Текст книги "Жизнеописание Степана Александровича Лососинова (СИ)"
Автор книги: Сергей Заяицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Он начал раздеваться.
Услыхав подобные политические новости, Нина Петровна забыла все на свете, бросилась на постель, положила голову между двумя подушками и принялась дрожать всем своим соблазнительным телом. Она уже как бы чувствовала у себя на шее нож гильотины и видела свою голову, носимую на пике впереди толпы большевиков, поющих «Саа ira».
Супруг ее между тем, раздевшись, пошел достать себе из гардероба халат. И тут увидал он двух друзей, сидевших там наподобие сиамских близнецов в утробе матери.
– А, добрый вечер, – сказал он смущенно, – а я… вот прямо из Петербурга… Чайку не угодно ли?
Друзья вышли из гардероба, и комната стала весьма походить на предбанник.
Они молча пожали друг другу руки.
– Вы меня извините, – пробормотал муж Нины Петровны, – я прямо с дороги, я только умоюсь.
И, накинув халат, он направился в ванную. А друзья между тем ринулись доставать из-под кровати платье и с лихорадочной поспешностью принялись разбирать свой скарб.
Когда муж Нины Петровны, умывшись, вернулся, они уже ничем не отличались от обычных гостей, только у Пантюши оба башмака были на левую ногу, а у Степана Александровича оба – на правую.
– Вы извините, что я в халате, – произнес муж Нины Петровны, – но, знаете ли, сейчас ездить по железным дорогам – это кошмар, и при этом такие ужасные события.
– И вы думаете, что все это будет иметь серьезные последствия? – спросил Степан Александрович, покосившись на темное окно.
И все тоже покосились, и в тот же миг где-то уже неподалеку треснул выстрел и за ним вскоре второй.
От мысли, что придется сейчас выходить в эту темную страшную ночь, у Пантюши как-то нехорошо стало на сердце, а потому он очень обрадовался, когда хозяин сказал:
– Вы уж ночуйте у нас, в кабинете как раз два дивана. В таких случаях не следует разбиваться. Один ум хорошо, а два и даже три всегда лучше.
На следующее утро кто-то жарил вдоль улицы из пулемета, а вскоре по соседству заухала пушка. Выйти из дома не было никакой возможности. И всю великую неделю, в течение которой, так сказать, в муках рождалась рабочая власть, Степан Александрович, к своей великой досаде, принужден был бездеятельно просидеть в доме Нины Петровны. Чтобы побороть эту досаду и еще какое-то неприятное ощущение под ложечкой (иди речь о другом человеке, мы бы назвали это страхом), он целые дни играл в «кабалу» с мужем Нины Петровны.
Глава 3
Многоголовая гидра контрреволюции
Выписка из протокола О. В. С. Д. и У. К. С.[19]
Слушали: Доклад Безельского о необходимости отрезать Москву от снабжающего ее Юга.
Постановили: Поручить С. Лососинову и П. Соврищеву взорвать мост через реку Оку близ Серпухова по Курской ж. д. для чего сговориться с проживающим в Серпухове отставным полковником Глуховым.
– Здесь живет пол… пардон, гражданин Глухов? – спросил Степан Александрович у полной женщины, открывшей дверь.
19 По-видимому, Общество Восстановления Самодержавия и Дворянства и Уничтожения Красной Сволочи.
– А вам его на что? – спросила подозрительно женщина, слегка отступая, ибо в теплые сени мгновенно ворвалась холодная январская вьюга.
– Нас направил к нему его друг Лев Сергеевич Безельский.
– А ну-ка подождите, я спрошу, какой такой друг.
Она захлопнула дверь, предоставив снегу заметать друзей.
– Никакого Безельского нету, – сказала женщина, снова отворив дверь. – Да вы скажите, по какому делу?
Степан Александрович обиделся.
– Дело это настолько важно, – произнес он внушительно, – что о нем я могу говорить только лично с господином Глуховым.
– Да, да, – подтвердил Пантюша. И по комплекции женщины судя об ее политических убеждениях, смело добавил: – Да вы не беспокойтесь, мы не большевики какие-нибудь.
