Текст книги "Словацкий консул"

Автор книги: Сергей Юрьенен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– А на самом деле?

Он огляделся по сторонам, задерживаясь глазами на отдаленных окнах «красных домов», и понизил голос:

– Улетаю. И знаешь, куда? Куда детям ходить запрещалось…

– К бармалеям?

– Угу.

В другое время я б откликнулся живей. Но Африка сейчас царила и в Москве. Даже в тени страшный зной. А улетающий из этого пекла в полымя мандражировал. Озирался, боясь, что контакт засекут. И это притом, что диссидентом я не был. Просто жил с иностранкой… И все же Лавруша, страх и трепет свой подавляя, успел сообщить, что в него тоже втрескалась дочка.Ты понимаешь? Тоже лидера, только что – соц.Но хорошая – соц!Не Монголия? Да неважно, затемнил он. Не Монголия, нет… Лучше я не скажу, не обидишься? Там еще неизвестно, чем кончится. Может, как у тебя. Может, просто останется в памяти перепихоном… в жанре «друга я никогда не забуду, если с ним побарался в Москве»… Главное сейчас – Сомали. Под венец, так хоть будет приданое. А сорвется, куплю себе белую «волгу», – и в Сочи, где темные ночи…

Пауза.

– Вот такие дела. Твой друг-казачина по-прежнему трахтенберг. А ты?

– Молодой папа.

Я присел, чтобы взяться за проволоку.

На раскаленном московском асфальте, что помню четко, кроме наших американских окурков, осталось два продавленных круга.

В Париже я вспомнил, что не забывал о Лавруше и в Москве, где после той встречи у метро прожили мы с женой еще года четыре. На Западе период тогда уже получил свой политический термин: стагнация.Застой. Накопление энтропии.

Оказавшись на свободе, принялся восстанавливать структуру моментов неподвижности. Потом, поскольку парижская жизнь оказалась рваной, как пунктир, одних переездов с квартиры на квартиру за семь с лишним лет было тринадцать по счету, я забросил свои ретроспекции. Но наткнулся, разбирая архивный хаос, на запись одного момента, имеющего отношение, правда, скорее, ко мне.

Итак: середина 70-х, ЦДЛ, который был в особняке на Поварской, – тогда Воровского.

Подвальное кафе.

За столиком персонажи, собравшиеся по случаю возвращения начальника из-за границы. Всем за сорок, кроме однорукого ветерана Гирша и меня – в мои 27. Возраст гибели Лермонтова. Начальник, с неохотой про такую мелочь, как месяц в соцстране: «Что там рассказывать… Ну, пивка попил». – «И как? С шестьдесят восьмого года не испортилось?» – «Не сказал бы. По-прежнему холодное». Все поразились, конечно. Холодное пиво! «Неужели?» – «Повсюду. Другого там не подают». Начальник рангом меньше, но с белой «волгой» и прозвищем «Плейбой», позволил как ровесник: «Трахнул там кого-нибудь?» – «Всенепременно». – «Скольких?» – «Да-а…» Все замерли, заранее прикидывая, как отнестись к невероятной цифре, но начальник признался не только честно, но и с некоторой виноватостью, то ли за количество, то ли за то, что было искушение объегорить:

«Двух всего». Все равно все смотрели с восхищением. Ибо за кордоном! Акт доблести. Двукратной! Начальник долил «жигулевского», дожевал колбасу: «Но не местных. Брюнетку и блондинку. Одна американка, другая немка». – «Американка? – поразился ветеран войны Гирш, для которого советский стратегический термин «основной противник» был чем-то субстанциальным, распространяясь и на сферу личной жизни, к которой, как ни крути, но относилась и предосудительная категория «случайных связей». – То есть, из Соединенных Штатов?» – «Ну и что?

А немка была из ФРГ. Обеим кончил в волосы». Потрясенное недоумение. Верный друг начальника, поэт по фамилии Горюшкин, позволил себе: «То есть?..» – «На голову. В прически, ну!»

Ветеран, хоть и прошедший войну, но человек былой сексуальной культуры, бросил на меня взгляд, а затем, извинившись, поднялся и пошел к выходу, хотя до конца перерыва еще было время. При ходьбе он загребал левой рукой; правый рукав пиджака был выглажен и незаметно пришпилен, чтобы не выскакивал из кармана.

