Текст книги "Пророк Темного мира"

Автор книги: Сергей Волков

СЕРГЕЙ ВОЛКОВ
ПРОРОК ТЕМНОГО МИРА

Будущее – в настоящем, но будущее – и в прошлом. Мы создаем его. Если оно плохо – это наша вина.

Анатоль Франс

Цивилизация шла, шла и зашла в тупик. Дальше некуда. Все обещали, что наука и цивилизация выведут нас, но теперь уже видно, что никуда не выведут: надо начинать новое.

Лев Толстой

Пролог

Права народная мудрость – никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. И к добру, к худу ли такие потери и обретения – этого человеку понять тоже не дано. После памятной зимней рыбалки на Спасском озере, после того, как братья Возжаевы стали свидетелями боя между неведомыми жуткими обитателями «буржуйского поселка» и не менее жутким спецназом, Павел сильно изменился. Исчез придурковатый увалень, слюнявый, вечно улыбчивый деревенский дурачок, едва умевший самостоятельно штаны застегнуть да ложку с кашей в рот отправить. Теперь это был поджарый, быстрый в движениях и суровый в словах человек. Чужой человек. Он мало ел, почти не спал, а все ходил, ходил вокруг Разлогово, по полям, лесам, берегами Камаринки, и запавшие глаза его горели вызывающим оторопь даже у брата Петра огнем.

Дачники, понаехавшие с приходом лета в деревню, боялись этого нового, переродившегося Павла. Петр как-то краем уха услышал разговор двух дачниц, почтенных матрон, точивших лясы у колонки:

– Психа-то нашего видала? Раньше был теленок, а теперь – волк! Глянет, аж мурашки по спине.

– Да уж, дал Бог соседа. Теперь за детьми смотреть надо. На речку уже так, как раньше, не отпустишь. Прибил бы его кто-нибудь…

Прибить пытались. Развеселые компании, прикатывающие в Разлогово на выходные – покуражиться среди березок, водки нажраться, навести шороху на тихую деревеньку, – стали задирать парня. В прошлые годы такого не было. Обычно если Павел и подходил к городским гулеванам, одаривали его от щедрот хлебосольной пьяной русской души куском арбуза, пирожным, конфетами, пытались стопку налить. Теперь все изменилось.

– Чё смотришь? – наливаясь непонятной, тягучей злобой, поднимались от мангала мужики и шли на Павла, как в атаку. – Вали отсюда, козел!

Павел в ответ мрачнел, сводил поседевшие после того памятного дня брови к переносице и грозил готовым броситься в драку людям коричневым пальцем.

– Плохо живете! Нельзя так!

Пару раз доставалось. Побои он сносил молча, не рыдал, как прежде, не бился в припадках, не звал Петра на помощь. Получив пару затрещин, отсмаркивал кровь из носа, утирал разбитые губы и снова за свое:

– Плохо живете! Нельзя так!

К концу июня, когда неожиданно дуром поперло в огороде – только успевай поворачиваться, – заметил Петр в брате новую перемену. К Павлу начали льнуть животные. Кошки, собаки, коза старухи Иванихи, птицы, что испокон веку живут возле человеческого жилья, окружали худого, нелепого человека, бегали и летали за ним как привязанные. «Пан спортсмен», дачник, круглый год обитавший в Разлогово, возвращаясь однажды с одной из своих вечных пробежек, увидел, как по пыльному проселку вышагивает Павел, а за ним цепочкой семенит десяток ежей.

– Меня как по башке ударило, – рассказывал «Пан спортсмен» Петру. – Он ж как гаммельнский крысолов! Только дудочки не хватает.

Дудочки у Павла и впрямь не было. Чем-то другим привлекал он к себе разных тварей и зверюшек. Привлекал – и привечал. Кормил мышей хлебными крошками, пересвистывался с синицами, что-то ворчал горлом собакам, и даже самые злобные городские кобели, что вечное лето сидели на привязи за заборами хозяйских дач, переставали гавкать и начинали ластиться к человеку, точно щенки.

