Текст книги "Ренегаты"

Автор книги: Сергей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава вторая

Железная дорога из Хартмы в Тангол, так называемая ДСМ, Джавало-Сурганская магистраль, – одна из самых старых железнодорожных трасс в Центруме. В отличие от большинства северных и восточных путей, проложенных уже после Катаклизма, здесь все устроено и оборудовано, что называется, «по-взрослому»: насыпи, стоки, трубы, добротные рельсошпальные решетки, кое-где даже уцелели столбы опор контактной сети.

Один знакомый железнодорожник рассказывал, что как раз накануне пришествия «молекулярки» в Центруме собирались построить первую, экспериментальную, железную дорогу на электрической тяге. Выбор пал как раз на Джавало-Сурганскую магистраль, работы были начаты, но тут случился Катаклизм…

Мы выходим к железке, как и предполагали, в полдень. Позади изнурительный поход через болота, позади переправа через реку и переход до станции. Она приметная – за несколько километров видны с десяток ветряков и две пузатые водонапорные башни на решетчатых опорах.

Станция на всех языках Центрума называется одинаково: «Соляная». Не знаю, что тут было раньше, а теперь эта территория по согласию Сургана находится под контролем железнодорожников, поэтому Соляная не похожа на другие местечки и поселения Центрума. Здесь нет так характерного для пустошей запустения, нет обреченности и разрухи, которую чувствуешь в Аламее, нет апокалипсической заброшенности Хеленгара.

Соляная – главный опорный пункт железнодорожников на юге материка и основной источник их финансирования. В Соляной впадине работают несколько соледобывающих карьеров. Соль оттуда растекается по всему Центруму, а без соли, как известно, и самые изысканные яства в рот не лезут. Железнодорожники подмяли под себя добычу и торговлю этим «белым золотом» после Катаклизма и официально являются единственными поставщиками соли во все государства Центрума. Днем и ночью грохочут и шипят на карьерах паровые экскаваторы, тянутся по белым от смешанной с песком соли дорогах грузовые локомобили к станции, и тысячи рабочих, нанятых отовсюду – от Хеленгара до Оннели, – таскают мешки с солью, загружая ими станционные пакгаузы.

– Расклад такой, – говорит Костыль, когда мы подходим к станции. – Через два часа будет поезд на север. Поедем до Тангола, там пересядем на западную линию и отправимся на Марине. В Краймар лучше въехать оттуда.

– Так мы едем в Краймар? – спрашиваю как бы между прочим.

– Много будешь знать…

Я киваю:

– Меньше будешь жить.

На самом деле мне очень интересно: такой круговой путь Костыль избрал, чтобы замести следы, или заказчик РПГ-2 действительно находится в Краймаре? Я в этой стране торгашей и ростовщиков ни разу в жизни не был, как-то не случилось, но судя по рассказам тех, кто посещал Краймар, ничего интересного там нет – жизнь размеренная, сытая, за порядком следят почти так же тщательно, как в Клондале или Сургане, а в остальном все уныло.

Усадьбы и замки нуворишей утопают в роскоши, а народ, по большей части фермеры и ремесленники, живут так себе, по принципу «день прошел – и ладно». Еще я слыхал, что несколько краймарских семей держат в своих руках финансы всего Центрума, но это тоже больше на уровне слухов. Однако, видимо, не случайно Главный Штаб Пограничной Стражи находится в краймарском городке Марине, что расположен на границе с Сурганом, у берегов Долгого озера.

– Легенда на время пути такая, – продолжает Костыль. – Мы – вольные торговцы с юга, едем в Марине, у нас там дела в банке «Троппен-зах».

– А если попросят подтверждение?

– Какое? – удивляется Костыль. – Вклад у нас там, проценты едем снимать. Все бумаги в банке, на предъявителя по кодовому слову.

– Достоверно, – киваю, смотрю на огромные буквы «СОЛЬ» на железнодорожных вагонах.

