Текст книги "Шестое чувство"

Автор книги: Сергей Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Сведения об этом человеке имеются в местном отделении милиции, – сказал я. – Им известно и его полное имя, и его место жительства. – Я заметил, как он нахмурился. – Кроме того, и Козлятин, и Мокроносов наверняка знают этого алхимика... Послушайте, майор, перестаньте, в конце концов, играть со мной в кошки-мышки! – не выдержал я. – Создается такое впечатление, что вы любыми путями пытаетесь увильнуть от расследования, ищете хоть какую-нибудь зацепку, чтобы не дать делу дальнейшего хода. Что, опять, скажете, сроки поджимают? Некогда, да и неохота, возиться в этом дерьме? А невинного человека сажать – на это у вас и время, и охота есть? Ведь в ваши руки судьбы людей вверяют, а вы... Эх, вы!..

Мои слова все-таки возымели действие. Я видел, как он смутился. А это уже, согласитесь, кое-что. Несколько минут он молча ходил по кабинету, насупив брови и боясь встретиться со мной взглядом. Наконец он остановился как раз напротив меня.

– Хорошо, Николай Николаевич, – сказал следователь Пронин, и я впервые услышал в его голосе человеческие нотки, – я доведу это дело до конца. Обещаю вам. Позвоните в понедельник, я сообщу вам результаты расследования. В неофициальном порядке, конечно, сами понимаете...

Мне ничего не оставалось, как поверить румяному майору. Кто знает, может, хорошее в нем возобладает и перетянет, наконец, плохое.

Увы, моим надеждам не суждено было сбыться. В понедельник, опять-таки после работы, я решил лично повидать майора Пронина, предпочитая беседу с глазу на глаз телефонным разговорам. Но дежуривший у входа милиционер не пустил меня наверх, заявив, что следователь Пронин отсутствует и будет отсутствовать до конца недели. Что мне еще оставалось делать, кроме как положиться на свой безотказный "детектор лжи"? Я прозондировал мозг дежурного и выявил лживость его сообщения: майор Пронин в это самое время сидел у себя в кабинете и меня – лично меня! – велел к себе не пускать ни под каким видом. Что ж, придется идти на хитрости. Я пересек узкую улочку, остановился в тени какого-то подъезда и приготовился к длительному ожиданию. Должен же он когда-нибудь выйти оттуда! Ждать мне пришлось около часа. Наверное, он заметил меня еще раньше, из какого-нибудь окна, или дежурный сообщил ему, что "тот самый тип" караулит напротив, – словом, не успел майор выйти, как сразу же юркнул в стоявшую у подъезда "волгу" и тут же умчался, дав полный газ. А я, несолоно хлебавши, вышел на середину безлюдной улочки и вдруг почувствовал приступ неудержимого веселья. Ведь кому сказать, что следователь по особо опасным делам избегает меня, словно муха хищника-паука, – поднимут же на смех!

Майора я поймал только через два дня. То ли он ослабил бдительность, то ли понадеялся на судьбу, но только в среду я столкнулся с ним нос к носу при входе в его контору. Он понял, что влип, и не стал разыгрывать комедию.

– Идемте, – бросил он на ходу и быстрым шагом направился к себе. Пока мы шли, я проник в его сознание и как следует поворошил там. К концу нашего недолгого пути я уже знал все.

Войдя в кабинет, он резко повернулся и, с неприязнью глядя мне в глаза, выпалил:

– Послушайте, гражданин Нерусский, в вашей самодеятельности нет теперь никакого смысла. Дело закрыто и передано в суд, Козлятин к убийству Паукова оказался непричастен, в то время как вина Мокроносова полностью доказана. Более того, Мокроносов сознался.

– Сознался?!

– По крайней мере, он не отрицает такой возможности. Мокроносов подтвердил, что в том состоянии, в котором он тогда находился, им вполне мог быть нанесен удар бутылкой.

– Так мог или был нанесен? – ухватился я за соломинку.

– Мог или был нанесен – какая разница? Главное – есть вещественное доказательство: отпечатки пальцев убийцы на бутылке из-под водки, которой был убит Пауков.

