Текст книги "Ближний взгляд. Тексты этих лет"

Автор книги: Сергей Юрский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

3

Мы громко постучали и сразу вошли. Елизавета Трифоновна взметнулась навстречу. Сияла улыбками, но глаза бегали тревожно.

– Мы только что о вас говорили и хорошо. Ефим Ефимович, Женя, у нас дорогой гость, мистер Досплю.

Из кресла поднялся, годов тридцати, очень иностранный человек и совсем чисто заговорил по-русски:

– Очень, очень рад! – Он схватил мою руку и не сразу выпустил, смотрел на меня с умилением. – У нас в Канаде теперь много русских, вас очень ждут, у вас будет большой успех, вас там хорошо знают.

Глаза у меня полезли на лоб.

– Послушайте, мистер… – промямлил я.

Но господин Досплю, видимо, не очень любил слушать, он любил говорить. Выяснилось, что он, Досплю, представляет здесь выдающегося мецената мистера Райфа Добкина. Замечательный Добкин финансирует замечательный же ежегодный фестиваль его, Добкина, имени. Фестиваль проходит сперва в Монреале, а затем – это главное! – в Торонто. Мистер Добкин обожает танцы народов, и каждый фестиваль посвящен одному танцу. В прошлом году это был «Доб-кин-вальс» и приезжали артисты из Вены. А раньше были «Добкин-танго», «Доб-кин-буги», «Добкин-фрейлехс». И вот теперь «Добкин-гопак», который поручено организовать ему, Ивану Досплю.

К основному блюду, вечеру танца, всегда в виде гарнира привозят еще какой-нибудь музыкальный вечер, или цирк, или театр. К гопаку Иван Досплю решил добавить наш спектакль.

– Иван, Иван! – плескала руками в воздухе Елизавета Трифоновна, – но мы говорим о солидных гастролях, мы играем четыре раза, мы пишем в договоре…

– Пишем, пишем! – перебил ее Досплю. – Все уже написали, да! Вы играете в Виннипеге и в Калгари, да! (В речи его вдруг стал проскакивать акцент.) Но главное Монреаль и Торонто – «Добкин-гопак».

Оказалось, что приезд самого Досплю связан именно с гопаком. Сегодня он смотрит местный гопак, а ночью выезжает в Киев, смотреть тамошний. Нет, нет, он непременно будет и у нас на спектакле, он посмотрит начало, но потом, – он очень сожалеет, но это его бизнес, – он должен видеть гопак. Спектаклем целиком он насладится уже в Монреале. Он уверен, что имя Гены Новавитова привлечет полный зал русских, у них у всех русское телевидение.

Он вежливо, но крепко стиснул мои плечи.

– Иван! Иван! – заклекотала Елизавета Трифоновна (она произносила «н» в нос, на французский манер). – Иван! Это не Гена, это Женя, наш чудесный актер. А Гена Новавитов сейчас готовится к спектаклю, он у себя в номере и просил ему не мешать.

Фима Соткин открыл и захлопнул свой широкий рот, похожий на мягкий старинный кошелек, звякнули искусственные зубы.

– Женя?! – крикнул Досплю, не выпуская меня из объятий. – Пардон! Я думал, это Гена. Ничего! Мы еще увидимся, в Монреале я всех буду знать, а сейчас уже знаю Женю! А? Ничего! Как дела? (Он говорил по-русски, но теперь как бы совсем в переводе с иностранного.)

Елизавета за спиной Досплю делала нам большие глаза и прикладывала палец к губам. Мы и молчали. Только улыбались и утвердительно трясли головами.

– Не спал ночь. Самолет. Надо силы. Увидимся. Немного сна, – говорил Досплю, пожимая нам руки.

Он вышел, и тогда мы накинулись на Елизавету.

– Где Гена? Прилетел? Он здесь?

– Не говорите мне о Новавитове, он поставил меня в немыслимое положение, но мы играем. Мы играем?