Те, кто остались, пребывали в сложном шоке. Во-первых, конечно, выбор места начальственных эякуляций. Странность на грани извращения. Но не только.

По долгу службы начальник принимал участие в международном форуме по проблемам взаимопроникновения славянских культур. Но какова была природа взаимопроникновения с соучастницами форума из ведущих стран агрессивного блока НАТО, которым бесспорный славянин наш, «ярославский мужик», как о себе он говорил, в результате подмочил прически? Как ни крути, а в закордонной эскападе нашего начальника было нечто смущающее. Нечто агрессивно-патриотическое.

Чего бы не осудил ни Генштаб, ни ГБ, придись им заниматься разбором подобных «контактов с иностранцами». Возможно, у него есть допуск?

Форум был, кстати, в Братиславе.

Еще пивка, еще белорыбицы. Толстыми пальцами. Пережевыванием скрывая улыбку превосходства над убогой сексуальной географией погруженных в молчание собутыльников.

И я не выдержал:

– Друг у меня, кстати, там живет.

– Ну да?

– Вместе учились. Ходок был такой, что, наверное, там он не меньше, чем пол-Братиславы.

Сказал наугад – чтоб досадить начальнику.

Оказалось – как в воду глядел.

В столице Баварии, куда мне, на адрес тогда еще не дружественного, а тотально подрывного радио, Лавруша стал неожиданно писать из Братиславы, появился он со своим соратником. Тогда был странный момент – Горбачеву воспротивились «братские» страны. Берлинская Стена только что пала, но держалась еще социалистическая Чехословакия, во второй столице которой с таким славным названием, пусть несколько и отдающим захолустьем, последние лет пятнадцать проживал Лавруша – и если не совсем спокойно, то вполне приватно. Теперь же он стал активистом. Членом Группы борьбы за перестройку.

Не без труда, но оторвались в Вену. Якобы в командировку по производственным делам. Оттуда – нелегально – в Мюнхен. В пресловутом «осином гнезде», как контрпропаганда величала «Радио Свобода», ведал я исключительно вопросами культуры, однако посланцы словацкой перестройки, которых я встретил на Хауптбанхоф, держались так, будто приехали за инструкциями в ЦРУ.

Соратник был резко моложе. Угрюмый и крепкий. Тоже из русских. Тоже семья в Братиславе, но меньше, чем у Лавруши, который там стал многодетным. За бутылкой шнапса, которую распивали они без меня, соратник решил перебросить судьбу перестройки в Словакии на плечи Лавруши. «А сам куда?» – «Куда посоветуете». – «Сам, – сказал я, – решай». – «Давно уж решил».

Хмурым утром высадил его у ближайшего участка, где в приватном порядке русский выбрал свободу. Тогда это выглядело так – немецкая полиция передавала тебя американцам, которые перебрасывали невозвращенца за океан. Забегая вперед, скажу, что Лаврушин соратник не прогадал. Через два года, когда встал в Штатах на ноги в качестве водителя-дальнобойщика, к нему выпустили и семью, поскольку к тому времени все решительно переменилось.

Но в тот момент, когда, задымив нашу кухню своими тошнотворными сигаретами, визитеры сидели за шнапсом, предугадать было нельзя. К тому же Лавруша боялся искушать судьбу. До поры до времени ему фартило. В братской стране жил сначала, как тот зять из песни Галича: с топтунами под окнами. Но пусть и топтуны, налево все же хаживал. И околачивал, как мог. До страшного момента, когда словацкая супруга, она же дочь всемогущего Микулаша, накрыла Лаврушу с прекрасной юной незнакомкой. Под супружеским к тому же балдахином («таким полупрозрачным, знаешь?»). Сразу все рухнуло. После развода низко нажимала на папашу, чтобы коварного изменника выставили восвояси – обратно в Союз. Но, зять не зять, а нравился по-мужски Лавруша Микулашу, который, мстительной дочке вопреки, помог ему остаться в Братиславе и выправить чехословацкий паспорт (федерация Чехии и Словакии тогда была неразлучна, как словосочетание «город и деревня»). Вторым браком чехословак Лавруша венчался уже по любви. Вторая словачка – из нормальных, из бедных – в ускоренном темпе родила ему четверых. После чего все повторилось. Нет, на сей раз не застукали. Под непрерывным напором Лавруши, отрицающим все мигрени, отказы и табу на законных, как представлялось ему, семейных основаниях, изнуренная супруга обратилась в лоно церкви. Там ей объяснили, что можно делать в постели, а чего – ни под каким предлогом. Жизнь Лавруши стала невыносимой. А тут еще столько ртов. Накормить, одеть, обуть…

Миссия миссией, но прежде всего в Мюнхене надо отовариться.