И еще одна странность замечена была всеми: Павел начал влиять на детей. При его появлении впадали они, избалованные московские мальчики и девочки, в настоящий транс. Капризы, истерики, грубость, все эти «хочу – не хочу», «буду – не буду» исчезали, как по мановению волшебной палочки. Завидев над забором лохматую голову Павла, дети смотрели на него, как на чудо, и когда он бросал на ходу:

– Природу любите! Города – зло! Бегите оттуда! – детские головенки согласно кивали.

В Разлогово сделалось неспокойно. Испуганные мамаши и папаши несколько раз приходили к Петру, требовали посадить брата под замок.

– Так он же ничего плохого не делает, – разводил руками старший Возжаев. – Никого не трогает…

– Еще б тронул! – ярились дачники. – Убьем! Милицию вызовем! Псих он! Нельзя такому среди нормальных людей жить.

– Раньше-то, когда и впрямь дурачком был, не боялись вы его, – с горечью говорил Петр.

– Пусть лучше дурачок, чем такой… Запри его, иначе пожалеешь!

Петр и запер. Сидел теперь Павел день-деньской в дальней комнатке их небольшого дома, глядел в окно, ждал осени, когда съедет обратно в городские квартиры дачная кодла. От нечего делать пристрастился он слушать радио. С утра до ночи, меряя шагами облупившиеся половицы, внимал Павел международным и российским новостям, интервью политиков и звезд шоу-бизнеса, песням и рекламе.

Лишь с наступлением темноты выпускал Петр брата в огород – подышать свежим воздухом. Павел сомнамбулой бродил меж дружно зеленеющих фядок, бормотал что-то, поднимал голову к звездам, иногда ложился на траву у забора.

Как-то Петр, собравшись уже спать – с утра надо было рано встать, картошку окучить, чеснок прополоть, – выглянул с заднего крыльца, чтобы позвать брата, и замер в дверном проеме, точно гвоздями прибитый.

Павел, освещаемый легким, призрачным светом полной Луны, стоял у калитки, а на заборных столбах сидели и смотрели на него огромными, жуткими глазами совы. И впервые с зимы увидел Петр, что брат улыбается. Нечеловеческой, умиротворенной улыбкой познавшего истину…

Старуха Иваниха, когда Петр рассказал о странном и страшном происшествии, безапелляционным тоном заявила:

– К батюшке веди. К отцу Валериану. В Завалишино. Знаешь, где церква?

Петр кивнул. Церковь, в советские времена бывшую детским садом, восстановили лет пять назад. Детсад закрыли за ненадобностью – все одно детишек в Завалишине, некогда многолюдном селе, теперь было всего несколько, да и на тех приходилось по полному комплекту бабок-дедок – есть кому приглядеть.

В церкви побелили стены, поставили над колокольней золотой куполок с крестом, навесили на окна кованые решетки, красивые, все в завитках и виньетках. «Душа, – многозначительно заявил глава сельского округа на торжественной церемонии открытия возрожденного храма, – это то, чем человек отличается от животного. И задуши моих односельчан я теперь спокоен».

Отец Валериан, назначенный приходским священником в Завалишинский храм, быстро приобрел в округе популярность, и со всех окрестных сел и деревень, а то и из райцентра потянулись к нему верующие со своими горестями и бедами. Петр с братом несколько раз бывал в церкви – на Пасху, на Троицу, ставил свечи за упокой матери и всей родни, с батюшкой разговаривал. Тот показался ему человеком рассудительным, добрым и отзывчивым.

От Разлогово до Завалишино путь неблизкий. Петр и Павел вышли засветло, чтобы успеть вернуться к вечернему поливу огорода. После трехнедельного затворничества Павел бодро шагал по пыльному асфальту, высоко держа обстриженную под ноль голову. Петр едва поспевал за братом, исподволь наблюдая за ним. «Совсем седой стал Павлушка, – крутились в голове невеселые мысли. – Седой, а телом ровно подросток. Ох, что ж батюшка скажет? Вдруг разглядит в брате сатанинскую силу какую – что тогда делать?»

Размышления Петра прервали две трясогузки. Примчались из духмяного травяного разлива полей и, поцвиркивая, закружились над головой Павла, закрутили хоровод, а потом уселись на плечи и замерли, точно приклеенные.

– Пашка, ты б птичек-то согнал, – испуганно попросил Петр.

– Нельзя, – убежденно ответил брат.