– Лиза, душка, мы, стал быть, играем, только кто кого? Я сказал Юре… – начал Соткин, но Елизавета его перебила.

– Знаю! Вернее, не знаю. Насчет женского костюма надо решать. Сейчас! Я вызвала женских костюмеров.

Тут я рванулся.

– Елизавета Трифоновна, если без моей роли можно обойтись, то зачем тогда вообще мне это нужно? И вам зачем это нужно?! Зачем?

– Это пьеса, Женя! Это театр! – крикнула Елизавета. – Такая пьеса, такая жизнь, и у нас закрытие гастролей. Хотите поставить жирную кляксу на финал? Хотите обидеть полторы тысячи зрителей? У нас аншлаг. Сейчас привезут Ко-рецкого, и если его правильно побрили…

– В каком смысле?

– Если его правильно побрили, мы будем играть.

Стоп! В этот момент сверкнула молния в моей голове, и я прозрел. Значит, они решили не заменить Гену, они решили выпустить Корецкого, КАК БУДТО это Гена Новавитов???!!!

Вот это да! Чудовищно, но гениально. Андрюша с Геной не похожи, но возраст и рост примерно одинаковые. Фирменные знаки Новавитова – шляпа, под ней лысина и черные очки. Издалека, в большом зале, – может проскочить. Андрюша Корецкий всегда считал себя обиженным. С самого начала. Конечно, он должен был играть Конрада. ЕСЛИ БЫ! Да в том-то и дело! Если бы специально на эту роль не пригласили Новавитова. Да! Если бы Андрюша, а не Новавитов снимался во всех сериалах и числился секс-символом страны. Если бы! Но было так, как было. Играл Гена, а у Андрюши постоянно было плохое настроение и нарастающая злоба на всех и вся.

Ай-ай-ай! Андрюша так презирал коммерческий театр и любую показуху. Но вот трахнул гром, появился шанс. Ты хотел играть Конрада? На, играй! Только обрей наголо голову и забудь, как тебя зовут. На, играй! Ай-ай-ай! И Андрюша согласился?! Ай-ай-ай!

Мои обиды и претензии показались мне мелочными. А Соткин уже убежал примерять женский костюм, и ему было плевать, что в программке будет, как всегда, напечатано в списке действующих лиц: «Баронесса – нар. арт. М.П. Ка-шеварова».

4

Была репетиция. Заперли на ключ все двери в зрительный зал, чтоб свидетелей не было. Но все равно в кулисах стояли все техники и обслуживающие и всхлипывали от смеха. На сцене помреж громко суфлировал текст. Но все покрывал непрерывный визг Юрия Ивановича.

– Это я вымарал! Этого куска нет! Сразу вход Садовника. Садовник!

– Так это вы Садовник, Юрий Иванович!

– Да, да, да, я! Я вхожу. Пропускаем эту сцену, это я знаю. Дальше! Баронесса! Фима, появляйся в верхней двери.

Фима появился в верхней двери, и тут смеховые рыдания охватили всех.

И был спектакль.

С первым звонком впустили зрителей. По трансляции было слышно, как наполнялся зал. Переговаривались, кашляли, скрипели стульями. Всегда понятно по звуку, много народу или не очень. На этот раз было очевидно – переполнение. Океанский прибой. Я сидел перед зеркалом у себя в гримерной, вполголоса говорил своему отражению: «Женщины всегда хотят больше того, что мы способны им дать». Вроде органично. Взгляд такой холодный и насмешливый. Нормально. Я еще и еще раз подклеил уголочки новеньких усов, которые на меня напялили. Я волновался, это нормально. Важно другое. Не хочу показаться лучше, чем я есть на самом деле, но я думал о том, насколько больше волнуются мои товарищи. Особенно Андрюша Корецкий, особенно Фима, хотя Фима – исключение.