Костыль прав – чем проще легенда, тем правдоподобнее. Наш контракт, наверное, стоит того, чтобы вот так вот рисковать, хотя я, конечно же, всегда рискую исключительно за деньги. Если заказчик выплатит мне вознаграждение за всех погибших, можно будет купить домик где-нибудь в Доминикании, положить остаток в банк и нежиться на берегу теплого моря да писать мемуары, называя их фантастическими романами. О такой жизни я мечтаю уже много лет. Если честно, Центрум меня задрал, влез под шкуру и остобебенил до тошноты. Пропади они пропадом, все эти пограничники, паровозники, клондальские гвардейцы, сурганские полицаи, контрабандисты всех мастей и бандиты вовсе без масти.

– Все, тихо! – командует Костыль. Не может он без этого. – Говорить буду я.

Мы синхронно перешагиваем через рельсы. Длинные пакгаузы с солью тянутся вдоль железки; пыхтят, толкая платформы и вагоны, маневровые паровозики-бычки. На запасных путях застыл красавец бронепоезд «Доминатор». Вообще его название переводится с сурганского как «Подавляющий огневой мощью», но в народе этот шестивагонный монстр, вооруженный четырьмя батареями двухсотдвадцатимиллиметровых орудий, известен именно как «Доминатор».

На чуть выпуклом борту головного броневагона натрафаречено пять треугольников – в память о знаменитой битве у Коронного моста пятнадцать лет назад. Тогда кочевники аламейских пустошей объединились в племенной союз и решили основать собственное государство в Южном Центруме. Не знаю, кто их там консультировал, но отчего-то они решили, что экономической основой их новорожденного государства должна стать соль, точнее, монополия на соль, – и начали поход с целью захвата Соляной впадины.

Вооруженные в основном винтовками старого образца кочевники лавиной пронеслись по пустошам, сожгли многострадальную 42-ю заставу погранохраны и двинулись на запад.

Железнодорожники обратились к правительствам Сургана и Аламеи с просьбой выслать войска против новоявленных захватчиков, но в Танголе и Ахтыбахе не стали спешить. Я так понимаю, там рассудили, что ослабление железнодорожников в любом случае будет им на руку, а класть своих солдат на окраинах Ржавых болот за соль, которую паровозники продают втридорога, – это плохая политика.

В итоге пять племен кочевников скорым маршем обошли болота с севера, по пути разорили с десяток деревень и ферм, вырезав все население, вышли к реке, переправились и атаковали Соляную.

Бронепоезд в этот момент находился в ста километрах южнее. Разведя пары, он понесся к станции, где на водозаправочной штанге над путями качались повешенные.

Вожди кочевников здраво рассудили, что если они разберут рельсы, то сумеют удержать станцию. Командир «Доминатора» Йохан Найт тоже понимал это и выслал вперед бронелетучку с четырьмя пулеметами. В скоротечном бою экипажу удалось рассеять тех, кто разбирал пути, и бронепоезд выкатился к Соляной, открыв шквальный огонь изо всех орудий. Воронки от взрывов до сих пор усеивают всю равнину между железкой и краем болот.

Понеся потери, кочевники отошли к северу, дождались подкрепления и атаковали «Доминатор» у Коронного моста. План их был прост и эффективен: невзирая на потери, прорваться к бронепоезду, чтобы выйти из-под огня пушек, окружить его и сжечь. Для этого у каждого степного воина к седлу была приторочена вязанка хвороста или сухого бурьяна.

Старый поммаш Ворг, участник тех событий, рассказывал мне за кружкой свекольного эля, что всего кочевников было около четырех тысяч. Экипаж «Доминатора» составлял чуть меньше двух сотен человек. Расклад, конечно, был явно не в пользу железнодорожников, но выхода у них не было: пути на мосту согнанные из окрестных деревень жители по приказу вождей кочевников завалили камнями, а дорогу на юге летучие отряды степняков все же разобрали, причем в двух местах.

«Доминатор» вступил в бой рано утром, когда еще роса не просохла на орудийных башнях.