Тогда их впустили в маленький домик с темной передней, откуда, раздевшись, они прошли в уютную с крашеным полом гостиную, освещенную керосиновой лампой. За столом, покрытым скатертью, сидел в кресле старичок и раскладывал пасьянс, а против него сидел кто-то вроде Льва Толстого в период написания «Чем люди живы». Он пил чай из блюдечка, с треском прикусывая сахар.
– Вот к тебе пришли, – сказала женщина, – не знаю, кто такие.
Посетители назвали себя, и на испуганно-удивленный взгляд полковника Степан Александрович произнес:
– Нам бы хотелось с вами поговорить конфиденциально.
– А я вам, собственно, на что-с? – спросил полковник.
– Очень важное дело, Лев Сергеевич Безельский полагал…
– Да я не знаю никакого Безельского! Впрочем, позвольте, был такой Сергей Петрович Безельский, еще он пушку поднял и надорвался.
– Ну, а это его сын, – уверенно заявил Пантюша.
– Так, так, здоровый был человек, но пушка его все-таки осилила. Ну и что же?
– Мы не можем при свидетелях, – сказал Степан Александрович, хмуро поглядев на толстую женщину и старика, который в это время перекувырнул чашку, положил на нее огрызок сахару и произнес:
– Так, стало быть, заметано?
– Ты, Бумочка, с Данилычем выйди в кабинет, я вот с ними поговорю, а потом опять с Данилычем.
– Только ты без меня ничего не предпринимай, – сказала женщина и удалилась с Данилычем.
– Дело, собственно говоря, идет о взрыве моста через Оку, – сказал Степан Александрович, умно и проницательно глядя на полковника.
– Виноват…
– Лев Сергеевич надеется, что вы поможете нам своим многолетним опытом и знанием укажете, как всего быстрее и безопаснее взорвать мост, то есть в том смысле, чтобы никто не мог заподозрить о нашем участии в этом деле.
В это время полковник внезапно откинулся на спинку кресла. Лицо его исказилось, глаза налились кровью и почти вылезли из орбит, и он несколько раз с выражением невыразимого страдания шмыгнул носом. Затем лицо его вдруг приняло обычное выражение.
– С утра сегодня хочется чихнуть, – сказал он, – и никак не могу. У нас в полку был поручик, так он, бывало, когда ему также вот чихнуть хочется, схватится, бывало, за нос и бегает.
Старичок посмеялся:
– А вы, господа, в самом деле, зачем приехали?
И тут, к великому недоумению Степана Александровича, Пантюша вдруг сказал:
– А что, этот старик Данилыч случайно не огородник?
– Огородник.
– А бриллиантов он не покупает?
– Покупает.
– Может он купить у меня вот эту вещь, это одна дама знакомая просила продать.
И, к негодованию Степана Александровича, Пантюша вынул из кармана футлярчик с брошкою Нины Петровны.
– Пумочка, – крикнул полковник, – поди-кась сюда!
Степан Александрович встал, сверкая глазами.
– Я не буду вам мешать, – произнес он с тонким сарказмом в голосе и вышел в переднюю, а оттуда, одевшись, на улицу.
По широкой улице неслась метель, залепляя желтеющие огоньками ставенные щели. Степан Александрович думал об огромном, ужасно длинном и тяжелом мосте, ледяными арками нависшем над застывшей рекой.
«Взорвать этот мост, – думал он, – и большевики слетят, а человек, считающий себя отставным полковником, быть может, даже гордящийся своим чином, нисколько, не загорается этой идеей, а интересуется больше какой-то брошкой. А между тем стоило ему только захотеть, и мост разлетелся бы на мелкие куски. Почему я не сапер, господи боже мой, почему я не сапер».
Дверь отворилась, и вместе с полоской света на улицу выскочил Пантюша. Он, по-видимому, не в силах был скрывать свою радость, напевал и приплясывал.
– По полторы тысячи за карат, – произнес он, – и просил еще привозить, завтра же начну всех своих тетушек перетряхивать. Этак, пожалуй, при большевиках заживем еще лучше, чем при царе.