Блошиный рынок понятие, скорей, французское; в Западной Германии, процветающей не просто, а спесиво, наличие чего-нибудь в этом духе трудно предположить. Но были, были. В Мюнхене, во всяком случае. Под названием «фломаркт», где «фло» – блоха. Власти столицы свободной Баварии с этим боролись. Принципиально – не только из брезгливости и гигиены. Воскресная торговля, пусть и по мелочи, дело не богоугодное. К тому же подрыв экономики. Через несколько лет власти Мюнхена победили, но в то время, когда появился Лавруша, еще только собирали силы.

– Так, – ответил Лавруша… – Толкучка?

– Но только никто не толкается.

– А цены?

– Какие там цены. Все по марке.

– По марке?

– Не беспокойся, Лавруша. Финансирую…

– Друг! Буду биться до пфенинга. Пакеты найдутся? Магазинные?

Отпавший миссионер уже следовал путем свободы, отлаженным с начала «холодной войны», так что в тот день 24 ноября на Дахауэрштрассе мы прибыли вдвоем.

Трамваем. «Восемнадцатым», что ли? Долго ехали. С самой Херкоммерплац. Немцы косились. Было, чем заполнить пробелы, начиная еще с Сомали, где, конечно, был полный – друг, то есть, по-о-олный атас. Ладно, местные. Там общий язык я нашел. Ты меня знаешь, я за любовь народов, не просто за дружбу. По два сразу, конечно, накатывал… Наши взъелись. Аббревиатуры. И та, и другая. Ужас. Сцилла с Харибдой. Не знаю, как и проскальзывал, с мылом без мыла, но, друг…

Как на духу? Не подписывал. За что был отправлен в Союз раньше срока. А там улыбнулось. Слечна Микулаш, не целка, конечно, но барышня, защитила диплом по «Поднятой целине», но еще не слиняла с Ленгор…

С фломарктом не повезло.

С ночи зарядил дождь, и весь огромный пустырь, отведенный нищим мира сего на окраинной улице с угрожающим названием и напоминающий пустующий концлагерь, размок так, что коммерции почти не наблюдалось. Два-три навеса, с которых лилось струями. Несколько микроавтобусов и машин с приоткрытыми багажниками.

Но Лавруша был счастлив. Шмотки – первая необходимость – были дешевле всего.

Но все по дойчмарке, как я предупреждал. Ниже не опускались ни продавцы, ни клиенты. Даже «третий мир» соблюдал никем не оговоренный лимит. Но для Лавруши, не только бегло объяснявшегося по-немецки, но и приобретшего за годы словацких своих испытаний поразительное сходство сразу с двумя усатыми кинозвездами ФРГ (с тем, кто полицейским комиссаром в «Таторе», но еще больше – с великим Армином Мюллер-Шталем) – снисходили и до самых маленьких серебряных монеток в 50 пфеннигов. А за сорок? Торговцы смеялись. Махали, отдавая за так.

Обвешанные мешками и пакетами, мы возвращались домой. Трамвай шел через весь этот город, слывущий самым дорогим в Европе – на пару с Цюрихом. Пассажиры, конечно, воротили носы.

Но что было делать?

Чтобы не увидела жена, я сразу внес все это в отведенную ему комнату. Не знаю, почему, но в тот вечер пили яблочный шнапс. То есть, знаю. Красного сухого, на которое стал я налегать здесь из ностальгии по Франции (где, дурак, целых семь лет пил пиво и виски) организм Лавруши не принимал. Шнапс так шнапс. Нам пилось, но ему не сиделось. В полкомнаты куча. Обдавая сквозящим душком лежалости, отбегал посмотреть на товар. Слишком сильным оказалось переживание на фломаркте. Слишком многое навалилось.