Так и вошли в Завалишино – Павел впереди, с трясогузками на плечах, Петр за ним, снедаемый тяжкими мыслями.

Отец Валериан был дома – для него с матушкой выстроили ладный коттеджик, по современной строительной моде облицованный сайдингом. Поповские ребятишки возились со щенком. Петр попросил вызвать батюшку, а когда тот вышел на крыльцо, в простой, мирской одежде, с недочитанной газетой в руке, поклонился.

– Вот, батюшка, брата привел. Неладное что-то с ним. Посмотрите.

Отец Валериан сощурил умные глаза, положил газету на перила, спустился с крыльца, улыбаясь.

– Здравствуй, Павел. Как поживаешь?

– Не спасете вы людей, – глядя в сторону, глухо произнес вдруг тот, и трясогузки с пронзительным писком вспорхнули, вновь закружив каруселью над стриженой головой. Дети бросили щенка, выстроились в линейку, преданными глазами глядя на чудного гостя.

– Спасем, – спокойно ответил батюшка. – Не мы – Бог. Души спасем.

– Это неправда. Правда – в природе. Она – сила. Все остальное – зло, – четко выговаривая слова, произнес Павел, и, повернув голову, посмотрел священнику в глаза.

– Гос-споди… – прошептал отец Валериан и начал часто креститься, пятясь к дому.

– Города – зло! – Голос Павла неожиданно обрел какую-то запредельную для человека силу, загремел, загрохотал над сонной летней улицей. – Техника – зло! Наука – зло! Отриньте все, идите в леса, живите, как предки жили, – только тогда спасетесь! Мрак идет на род людской. Смерть уже косу подняла! Древние силы будить нужно, только они помогут, только с ними выживут дети…

– Дети, – охнул батюшка, нетвердой рукой уцепившись за перила крыльца, испуганно оглядел двор. – Андрей, Владимир, Елена, Ольга – в дом! Быстро в дом!

– Дети умнее вас. – Павел властным жестом выкинул вперед руку. – Дети чувствуют истину! Я спасу их. Тех, кто слышит меня.

Ребятишки, дернувшиеся было исполнить приказ отца, снова застыли на месте, широко улыбаясь.

– Бес в тебе! – закричал отец Валериан, торопливо выпрастывая из ворота рубашки нательный крест. – Это бес вещает! Изыди! Во имя Господа нашего, во имя Святой Троицы! Изыди!

Петр, обмерший, едва только Павел начал говорить, почувствовал себя совсем плохо. Он разрывался между любовью к брату и желанием встать на сторону священника, принять его правоту. «Пашка и впрямь с нечистой силой снюхался. Ой, беда… Чего делать-то? Святой водой? Или в больницу?»

Собравшись с духом, он бросился к брату, попытался сгрести его в охапку, утащить с поповского двора, но Павел только качнулся влево-вправо, стряхивая с себя Петра, и вновь заголосил:

– Железный телец погубит род людской! Смерть носите вы с собой, на смерти едите, со смертью спите. Отриньте зло! Я знаю путь к спасению и поведу вас! Увидьте силу мою!

И тотчас же со всех сторон, изо всех домов и дворовых построек Завалишино пошел мощный звук – замычали коровы, завизжали свиньи, заблеяли овцы и козы, отчаянно закудахтали куры, и все это покрывал яростный собачий лай. Тучи птиц затмили солнце, под ударами копыт и рогов с треском вылетали двери сараев, как подкошенные, падали заборы, и к дому отца Валериана по проулкам, через огороды мчалось небывалое звериное войско.

Перепуганная, рыдающая матушка силой утащила детей в дом и заперла дверь. Мужа она тоже пыталась увести, но священник будто прирос к крыльцу, высоко воздев сияющий на солнце крест и выкрикивая слова молитвы:

– Господи помилуй! Запрещает тебе Господь, диаволе, пришедший в мир. Пречистою Приснодевою Мариею, истинною Богородицею, на спасение всего мира. Проклят бо еси и вся неприязненная твоя дела и помышления, яже во дни, и в нощи заклинаю тебя душе нечистый, великим именем Святой Троицы, да не влагаеши рабу Божию Павлу болезней вредных, помыслов неприязненных, но отыди в места пуста и безводная, идеже человек не обитает. Бог един призирает тебя! Бог един призирает тебя!!