Мы начали. Артисты всегда СРАЗУ чувствуют, идет или нет, принимает зал или нет. В присутствии полутора тысяч зрителей, плюс полсотни на приставных стульях, плюс стоящие на ногах возле лож, могло быть всякое. Но случилось самое удивительное. Все шло как всегда! Никакой разницы. Где обычно слегка смеялись, и сегодня слегка смеялись. Кому обычно аплодировали на уход, тому и сегодня. Юрий Иванович в роли Садовника был не то чтобы плохой, нет, не плохой, а никакой. Но когда, скучно отговорив монолог, он поплелся к выходу, а в дверях обернулся, поднял над головой лопату и сказал: «Не надейтесь, я еще вернусь!», раздался аплодисмент. Фиме всегда в этом месте аплодировали, так Фима ж как играл! Юрий Иванович никак не играл, но аплодисмент был. Потом вышел сам Фима. И на сцене, и за кулисами все набрали полный рот воздуха и не выпускали. Ждали. И вышел Фима. В длинном платье с кружевами, в паричке гри де перль с завивочкой, в шляпке с вуалеткой, а также бровки, губки, ну и походочка, и ротик, вернее, пасть в виде старого кошелька! И что? И был обычный аплодисмент, как всегда на выход известной в прошлом нар. арт. М.П. Ка-шеваровой. Словом, все шло нормально.

Но ведь сегодня город прощался не со спектаклем, город прощался с Геной Новавитовым. Ждали выхода Конрада. И вот:

Элиза (бежит к дверям). Входите, входите, Конрад, мы вас ждем.

Конрад (входит, снимет шляпу). Я вас не обременю? Добрый вечер.

Вошел Андрюша Корецкий в черном костюме, в черных очках, на голове шляпа. Он сказал:

– Я вас не обременю? – И снял шляпу. И обнажилась лысина. И зал – нет, нет, не зааплодировал, – зал закричал единым голосом: «А-а-а-а!». А уже потом грохнула овация.

Акт шел на подъеме. Могу сказать (это очень личное, мог бы не говорить, но ладно, скажу), когда я (в роли Рене, с усиками на лице) произнес: «Женщины всегда хотят больше того, что мы способны им дать», тоже был аплодисмент. Не овация, не гром, просто аплодисмент, – заметили. А между прочим, Ушиц НИКОГДА не имел в этом месте аплодисмента. Это пустяк, но, чего лукавить, приятно.

В антракте прибежала Елизавета. Возбужденная, окрыленная. Жена шефа «Аэрофлота» в восторге, мэр прислал корзину цветов. Досплю немного опоздал к началу, но триумф в зале при выходе Конрада видел, был потрясен, сказал, что счастлив будет встречать нас в Канаде, и уехал глядеть гопак.

Во втором акте и игра актеров, и реакции зала – все немного пошло на спад.

Мои актерские способности можете оценивать как вам будет угодно, но опыта у меня не отнимешь. Большими ролями меня не баловали, все больше на подхвате, но в театре варюсь сильно давно. Так что было время понаблюдать и сделать кое-какие выводы. Уверяю вас, что я наблюдатель объективный. В начальные годы я все прошел. Были надежды, было самомнение, тщеславие. Обиды, зависть – все было. А потом… может, именно зависть сделала меня особенно зорким к более успешным коллегам (я откровенно говорю), а может, Бог дал склонность к обобщениям, но в театре я много такого знаю, о чем другие понятия не имеют. Если в моем рассказе я выгляжу иногда злым сатириком, то, поверьте, на самом деле я действительно злой и действительно вижу всю подноготную нашей до самой глубины фальшивой профессии – это во-первых. А во-вторых, плевать я хотел на все, что подумают обо мне другие, и вы в том числе. Я знаю, что я объективен, и точка. И довольно об этом!