Через час они уже стояли в телячьем вагоне, ныне приобретшем права пассажирского, и слушали удивительный разговор других пассажиров, сплошь состоявший из одногр излюбленного российского ругательства, повторяемого то с бесшабашной жизнерадостностью, то с глубокой грустью, то с философическим глубокомыслием.
Степан Александрович ехал, погруженный в глубокую задумчивость. «Злится, что я у Нины Петровны брошку перехватил, – думал Соврищев, – черт с ним, не зевай в другой раз».
Но Пантюша ошибся. Он не знал, он не мог понять микроскопическим своим мыслительным аппаратом, что в душе Степана Александровича происходил душевный переворот, столь же великий, как переворот Октябрьский. И когда поезд доплелся наконец до Курского вокзала, то в потоке матерщины на перрон вылетел из телятника не прежний Степан Александрович Лососинов. Прощаясь, он не подал Пантюше руку. Идя по глубокому снегу на родную Пречистенку, встретил он отряд людей в серых шинелях, громко певших: «Вставай, проклятьем заклейменный» – и вдруг почувствовал, что на спине у него выросли крылья.
– Не будь на мне ботиков, – говорил он впоследствии, – я бы, наверное, улетел в тот миг в счастливое царство грядущего. Мое сердце забилось вдруг, так сказать, в унисон с сердцем Советского правительства, и я понял вдруг, какое в этом великое заключается счастье!
В этот вечер старушка М-м Лососинова сидела, по обыкновению, в своей комнате, а перед ней стояла на столе кубышка с сахаром, и она размышляла, куда бы убрать эту кубышку, чтобы ее не могли найти при обыске.
Степан Александрович вошел в комнату бодро и торжественно.
– Мама, – сказал он, – вы человек старый и отсталый в духовном отношении, я же человек молодой, живой, мне принадлежит будущее.
«Жениться хочет, – задрожав от радости, подумала госпожа Лососинова, – лишь бы не на какой-нибудь финтифлюшке».
– Я знаю ваше отношение к партии, вы, конечно, будете возражать, бранить меня.
– Да что ты, Степа, – перебила старушка, – если хорошая партия, за что же я бранить буду. Девица?
– Какая девица?
– Ну, невеста твоя – девица?
Степан Александрович нахмурился было, но слишком радостно было у него на душе и злиться не хотелось.
– Да, мама, – вскричал он, – это могучая девица, от поступи которой дрожит земля и рушатся темницы!
«Наверное, Соня Почкина, – подумала госпожа Лососинова, – она верно: когда ходит, весь дом дрожит».
– Она умеет быть ласковой и доброй, умеет погладить по голове мягкою как бархат рукою.
«Или Таня Щипцова», – подумала госпожа Лососинова.
– Но она умеет мгновенно превращаться в львицу и, оскалив зубы, готова вцепиться в горло всякому непокорному.
«Господи, на Мане Ножницыной хочет, на злючке этой».
– Да как же ее зовут? – не в силах больше терпеть, спросила старушка.
– Ее зовут… – произнес Степан Александрович, – пролетарская революция!
Глава 4
Судьба-индейка
У нас имеется черновик любопытного документа. Вот он:
В народный Комиссариат по Просвещению
от гражданина Степана Александровича
Лососинова
ЗАЯВЛЕНИЕ
Октябрьская революция есть событие беспримерной важности, оценить которое по достоинству вполне смогут лишь наши далекие потомки. Мы – современники – подобны песчинкам или окуркам, крутящимся в ее вихре, но если песчинки и окурки лежат бессмысленно, не зная, как и что, то дело нас, сознательных граждан, если не понять на самом деле, то хотя бы попытаться понять происходящее. Наше дело закрепить всеми возможными способами завоевание революции – оружием, словом печатным и непечатным. Что есть агитация? – Агитация есть воздействие на массы, и чем проще агитация, тем она действеннее, отсюда необходимость в революционной песне, в революционной частушке, в революционной шутке, но это не все. Если прислушаться к живой народной речи, то прежде всего нас поразит необыкновенное обилие всякой брани с уклоном в непристойность, иногда поистине художественную. Замечено, что интенсивность брани возросла после революции, что и естественно, ибо революция обострила чувства, обострила и их выражения. Недаром в народе слово «выражаться» равнозначаще слову «ругаться». Но печально, что, увеличившись количественно, народная брань не изменилась качественно, и крайне огорчителен тот факт, что товарищи красные комиссары ругаются совершенно так же, как ругались в старину кровожадные урядники и становые. А между тем, если бросить в массы новые, так сказать, революционные ругательства, брань могла бы стать могучим орудием пропаганды.
