Текст книги "Зимний цирк"

Автор книги: Сергей Юрьенен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сергей Юрьенен
Зимний цирк

Рассказ

– Бонжур, месье!

Взрослые формы, невинное лицо. Зеленое пальто с поднятым воротником. Рукой в перчатках с обрезанными пальцами блондинка придерживала под мышкой перетянутые сыромятным ремешком учебники.

– Я сестра Кристель.

– Бонжур, мадемуазель.

– Кристель у вас?

Я открыл дверь детской. Полный бардак. Электронные игрушки посреди смятых и сползших на пол черных простыней, которые дочь забрала у нас, воспользовавшись паузой в супружеских отношениях. Серый свет дня антрацитово поблескивал на этом предположительно эротическом сатине, частично уже продранном, а вокруг огромной кровати царил свирепый беспорядок. Черные соломинки в бутылках из-под кока-колы. Все навалом. Не знаю, что получится из этой дочери, подумал раздраженно я и тут же вспомнил, что обещал повести ее в Cirque d’Hiver.*

Из-за моей спины мадемуазель заглядывала в детскую.

– Нет их, – сказал я. – Собаки, кстати, тоже.

– Пошли ее прогулять?

– Надеюсь.

– Модная у вас собака. Скоч-террьер?

– Угу.

– Его ведь Шогун зовут?

Я взглянул с удивлением:

– Шогун.

– Имя необычное.

– Японское.

Со вздохом она оглянулась. Дом был средневековый, как и весь квартал. Потолки высоченные, комнаты небольшие. Книги на стеллаже, сработанном мной из винных ящиков. Вьетнамская ваза на мраморной полке в углу, под ней радиатор. Овальный столик, диванные подушки, этажерка. Высокое окно выходило во внутренний дворик. Там кружились хлопья снега.

– Можно я подожду?

Я пожал плечами. Перетянутые учебники легли на край стола, зеленое пальто на спинку стула. Пахнуло ученицей, отбывшей день в лицее, – и не первой в классе.

Перчатки с обрезанными пальцами мадемуазель решила не снимать. Так и вошла за мной на кухню.

– Вы работаете?

На столе гудела электрическая пишущая машина, прерванная на полуфразе.

– Пытаюсь, – взял кастрюльку, налил воды. – Кофе?

– Спасибо. Если можно, чай.

– Чай… – Распахнул дверцы навесного шкафчика. – Можно и чай.

От непрерывного рокота машины мадемуазель сидела присмиревши. Я поставил перед ней фарфоровую чашку и щелкнул выключателем. Стало тихо. За окном на фоне серых стен кружился снег. Я распечатал пачку сигарет, и, помедлив, выбрал все же предложить.

– Спасибо, – отказалась мадемуазель. – Кристель говорит, месье все время пишет…

Крышу пристройки во дворе занесло добела. Я согрелся глотком кофе, зажег сигарету, затянулся, после чего ответил столь же неопределенно:

– Жизнь у меня такая.

– А что месье пишет?

– Месье пишет роман.

– Вы писатель?

Я кивнул.

– Но это очень интересно. Наверное… – Она покосилась на мою машину, на пластиковые наушники, положенные поверх исписанных страниц с высохшими полукружьями, столь вдохновлявшими когда-то Робб-Грийе. Впрочем, не от вина. Кофейные.

Серые глаза поднялись:

– Это ведь не по-французски?

– По-русски.

Неизвестно почему мадемуазель вдруг загорелась.

– Вы русский?

Я качнул головой.

– Невероятно! Русский француз? То есть, я имею в виду… Вы русский из Парижа?

– Нет.

– А откуда?

– Из Москвы.

– Моску-у… – Выпяченные губки приоткрылись, глаза затуманились. – Это в России?

– Да.

– Ах! Месье такой счастливый.