Да, ловко плел паутину этот проходимец. Но сегодня я намеревался дать ему бой по всему фронту, перейти в решительное наступление, прижать его в угол и разбить наголову. У меня перед ним было два огромных преимущества: первое – я знал о нем гораздо больше, чем он думал, и второе – в глубине души он все-таки считал меня шарлатаном, а я таковым не являлся.

Одно из главных условий победы – брать быка за рога, пока он еще тепленький. Что я и не замедлил сделать. Изобразив на лице сатанинскую (как мне казалось) ухмылку, я нагло расселся в его кресле и не спеша, так, как будто бы между прочим, спросил:

– А что, Сергей Тимофеевич, родной дядя Козлятина действительно занимает очень ответственный пост в одном крупном союзном министерстве, или я его с кем-то спутал? Не слышу?

Кровь отхлынула от его лица, а глаза его потемнели. Если его сейчас не хватит удар, решил я, то это будет просто чудом. Значит, я попал в самую точку.

– А вот какой мне сон вчера приснился, – продолжал я. – Будто бы вызывает вас к себе ваш шеф и говорит: "Что же это вы, батенька, поклеп на честного человека возводите, а? Поторопились вы с Козлятиным, видит Бог, поторопились. Чист он перед законом". И тут он вам на ушко шепчет, что-де Козлятин-то не простой смертный, а единственный племянник весьма и весьма ответственного товарища Икс из одного очень солидного министерства, и что преступником он быть никак не может, ибо болен он, и болезнь эта нуждается в срочном и немедленном лечении. Не помните, Сергей Тимофеевич, в какой именно санаторий отправили невинного Козлятина? В Ялту? В Пицунду? Или, может быть, в Ниццу? А то, знаете, сон какой-то нечеткий, самое важное-то и не высветилось. Что с вами, Сергей Тимофеевич, вы прямо весь как-то осунулись, позеленели? Вам дурно?

Майора Пронина шатало. Мой "сон" ему пришелся явно не по вкусу. Однако у меня не было жалости к этому скользкому типу – мне хотелось его уничтожить. Но он, оказывается, еще способен был кусаться.

– Все это вас, гражданин Нерусский, – глухо произнес он, -никоим образом не касается. Да, Козлятин признан больным и отправлен на лечение в Крым. В этом нет ничего противозаконного. А что касается родственных связей вышеозначенного Козлятина, то о мифическом "дяде" из министерства впервые я услышал именно от вас и именно сейчас, сию минуту. По поводу же методов ведения следствия я с вами, как в человеком посторонним, вообще говорить не желаю.

Я видел, что формально он прав, и что-либо изменить в создавшейся ситуации я, пожалуй, был не в силах, но как следует проучить его я был просто обязан.

– Нет, Сергей Тимофеевич, о методах ведения следствия вам все же придется со мной поговорить, потому как методы, вами применяемые, являются преступными, я же, как гражданин и советский человек, мимо преступления проходить не имею права. Вспомните, пожалуйста, дело аферистки Крутой. Вспомнили? Отлично! А теперь скажите, какая сумма находилась в конверте, который вам передал незнакомый мужчина у входа в метро "Таганская-кольцевая" 17 апреля сего года? Не помните? Хорошо, подскажу: триста пятьдесят рэ. Так, далее. Третьего мая, прямо в кабинете, сидя в этом самом кресле, вы приняли от гражданки Вислоуховой конверт на сумму пятьсот тридцать рэ... Продолжать?

Майору стало совсем худо. Одной рукой он ухватился за сердце, второй – за стол, чтобы не упасть, а головой в это самое время начал усиленно мотать, что, видимо, означало: нет, продолжать, мол, не надо. Что ж, я человек добрый и отходчивый.

Я встал и направился к выходу. У самой двери остановился и, в упор глядя на поверженного врага, жестко произнес:

– Учтите, майор, судьба Мокроносова целиком на вашей совести. Если через две недели с него не снимут обвинения в убийстве, я снова приду в этот кабинет и продолжу перечисление полученных вами конвертов, а их было, поверьте мне, ох как немало! Прощайте.