Для легкости усвоения можно было бы построить их по формуле старых. Например, вместо «Едят тебя мухи с комарами» предлагают «Едят тебя эсеры с меньшевиками». Например, вместо «собачий сын» – «помещичий сын» и т. п.
Для того чтобы придать всему этому начинанию характер планомерный и научный, предлагаю основать Государственный институт брани (Гиб), куда привлечь виднейших знатоков словесности, партийных товарищей и представителей от трудящихся масс. Сам я с удовольствием отдал бы все свои силы на организацию такого учреждения.
Степан Лососинов.
К сожалению, неизвестно, каков был ответ Наркомпроса на это в высшей степени интересное заявление. Но, из того, что Степан Александрович вскоре как-то разочаровался в коммунизме и не записался в партию, можно вывести заключение, что ответ был отрицательный, а может быть, бумага просто затерялась в делопроизводстве; это иногда тоже разочаровывает и охлаждает.
*
Степан Александрович избегал встречаться с Пантюшей Соврищевым. Дело в том, что он чувствовал, как после революции Пантюша возымел над ним какое-то преимущество. До сих пор, выражаясь фигурально, Степан Александрович был кучером, а Пантюша выездным лакеем, но теперь судьба мощною рукою вырвала вожжи из рук Лососинова и передала их Соврищеву.
Степан Александрович, зная, что он даровитее своего друга, был уязвлен этой шуткой судьбы, но однажды ему до зарезу понадобилось продать дюжину серебряных ложек, и он, скрепя сердце, отправился к Пантюше, ковыляя по сугробам неосвещенной и голодной Москвы.
У Пантюши в комнате было страшно жарко от раскаленной печурки. Пантюша без пиджака лежал на большом гардеробе, где у него была устроена постель, а внизу в кресле сидел тоже без пиджака человек с окладистой рыжей бородой со средневековыми усами и бровями. Человек этот на безмене вешал какие-то серебряные предметы, а Пантюша с интересом наблюдал за ним.
– Входи, входи, – с высоты своего величия крикнул Пантюша, – если ты дело принес, можно устроить.
Степан Александрович угрюмо вынул ложки. Рыжий человек молча положил их на весы.
– Что же, – сказал он, – две косых.
– Меня не считайте, – благородно заметил Соврищев.
– Ну, значит, две с половиной, заметано!
Степан Александрович, чтоб не унижаться, согласился.
Рыжий человек встал, с необыкновенной быстротой и ловкостью завернул в бумагу все вещи, запихал их в мешок с сеном, мешок сунул в баул, после чего, к удивлению Степана Александровича, расстегнул и опустил до колен брюки. Сделал он это, как оказалось, чтобы достать из какого-то внутреннего кармана деньги. Две с половиной тысячи дал он Степану Александровичу и большую пачку тысяч протянул Пантюше. Затем он застегнул штаны, сделал рукою приветственный жест, надел пиджак, шубу, шапку, забрал баул и вышел посвистывая.
– Гениальный человек, – сказал Пантюша, – удивительно умеет гнать монету, у него в комнате двадцать шесть градусов, он пьет спирт и ест оладьи. И, разумеется, на коровьем масле.
– Посадят, – пробормотал Степан Александрович, не расположенный восхищаться рыжим гением.
– А за что же его сажать? У него бумажка, служит по охране памятников.
– Ну, тебя посадят.
Пантюша презрительно усмехнулся.
Он пошарил у себя в жилетном кармане и протянул Степану Александровичу какое-то удостоверение.
Лососинов недоверчиво развернул его.
«Дано сие в том, что предъявитель сего товарищ Соврищев состоит преподавателем русского языка N-й трудовой школы».