Так вот, иногда сгоряча актер может без подготовки сыграть лучше, чем после долгих репетиций. Это бывает от возбужденных нервов и от внезапно возникшего сочетания двух чувств – ужаса и свободы. Ужас освобождает от ответственности, а свобода от тупой режиссуры и бездарных текстов дает легкость. И в результате победа! Все поздравляют, и сам считаешь себя героем. Но надо знать (я, по крайней мере, знаю!), что это обманчиво. Это как быстрее всех пробежать первые сто метров на десятикилометровой дистанции.

Возвращаюсь к сюжету. Второй акт шел очень так себе. Выдохлись, перегорели, устали. И публика устала. Всю свою любовь к Гене Новавитову (в исполнении Андрюши Корецкого) зрители отдали в овации на первый выход, а потом уже смотрели спокойно и без истерик. Андрюша играл нормально. Местами лучше, местами хуже. Но текст звучал немного по-новому, была некоторая свежесть. И от свежести интонаций особенно очевидно становилось, что текст плохой и пьеса яйца выеденного не стоит. Остальные, то есть все мы, не заврались, вполне пристойно разобрались с новыми ролями, но аплодисментов уже никто не сорвал. Так и шло – один сказал, другой сказал, один вошел, другая вышла. Про мою бывшую роль никто не вспомнил. И в публике не шептались: «А где же вот этот, который в программке назван Страховой Агент, когда он появится? Что ж это его все нет да нет, и кто же его, интересно, играет?» Никто не перешептывался, и никому это не было интересно. Акт шел на три с плюсом.

Исключением был Фима Соткин. Пожалуй, во втором акте он один и привлекал внимание. Текст он забыл целиком, суфлера не слышал. Но ведь и Маргарита Павловна отродясь не знала этого текста. Зато Фима так шамкал, выделывал такие гримасы, так уходил в верхнюю дверь, цокая высокими каблуками, что ему одному отвечали смехом и хлопали. Но вот он ушел со сцены, а действие все тянулось. Интрига перестала дергать зрителей за нервы. Все шло на довольно унылую коду.

НО! Когда мы все стали выстраиваться по вертикали на лестнице, когда зазвучали первые аккорды финальной песни, какая-то невидимая молния пронзила зал. Вдруг образовалось напряженное намагниченное поле. Музыкальная волна ополоснула воздух, кончилось инструментальное вступление, каждый из нас поднял правую руку вверх и…

ПОТОМ БЫЛ ДЕНЬ, И НОЧЬ БЫЛА,

БАЛА-БАЛА, БАЛА-БАЛА,

– запели мы.

Мы прощально махали правыми руками, а левые руки, отведенные в сторону, жестом изображали: «Как жаль, что мы расстаемся, но что поделаешь!»

«Браво-о!» – взвыла публика. Мы спели первый куплет, потом второй, и, наконец, третий, где повествовалось о том, что всему бывает конец, что в конце спектакля всегда закрывается занавес, и что:

ПОТОМ БЫЛ ДЕНЬ, И НОЧЬ БЫЛА,

БАЛА-БАЛА, БАЛА-БАЛА.

Полы занавеса стали сдвигаться. В зале хор женских голосов закричал, скандируя: «СПА-СИ-БО!».

Занавес снова открылся. Зал встал. Кричали, хлопали, несли цветы. На глазах были слезы.

5

Белые, пухлые, как бы надутые изнутри воздухом, слегка дрожащие руки, почему-то они маячили в памяти, когда я думал об уснувшем моем соседе по купе. Поезд шел ровно. Не было вот этого «ды-дым, ды-дак, ды-дэн, ды-дон…», как в старые времена. Колеса не стучали на стыках. Стыков, видимо, не было. Смотри-ка, и у нас, как в Европе, сплошная, длинная рельсина. Здорово! Не замечал. Нуда, я ж давно в поезде не ездил, все больше самолетом.