Особенных причин для счастья не имея, я хмыкнул, и она поспешила мотивировать:

– Пишете романы, были в других странах… – Выражение восторга тут же сменилось грустью. – А я, кроме Парижа, нигде еще не была.

Я решил взять реванш в смысле осведомленности:

– Даже в Италии?

Она взглянула испытующе: что, мол, еще тут наболтала вам сестрица?

– Вы думаете, мой отец тоже итальянец? Нет. Итальянец только у Кристель. Я от француза, который умер. И в Италии, конечно, не была. Кристель, между прочим, тоже.

– Все еще впереди.

– Мне уже скоро пятнадцать, – возразила мадемуазель. – Можно у вас попросить сигарету?

Митенки (вспомнил я родное слово) были замшевые, ногти покрыты зеленым лаком. Я дал ей прикурить. Губы были – два бледных лепестка. Затянувшись сигаретой, она снова настроилась на мечтательный лад:

– Москва… Какая она?

– Вон, – кивнул я на белую крышу пристройки. – Ничего особенного. В Москве ваши ровесницы считают, что повезло, скорее, вам. Париж, мадемуазель… Как вас зовут?

– Эме.

– Париж, Эме, это ведь целый мир.

– Да ну…

– Но это ведь так?

– Здесь ничего не происходит.

– Ну, как же, – воскликнул я. Поскольку только этим, отдельно взятым утром купил газету, увидев заголовок про ограбление банка в нашем квартале – причем, как раз на рю, где живет она с Кристель и матерью-уборщицей.

Эме про это ничего не знала. Но слушала снисходительно. Событие, похоже, было не из тех, которые могли бы взволновать мадемуазель – несмотря на то, что я добавил про тоннель, прорытый злоумышленниками под улицей Пастурель – по-средневековому узкой и со старинными плитами, в которые врезаны мраморные силуэты такс на стрелах, с деликатным эстетизмом былых времен указующих, что испражняться собакам надлежит за пределами тротуара.

– Я всегда считала, что квартал у нас плохой.

– Возможно, не самый лучший. Но нельзя сказать, что ничего не происходит.

– Я имела в виду не это…

– Понимаю, – сказал я, отчего Эме несколько смутилась и взяла со стола мои наушники, приобретенные в лавке армейских излишков.

– Это чтобы слушать музыку?

– Нет. Это – чтобы не слышать ничего. – Приковав к себе внимание, я добавил, что иногда завязываю себе глаза. Да. Черной сатиновой лентой.

– Когда пишете?

– Угу.

– Но как же тогда вы пишете?

– Вслепую.

– Невероятно! – Она подперла щеку рукой с сигаретой и устремила на меня туманный взгляд. – Внутри у вас, наверно, столько происходит…

Не отрицая, я поднял брови.

– Вы в разводе?

– С какой же стати? – удивился я.

– О, пардон. Мадам на работе?

– На работе.

– Скоро вернется, значит.

– Вряд ли. На этой неделе мадам работает в Лотарингии.

– Это где-то на севере?

– Да.

– Видите? – Сокрушенный вздох. – Я даже Францию не знаю. Только Париж. Да и то… Эйфелева башня? Всю жизнь вижу, а не поднималась.

– Я тоже, – утешил я.

– Давно вы в Париже?

– Четыре года.

– Видите? А я здесь родилась. Может быть, это я такая? Никуда не хожу, всего боюсь. В отличие от моей сестры, которая шляется Бог знает где. На рю Сан-Дени была, вы представляете? Вы знаете, что такое рю Сан-Дени?

Я знал, конечно.

– И что вы думаете? Проститутки очень ей понравились. Теперь она мечтает стать проституткой, когда вырастет.

Мне Кристель, скорее, нравилась. Такой Гаврош. Правда, не очень адекватный. В саду Тюильри, засмотревшись на мальчиков, пускающих кораблики, упала в фонтан, и мы везли ее на такси – дрожащую в кое-как выжатом платье под моей кожаной курткой…

– Ничего не значит, – взял я под защиту ее сестру. – Фантазм. У кого не бывает.