Степан Александрович побледнел. Нужно сознаться, что в этот миг он унизился до зависти.
– Это дает мне официальное положение, – продолжал нахально Пантюша, – жалование, конечно, ерундовое, ну да, слава богу, пока на свете существуют тетки, я с голоду не помру. Ты знаешь, я недавно шелковую юбку продавал, ей-богу.
Сказав так, Пантюша весьма ловко спрыгнул с гардероба и, к удивлению Степана Александровича, вынул визитный костюм, в который, по-видимому, и решил облечься. При этом он вдруг спросил Степана Александровича:
– Ты сегодня вечером никуда не собирался?
– Нет.
– У нас сегодня в гимназии вечеринка, хочешь, поедем. Угощение будет тюрлюрлю. Все из белой муки. Я тебя познакомлю с преподавателями, и, чем черт не шутит, может быть, и ты нырнешь в педагогику.
– Видишь ли, я не настолько нагл, чтобы преподавать то, чего я не знаю.
– Чудак, ты будешь преподавать то, что ты знаешь. Дело в том, что у нас там историк какой-то подозрительный, все его побаиваются и хотят выпереть. У него что-то с носом неблагополучно, все меньше становится, вот тебя на его место.
Степан Александрович как-то упустил момент для величественного отказа.
– А это далеко? – спросил он, когда они вышли в метель.
– На Земляной вал.
– Такая даль, я не пойду.
– Тебя никто и не просит идти, – нагло отвечал Пантюша. И с некоторой опаской, оглядевшись по сторонам, крикнул: – Извозчик!
Извозчик подкатил с удвоенной лихостью. Они помчались по пустынным улицам. Ехать было удобно и свободно, ибо с тех пор, как трамвайные пути занесло снегом, улицы стали вдвое шире.
Они подъехали к ярко освещенному высокому дому. И когда вошли в подъезд, Степан Александрович на миг как-то утратил ощущение времени. На ярко освещенной лестнице толпились барышни в белых и пестрых платьях с бантами и при виде Пантюши разразились громом аплодисментов.
– Пантелеймон Николаевич приехал! – закричали звонкие голоса. Кто-то кинулся вверх, вниз, и вообще произошло необыкновенное волнение.
– Вот я привез вам своего приятеля, – сказал Пантюша голосом доброго наставника.
– Просим, милости просим, – закричали барышни, извиваясь от удовольствия.
Степан Александрович и Пантюша разделись в какой-то каморке, на двери которой висел огромный замок, и затем их повели вверх по лестнице – под звуки доносившегося откуда-то вальса.
В помещении было тепло, светло и по-веселому шумно.
– А как звали Татьяну по батюшке? – спрашивал идя Пантюша.
– Дмитриевна, Дмитриевна, – закричали все, – мы догадались:
…Дмитрий Ларин,
Господень раб и бригадир.
Под камнем сим вкушает мир.
– А как звали садовника у Лариных?
– Как? Как? Мы не знаем, скажите, скажите!
– Гименей.
– Почему, почему?
– А как же, там сказано:
Судите же какие розы нам заготовил Гименей.
На миг наступило недоуменное молчание, но затем раздался такой взрыв хохота, что у Степана Александровича зачесалась барабанная перепонка.
«Сволочь, ведь это он из „Сатирикона“ вычитал», – подумал Лососинов с негодованием.
Но позади себя он слышал шепот:
– Какой веселый этот Пантелеймон Николаевич, какой душка!
Они поднялись на площадку, с которой был вход в зал, где кружились танцующие и гремел рояль.
– Здравствуйте, многоуважаемая Марья Петровна, – сказал Пантюша, целуя руку полной даме в золотых очках, – позвольте вам представить моего друга и коллегу по университету, известного историка Степана Александровича Лососинова.
– Очень, очень рада, – сказала дама, – в наш век ученые люди особенно дороги, пожалуйста, проходите в зал посмотреть, как веселится наша молодежь.
Здесь же у двери жались какие-то парни в валенках и подстриженные в скобку.