Павел стоял напротив и улыбался. Над его головой крутился пестрый нимб из птиц, по обе руки расселись на траве кошки, собаки, кролики, нутрии; за спиной встали нестройными рядами коровы и лошади.

– Вот – сила! – звонко сказал Павел. – Она доказывает правоту мою.

– Бра-атка… – прохрипел Петр, вдоль палисада подползая к Павлу. – Брось! Уйдем…

По улицам Завалишино уже бежали следом за ушедшим скотом перепуганные хозяйки. Женский плач и крики слышались со всех сторон. Мужики, смекнув, что дело – дрянь, похватали кто ружье, кто топор, кто вилы и тоже устремились к дому священника.

– Заклинаю тя душе нечистый и лукавый, именем единородного Сына Божия, Господа нашего Иисуса Христа, да не соблазниши немощию и лукавыми мечтании раба Божия Павла, да всегда ко Господу Богу молитвы чисты приносит. Твоя же лукавствия дневная и ночная, да будет с тобою. За няже ответ воздаси в день судный. Аз же ко Господу Богу моему служу денноношно, тебе упраздняшу и прогоняшу, мене же укрепляшу и вразумляшу мя, за многую его благодать и человеколюбие славлю! Славлю! – в исступлении кричал древние слова изгоняющей беса молитвы отец Валериан.

– Я все равно спасу тех, кто поверит мне, – просто сказал Павел и коротким жестом отпустил зверье. Птицы взвились в воздух и порскнули в стороны, коровы, удивленно мотая рогатыми головами, принялись щипать жухлую придорожную траву. Кошки разбежались первыми, следом понеслись собаки. Петр вцепился в рукав брата, потащил его через мычащее, блеющее стадо прочь, но тут завалишинцы догнали братьев, и на них со всех сторон посыпались удары. Попытавшись что-то объяснить разъяренным, обезумевшим людям, Петр не успел даже понять, что его никто не слушает. Получив удар обухом топора в лоб, он упал в пыль. Спустя мгновение с окровавленным лицом рядом рухнул Павел. Толпа обступила братьев, а над людскими головами рвал воздух голос отца Валериана:

– Изыди, сатана, проклят буди и вся лукавая твоя сила! Я ко благословися и прославися пречистое имя Отца, Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков! Аминь!

…Петр вернулся в Разлогово через неделю. Сломанная рука в гипсе, лицо заплыло от синяков, на голове выбрита залитая зеленкой проплешина, поблескивающая скобками. Дом встретил выбитыми окнами, сорванной с петель дверью. Забор вместе с калиткой лежал, на проломленных досках отпечатались протекторы колес большого грузовика. В комнатах царил разгром, все было вверх дном, даже железные кровати разобраны и покорежены.

Окаменев лицом, Петр вышел на заднее крыльцо – и застыл, пораженный. Огород, семь дней не знавший полива, пожаре должен был лечь, пожухнуть. Но этого не произошло, наоборот! Зелень, капуста, огурцы, помидоры, репа, свекла, картошка набрали мощь, пошли в рост, задушив сорняки.

– Петя, – прошелестел из густых зарослей смородины голос старухи Иванихи. – Ты живой, че ли? Ой, че было тута, Петя… Милиция приезжала и эти… в штатском. Обыск делали. А где ж Павлуша-то?

– В спецклинике он, – с трудом шевеля деревянными губами, ответил Петр.

– А когда ж отпустят?

– Никогда…

Ночь выдалась темная, слепая. Низкие облака, еще с полудня затянувшие небо, не пропускали света волчьего солнышка – Луны. Все же Бойша различал край небосвода, очерченный изломанной линией Стражного леса. Мягкое, пепельное сияние лилось сверху, чуть разбавляя непроглядный мрак, затопивший землю. В темноте все кошки серы. Темнота – татям мать родна. И еще: темночь для итера – что день для чистуна-посадщика. Потому что есть у итеров филин-глаз. И всегда под рукой верное шибало.