– Встали мы на горке, там насыпь высокая, метров пять, – рассказывал Ворг, прихлебывая эль. – Мэтр Найт по телефону передал в отсеки: «Патронов и снарядов не жалеть! Стоять насмерть – в плен они никого брать не собираются». Ну, мог бы и не говорить – мы все и так с пониманием. Для каждого паровозника «колеса» – дом родной, у многих другого просто нет, а за свой дом, понятное дело, каждый встанет и до последнего будет стоять, пока давление не стравится до нуля. Ну и вот, значит: началось. Они как поперли на нас, так даже в отсеках полы затряслись. Кони у кочевников здоровущие, что твоя моторисса, горбатые такие, гривы в метр длиной, на многих по двое всадников – один управляет, другой стреляет. И несется вся эта лавина на нас, как состав без тормозов под уклон. Орут они, воют, визжат, коняки ихние ревут на бегу, как будто у них в глотках паровозные гудки… Пылища поднялась – что ты! До самого неба. Мэтр Найт командует: «Артиллерия, осколочными, беглым – огонь!» Ка-ак начало грохотать у нас над головами – все, спускай пары, сливай воду. Грохочет и звенит – это гильзы на полы в башнях валятся. Ну, в пылюке этой взрывы начались, вой вроде поутих, но мы все видим – не испугались черти степные, так и прут, так и прут. Я по боевому расписанию вторым номером в пулеметном расчете был. Третий броневагон, правый борт, помню как сейчас. В обязанности мои входило ленту заправить, следить, чтобы без перекосов шла, воду в бачок охлаждения ствола заливать, ну а случись чего – заменить первого номера у гашетки. Наладили мы пулемет, ждем. Лава конная все ближе, шлак им в душу. Орудия замолчали – слишком близко, угол наклона стволов не позволяет огонь вести. Мэтр Найт командует: «Пулеметчики – товсь!» Ну, мы всегда готовы, однако страх нас взял – такая силища летит! Уже и морды степняков видно – злые, оскаленные, на щеках красной краской круги намалеваны. Мчатся они и стреляют на скаку. Пули по броне – что твой горох – бам, бам, бам! Тут мэтр кричит: «Огонь!» Ну и пошла потеха. На дальней дистанции еще ничего, а когда они на сто метров приблизились, чистый ад начался. Мы их косим, косим, коняки валются, люди, все в кучу, ор дикий, а задние напирают, все ближе и ближе. Тут моего первого номера убило, через бойницу, прямо в глаз пуля вошла. Я встаю к пулемету, жму на гашетку – и ничего! Пулеметы у нас старенькие стояли, клондальские, такие еще до Катаклизма делали, назывались они «Аго-9», ну а мы их «огоньками» прозвали. Так вот – заткнулся мой «огонек», потух – патрон перекосило. Пока я его разбирал, пока этот проклятый патрон выковыривал, совсем туго сделалось – степняки вплотную подошли. Весь вагон в пороховом дыму, вентиляция не справляется, люди по щиколотку в гильзах стоят. Тут же мертвые валяются, уже человек десять у нас. Два пулемета разбиты, еще один заглох – ствол перекалился. Старший по вагону, Гриммо, его еще Барабаном звали, живот у него был такой… не обхватишь, глаза выпучил и орет на меня: «Ты что, так тебя и растак?! Саботируешь?» Я ему в ответ, мол, пошел ты, Барабан чертов, по кривым рельсам, не видишь – машинка подвела. А сам ленту заряжаю. Затвор взвел – ну и дал жару! Ух, как я палил – длинными, без остановки, в упор. Кочевники вязанки хвороста под вагоны кидать начали, так я этих поджигателей покосил не сосчитать сколько. Перед вагоном куча из мертвяков и коней ихних – вровень с насыпью, а они все лезут и лезут. С орудийных башен гранаты начали кидать, с паровоза через шланги паром их обваривают. Сам мэтр Найт, говорили потом, к гашетке встал в первом вагоне. Там его пуля и нашла… В общем, будь степняков на полтыщи больше, не выстояли бы мы. А так… Кончились они, короче говоря. Все как есть кончились. У меня пол-ленты осталось, когда лезть перестали. Сотни полторы в степь ушло, остальные все тут, под составом, легли. Из экипажа у нас семьдесят человек уцелело, половина раненых. Меня тоже зацепило, в плечо, но я уже потом, после боя, заметил. Когда все стихло, пять минут не мог руки от «огонька» оторвать – пальцы свело. Так что давай-ка, парень, выпьем за упокой души паровозников, что у этого треклятого моста полегли…

Не знаю, всю ли правду рассказывал Ворг или где-то привирал, но факт оставался фактом: кочевники были разгромлены, а выщербленные пулями бока «Доминатора» украсили пять треугольников, по числу разгромленных племен.