– Это ученики мещанского училища, с которыми нас соединили, – шепнул Соврищев, – они более для трудовых процессов употребляются,
– Ну-с, – сказал он опять наставническим тоном, – как вы учитесь, я знаю, посмотрю, как вы умеете веселиться.
К нему подбежала очаровательная девица с вызывающими глазками и сказала, волнуясь от радости:
– Можно вас пригласить на вальс?
Другая девица, блондинка, в голубом платье, обратилась с тем же к Степану Александровичу.
Он обнял мягкую голубую материю и, покачавшись, закружился со своей дамой (танцующая девица почитается дамой). Вальс из графа Люксембурга раскатывался по большому двусветному залу. Шуршали ноги, раздавался смех, веселые возгласы.
Степан Александрович как-то слегка обалдел и не обретал себя.
– Вы какой предмет больше всего любите? – спросил он блондинку, чтобы начать разговор, и почувствовал себя гимназистом.
– Русский язык, – без колебания отвечала блондинка, – мы все обожаем русский язык, потому что его преподает Пантелеймон Николаевич, а он такой умный и такой симпатичный, что просто не дождемся его урока.
Степан Александрович проглотил эту пилюлю.
– Ну, а историю вы любите?
– Ведь вы историк? – вопросом ответила блондинка.
– Да, – пробормотал Степан Александрович, хотя далеко не был в этом уверен.
– Вот если бы вы у нас преподавали историю, я бы ее любила, – деликатно ответила девушка, – а сейчас у нас историк очень бестолковый, вон он стоит.
Историк стоял у стены, нахмурившись и упершись указательным пальцем себе в нос.
Степан Александрович вспомнил рассказ Соврищева, но ничего особенного в носе историка не усмотрел.
Вальс замедлился и умолк.
Все окружили немку пианистку, выражая ей свою признательность. А затем все девушки сразу надвинулись на Степана Александровича и сказали: «Пожалуйте чай пить!»
– Нет, нет, – донесся голос Пантюши, – вы, Марья Петровна, не правы, по-моему, «Слово о полку Игореве» проходить необходимо, но, конечно, если Наркомпрос…
«В этом Наркомпросе все твое спасение, дурова голова», – подумал Степан Александрович и тут же почувствовал, что ему страшно хочется стать преподавателем в этой теплой и светлой школе.
«Черт его дери, – думал он, – глядя на историка, – пожалуй, он меня самого оставит с носом».
Они пошли в один из классов, где был сервирован чай для учителей, роскошный чай, действительно с белыми печеньями и булками, с медом и вареньем и с огромными бутербродами из черного хлеба с превосходной паюсной икрой.
У Степана Александровича забила слюна, и он невольно принял участие в расхватывании бутербродов, которым занимались, между прочим, только преподаватели. Девушки забыли о себе, поглощенные величием минуты. (Учитель и вдруг ест бутерброд!) За чаем Степан Александрович имел случай познакомиться со своими будущими товарищами.
Здесь был седой естественник, с лицом древнего мученика, француз, похожий на породистую лошадь, математик печального вида в сюртуке поверх лыжной фуфайки, седая немка, несколько каких-то педагогического вида дам, составлявших свиту начальницы. То была, так сказать, педагогическая аристократия – все старые преподаватели этой гимназии. Отдельной группой держались учителя, присоединенные вместе с мещанским училищем. Среди них был и историк с носом.
Пантюша чувствовал себя как дома. Он, очевидно, усвоил тон любимца начальницы (которая, хотя юридически была уже только учительницей, но фактически вершила всем), весельчака и страшно при этом ученого.
– Да, – говорил он, кушая булочку, – нам, московским филологам, есть что вспомнить. Например, Босилевский – грек. Ка-ак резал! Я просто рог разинул, когда он мне с первого раза «весьма» поставил.
Степана Александровича передернуло. Он знал точно, что Соврищев двенадцать раз проваливался у Босилевского и что «у», полученное им наконец, было результатом слезной мольбы и долгих унижений.
– Положим, я работал, – продолжал Пантюша. – Я бог знает как работал.
– Вы остались при университете? – спросил естественник.