– Я, наверно, ты знаешь, домой…

После того, как его компаньон заявил себя политическим беженцем, а одежды на мои небольшие деньги возник вагон и маленькая тележка, делать Лавруше в Мюнхене было нечего. Сердце мое разрывалось, так было жалко друга.

– А миссия? Что напишешь в отчете для перестроечной Группы?

– Ты знаешь, какой я писатель, – отмахнулся Лавруша… – В устной форме.

– И что скажешь?

– Что встретился с Андерсом.

– Они меня знают?

– «Свобода» у нас круглосуточно… И Андерс сказал… Я налью?

– Автоматом. Не спрашивай.

– Так что, – налил по стопкам, – сказал ты?

– ГПУ.

Он воззрился, и я перевел эмигрантскую шутку: «Гласность. Перестройка. Ускорение».

– А, ну да. Так и есть, между прочим. Могу нарисовать детали, если хочешь…

На это я засмеялся:

– Воображение, друг мой, нарисует.

– Но если тебе надо…

– Мне не надо.

– Тогда, если позволишь, лучше я скажу им: «Так держать!» Мол, Андерс наказал. Сильней их вдохновит.

– А их там много?

– В Братиславе? Зам мой отъехал. Я во главе… А в джазе – только девушки. Ты меня понимаешь?

Ничто его больше не держало. Не в пинакотеку же идти. Конечно, я заикнулся о Дюрере, о большом количестве Рубенса, но отклика не нашел. Лавруша то и дело вскакивал, отбегал в свою комнату, где продолжал сортировку.

Одному мне не пилось, тем более Apfelcom. От нечего делать включил телевизор. Взглянул на экран и заорал так, что залаяла наша лассо-апсо, тибетская собачка с рыком льва:

– Лавруша, блядь! Свобода!!!

В тот день, когда мы в Мюнхене месили грязь на барахолке, в Праге коммунисты подали в отставку. Победившая «бархатная революция» скандировала: «Гавела на Град! Гавела на Град!»

Как это могло прозвучать по-русски?

Сахарова – в Кремль?

Уменьшаясь в размере, Лавруша махал из окна вагона нелепым, но полюбившимся ему головным убором с фломаркта – вельветовым картузом с витой окантовкой. Я щурился сквозь слезы, швыряя руку ему вслед. Но вот он и слился с пейзажем. Мы повернулись и поспешили под зонтом к далеким сводам вокзала с газовой надписью «München» в преждевременных сумерках.

– Ты хоть дал ему что-нибудь?

Вопрос задел за живое. Возвращался Лавруша в подполье борцов за политику Горбачева, и собирал я его за кордон, как самого дорогого агента. Все, что мог. Не только в смысле шмоток. Отдал любимый «Грюндиг», прочно державший волну: Лавруша сказал, что их группа записывает на магнитофон все мои передачи. Как инструкцию к действию. Как было не отдать?

– А денег?

– Все, что выдал банкомат.

Он так по-детски смеялся: «Валюта – из стены!..»

Вместо упреков за брешь в семейном бюджете мне было с облегчением отвечено:

– И правильно!

Еще бы! Больше, чем родственник, если вдуматься. Познакомил когда-то в МГУ Друга я никогда не забуду…

1 января 1993 года на карте Европы возникла еще одна страна – Slovenska republika.

Лавруша стал новым ее гражданином.

Но в Москву вернулся не просто иностранцем. Въехал триумфально. С дип-паспортом.

Первым сообщением оттуда было, что, хотя Союз накрылся медным тазом, но улица, на которую выходят окна посольского кабинета, называется по-прежнему…

– Как?

– Гашека!

– Хорошо, не Фучика! – смеялся я у себя в Мюнхене, глядя в свежевымытое окно на сверкающие «ауди», «мерседесы» и «порше» внутри охраняемого оазиса «Свободы». – Но все же будь там бдителен… А из окна что видишь?

– Пух!

Не знаю почему (возможно, преувеличивал революционность того, что творилось в Москве), но мне тогда подумалось, что он имеет в виду пух из вспоротых перин.