– Э, уважаемые, – слышится из-под станционного навеса грубый голос охранника. – Сюда идите.

Железнодорожная стража – народ суровый и дисциплинированный. На любой случай, на любой чих и пук у них есть инструкция, формуляр или статья устава. Шутить с ними категорически не рекомендуется.

На рукаве стражника, который заметил нас, бело-красная повязка дежурного по станции. В сторонке, привалившись спинами к колонне, скучают еще двое, но из-под черных фуражек на нас внимательно и оценивающе смотрят колючие глаза.

Я придаю лицу как можно более сонное выражение, даже рот приоткрываю, словно умственно-отсталый. Пусть Костыль один отдувается, раз так любит руководить и командовать.

– Кто такие? Документы, пожалуйста. – Стражник на всякий случай сдвигает набок шестизарядный дробовик-полуавтомат. Двое других отделяются от колонны, занимают позиции по сторонам от старшего. У них одинаковая для всех паровозников черная форма, только в петлицах скрещенные сабли – эмблемы отрядов железнодорожной стражи.

Костыль показывает бумаги, демонстрирует запястье, потом то же самое приходится делать и мне. За зданием станции грохочут локомобили с солью, ветер гонит вдоль путей белесую пыль.

– Вы на территории железной дороги. Оружие нужно опечатать, – сообщает стражник. – Пойдемте.

Он заводит нас в пикет. Небольшая комната вся пропахла сургучом. Такой же запах стоял в почтовом отделении в деревне у бабушки, куда я ездил пацаном на лето. Это странно – на Земле сургуч делают из шеллака, смолистой массы, выделяемой какими-то тропическими червями, а в Центруме – из смолы горной сосны. Вот ведь: материалы разные, а запах один.

Лысый старичок в кожаной тужурке проворно оплетает шпагатом спусковые крючки и рукоятки наших стволов, лепит сургучные печати.

– Там что? – кивает на контейнер стражник.

– Инвентарь для чистки масляных фонарей, – не моргнув глазом отвечает Костыль. – Везем заказчику в Тангол.

– Опечатать, – машет рукой стражник.

Старичок растягивает в понимающей улыбке фиолетовые губы, вешает печать и на контейнер.

Выходим на улицу.

– Надеюсь, вы знаете, что любое нарушение правил поведения на территории железной дороги, а также внутри подвижного состава карается смертью? – гудит стражник, глядя поверх наших голов.

– Конечно, – кивает Костыль.

– Касса там. – Стражник возвращает документы. – Тангольский экспресс прибудет через полтора часа. Желаю приятной поездки.

Когда он уходит, я облегченно вздыхаю:

– Уф. Кажется, пронесло.

– Никакого повода для беспокойства не было, – спокойно говорит Костыль. – С паровозниками проблем не возникает никогда.

– Я все же предпочитаю ножками.

– Иди, – без улыбки кивает на север Костыль. – Тут почти тысяча километров до Тангола. Через месяц дойдешь.

Молчу. Он прав, конечно. Собственно, моя реплика была продиктована эмоциями, все остальное не важно.

Купив билеты, остаток времени дремлем на жестких скамейках в крохотном зальчике ожидания. Спустя полчаса даже тут губы начинает щипать от соли, мельчайшие частицы которой взвешены в воздухе. Ума не приложу, как они тут живут?

Глава третья

Олег кружился в бурлящем водовороте, словно щепка, подхваченная горным потоком. Ему было весело, тело наполняла удивительная легкость, казалось, что он может делать с ним все, что угодно, – кувыркаться, изгибаться, подобно змее, завязываться в узел, парить в толще воды, уходить в таинственную глубину, разгоняться и внезапно останавливаться у самого дна, вызывая на нем завихрения ила и песка.

Воду пронзали солнечные лучи, в них, как пылинки, вспыхивали крохотные рыбки, разноцветные, яркие, необычайно веселые. Они кружились в хороводе, образовывали концентрические окружности, узоры, быстро меняющие форму и очертания.