Пантюша усмехнулся:
– У меня с оставлением вышла история. Меня сразу оставили четыре профессора! Пришлось отказаться вообще, чтоб никого не обидеть. И вот вообразите – начал уже писать диссертацию – трах, революция – одна, другая… Крест на ученой карьере. Но ничего…
– А у вас много печатных трудов?
– Трудов много, но… ненапечатанных. Где же я могу печатать?
– Положим.
– Я недавно разбирал свои рукописи, так под конец даже расхохотался. Вот такие груды… О чем только я не писал. О Египте, о Вавилоне, о Мольере, об Альфреде де Виньи, о Пушкине, о Ломоносове, о Руссо…
– А что, – спросил Лососинов, – «Юрий Милославский» не твое сочинение?
Все удивленно поглядели на него.
– Это же Загоскина! – сказала Марья Петровна. Степан Александрович покраснел:
– Я пошутил.
– Да, – продолжал Пантюша, обращаясь к девушкам, – вот, дети мои, берите пример. Учитесь, работайте, обогащайте свой умственный багаж!
– Ничто так не возвышает человека, как наука! – сказал естественник.
– Науки юношей питают.
– Век живи, век учись! – вставила немка.
На секунду все умолкли, как бы из уважения к науке, и были слышны лишь дружное чавканье и жевание. Из зала доносились возня и крики – это парни из мещанского училища играли в футбол, сделав из газет мяч.
– Главное, не надо падать духом, – продолжал Пантюша, – сколько раз, сидя над книгою бессонною ночью, я начинал чувствовать, что мне никогда не одолеть всю полноту науки. Но я тотчас же уличал себя в малодушии, встряхивал головою и через секунду с новыми силами уже плыл по океану мудрости.
– Как Пантелеймон Николаевич хорошо говорит, – пролаяла одна из свиты начальницы, – у меня тоже всегда так, как я читаю что-нибудь научное… вдруг как-то страшно станет, а потом так и поплывешь…
– И мне знакомо это чувство, – заметил естественник.
– Разум есть ладья на океане знания, – сказал математик.
– Ученье свет, а неученье тьма! – произнесла немка.
Опять все умолкли, а девушки скромно потупились, кроме двух или трех, все время пожиравших Пантюшу страстным взглядом. Он вдруг сказал:
– Впрочем, сейчас мы здесь, чтоб веселиться. Вальс, силь ву пле! – и, схватив под руку самую хорошенькую девицу, побежал с нею в зал. Все поднялись.
– Приятно, когда ученость соединяется с веселостью, – заметила еще одна из свиты.
– Но это бывает лишь в исключительных случаях, – строго сказала начальница, поглядев на учениц.
Она отвела в сторону Лососинова.
– Я хотела поговорить с вами… дело в том, что наш историк совершенно нетерпим… Это неуч и вдобавок, pardon, вы заметили, какой у него нос? Я уже подготовила почву в Моно. Вы бы согласились его заменить?
– О, конечно, с удовольствием!
– Вас рекомендует Пантелеймон Николаевич, этим сказано все. Я, конечно, теперь не играю никакой роли, я просто преподавательница… Все, конечно, зависит от школьного совета. Но… Сейчас у нас председателем вон тот старичок Кавасов, но мы хотим избрать Пантелеймона Николаевича… Вот, действительно, его нам бог послал. Я поражаюсь, как он успел в такие молодые годы достичь таких степеней… И о вас он тоже очень тепло отзывается…
Через неделю Степан Александрович стал преподавателем истории N-й трудовой школы и секретарем школьного совета.
Председателем единогласно был избран Пантюша Соврищев.
Глава 5
Страшный инструктор
Чтоб попасть в школу к девяти, надо было из дому выйти в восемь. Степан Александрович проснулся в это утро с нехорошим каким-то чувством. Было страшно, и тоска мешала вздохнуть всей грудью. Казалось, если бы можно было угадать причину тоски, стало бы легче. Была причина – приснившийся под утро сон: в морозное утро серые дымки над белыми крышами. Почему-то сон был страшен и вызвал тоску. Но чувствовалось, что и для этого сна была тоже какая-то причина, а ее он не мог угадать и потому нервничал. Хотел было лечь и опять уснуть на весь день, но потом одолела слабость. Да и не хотелось больше видеть снов. Уже три ночи снилось что-то страшное и непонятное. Оно забывалось, но на сердце было неспокойно весь день.