Нет, тополиный, может быть, я забыл, но в это время Москва вся в пуху, и не далее как третьего дня консул Лавруша Волочаев сопровождал в больницу одного француза, который так разинул зенки на столицу победившего капитализма, что с поверхности сетчатки удалили две дюжины пушинок. Еще Лавруша сказал, что будет отныне звонить каждую неделю, чтобы давать отчет об авантюрах, благо телефон теперь казенный. «Видишь? – не удержался словацкий консул в заключение. – А уедь тогда я в Штаты, как мой зам?..»

Не знаю, что успел он совершить в своем дипломатическом качестве. Полюбил внезапно кухню японского посольства. Встретил на рауте «твоего соседа-экономиста по В-1339… Соседку, то есть». – «Эго кто?» – «Не помнишь Розочку? Розу Ветрову?» Да неужели… Что делает с нами время, умноженное на пространство. Персонаж, несмотря на имя из «Алых парусов», вполне реалистический. До самых, пардон, трусов, за удержание которых – липковато насквозь промокших – истово боролась незамутненным разумом и волей однажды до рассвета на Ленгорах. Сразу, конечно, вспомнил. Застиранные на ощупь. С не до конца застроченной резинкой. Многократно перекрученной. К исходу ночи лопнувшей, что не мешало их натягивать, выявляя раздвоение, с ума сводящее, но недоступное для проницания подскакивающим от пульсации орудием. Товар «Галантереи» Гомельского производства. Пинского? Бобруйского? Города Слоним? Груди, их мелко-плотными розанами мне охотно подставляемые в порядке отвлекающего возмещения, воистину были поразительны – ну. Роза! ну, стервоза! – но подобного blue balls ^[6]. He выпало мне ни разу в жизни – ни до, ни, разумеется, после, когда нежданно, но становится вдруг много-много легче с опытом-возрастом, и однажды инициатором недачистановишься ты сам…

А Роза?

Ну и, конечно, слава богу, что.

«Большой постсоветский человек. Экономически интересный моей стране…»

Лишнего консул не сказал, а я не спрашивал. Было, не было: уже неинтересно. И если было, чем тут хвастать?

Однажды позвонил и начал говорить по телефону как-то сдавлено, а после разрыдался в трубку. Там, в Москве, на Гашека. Я понял только, что – сын…

Единственный.

Девчонок было много, но сын – один.

И что-то с ним не так…

«Прости! – пришел в себя Лавруша… – Подробности по возвращению из Пресбурга».

«Откуда?»

«Столица, под прессом которой твой Лавруша. Так немцы называли нашу Братиславу…»

«Брат! – неожиданно сказал я. – Держись, братан. Все будет хорошо!..»

При всей своей настроенности, нормальной для человека, все предки которого были порубаны либо раскулачены, радикализмом в годы МГУ Лавруша отнюдь не отличался. Терпеть не мог ГБ, а также ГРУ и если под давлением кооперировал, как в Сомали или еще в соц-Братиславе, то не сливался – подсолнечное масло и вода! В новой Словакии, интересы которой теперь представлял он в бывшей своей стране Большого Брата, Лавруша с рвением, конечно, выступал за перестройку, но не скрывал, что в том поддержаны они Кремлем и меченосцами. Теперь же, по причине того, что случилось с сыном, ретроспективно впал в бешеный антикоммунизм. Восстал тотально против. Во все разжавшееся горло. Потому что причина того, что с сыном, – борьба их с человеком. Работа на войну. Тяжелая промышленность. Усиленная химизация. Испортили на хер экологию. Музей коммунизма открыли в Праге, там насыпано в пробирки… Что? А сколько канцерогенного говна мы поглотили тут, в ЧССР, того не ведая. Сын часто смотрел в окно, а рос он, так уж получилось, с видом на дымящую трубу:

– Поэтому…

Чешский диссидент-президент привел Клинтона в пивную «U Zlateho tygra», где познакомил с ее завсегдатаем и общенациональным достоянием – писателем Богумилом Граблом. Потом президент США исполнил соло на саксофоне в джазовом клубе «Reduta». Так, между пивом и джазом, решилась судьба радиоцентра в Мюнхене – заслуженного, но дорогостоящего.

Из Вашингтона был указан курс на Прагу.

Сначала был ознакомительный визит. В первый вечер мы сидели за столом «У Флеку», где подавали черное пиво, отдающее карамелью. Потом я оглянулся.