Потом вода почему-то потемнела, словно у солнца убавили яркость. Рыбки слились в одно целое, в некую субстанцию, сплющившуюся в блин, образовавший улыбающуюся обезьянью мордочку. Олег засмеялся и вдруг вспомнил, что он находится глубоко под водой.

Острый ужас пронзил мозг, тело мгновенно стало тряпочным. Инстинктивно пытаясь вдохнуть, Сотников задергался, взбивая воду руками и ногами. Угасающим сознанием он понимал, что всплыть с такой глубины не удастся, что он попросту не успеет и захлебнется, что все эти телодвижения зря, все, конец, вот она, смерть. Однако весь остальной организм был не согласен с мозгом и продолжал бороться, медленно выталкивая себя наверх, к свету, к воздуху, к жизни.

У Олега помутнело в глазах, грудь резало болью от воды, хлынувшей в легкие, и почему-то дико хотелось в туалет. Странным образом это желание вдруг перекрыло все прочие. Вместо борьбы за жизнь Сотников начал бороться с собственным мочевым пузырем. Вдобавок его почему-то стало мутить, как в автомобиле, едущем по кочковатой дороге с резкими остановками.

«Сейчас я обмочусь и захлебнусь рвотой, – возникла в искрящейся мгле одинокая, но рациональная мысль. – И на моей могиле напишут: «Жил грешно, умер смешно». Или стоп, так уже где-то писали… Кому-то… А-а-а…»

Олег закашлялся, свесился с кровати, и его вырвало. В нос ударил отвратительный запах водки, перемешанный с колбасно-салатной вонью. В голове взорвалась термитная бомба, и раскаленный обруч стянул виски. С трудом втянув в себя ставший невероятно тягучим, практически твердым воздух, Сотников сполз с кровати, стараясь не испачкаться, и обнаружил, что на нем нет никакой одежды. Вообще.

Комната, в которой он спал, была совершенно незнакомой. Через зашторенные занавески светило солнце, на тумбочке у окна стояли цветы в вазе. Олег готов был поклясться, что никогда не был здесь раньше. На глаза попалась фотография – три девицы под окном заморского отеля, сбоку пальмы, слева бассейн. Кривые золоченые буквы по краю фотографии слились в слова: «Ликусик, с Днем рожденья! Счастья, удачливой удачки и всего-всего. Этим летом будет круче, чем тем летом! Ленусик, Натусик».

– Ликусик… – произнес Олег и вздрогнул от звука собственного голоса, рычащего, словно отсыревший динамик в автомагнитоле. В памяти всплыло ангельское личико в обрамлении иссиня-черных густых волос. Лика… Ангел Лика… Брудершафт, пушистая кофточка…

Голова гудела от боли, удары сердца отдавались в ней словно набат – бом, бом, бом…

– Хос-с-споди, что ж я так напился-то, – беззвучно выдохнул Олег, обернулся на кровать, но не сумел удержать равновесия. Его повело, перед глазами мелькнула круглая люстра под потолком.

Грудь, и без того немилосердно горевшая, взорвалась вспышкой боли, словно ее прижгли раскаленным железом.

– А-а-а! – захрипел Олег, ворочаясь на полу и пытаясь подняться. – А-а-а-а…

Скрипнула дверь.

– Ты чё орешь? – недовольно поинтересовался прокуренный женский голос. – Фу, блин горелый, наблевал! Козел!

– Я… – хватая воздух ртом, ответил Олег, раскорячившись на холодном линолеуме, словно лягушка, – я не виноват… Мне плохо…

– И чё? Теперь блевать на пол надо?! – загремел голос. – Вставай давай и убирай за собой. Быстрее!

Кое-как усевшись, Олег прислонился спиной к шкафу и наконец-то сумел поднять глаза. Перед ним, уперев руки в бока, стояла голая тетка лет сорока, с выпирающим животом и тонкими белыми ногами.

– А где… Лика? – спросил Олег, с трудом ворочая языком.

– Ты чё, совсем мозг пропил?! – заорала тетка. – Глаза разуй! Я – Лика!

– Ничего не понимаю… – Олег провел почему-то влажной ладонью по лицу. – Лика красивая была…

– Ах ты ка-азлина! – взвилась тетка. – Вчера, значит, я красивая, а сегодня?..