По правилам мне полагается полка в четырехместном купе, но Маргариту Павловну пришлось все-таки положить в больницу, а билет ей был уже куплен. На радостях успеха решили не мелочиться, и меня отправили в СВ. В тот вечер мы все заменяли друг друга, ну так еще одна подмена, не самая сложная. Попутчиком оказался пожилой, интеллигентный мужчина. Когда я ввалился в купе за минуту до отправления, сосед уже успел домовито расположиться. По традиции тридцатилетней давности он был уже в полосатой пижаме. Постель разостлана. На столике одноразовые прозрачные тарелочки, в них пара ног копченой курицы, пирожки, огурцы, сыр, ну и прочее, возглавляемое бутылкой водки «Хортица». Он как будто ждал соседа, даже рюмки стояли две.

Поздоровались, представились друг другу. Валерий Александрович (так его звали) тонко порезал помидор, наполнил рюмки. Я смотрел на его пухлые, слегка дрожащие руки. Он поднял голову, улыбнулся.

– Если не возражаете, милости прошу! С отбытием!

Мы выпили, и я подумал, что подобное испытывал только в бесконечно далеком прошлом веке. За второй рюмкой он рассказал, что его провожали жена и дочь, но он настоял, чтобы не ждали отхода поезда, и приказал шоферу везти их домой, дочка не очень здорова, и любой сквозняк, понимаете, может… Он налил по третьей. Белые руки немного тряслись. Я сказал, что сало просто потрясающее. Он сказал: «Ну, Украина есть Украина». Он член Международного Экспертного Совета по определенным специальным электронным системам. После переговоров в Москве все переместятся в Вену на пленарное заседание.

Укачивало. На меня надвигалась дремота. После спектакля мы все пили шампанское в честь окончания сезона. Была и водка, водку тоже пили, закусывать было некогда, всё наспех, а теперь вот закуска, сало замечательное и опять водка. Глаза мои смыкались. Я не сразу отметил, что мой vis a vis умолк. Я встряхнулся. Валерий Александрович смотрел на меня странным неподвижным взглядом, рот был приоткрыт, на лице застыла удивленная улыбка.

– Я вас узнал, – сказал Валерий Александрович. – Вы артист?! Мы сегодня были на вашем спектакле. Извините, я только сейчас вас узнал, вы играли этого… с усиками… Рене, да? Поразительно, как мы встретились. Я ведь до сих пор под впечатлением.

Он снова наполнил рюмки, и его пухлые белые руки больше прежнего подрагивали.

– У вас, конечно, замечательный театр. Я, может быть, не все понял, проще говоря, даже не все расслышал, что поделаешь, возраст, слух ухудшается, но общее ощущение удивительное. Какая культура, какая проработанность всех деталей.

Внутренняя поверхность двери купе была зеркальная. Я повернул голову и увидел свое отражение. Мне не понравилось мое лицо. То есть не само лицо, уж какое есть, такое есть, а выражение лица. Смесь тупости и притворства. Я полагаю, это вещи несовместные, либо одно, либо другое! Но в данном случае была именно смесь – и отупение, и хитренькая вежливая улыбочка.

– Я когда-то был большим театралом, – говорил Валерий Александрович, – ездил в Москву, в Ленинград специально смотреть спектакли. Теперь, конечно, многое изменилось. Публика изменилась, стала грубее, но все равно! Моя Лиза, это дочь, она, знаете, немного нездорова, у нее своеобразное восприятие мира, но как она была сегодня счастлива. Вот сегодня зрители больше всего ждали этого знаменитого Гену Новавитова, а Лизонька, она далека от общей моды, она, я это видел, в целом все воспринимала. От настоящего искусства каждый берет свое. Сегодня для меня чудом была Маргарита Кашеварова. Я ведь ее помню молодой. Она изменилась, это естественно, но то, что я ее снова вижу и в ней столько подвижности, столько комизма… Да, большое наслаждение. И музыка! Эта последняя песня – «Потом был день, и ночь была…». Незабываемо!