Но еще прежде, чем истекли эти две недели, произошли события, избавившие меня от необходимости еще раз встречаться с майором Прониным.

Глава девятая

Я настолько увлекся расследованием этого гнусного убийства, что пропустил даже традиционную рыбалку, посещение которой считал делом более важным, чем сон, еда и – даже страшно признаться – работа. Но мои телепатические способности настолько перевернули всю мою жизнь, что невозможное стало обыденным, а в повседневность стали вкрадываться такие невероятные изменения, о каких я раньше даже помыслить боялся.

Во-первых, я перестал терпеть издевки и смешки Балбесова, и в один прекрасный момент осадил его так крепко, что он стал обращаться ко мне только на "вы" и исключительно по работе, а в глазах его затаилось нескрываемое любопытство, разбавленное изрядной дозой чисто животного страха. Во-вторых, я посмел выразить свое несогласие с мнением нашего шефа, Евграфа Юрьевича, чего ранее себе позволить никогда не мог. Инцидент возник из-за пустяка: один из пунктов квартального отчета вызвал у меня сомнения, и я его высказал. Воспринят этот факт нашими сотрудниками (кроме, разве, самого Евграфа Юрьевича) был с затаенным дыханием и раскрытыми ртами. Еще бы! Я осмелился сделать то, чего до меня не делал никто. Самым же знаменательным оказался финал инцидента: шеф отказался от своего мнения и принял мое. Этим я нанес Балбесову еще один удар, окончательно сокрушивший его. В коридорах при виде меня сотрудники стали шушукаться и откровенно тыкать пальцами. Но я сносил эти знаки внимания и милостиво разрешал им бесплатно восхищаться мною.

Как-то на институтской доске объявлений появилась запись о том, что через два дня нас посетит великий шахматист, непобедимый гроссмейстер Иванов-Бельгийский. После обширной вступительной части и рассказа о своем тернистом пути к вершинам шахматного Олимпа гений намеревался снизойти до местных любителей шахмат и дать им непродолжительный сеанс одновременной игры. Разговоры о предстоящем визите великого гроссмейстера велись в каждом закутке, знатоки и признанные мастера древней индийской игры досконально разбирали знаменитые партии Иванова-Бельгийского, пытаясь понять его стиль, методы защиты и нападения. Откуда-то из недр письменных столов выплыли пыльные шахматные доски с комплектами фигур, на треть и более замененных предметами, к шахматам не имеющими никакого отношения. Бурные дебаты и обсуждения с проигрыванием наиболее выдающихся партий Иванова-Бельгийского велись даже в туалетах, причем общему шахматному вирусу поддались не только мужчины, но и значительная часть прекрасной половины рода человеческого.

Я сейчас уже не помню, что именно толкнуло меня на эту авантюру и когда в моей голове засела эта безрассудная мысль, но в день проведения встречи с великим шахматистом моя фамилия красовалась в списке желающих принять участие в сеансе одновременной игры. Друзья и знакомые при встрече косились на меня, хлопали по плечу и качали головами: дерзай, мол, Коля, в душе мы с тобой. Следует сразу же оговориться: в последний раз я сидел за шахматной доской где-то классе в третьем, так что о способе передвижения некоторых фигур я имел довольно-таки смутное представление. Словом, в шахматы я играть не умел. Полагаю, что сей безрассудный шаг я предпринял исключительно в расчете на свое шестое чувство – телепатию. Именно его я намеревался использовать в предстоящем поединке с признанным мастером шахматных баталий. Не имея практических навыков в этом виде спорта и абсолютно не зная теории, я надеялся строить свою защиту – о нападении я и не помышлял, -опираясь на богатый опыт противника и попутно раскрывая все его замыслы.