Олег поморщился – крик сверлом вворачивался в череп. Он действительно ничего не понимал. Вокруг скакала какая-то обрюзгшая, всклокоченная бабища с синюшными целлюлитными ногами и болтающимися отвисшими грудями. Но он же точно помнил, что вчера уходил из ресторана с Ликой, девушкой-ангелом! Хотя фотография – там лицо вроде похоже, значит, Лика живет в этой квартире… Может, это мама Лики? Но почему она голая и орет? И грудь… нет, не ее – его. Почему она так горит, почему так больно?

– Вставай, любовничек хренов! – бесновалась Лика. Она подскочила к Олегу, ухватила его за руку и попыталась поставить на ноги.

– Не надо… – вяло пытался отбиться он. – Я сейчас… А где ваша дочь?

На секунду повисла тишина, а потом рядом как будто завели бензопилу.

– Гад! Тварь! Педофил! – орала Лика. – Я сейчас милицию вызову!

С этими словами она выскочила из комнаты.

– Надо одеться, – сказал сам себе Олег и начал подниматься. Когда он согнулся, жжение в груди усилилось. Перед глазами закружились квадратики и прямоугольники рисунка на линолеуме. В ушах странно зазвенело, и вдруг вокруг полыхнуло, и все залил нестерпимо яркий солнечный свет.

«Занавески отдернули, что ли?» – мелькнула и исчезла короткая мысль. Ноги Олега задрожали, руки подломились, и он упал лицом на пол, но почему-то щека вместо гладкой прохлады линолеума встретила шершавую поверхность, теплую и пыльную. В носу сразу запершило, глаза, и так толком ничего не видящие, заслезились. Олег зажмурился, лежа на боку, подтянул к животу колени, обхватил их руками. В памяти всплыла фраза: «поза эмбриона».

Стало очень тепло, даже жарко. Голова буквально раскалывалась, сердце стучало с перебоями, в бок что-то немилосердно кололо.

– Ли-ика! – прошептал Олег. – Помоги-и…

Ничего не произошло. Лика не пришла, зато к звону в ушах присоединился странный тонкий вой. Олег ощутил спиной волну тепла, накатившую на него, точно он оказался в сауне. На зубах заскрипел песок. Страшная догадка возникла в голове и так напугала Сотникова, что он смог открыть глаза, приподнять голову и оглядеться.

Догадка оказалась верной: он больше не лежал на линолеуме в квартире Лики. И вообще не лежал в квартире! Вокруг Олега расстилалась бескрайняя степь или пустыня, покрытая редкими кустиками, сухой травой и усеянная камнями. С небес сияло жаркое солнце. В бок давил острый камень. Грудь все так же немилосердно жгло.

– Я сошел с ума, – сказал Олег и снова закрыл глаза.

Ему было плохо, очень плохо. Измена Верки, пьянка с незнакомыми людьми, жуткая Лика – все это навалилось на Олега бетонной плитой, а мгновение спустя сверху рухнула неподъемная глыба собственной никчемности.

«Неудачник, – подумал Сотников. – Я просто банальный, хрестоматийный, кинематографический неудачник. Как там говорит молодежь – лох? Вот, это про меня. Я – лох. Никчемушник. Бездарь. Ни денег, ни славы. Полжизни позади, а оглянешься – за спиной только мусор. Выставки, презентации, сладкие слова… «Олег Сотников, безусловно, перспективный художник с большим потенциалом роста». На хрен никому не нужен этот потенциал. И я не нужен. Бесперспективняк, как говорит Мельман. К черту Мельмана! Всех к черту! Вот отойду, оклемаюсь, высплюсь – и пойду учиться на экономиста. Витька Фокин вон работает – две машины, квартира в Крылатском, жена-красавица, дети. Я еще не старый, мне двадцать восемь. Все, решено! Нужно начинать новую жизнь! Сейчас… Блин, как же до дома-то добраться? Мутит, ног не чую…»

Олег пошевелился, все так же не открывая глаз, пошарил рукой вокруг, вновь ощутил вместо гладкости линолеума шершавую землю, песок и стиснул зубы. Мысли заскакали в голове, как белки по веткам: «Не отпускает… Неужели правда того… Допился? Но я же не часто… Похмелиться – сразу все пройдет. Сто пятьдесят и соляночку. Потом на метро и… Значит, нужно встать, одеться и найти какой-нибудь кабак».