Сзади стоял Лавруша.

Несмотря на свой баварский картуз с витой веревочкой, он показался мне типичным чехом. Потом, по реакции официантов на его акцент, я понял, что Лавруша все же, скорей, словак. Непринужденно вклинившись в компанию сотрудников «Свободы» и их жен, он вел себя вполне по-светски, разве что зажимал ногами под скамейкой пузатый портфель. Ну и душок, конечно. Мы, после семичасовой поездки из Мюнхена, приняли душ в «Хилтоне», лучшем тогда отеле Чехии; он же, бедняга, после пяти часов поезда из Братиславы, такой возможности был лишен. Сидел он справа от меня, так что жену я ограждал, по возможности не вдыхая свой удар. Американка слева стоически терпела. Стол недоверчиво слушал, как Лавруша расхваливает целебные свойства «бехеровки».

Некоторых он убедил. Мне же налил под столом из бутылки без этикетки… «Что это?» – «Тс-с… «Боровичка». Ты только попробуй. Наша!»

Ох, давно не пил я самогон… Можно сказать, что никогда.

Тем более из можжевельника.

Когда вышли, на мостовую лилась сажа. Даже не жидкая, а хлопьями. Про кислотные дожди, которыми ЧССР загрязняет лимитрофные страны «свободного мира», я слышал еще в Москве, и, кстати, по тому же радио, на котором работал, считая парижский период, вот уже шестнадцатый год. Я ничего не понимал, пассивно следовал в толпе, ведомый кем-то бывалым. На улице Водичковой мне стало немного веселей, на домах «бель эпок», или, как называют здесь этот период, сецессион, светилась реклама – в основном, казино. Нас вывели на Вацлавскую площадь, которая оказалась совсем не площадью, а чем-то вроде Елисейских полей, сокращенных, согласно путеводителю, до 640 метров. Бывалый, оказавшийся коллегой Ф., который легально сменил Киев на Прагу, а нелегально Прагу на Мюнхен, где стал гражданином США, уверенно вывел нас через пассаж в перпендикулярную улицу, где сквозь сажу светилось слово Espresso.Все закричали. Радость узнавания.

В итальянском заведении Лавруша сказал, что мне привез подарок. Нагнулся, расстегнул портфель. Он не хотел привлекать внимания моих коллег, поэтому под столиком – как в фильме про шпионов – я принял сложенный вдвое плотный целлофан. Тяжелая страничка из нумизматического альбома. Где в круглых кармашках мерцали монеты. Трехсотлетник. Рубль с последним Николаем. Серебряная мелочь тех времен – двугривенники, гривенники. Ничего особенного, с точки зрения страстного нумизмата, – через что в отрочестве я прошел. Но меня все это очень тронуло. Как символ того, что нас с Лаврушей связывало – в конечном счете. Не только на чужбине, льющей мразь на головы. Исторически тоже. Я пожал ему руку, которую затем он положил мне на колено – но по-хорошему.

– Снимки у меня с собой.

Я нахмурился. Кивнул.

– Завтра передам тебе в автобус. Может быть, удастся показать там…

Он еще верил в Запад.

Со лба и висков при этом не сходил след от фуражки. Жирновато блестящие волосы были все еще блондинисты. Серо-голубые глаза, сводившие с ума эмгэушных итальянок, не выцвели. Но раздался Лавруша сильно. Мужик, да и только. Но, правда, словацкий – что бы это ни значило…

– Ты обеспечил себе ночлег?

– Да не волнуйся… Не на Хлавни надражи.

– Надражи? Эго у них вокзал?

– Ну. Главный. Нашел я пансион. Где-то в районе Выставища. Но пополам терпимо.

– С кем?

– Словак там один. Можно сказать, компатриот. Командировочный из Бань-ской Быстрицы.

– Но Прагу ты знаешь?

– Не как свою ладонь, но пару раз бывал. Не пропаду, не бойся!

Мы распрощались, но потом он нас догнал с бутылкой, заткнутой газетой:

– Боровичку! Тебе же вез!..

– Спасибо, – отжал я вспять бутылку.

– Или не любо?

– Любо, Лавруша, но…

Зрачки наши слились, осознавая разницу и дружество. Близость и зазор…

– Ну, – отступился друг, – как знаешь. Додавим с Баньской Быстрицей… Значит, до завтра?