И вот настал тот знаменательный день. Если еще вчера в мужских разговорах наряду с шахматной тематикой уверенно конкурировали такие извечные темы, как женщины, пьянки и анекдоты, то сегодня все это ушло на второй план – остались только шахматы. Еще бы! Поди, не каждый день и не в каждый институт приезжает такой корифей от шахмат, как Иванов-Бельгийский!

К шести часам вечера конференц-зал был набит до отказа. Великий гроссмейстер, как и все уважающие себя знаменитости, позволил себе опоздать на сорок минут, но, несмотря на его опоздание, ни один из любителей шахмат не посмел возроптать против этой задержки. Когда на сцену слегка вихляющей походкой вышел чрезвычайно худой, высокий, чем-то недовольный субъект и скучающе-надменным взглядом окинул всех присутствующих, зал взорвался овациями. Субъект терпеливо принял причитающуюся ему долю народного восхищения, затем поднял руку и толкнул вялую, никому не нужную речь часика этак на полтора. Где-то около восьми прямо на сцене установили шесть столов, один из которых предстояло занять мне. Несмотря на уже довольно-таки поздний час ни один человек не покинул помещения – ведь именно сейчас начиналось самое интересное. Весь зал затаил дыхание в предвкушении грандиозного зрелища. И пока избранные, в число которых затесался и я, занимали места на сцене, шахматный гений подкреплялся за кулисами черным кофе и бутербродами с красной икрой, причем сия скромная трапеза оплачивалась за счет профсоюзных средств, а значит – за наш счет. Но такова традиция – гостя надо угощать. Слегка "заморив червячка" и сразу повеселев, Иванов-Бельгийский выскочил на сцену и деловито потер руки.

– Тэк-с, начнем, – произнес он, когда все шесть соперников были усажены за столы спинами к залу.

Справа от меня сидел Апоносов, большой, грузный человек с усами рукомойником и бровями, напоминающими крылья орла, – тот самый Апоносов, который ходил в начальниках у футбольного феномена Завмагова; слева нетерпеливо ерзал шустрый очкарик с ежиком на голове по фамилии Пепсиколов, из патентно-лицензионного отдела. Остальных трех смельчаков я разглядеть не успел.

Сеанс начался. Великий Иванов-Бельгийский легко порхал по сцене (потом, из компетентных источников, я выяснил, что в кофе, им питый, был подмешан коньяк) и, снисходительно ухмыляясь, ловко передвигал фигуры. Игра шла быстро. Его пятеро партнеров пыхтели, краснели, бледнели, скрипели стульями и зубами, морщили высокоинтеллектуальные лбы, делали ходы, тут же забирали их обратно, снова ходили, теряли слона или, скажем, ферзя, сокрушенно качали головами и обреченно разводили руками. Шестой же, то есть я, лихорадочно копался в шахматных мозгах великого гроссмейстера. К величайшему моему удивлению львиную долю его сознания занимали не шахматы, а красная икра, бразильский кофе и предстоящая поездка в Рио-де-Жанейро. О шахматах он вообще мало думал и, как я понял, играл большей частью руками, а не головой. В его памяти был зафиксирован целый ряд комбинаций, порой довольно сложных, которые он автоматически извлекал и использовал по мере надобности, но все эти защиты, гамбиты и тому подобные "иты" были привнесены извне, позаимствованы у других, может быть, менее удачливых, но зато более богатых оригинальными идеями и собственными разработками, шахматистов. Словом, гроссмейстер Иванов-Бельгийский был просто ловким (в хорошем смысле этого слова) малым, виртуозно владеющим техникой игры, но совершенно далеким от шахмат как вида искусства.