О том, чтобы наладить отношения с бесноватой Ликой, Олег даже и не помышлял – образ целлюлитной красавицы поверг его в ужас, а уж думать о том, что между ними что-то было, оказалось настолько противно, что снова начались тошнотные позывы.

– Встать! – скомандовал сам себе сквозь крепко сжатые зубы Сотников, повернулся, уперся ладонями и открыл глаза. Он увидел коричневый песок, камешки, сухие травинки. Голую спину ощутимо пекло. Пульс зашкаливал.

– Что со мной? – жалобно простонал Олег. – Где я?

Он сел и огляделся. Вокруг была все та же степь-пустыня. Горизонт дрожал в жарком мареве. Тихо-тихо, еле слышно, посвистывал теплый ветерок. Затем к этому тревожному посвисту присоединились новые звуки – какой-то металлический гул или низкий звон, отдаленно напоминающий тягучую авангардистскую музыку.

Олег медленно, прикрыв глаза ладонью от солнца, повернул голову в поисках источника звука – никого и ничего. Тогда он посмотрел наверх. В бело-голубом, каком-то гжельском небе сияло два солнца. Одно – нормальное, круглое, желтое, а второе – белое, овальное, огромное, и оно, это второе солнце, медленно опускалось, увеличиваясь в размерах.

Какофония звуков стала громче, накатила волной, полилась с неба, заставив Сотникова втянуть голову в плечи и поморщиться – она, голова, болела просто нестерпимо. Теперь странная музыка напоминала ему колокольный звон, но не обычный, а если бы колокол засунули в огромную металлическую трубу.

Что-то прошуршало по земле. Олег опустил взгляд и увидел здоровенную ящерицу, охряно-желтую, глазастую, с белесым выпяченным брюхом. Ящерица вздыбила чешуйки на спине, приподнялась на тонких длинных ногах и проворно умчалась прочь, оставляя за собой крохотные облачка пыли. Сотников ясно разглядел, что у нее было шесть конечностей.

– Бли-ин… – простонал он. – Так это белая горячка…

Сияние, опускающееся сверху, заполнило собой все небо. У Олега заслезились глаза, он сморгнул – и вдруг с некоторым облегчением все понял. «Нет. Это никакая не «белочка». Я просто… умер. Да, я умер. А то, что вокруг меня, – предбанник или как там его? Чистилище?»

И сразу стало хорошо. Нет, голова по-прежнему болела, грудь жгло, руки дрожали, во рту ощущался отвратительный привкус, очень хотелось пить – и выпить, кстати, но в мозгу прояснилось. Мысли потекли ровно и спокойно, исчезла паника.

Он, художник Олег Сотников, только что узнал самую главную тайну мироздания: после смерти есть жизнь. Человек не уходит в никуда, не исчезает, не превращается в хладный труп, он продолжает жить! Правы были те средневековые теологи, что рассказывали про ад и рай, прав был Данте, правы были священники и авторы Библии. Материализм оказался посрамлен.

Это было чудесно, это давало надежду, что впереди еще много всего, и хорошего в том числе. Сотников заплакал чистыми детскими слезами, и это были слезы радости. Наверное, так плакали бойцы, выжившие в самом страшном, самом безжалостном бою, так плакали шахтеры, спасенные из завалов в шахте, так плакали больные, возвращенные врачами с того света. Он плакал тут, уже за чертой, и ему было не важно, ад это или рай, главное – они есть, и он, Олег Сотников, тоже есть, существует, мыслит, чувствует…

Задрав голову, Олег прошептал сквозь слезы прямо в ослепительное сияние:

– Спасибо!

А потом из сияния спустился бог. Сотникова на мгновение удивило, что бог стоял на металлическом круге, подвешенном на тросах, – это было как-то театрально, как-то прозаически, но, в конце концов, кто он, ныне покойник Олег Сотников, такой, чтобы осуждать бога? Тем более величие небожителя затмило собой все эти технические нюансы.