– В девять лет? Нет, месье. У вас такая хорошая семья. На вашем месте я бы не очень поощряла дружбу вашей дочери… Скажите, у вас есть горячая вода?

– Есть вроде.

– Хотите, я посуду вам помою? А вы себе пишите и не обращайте на меня внимания.

Посуду я мадемуазель не уступил, поскольку привык за мытьем обдумывать сюжетные ходы.

Она деликатно затушила сигарету и потрогала свои волосы.

– Колонка у нас сломалась.

– Вот как?

– Ага. На грани взрыва.

Пепельные волосы мадемуазель, действительно, были грязноваты, и, глядя на меня, она, возможно, ждала предложения воспользоваться нашей ванной, куда вход за моей спиной был приоткрыт. Но я молчал. Ванна на львиных лапах была огромной, наполнялась медленно. Раздевшись, она бы околела под четырехметровым потолком, поскольку там, как комната – с окном во дворик и выходом на какую-то черную лестницу. Тайным. Им пользовались во время оккупации, но замок с тех пор не заржавел, что хозяин квартиры, месье Шнайдер, демонстрировал нам с женой без тени юмора: “Очень удобно в случае гестапо”.

– О чем вы задумались, месье?

Глядя на огонь своей сигареты, я заикнулся насчет les bains publiques* , но она возмутилась одному предположению:

– Месье! Но там же…

Даже порозовела. Пауза длилась, и в конце концов, допив остывший чай, мадемуазель Эме поднялась и обтянула новорожденные грудки свитерком:

– Оревуар, месье!

Сбежала по деревянной лестнице, и шаги заглохли в снегу, который за окном пошел гуще и одновременно начал таять.

Машина моя гудела, но прерванной фразы я не мог закончить.

Сапоги промокли сразу.

В свете зеленого креста аптеки перешел улицу, свернул на рю Сант-Анж. За поворотом налево – на рю Бретань – был небольшой “Призюник”, миниатюрный такой супермарше. Входя туда, не заметил свою дочь, которую увидел, только когда обогнул продуктовые стеллажи и, держа блок пива за прочные дырки в картонной упаковке, занял очередь в кассу. Дочь моя работала. Отороченная серым мехом дубленка, которую привез ей из Баварии, была расстегнута, медно-рыжие волосы отлетали. Трудилась на пару с Кристель. Подруги набивали продуктами пластиковые мешки и подавали клиентуре. Будучи мартиниканкой с добрым сердцем, кассирша не возражала. Умиляясь столь раннему проявлению предприимчивости, клиенты давали им по франку, которыми карманы девочек были уже набиты: “Мерси, мадам! Мерси, месье!”

Я поставил свое пиво.

Подняв глаза, обе обмерли от страха.

– А где Шогун?

Собака была предусмотрительно оставлена на попечение подруги дочери. Более, чем взрослой. Разведенной хозяйки librairie – газетно-журнальной лавочки напротив. Кассирша смотрела на меня с укором, хотя я понизил голос:

– Immediatement a la maison.*

Доставая подковками каменные плиты, хлюпал за ними по тающему снегу, то розовому, то зеленому.

Нет – в цирк ее. С подругой вместе. Завтра же. Бульвар Бомарше – о чем тут речь? Рукой подать. Да все тут близко.

Рассказ, конечно, мог бы получиться. Но вряд ли будет он написан. Сомнительные обертоны. Всё на нюансах, а мы за брутальный реализм. Нет, думал я сердито. Не понимаю создателя “Лолиты”.

Хотя прекрасно понимал. Свалив не слишком рано и будучи дочери отцом.

Они от ужаса не застегнулись. Все разлеталось – волосы, шарфы и каблучки. Первый заработок отзванивал в карманах так, что люди оборачивались.

Крепко взявшись за руки, девчонки неслись по рю Сант-Анж.