Не спалось. Сон куда-то улетучился. Я лежал на спине и смотрел в потолок. Поезд шел ровно. За незашторенным окном проносились огоньки, и светлые блики легко прыгали по потолку, по стенам, по зеркальной поверхности двери. Сосед спал. Я думал о нем, думал об этом человеке из прошлого века, который, сидя в зале, умудрился увидеть то, чего на самом деле не было. Смешно! Кому рассказать – обхохочется. Потом я думал о его больной дочке, о ее счастье присутствовать при апогее нашей бессмыслицы, и это уже было не смешно.

Я вдруг вспомнил, что у Елизаветы Трифоновны тоже болеет дочка, а с мужем она рассталась, и вот крутится между театром и бесконечными врачами, сиделками, няньками. А каково Андрюше Корецкому с его тайным триумфом?! Он достиг апогея своего творчества, свершилось то, о чем мечтал. И он не спасовал, сыграл, местами даже очень славно сыграл Конрада. Но далыие-то что? Как они разберутся с Геной, с ролью, с театром, с публикой? А Гена? Может, ему вовсе не в радость съемки в Марокко, он ведь жутко устал, почти до предела износился и сам это понимает. Но он обложен, обвязан контрактами, собственным успехом, собственным агентом, который давно уже ловко перевернул ситуацию, и теперь не он работает на Гену, а Гена на него. И обоим уже не остановиться. Маргарита Павловна смешная и невыносимая. Ей, конечно, давно пора бы на даче с внуками сидеть, но внуков-то нет. Да и дача есть ли? Оставили мы ее в больнице. Говорят, больница хорошая, по местным меркам высший класс. Но все-таки другая страна, чужой город. Хотя ее и здесь помнят, вот она действительно была звездой на весь СССР. Упустила момент выскочить из беличьего колеса актерской профессии и вот перебирает лапками, старается не отстать, а лапки уже слабенькие.

Фиму вчерашнего вспомнил в вуалетке и на каблучках. Фима силен! Интересно, он понимает, что, собственно говоря, происходит? Скорее всего, нет. Фима прочно защищен своим Божьим даром и, прости, Господи, глупостью.

Остановка. Светлый блик застрял в зеркальной двери. Неразборчивый голос неведомой станции что-то непонятное объявил по радио. Сосед спал. Я смотрел в потолок. Фима глупый? Да? А я умный? Я все понимаю, все могу разобрать, оценить? Да? Полторы тысячи человек кричали «Браво!», девочки протягивали букеты, кидали их под ноги, и цветы недешево стоят, а я вижу в этом всего лишь обман зрения? Валерий Александрович принял Фиму Соткина за Маргариту Кашеварову. Это он сослепа? А может, иначе? Может, та Марго, и тот фильм, и тот спектакль так сохранились в его памяти, что он теперь смотрит на сцену и видит свое, только ему дорогое, никому другому не доступное. Это магия, это вера в невидимое. В этом и есть чудо искусства.

Поезд тронулся. Очень осторожно, без рывка, только медленно, а потом быстрее поплыли светлые блики. Надо всех простить. За фальшь, за подмену, за слепоту, за глупость. Нет, нет, это тоже неправильно, прощать нельзя, надо судить. Но не мне! Кому-то другому. Катя, кажется, обиделась. Еще бы! Плохо я с ней простился, ужасно. «Позвоню, – сказал я, – посмотрим, как там, что». Ужасно. Она ж мне кусок молодости своей отдает, жизни своей. Прости меня, Господи. Не мне, не мне судить. Меня судить надо. За неблагодарность. Меня взяли! Судьба меня укутала в пыльные тряпки театральных кулис, столько лет я на сцене. Я рядом с этими талантливыми, безоглядными людьми. Так и нужно, в нашем деле нельзя оглядываться, с ума сойдешь, как я, кажется, свихну с ума этой ночью.

Ай! Слезы выступили у меня на глазах.

Благодарю, благодарю! Меня взяли. Благодарю за то, что я участник этого святого безобразия. Прости меня, благослови и сохрани моих товарищей! Как жаль, что я неверующий.

Ноябрь 2010 Москва