Черпая информацию в его обширной памяти, я имел возможность раскрыть его тайные замыслы и тем самым предотвратить их осуществление, спасая ту или иную фигуру и нарушая развитие той или иной комбинации, на которую он возлагал надежду. Я не играл, а всячески мешал ему разделаться со мной, чем приводил его в недоумение и раздражение. К чести его надо заметить, что к девяти часам он разделался почти со всеми своими соперниками, а когда стрелка перевалила через зенит циферблата, на сцене осталось только трое: я, Иванов-Бельгийский и Пепсиколов. Последний был напряжен до предела, постоянно листал какие-то тетрадки, записные книжки, брошюры, что-то высчитывал на карманном микрокалькуляторе, перекладывал многочисленные шпаргалки из кармана в карман и как две капли воды походил на студента, сдающего экзамен по сопромату. Но он уже был обречен – это нетрудно было заметить глазу даже такого дилетанта, каковым являлся я. И вот он наконец, красный, потный, удрученный неудачей и все-таки счастливый, покинул сцену. Я остался один на один с гроссмейстером. Спинным мозгом я чувствовал пристальное внимание зала к своей персоне – зал не дышал. А я истекал потом и сомнениями. Иванов-Бельгийский хмурился, откровенно смотрел на часы и выражал явное свое неудовольствие по поводу моего упрямства. Я же вдруг понял, что это уже не просто упрямство, а дело чести всего нашего института. Я представлял интересы не только свои, но и своих побежденных товарищей, своих коллег по работе, отрасли народного хозяйства, наконец. На мою спину сейчас смотрит тысяча пар глаз – смотрит не мигая, с надеждой, тревогой и ожиданием. Теперь я просто не имел права проиграть. Но и о выигрыше я не смел помыслить. Когда нас осталось только двое, он перестал метаться по сцене и уселся напротив меня. Игра приняла ожесточенный характер: на карту был поставлен его престиж.

Моя тактика страшно раздражала его. Я только защищался, но защищался бессистемно, без какой бы то ни было определенной цели – и это-то ввергало его в недоумение и сбивало с толку. Вот он двинул ладью по левому краю. Ага, вместе со слоном и пешкой готовит ловушку моему коню! Не выйдет, господин гроссмейстер... Конь сделал отчаянный скачок через ряд чужих пешек и замер где-то в середине его обороны. Он мысленно чертыхнулся, но я отчетливо "услышал" это на фоне заметно потускневших мыслей об икре, кофе и Бразилии. И снова попытки достать моего коня – и опять неудача. Убегая, я попутно и совершенно случайно съел его пешку и слона. Он же все больше и больше терял бдительность и осторожность, в его голове засела навязчивая идея – уничтожить моего коня во что бы то ни стало. А конь тем временем носился по его тылам и создавал панику при вражеском дворе его короля. В его глазах появилось беспокойство, смешанное с подозрением. Он никак не мог понять, что же я из себя представляю: профана, действия которого совершенно невозможно предсказать из-за его глупости, либо тонкого и умелого игрока, скрывающего свою личину под маской дилетанта. Ему бы двинуть все свои силы на моего короля, а он зачем-то погнался за конем. Словом... Словом, как-то так само собой получилось, но мы вдруг оба с недоумением обнаружили, что мой отчаянный конь загнал его короля в угол и... Да, это был мат! Мат, которого ни он, ни я поначалу даже не заметили...

Что тут началось! Шум, гам, беготня, поздравления, удивление, чьи-то руки, фотоаппараты – и вопросы, вопросы, вопросы... Бедного Иванова-Бельгийского совсем затерли и оттеснили в сторону. Никто и не заметил, как он исчез.

Это поистине был мой триумф. Все произошло столь молниеносно, что я не успел даже как следует удивиться. А когда до меня дошел все-таки весь смысл происходящего, я вдруг возгордился самим собой и понял, что шахматная карьера для меня – это дело вполне реальное. А почему бы, черт возьми, и нет?! Пока тянется этот эксперимент, я мог бы легко разделаться со многими видными деятелями этого вида спорта и – кто знает? – стать чемпионом, пусть даже и местного значения. Нет, этот вопрос обязательно надо продумать, обязательно...

Наши институтские шахматные фанаты хотели было нести меня до дома на руках, но я категорически запротестовал, после чего они с явной неохотой спустили меня с небес на твердь земную. Домой я вернулся лишь в начале двенадцатого ночи.