Степан Александрович вышел из дому. Еле-еле лиловел зимний рассвет. Люди шли посреди улицы, уступая дорогу автомобилям, худые, в странных одеяниях – в леопардовых шубах, в ковровых валенках, в телячьих куртках, в белых шапках с ушами ниже пояса. Почти все имели посторонний придаток – санки. Если санки сцеплялись, люди останавливались и, не спеша, смачно обкладывали друг друга нехорошими словами. Иногда из форточки вылетал и падал ужасный сверток. Уборные не действовали. Зияли пустые витрины магазинов.
Иногда громко на всю Москву кто-то от голода и холода щелкал зубами. То трещал пулемет. Обучались стрельбе разные особые отряды. На перекрестке валялись издыхающие лошади.
В школе было сравнительно тепло. Ученицы всегда были веселы и приветливы. Казалось, прилетали они каждый раз на каких-то чудесных коврах-самолетах из сказочных стран, где текут в кисельных берегах молочные реки. В учительской преподаватели обсуждали газету.
– Мы опять отступили.
– То есть кто это «мы»?
– Ну, красные.
– А, красные, да, отступили.
– У меня в квартире ноль градусов. Сплошной кошмар!
– Я вчера первый раз конину ел. И, вы знаете, ничего.
– В первый раз? Я уже давно ем.
– А вот Пантелеймон Николаевич!
Пантюша вошел с видом ласкового и гуманного начальника. В дверях тотчас начали мелькать девичьи лица.
– Господа, не толпитесь у дверей.
– Пантелеймон Николаевич, спросите меня сегодня!
– Господа, я спрашиваю тех, кого нахожу нужным спросить, а не тех, кто меня об этом просит.
Пришел француз и тотчас стал шептать всем на ухо:
– Могу достать сахар по две тысячи фунт, масло сливочное тоже две тысячи… вологодское… А вот не нужно ли кому золотое пенсне?
Немка сказала;
– А я сама сделала термос. Из двух шляпных картонок. Прекрасно сохраняет теплоту пищи.
Естественник поглядел на Степана Александровича и спросил:
– Вы не больны?
У того вдруг стало тесно в груди:
– А что?
– У вас утомленный вид.
– Да… впрочем, сейчас все утомлены.
– Ах, не говорите… Это сплошная каторга!
– А знаете, говорят, Ленин сказал: мы уйдем, но мы так хлопнем дверью…
Раздался звонок.
Степан Александрович шел в класс всегда с некоторой опаской. Боялся неожиданных вопросов. История подобна морю, в котором события – суть капли. Разве все упомнишь? Особенно не любил он средневековье. Гогенштауфены по ночам снились. «Хорошо ему, – думал он со злобой про Пантюшу, – Евгений Онегин да Тарас Бульба. А не угодно ли войну Алой и Белой розы запомнить или про Гвельфов и Гибеллинов!»
Класс разделялся по составу на девушек с резко выраженным буржуазным происхождением и на юношей со столь же резко выраженным происхождением пролетарским. Эти две группы относились одна к другой как-то равнодушно. Юноши вообще предпочитали заниматься уборкой снега. В особенности был один очень милый, но суровый парень, отличавшийся большой физической силой, по фамилии Груздев.
Однажды Степан Александрович спросил его, что такое римский папа. Подумав, тот ответил: антихрист. И был осмеян девицами.
После урока он подошел к Степану Александровичу и сказал угрюмо, но добродушно:
– Вы уж меня лучше не спрашивайте, я этой науки все равно не выучу. Я лучше вот с крыши пойду снег сбрасывать…
В это ясное зимнее утро начался, как обычно, урок.
– Назарова!
Очаровательная девушка, в стиле двадцатых годов прошлого столетия, встала, опираясь о парту, и сразу начала:
– Мария-Терезия никак не могла забыть потери Силезии…
Степан Александрович слушал, глядя одним глаќзом в учебник.
– Она была умная и добрая государыня и отлично понимала… и отлично понимала…