Сухая тропа, где держал секрет Бойша, вилась меж оплывших бугров и редких рощиц Валдайского пустоземья. С полуночи на полдень, в обход путеводных плешей и людных посадов, в обход застав и пограничных постов Сухая тропа много лет была главным тайным трактом для контрабандистов, воров, убийц, беглых монахов, отступников, изгнанных, проклятых, отринутых, выброшенных из жизни, но цепляющихся за нее людей. Бойша и сам не раз хаживал по тропе, отсиживался в схронах, ночевал по норам и берлогам, встречался с прохожим людом. А вот сегодня должен был нарушить одну из неписаных заповедей – на Сухой тропе убивать нельзя. Если есть такая надобность – дождись, когда кровник или кто ненавистный тебе сойдет с тропы, и тогда уж боги вам судьи. Но тропу кровью полить не моги, ибо заповедна она и чиста от скверны. А уж коли нарушил ты запрет – не обессудь. Всяк свободный вправе на тебя оружие поднять и покарать жестоко. Чистые старцы давно таким отступникам-убивцам приговор вынесли – смерть. Вот то же и Бойшу ожидает, если что-то не по его задумке пойдет.

– Итер силен разумом и мастерством своим, – еле слышно прошептал засадчик девиз своего сообщества. – Для итера нет преград. Выпутаемся…

Чтобы приободриться, он даже начал про себя напевать недавно сложенную песню о Первом Учителе:

 
Вы в ночи его след не найдете,
Когда ветер развеет золу.
Когда дождь замерзает в полете,
Он уйдет в предрассветную мглу.
Босиком, без дороги, вперед,
Прикрыв плечи промозглым туманом,
За судьбою он следом бредет,
Без надежды. Но и без обмана.
Где-то шорох опавшей листвы,
Ветра свист в оголившихся ветках,
Да щетину увядшей травы
Переплел дождь хрустальною сеткой…
 

На лугу за рекой перекликались дергачи. В омуте плеснула большая рыба. Пронзительно завопила в чаще сова-сипуха. Полевки шуршали травой, а где-то в ветвях старой рябины, у корней которой устроил себе ухоронку Бойша, трекал сверчок. Ночь перевалила за средину и покатилась к утру, к волчьему часу. Совсем немного осталось до того, как на тропе появятся сыны Всеблагого Отца, будь они трижды прокляты. Они понесут тексты из разгромленной на Псковских болотищах лабы итеров. Вообще-то, по уложению все того же Всеблагого Отца, все обнаруженные книги и записи старого мира нужно уничтожать на месте, но так бывает не всегда. Вот и теперь верные псы наместника Всеблагого, Человека-Без-Имени, схоронили написанное профом Разглядом и несут своему властелину по тайной тропе. Сам проф, Бойша это знал наверняка, висит на воротах лабы вверх ногами вместе со своими верными менесами, и лица их уже изгрызли дикие звери. Но нарук Стило Трошсын, верховный итер Россейщины, отправляя его на задание, сказал четко: «Про месть не думай. Мракобесам другие воздадут должное. Твое дело – тексты. Принесешь – и я дам согласие. Будет Талинка твоей женой. Нет – не обессудь, решу в пользу Покраса».

Бойша понимал, почему нарук так суров с ним. Род Бойши, Логами именуемый, слыл среди итеров самым своенравным. Логсыны бродили по всей Россейщине, часто нанимались в проводники и сторожа к обозным чистунам, шли в посадные и городищенские дружины, меняли высокое звание итера и путь служения разуму на вольную долю. Не был исключением и Бойша. В свои два с половиной десятка зим обошел он всю землю – от Опоясных гор до закатных топей на Полесье, от яблоневых садов Колы до жарких пустынь у подножья Светлых гор. Ходил торными путеводными плешами, пробирался потаенными тропами, плыл водой, брел пущей, шлепал болотинами; бывало, и мертвоземье пересекал в своих скитаниях, потом неделями отлеживаясь в потаенных итерских болечебнях. Служил Бойша наймитом у торгового люда, бывал и приказчиком, подряжался охранять караваны, погонял коней, носил вести, бился, бил, бывал ранен. Прав нарук – такая судьба более не итеру, а чистуну под стать. Потому и воспротивился он, когда на ежегодном сборе всех родов итеров, на конфере, посватался Бойша к красавице Талинке, дочери главы рода Мехов старого Звана Точилы.