Чествование новой шахматной звезды продолжалось и весь следующий день. Нескончаемым потоком шли ко мне почитатели моего таланта, причем многие из тех, кто раньше меня даже замечать не хотел, жали теперь мне руки и сыпали поздравлениями. Апоносов, всегда надменный и неприступный, и тот снизошел до легкого похлопывания по плечу и одобрительного ворчания. И даже Завмагов, сияя своей ряхоподобной физиономией, первым сломал лед отчуждения и нанес визит вежливости.

– Ну ты, старик, и дал! – выразил он свое восхищение. – Не ожидал.

Что же касается моих ближайших коллег по работе, то Балбесов и Петя-Петушок почему-то решили разделить со мной все тяготы триумфатора и героя дня и приняли на себя часть предназначенных мне поздравлений, за что я им остался весьма благодарен. Тамара же Андреевна вилась вокруг меня, сияя обворожительной (как она сама думала) улыбкой и сыпля комплиментами, и была, по-моему, на седьмом небе от счастья. Еще бы! Пол-института имело возможность лицезреть ее сегодня! Не было одного лишь Евграфа Юрьевича. Как выяснилось чуть позже, он укатил в местную командировку и обещал быть завтра.

Кульминацией дня был звонок поверженного мною гроссмейстера Иванова-Бельгийского и предложение выступить с ним в паре на предстоящем вскоре международном состязании на приз... в общем, какой-то там приз. Я надулся, как индюк, и обещал дать ответ в самом ближайшем будущем. И даже не имея возможности читать мысли по телефону, я по его тону понял, что мои слова большого удовольствия ему не доставили. Но, согласитесь, после столь сокрушительной победы мне как-то не к лицу было сломя голову кидаться на любую авантюру, и хотя в глубине души я конечно же сразу принял предложение моего вчерашнего соперника (разумеется, поеду, куда же я денусь! ведь Бразилия же!), то тон выдержать я все же считал необходимым. Мол, пусть знают наших!

Но утром следующего дня ореол славы и почета вокруг моей особы внезапно рассыпался и оставил лишь некий неприятный осадок в душах всех, кто так или иначе оказался причастен к этому делу. И виной тому стал Евграф Юрьевич. Не успел я войти в помещение нашей лаборатории, как меня пронзил пристальный взгляд моего шефа. "И не стыдно?" – как бы спрашивал этот взгляд. И я вдруг понял, что да, стыдно, но что ж теперь делать, раз все так получилось...

– Проходите, проходите, дорогой Николай Николаевич, – сказал он вслух, не опуская глаз и не моргая. – Проходите и садитесь. – Я прошел и сел, но сел почему-то не на свое рабочее место, а на стул рядом со столом шефа. – Наслышан, наслышан о ваших подвигах. Удивили вы меня, Николай Николаевич, право же, не ожидал. Как же вам это удалось?

Я развел руками и слегка пожал плечами.

– Да знаете ли... – я замялся, трепеща перед шефом всем своим нутром. – Я и сам не ожидал.

– Вот как? – усмехнулся шеф. – Интересное дельце. А знаете что, Николай Николаевич, я ведь тоже в молодости в шахматишки поигрывал. Не желаете ли партейку сыграть? – вдруг спросил он и извлек откуда-то из-под стола шахматную доску с уже расставленными фигурами. – А?

Надо заметить, шеф всегда ставил меня в тупик своим поведением. Вот и сейчас: я ожидал от него всего что угодно, вплоть до выговора с занесением (хотя, вроде бы, и не за что), но такого... Нет, моей фантазии на такое не хватило бы. И если уж говорить честно, то я опешил.

– Как! Прямо сейчас? Здесь? – спросил я, не веря своим ушам.

– А почему бы, собственно, и нет? – спросил он.