Бог был высок, носил длинный кожаный плащ белого цвета и белую же фуражку с высоким околышем. На солнце блеснула золотая эмблема – раскинувший крылья орел сжимает в когтях планету Сатурн.

У бога были длинные черные усы, борода-эспаньолка и полированная деревянная коробка на боку. Узкие губы раздвинулись в улыбке, сверкнули крупные белые зубы.

– Абла уэсте испаньоль? Ду ю спик инглиш? Си парла итальяно? Парле ву франсе? Шпрехен зи дойч? – спросил бог громогласным голосом, зависнув над землей в паре метров от Сотникова.

– Русский, – прохрипел Олег, тыча себя растопыренной пятерней в грудь и морщась от боли. – Я – русский!

– Стриптиз-проводник? – непонятно спросил бог на чистом русском языке с еле уловимым акцентом. – Отличный Портал, метра четыре, да? С кем работаешь?

– Не… не понимаю, – глупо улыбаясь, помотал головой Сотников. – Я… я правда умер? Что мне теперь делать?

Бог несколько секунд смотрел на него, а потом смачно, со вкусом, захохотал. Олег непонимающе и даже немного обиженно посмотрел на него, потом тоже попытался засмеяться, больше из-за чувства сопричастности – негоже грустить, когда рядом с тобой смеется бог!

Отсмеявшись, бог снова спросил, и снова непонятно:

– Потерянец? Откуда открывал Портал?

Видя, что Сотников ничего не понимает и только улыбается, он задал еще один вопрос:

– Где ты был на Земле перед тем, как попал сюда?

«Открыть Портал – это, видимо, значит умереть», – подумал Олег и решился ответить:

– Москва! Это случилось в Москве! Где-то на Калитниковке…

– Ясно, – кивнул бог. – Повторить сможешь?

– Что повторить? – не понял Олег.

– Снова открыть Портал. Что ты сделал перед тем, как попал сюда? – Бог перестал улыбаться, и Сотникову стало страшно. Он не понимал, что от него хочет бог.

Это было ужасно. Это был конец всего и вся.

Создатель всего сущего говорил с ним, смеялся и явно благоволил, а он, лох и неудачник, не понимал!

Не понимал!

Даже этого он не сумел сделать в жизни – поговорить с богом! Что дальше? Гнев творца, адские котлы и вечные муки?

Алкогольный психоз опять скрутил Сотникова, слезы хлынули у него из глаз. Размазывая их грязным кулаком, он прорыдал:

– Я… я не знаю-у-у…

Бог нахмурился. Металлический диск опустился к самой земле, взметнулись полы плаща – бог спрыгнул на песок и подошел к плачущему Сотникову.

– Тихо, ну тихо, – успокаивающе сказал он, нагнулся и рукой в белой перчатке похлопал Олега по вздрагивающему плечу. – Все хорошо. Не бойся, амиго. Ты не сошел с ума.

– Я уме-е-ер-р… – зашелся Олег, раскачиваясь, как китайский божок. – Я… уме-е-е-ер-р… А-а-а-а…

Он закашлялся, и его снова вырвало – прямо на сапоги бога. Тот брезгливо ковырнул носком песок, втянул носом воздух и понимающе кивнул.

– Ага, алкоголь! Теперь ясно. Ну вот что, амиго, – хватит распускать сопли. Предлагаю тебе воспользоваться моим гостеприимством. Позволь представиться: капитан Бернардито Луис Эль Гарро – к твоим услугам!

Сотников, всхлипывая, посмотрел снизу вверх на то, как бог приложил сложенную лодочкой ладонь к фуражке, икнул и тихо прошептал:

– Так вы не бог?

* * *

Когда покачивающаяся металлическая платформа поднимала вцепившегося в тросики Олега и улыбающегося Эль Гарро наверх, Сотникову подумалось, что все его предыдущие умозаключения были ошибкой, а на самом деле он просто спит. Никакого другого объяснения у него не было – все, что происходило, не имело никакого логического объяснения.

А когда из сияния над головой возникло огромное покатое металлическое пузо, зеркально отполированное и отражающее солнечный свет, подозрение, что он спит, у Олега только усилилось. Они поднялись через люк внутрь невероятного воздушного судна, и Эль Гарро подал Сотникову руку.