«Ничего, – успокаивал себя Бойша. – Тексты добуду, Стиле снесу, а под Годоворот и свадьбу сыграем. Сяду в лабе на Поворотном камне, дом поставлю, хозяйство оборудую, с ветряком, как положено, чтобы небесные искры в доме жили. Хватит, помотался по свету, пора и о детях подумать…»

Но мечты о будущей счастливой и спокойной жизни омрачало лишь одно – слово, опрометчиво данное Бойшей незнатю Атяму. Не то чтобы трудной казалась служба незнатева, да вот темной она была – это да. «А и если все обтяпать так, чтобы никто ни слухом, ни духом – все и ладно сложится», – решал-гадал Бойша, не забывая при этом по многолетней привычке сторожко прислушиваться к ночным звукам. Время от времени он задирал голову к небу и «ловил час», угадывая время. Если вдруг возникали сомнения, Бойша сверялся с древним времясчетом, что дал ему нарук Стило. Времясчет, легкий, удобный, крепился на запястье стальным браслетом и светился в темноте. Всем он был хорош, кабы не две вещи: тикал времясчет для опытного уха весьма различимо – это раз, и отдать его нужно было по возвращении – это два.

«Если все ладом сполню, попрошу у старика этот механизмус. Тексты Разгляда дорогого стоят, авось Стило не откажет», – лениво подумал Бойша и тут же напрягся, рукой нашаривая надолбом филин-глаз.

Со стороны Стражного леса, там, где Сухая тропа огибала путеводную плешь и перебегала через нее в небольшой низинке, послышались шорохи. Еле слышные, они не могли принадлежать зверью, дикая тварь ходит легко, если и заденет где ветку или сухой листок, то никогда второй раз такого не сделает. А тут звуки были частыми, повторяющимися – ширк-ширк-ширк. «Плащи о ноги трутся, – определил Бойша. – Идут четверо. Торопятся. А нарук говорил – трое должно быть. Может, не мои?»

Опустив филин-глаз, итер зажмурился, пережидая колючую игру небесных искр в удивительном приборе, и через овальное смотрило глянул на тропу, залитую теперь густым зеленым сиянием. Вот кусты бузины слева, вот заросли иван-чая справа. Тропа тут переваливала через невеликую горочку и лежала перед Бойшей как на ладони. Он уже давно прикинул, как сладит с чистунами, – дождется, когда они начнут спускаться с горочки, и положит всех. Шибало осекается редко, прицел выверен, пчелы остры, порох сухой и гильзы чищеные, без изъяна. Патроны Бойша снарядил как надо, смазал сурочьим жиром. Восемь штук их в самосдельном медном улье да три запасных за пазухой.

На вершине горушки качнулись ветки ивняка, темными полосами зарябив картинку филин-глаза. «Идут», – понял Бойша. По телу прокатилась волна жара, руки нашарили шибало, бережно обернутое в сшитый из беличьих шкурок чехол. Осторожно вытащив оружие, итер выставил длинный ствол из зарослей, поглядел в кружок прицела, приноравливаясь целиться с филин-глазом. Чистуны уже появились на тропе и теперь спешно бежали вниз, стараясь не поскользнуться на косогоре.

«Чего ж их четверо-то? – снова озаботился Бойша, ловя на прицел первого. – Может, дорогой кто прибился. Загублю невинного человека. И-эх, ну да раз так выйдет – стало быть, судьба у бедолаги такая!»

И, помянув Пятерых Отважных, Бойша скинул с затвора предохранительную скобку. Палец привычно лег на отполированный спусковой крючок. Подведя пенек мушки в прицельном кольце под голову первого чистуна, Бойша крепко вжал приклад шибала в плечо и мягко потянул спуск. Бухнул выстрел, приглушенный стволовым насадником. Пахнуло кислым, стреляная гильза, выброшенная из затвора, улькнула в кожаный мешочек, подвешенный к оружию. Человек на тропе осел, а итер уже поймал в прицел второго. Ещё выстрел – и второй чистун завалился на бок, нелепо взмахнув рукой. Двое оставшихся испуганно присели, поползли назад, в гору, не подозревая, что на этом и строил свой расчет Бойша. Если бы они сиганули с тропы в сторону, пришлось бы засадчику скрадывать чистунов по зарослям. На голом же склоне две человеческие фигуры виделись ясно, словно горошины на блюде. Выстрел – и третье тело покатилось вниз. В мешочке уловителя звякнули гильзы. Последнего чистуна Бойша подстрелил на самом верху, вогнав ему пчелу в спину.

