоря, дорогой дядя, советская интеллигенция стала на другие позиции!

Альфред остался очень доволен своей речью, которую он вызубрил еще в Берлине.

Сам Альфред не мог бы так гладко построить фразы, к тому же он сам не читал ни «европейской печати», ни вновь появившихся на советском книжном рынке книг. Но это было неважно.

Видно, Николай Осипович принял произнесенный спич за чистую монету. Он как-то странно выпрямился и, заметив, что Таня покраснела и собирается возражать кузену, остановил ее.

– Нет уж, – сказал он сдавленным голосом, – разреши мне. Дорогой племянник, – обратился он к Альфреду, тотчас изобразившему на своем лице внимание и почтительность, – как говорится в хороших старых книгах, я не могу переломить хлеб вместе с врагом своим. А вы – мой враг, слабенький, неумный, невежественный, но все же враг. Я не знаю, кто именно накачал вас этой ядовитой водичкой, но не сомневаюсь, что вы поете с чужого голоса и неспроста. В общем… Сидели вы у себя в богоспасаемом Западном Берлине и продолжали бы сидеть. Честь имею.

Николай Осипович отодвинул стул и вышел из-за стола, так и не доев котлеты а-ля Палкин.

Вслед поспешила обеспокоенная Надежда Павловна, а за ней и Танечка, метнув в кузена испепеляющий взгляд.

Альфред съежился и чуть не заплакал. Выходит, он только рассердил дядю и тетю и восстановил против себя кузину. Это было особенно грустно, если принять во внимание, что приезжий стал питать к ней теплое чувство, подогреваемое явно солидным положением ее родителей. Он уже прикидывал в уме, принято ли в этой стране давать приданое за невестой, – и вдруг такая катастрофа. И что он особенного сказал? Совершенно невинную фразу. Нет, видно, они здесь и в самом деле фанатики и… как это? Схоластики? Нет, догматики. В общем, коммунисты. Но неужели и это юное и привлекательное создание тоже принадлежит к их числу и готово испепелить западноевропейскую культуру, силой насадив коммунизм в тихой и уютной Западной Германии? Но тогда будет закрыт банк, в котором служит Альфред. Откуда же он будет черпать средства для оплаты пансиона, стирки белья и посещения благопристойного публичного дома?!

Альфред готов был прийти в отчаяние, когда вдруг раздался приглушенный хриплый бас этого странного черномазого господина, подсевшего к их столу. Кажется, он тоже советский писатель. Как бы этот попросту не прибил его! Альфред с тревогой посмотрел на своего визави, но у того был самый добродушный вид, исключающий опасность неожиданной агрессии. Турок наклонился через стол и по возможности тихо, но крайне дружелюбно сказал:.

– А вы очень интересно говорили. Неужели это правда, что там у вас считают наше дело проигранным? – Он зашептал еще тише: – Расскажите о последних заграничных новостях.

– Крохотные радио-транзисторы, – сказал Альфред, но его собеседник отмахнулся:

– Нет, не о технике, а об идеях. Вы, я вижу, в курсе.

– О да, – важно ответил Альфред, снова ощущая почву под ногами.

– Ну, например, – торопясь и волнуясь продолжал Турок, – как у вас вопросы секса? Освещаются в литературе? – Да, поотстали мы маненько, – вздохнул он с сожалением и помахал приветливо ручкой проходившему мимо пожилому грузному человеку.

– Кто это? – спросил Альфред довольно развязно. Он почувствовал себя с Турком гораздо свободнее, чем со своими родственниками, так нелюбезно оставившими его за столом из-за пустяковой фразы.

– Это…

Турок назвал короткую, звучащую не то на немецкий, не то на польский лад фамилию известного советского писателя, чья книга о сражении под Москвой заставляет сильнее биться тысячи советских сердец.

– Немец? – спросил с приятным удивлением Альфред, но Турок отрицательно покачал головой.

– Русский, – сказал он, – а что касается его книги… Так себе, «гром победы, раздавайся». Я не очень люблю этот вид литературы. Слушайте, не хотите ли поехать на моей машине в Москву? Я через час еду. Надо перекантоваться на другой Дом творчества, здесь я уже пожил три месяца. На это у меня уйдет дней пять, а пока пошляемся по Москве, побываем на выставках, я познакомлю вас кое с кем из девочек.

– А разве в Москве есть? – с надеждой и величайшим интересом спросил Альфред.

– Того, что вы думаете, нет, – с сожалением ответил Турок, – но, в общем, не все святые. – Он хохотнул и хлопнул Альфреда по плечу – Идем! Все равно этих фанатиков не дождетесь!

Они встали и пошли пройтись по прекрасному саду Малеевки.

– А что здесь было раньше? – поинтересовался Альфред. Его прежде всего занимало, у кого именно из помещиков отобрали это имение. Может быть, и у его мамы было не хуже, а что теперь? Ее сын нуждается в паре нештопаных носков.

Турок вяло пояснил, что здесь когда-то было имение редактора журнала «Русская мысль» Лаврова, а потом – Гольцева и что здесь бывал Чехов. Между прочим, рассказ «Черный монах» написан Чеховым именно здесь.

– Да? – равнодушно переспросил, скорее из вежливости, Альфред. Кажется, он что-то такое читал этого господина Чехова, но что именно – не помнит. Во всяком случае, «Черный монах» – такое странное название он бы запомнил. Что-нибудь из жизни духовенства? Скучно!