Тамара Андреевна ойкнула, Балбесов захихикал и запрядал ушами от восторга, а Петя-Петушок сотворил такое, от чего человек, знающий его, наверняка бы пришел в неописуемый ужас, – он выключил плейер и снял наушники, а лицо его приняло осмысленное выражение. В этот самый момент в помещение заглянуло еще несколько человек (принесла ж их нелегкая!), чтобы выразить мне свое восхищение и если надо – предложить взаймы, -и тоже замерли в изумлении, услышав предложение шефа. Все смотрели на меня и ждали, что же я отвечу. А ответить я мог только одним -согласием, ибо теперь я не просто старший инженер Нерусский, а шахматный гений, и ответь я сейчас отказом, несмываемое пятно легло бы на мою репутацию как человека смелого и бесстрашного. Я просто обязан был принять вызов Евграфа Юрьевича, невзирая на то, что он начальник, а я подчиненный, невзирая на рабочее время, невзирая на явно провокационный характер самого предложения – невзирая ни на что. И я принял его.

– Согласен! – махнул я рукой. – Была не была!

– Три партии, идет? – тут же подхватил Евграф Юрьевич, прищуривая один глаз.

– Идет! – снова махнул я. – Э-эх, гулять так гулять!

Шеф тотчас же освободил свой стол от посторонних предметов, оставив только шахматную доску, и деловито предложил:

– Играйте белыми, Николай Николаевич. Уступаю.

– Нет, ну зачем же, – проявил я великодушие. – Я могу и черными. С Ивановым-Бельгийским я играл именно черными.

– О! – Евграф Юрьевич понимающе кивнул. – Я понимаю – черные приносят счастье. Именно поэтому и уступите их мне: я очень боюсь проиграть. Особенно вам.

В его словах звучала какая-то двусмысленность, но я никак не мог уловить ее смысл. Тем более, что его мозг был закрыт для меня.

И тут я вдруг осознал всю глубину пропасти, в которую увлекал меня Евграф Юрьевич. Ведь я не смогу прочесть ни одной его мысли, и, значит, я обречен на верный проигрыш: играть в шахматы я практически не умел. Даже если шеф не ахти какой игрок, то хуже меня он все равно не сыграет – хуже, как говорится, некуда. Более того, я оказался в положении даже худшем, чем некий герой одной из песен Высоцкого, который мог себе позволить ненароком бицепс обнажить, мне же не дано было даже этого удовольствия – как-никак соперник был моим шефом. Одним словом, я понял, что дело стремительно и бесповоротно мчится к катастрофе.

Я с треском проиграл все три партии. Евграф Юрьевич разделал меня под орех – причем так, что я даже глазом моргнуть не успел. Все закончилось за какие-нибудь пятнадцать минут. Даже я, совершеннейший профан в шахматном деле, понял, насколько сильно играл мой шеф. Его комбинации были блестящи, стремительны и неожиданны. Шесть-семь ходов – и мне объявлялся мат. И какой мат! Любо-дорого посмотреть. Но самое обидное, самое неприятное было в другом. Весь мой позор проистекал в присутствии не только моих ближайших коллег по работе, но и множества других, порой совершенно посторонних, лиц, припершихся с утра пораньше лицезреть гения в моем лице и насладиться общением с ним. Более того, как только весть о необычном турнире разнеслась по институту, толпы любопытных тут же хлынули в наше малогабаритное и совершенно не предназначенное для подобных паломничеств помещение. Таким образом, к концу третьей партии мне в затылок дышало не менее полусотни жадных до зрелищ ртов. Третий мат исторг у толпы шахматных болельщиков жуткий стон, в котором сквозило и разочарование, и сожаление, и страстное желание залить горе вином, и порядком испугавшее меня намерение определенной части сотрудников, преимущественно мужского пола, намылить мне шею за халтуру, обман и надувательство. Я был окончательно уничтожен.

С победой закончив турнир, Евграф Юрьевич поднялся и удивленным взглядом окинул помещение. Толпа тут же притихла и затаилась в ожидании.

– Вы что, все ко мне? – спросил он тоном проголодавшегося людоеда.

Толпа все поняла и безропотно стала рассасываться, попутно обливая меня презрением, жалостью и возгласами типа "э-эх!", "халтурщик!" и "ну что, съел?" Когда мы остались в своем первоначальном составе, то есть впятером, шеф произнес, небрежно смахивая шахматы в ящик стола:

– А теперь за работу, Николай Николаевич, за работу. Хватит предаваться забавам – не место, да и не время.