– Все! – вслух произнес итер. Теперь надо торопиться – забрать тексты, спрятать трупы и уходить. Бойша вскочил, закинул за плечо котомку и, сжимая шибало, пригнувшись, побежал к неподвижным телам.

Тексты – тетрадь, завернутая в выделанную кожу, – обнаружились в мешке у второго чистуна. Быстро обшарив убитых, Бойша разжился парой ножей, манеркой пороха, пригоршней гильзе капсюлями, свинцовой пластиной и вырубкой для изготовления пчел, монетной мошной, широким кинжалом, тремя светунцами, кусом копченого мяса, сухарями, бутылью кваса. Все остальное – кольца, амулеты, одежду, наборные пояса – решил не брать, дабы случайно потом кто-то не узнал на нем вещей чистунов.

Оттащив два трупа в ложок за рябиной, у которой была его засидка, Бойша вернулся к тропе и тут обнаружил, что на ней лежит только одно тело. Четвертый чистун исчез, не оставив следа. Бойша пошарил рукой по траве в том месте, где еще минуту назад лежал мертвее мертвого застреленный им человек, и не нашел крови. «Незнать! – обожгла итера страшная догадка. – Незнать с чистунами шел! Храни меня Великий Постулат! Хана дело. Драть когти надобно. Если быстро уйду – может, и пронесет…»

Взвалив труп последнего чистуна на плечо, Бойша бегом доташил его до остальных, выпростал из котомки стеклянную пузатую флягу с едун-водой, облил тела и отшатнулся, когда с жутким шипением едун-вода принялась пожирать мертвую плоть.

«Все, теперь в Шибякину слободку», – сам себе сказал Бойша, глубоко вздохнул и рванулся прочь, уходя от Сухой тропы на закат. Он бежал, а в голове мотыльком у свечи билась одна-единственная мысль: «Может, и пронесет… Может, и пронесет…»

Бойша не видел, как со ствола бузины сползло на опустевшую тропу пятно мрака, как обернулось оно высоким тощим мужчиной с собачьей головой. Тихо взвыв, псеглавец выставил во тьму костлявые руки, плетя заклятие, и вот уже перед его глазами возникла во мраке и легла на ночную траву тонкая серебряная цепочка следов, оставленных итером. Опустившись на четвереньки, человек-пес шумно засопел и бросился за Бойшей…

На замшелом пне, кривым пальцем торчащем из земли у самой опушки леса, нахохлившись, сидел ворон. Подслеповато глядя на разгорающийся рассвет, он оглашал путеводную плешь хриплым карканьем, приветствуя рождение нового дня. В этот предутренний час все иные звуки и движения умерли. Молчаливой стеной темнел лес, остановился ветер и серые валы облаков в зеленеющем небе, чуть обметанные по краю розовой каймой, висели неподвижно, точно были высечены из камня.

Когда над лесом вспыхнул огненный шар, ворон поперхнулся криком, косо сорвался с пня и рванулся было прочь, отчаянно маша крыльями. Он ждал солнца, чтобы погреть старые кости, чтобы впитать остывшим за долгую ночь телом ласковый жар светила, но вместо этого подслеповатые глаза птицы обожгло яростное сияние, вдруг разлившееся окрест. Длилось оно недолго. На краткий миг высветив путеводную плешь, клуб пламени погас, и в сырую, росную траву кто-то вытряхнул из невидимого мешка две человеческие фигурки. Они с глухим звуком ударились о землю – и замерли, недвижимые.

Ворон, сделав на широких пальчатых крыльях круг над лесом, вернулся на свой пень. Вцепившись когтистыми лапами в черное крошево старого дерева, он наклонил голову и принялся разглядывать чужаков. Шло время. Ночные тени под пологом леса съеживались, умалялись, забираясь в расщелины коры, в заросли листореза, в ежевичные тенета, чтобы отсидеться там до следующей ночи. А на восходной стороне земли, багровое от потуг, щедро орошенное алой кровью небес, рождалось солнце. Вот его краешек прорезался над мглистым горизонтом – и лучи заиграли в мириадах капель, украсив каждую былинку, каждый лист россыпью самоцветов.

Но долгожданный восход светила уже не волновал птицу. Ворон коротко взмахнул крыльями, перелетая ближе к лежащим без движения людям. Ступив на землю плеши, ворон, делая длинные остановки на тот случай, если вдруг кто-то из них вскочит и кинется на него, боком, точно покалеченный, обскакал тела и удовлетворенно захрипел, чуть приоткрыв клюв. Это была пища. Еда. Сыть. Славный пир. Много дней покоя. Ворон блаженно зажмурился. Он жил долго. Он много видел. Крылья носили его по разным сторонам света, и опыт этих скитаний подсказывал птице – на этот раз трапезу не придется делить с другими падальщиками, как это бывает на полях сражений. Он здесь один. Стражный лес не пустит на плешь никакую тварь, что могла бы помешать ворону справить кровавую тризну по погибшим. Он будет пить кровь, рвать мясо, долбить клювом кости, а насытившись – громко каркать, извещая весь мир о своей удаче.

Распахнув книгу крыльев, ворон опустился на спину тому человеку, что лежал ближе. Он уже нацелился клюнуть белеющую между жестких волос на шее плоть, но неожиданно крохотный мозг старой птицы одолели сомнения. Ворон почуял неприятно знакомый, терпкий запах опасности, источаемый человеком. Человеком?! Нет! Истошно каркая, птица рванулась ввысь, но – поздно. Быстро перевернувшись, лежащий ловко ухватил ворона за лапы, дернул к земле, смял плещущиеся крылья и сильным движением оторвал голову. Сжимая бьющееся в ладонях тело птицы, он припал потрескавшимися губами к разорванной шее – как к кубку…

Тамара очнулась от холода. На лицо девушки текла вода, газовый шарфик промок, между лопатками было сыро. Пахло прелью, травой и болотом. Разлепив веки, Тамара увидела над собой сложенные ковшом большие красные руки. Они, эти руки, казались центром мироздания, единственной реальностью в зыбкой расплывчатости остальной вселенной. Но вот из туманной мглы возникло и приблизилось бородатое лицо с кошачьими глазами, и хриплый голос бывшего домового Мыри дрогнул, произнося:

– Живая.

– Очки, – прошептала Тамара.

– Щась, девка, щась. Отыщем. Где ж им быть-то… Они ж вместе с тобой. Вместе с нами…

Пока Мыря, забивая ногти землей, шерстил влажную траву окрест, Тамара села, натянула полу плащика на озябшие коленки, размотала шарфик, похожий на вытащенную из воды медузу, и с отвращением выжала его, стараясь, чтобы мутные капли на попали на одежду.

– Вот они, окуляры твои! – приглушая радостный рык, возвестил Мыря. Широко шагая и бережно держа в вытянутых руках Тамарины очки, он приблизился.

– Спасибо. – Девушка протерла стекла носовым платком, мысленно отругав себя за то, что не послушалась Чеканина и не надела контактные линзы.

Первым делом она взялась за телефон, но умный аппаратик бодро сообщил, что она находится «вне зоны действия сети». Разочарованно вздохнув, Тамара убрала трубку, попутно отметив, как оглушающе громко в затопившей все тишине прозвучал треск «липучки» телефонного кармашка. Оглядев окрестности «вооруженным взглядом» и выяснив, что они находятся на широкой, метров сто шириной, прогалине, поразительно ровно рассекавшей дремучий лес, Тамара с удивлением посмотрела на домового:

– А где это мы?

Мыря, уверенными движениями подтянув офицерский ремень, что перепоясывал его видавшую виды гимнастерку, хмыкнул в ответ:

– Вот чего не знаю, девка, того не знаю. Но место чудное. И дурное. Ты на лес погляди.

Тамара послушно поглядела. Лес стоял стеной. Опушенный по краю пьяным мехом чахлого, худоростого бурьяна, облитый по верхам утренним солнцем, он был пугающе ненастоящим – и в то же время настолько естественным, природным, что становилось страшно.