Хороши забавы! Можно сказать, в душу плюнул, растоптал, выставил на всеобщий позор, унизил на глазах у всего института – и это у него называется забавой! Впрочем, и я хорош, нечего было хвост распускать, словно павлин. Ведь если на то пошло, то у Иванова-Бельгийского я выиграл обманом, применив недозволенный прием, что-то вроде допинга -вот за то и страдаю. Если уж рассудить по справедливости, то я получил по заслугам. Рано или поздно все равно бы все открылось – ведь эксперимент не вечен, – и тогда мне пришлось бы краснеть не перед своими коллегами по работе, а, скорее всего, перед лицом всего мира -на каком-нибудь международном шахматном турнире – в Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айресе или, скажем, в Нью-Васюках. Слава Богу, а также благодетелю моему, Евграфу Юрьевичу, что все закончилось, еще толком и не успев начаться. Я наконец понял, что лучшего выхода для себя из этого дурацкого положения я бы и желать не мог. Как говорится, что Бог ни делает – все к лучшему. Так что будем уповать на Бога, случай и шефа моего, наимудрейшего Евграфа Юрьевича.

В тот же день я позвонил Иванову-Бельгийскому и отказался от участия в предстоящем турнире, сославшись на внезапную командировку, срочную, длительную и очень-очень далекую. Мне кажется, гроссмейстер вздохнул с облегчением – по крайней мере, выражая сожаление, он горячо, и даже слишком горячо поблагодарил меня за этот звонок.

Шахматная эпопея закончилась также быстро, как и началась. И если уж быть до конца справедливым, то одно благое дело (не считая, конечно, звонка гроссмейстеру) я все же сделал в тот злополучный день: Балбесов просто сиял от восторга, смакуя мое падение с пьедестала. Что ж, если смысл жизни заключен в благодеяниях, оказываемых нами нашим ближним, то в тот день, судя по Балбесову, смысл жизни был постигнут мною весьма основательно.

К концу дня судьба преподнесла мне еще одну неожиданность, вернее – сюрприз. Не успел я войти в собственную квартиру, как нос к носу столкнулся с женой моей Машей, которая заговорщически подмигнула, выпучила глаза и громко зашептала мне в самое ухо:

– Там тебя гость дожидается. Говорит, на рыбалке познакомились. Странный какой-то, все молчит да улыбается.

Сердце мое забилось с бешеной силой. Нежели он?..

Я влетел в комнату, забыв снять один ботинок. Навстречу мне поднялся улыбающийся человек в безупречной тройке и с массивными часами на цепочке в жилетном кармане. "Павел Буре", – вспомнил я. Мы крепко обнялись.

"Здравствуй, Николай!" – родилось в моем мозгу его приветствие.

"Рад тебя видеть, Арнольд!" – ответил я.

"Вот я и прилетел – как обещал".

"А если бы не обещал – не прилетел?"

"Прилетел. Куда бы я делся?"

"Спасибо, что не забыл меня".

"Да я только о тебе и думал все это время. У меня ведь настоящих друзей нет. Ты первый".

"И у меня с друзьями не густо. Выпьешь?"

"Не откажусь".

Тут я заметил, что Маша стоит в дверях и с удивлением смотрит на нас. Пожалуй, наш немой диалог был слишком необычен для нее, поэтому я решил ввести в обиход обычную человеческую речь – в целях конспирации и удобства общения с представительницей прекрасного пола, коей являлась моя супруга. Арнольд мысленно поддержал мое начинание.

– Познакомься, Маша, это Арнольд Иванович, мой самый лучший друг.

– Весьма польщен, сударыня, встречей с вами, – галантно поклонился Арнольд, а потом повернулся ко мне. – Только мы уже полтора часа как знакомы. – Он улыбнулся. – Так-то.

– Правда, за эти полтора часа, – добавила Маша, – твой лучший друг и трех слов не проронил. Все молчит и молчит, словно воды в рот набрал. Только и сказал, что познакомился с тобой на рыбалке.