В этом отеле жили Клинтон с Хилари.

Мы с женой за всю нашу долгую супружескую жизнь в таком роскошном номере еще не останавливались. Естественно, что я возлагал большие надежды на эту ночь – первую пражскую. Но вместо этого поссорились. Может быть, действительно у нее разболелась голова от всех эмоций этого международного дня, начатого на рассвете с посадки в автобус у штаб-квартиры «Свободы» в Мюнхене. Ясно было одно: не только бурного – не будет никакого. Перелистывая подготовленную американцами документацию по Чехии и Праге, изредка комментируя («О! Можно ввозить пистолеты!..») жена лежала в огромной постели, а я смотрел в окно.

Подобной атмосферы не видел я нигде на Западе. Разве что в фильме «Eraserhead» ^[7]. А где мы смотрели первого Линча? Смотрели мы его в Париже. Где еще? В «Эскуриал», куда с нашей рю Паскаль на бульвар Порт-Ройаль вела слегка замусоренная лестница с тремя, если не изменяет память, перепадами. Несмотря на название, небольшое было синема, но очень «in». Тогда уже inбыло намного больше, чем по-родному brauche, что то же самое – включенность. Посвященность.

Антоним – out.

Как сейчас.

Из самого дорогого отеля Чешской республики я взирал на атмосферу страны погибшего социализма. Дождь начался, возможно, еще при старой формации. Не дождь, а жидкий смог. Валил, оседал беспросветно. Внизу мерцали фонари. Редкие. И еле-еле. Деться было некуда. Проиграть все на хер в казино. Напиться в баре. Снять за двадцать баксов чешскую красавицу. Высокий лоб и скулы, и взгляд всепонимающий, и эта их блондинистость, предполагающая бледнорозовость…

Образы безумия распирали и кружили голову, но я стоял. Я просто стоял неподвижно на нежно-элегантном ковровом покрытии.

И смотрел out.

Я оказался тут зачем? Чтоб сделать выбор. Там или сюда…

Так вот. Я сделал.

На хер.

Останусь на Западе, частью которого как-никак, а стал за прожитое время. Не затем бежал, чтоб возвращаться. Сожрет поллюция – даже в элементарном смысле. В экологическом. Polution.Не просто загрязненность. Предельная засранность среды. Всосет и растворит.

Как сына Лавруши. Как его самого. Как всех их – сбросивших цепи коммунизма…

Когда наутро вышел из автобуса, показалось, что я не в центре златой Праги, а где-то на всесоюзной стройке советской своей памяти. Было солнечно и рано, но так загазовано, что можно блевануть, не похмелившись. К асфальту примыкала мазутно-жирная земля с островками мертвой травы.

Предназначенное нам для работы здание было совершенно монструозным. В стиле тоталитарного захолустья. Допускаю, что субъективизм. Возможно, точно так же воспринял бы сейчас воспетый Вознесенским Дворец съездов. Но эти черные колонны, квадратные и худосочные! Но это черно-коричневое железо монумента посреди! Понятно, почему Гавел сдал это американцам за символический доллар в год.

Внизу у входа в «это» ждал Лавруша. На пару с американкой, которая с видом неколебимой доброты терпела его бесцеремонные распросы по-английски так же, как вчерашний его body odor ^[8].

Несокрушимо-пуританский стоицизм.

Американка понимала, что этот local зондирует ее на предмет возможной работы. Мой бедный Лавруша тоже понимал, что его понимают. Но это его не смущало. Имея в раздутом соцпортфеле рентгеновские снимки сына, он боялся упустить возможность, и в результате вился как уж, и напирал как танк. Одновременно. Параллельной целью его было уговорить нас все же – несмотря ни на что – переехать в Прагу. Столицу Чехии он, житель Братиславы, знал очень приблизительно, но, поднявшись с нами в наш красивый мюнхенский автобус, впал в роль восторженного гида.

Город был прекрасен, но запущен страшно. Закопчено-черен. Как при последнем издыхании.

Потом нас отвезли за Влтаву, где под крутой горой был рафинадно-белый комплекс. Жилой. Для дипломатов, которые, видимо, не спешили поселяться в этих наскоро возведенных посткоммунистических блоках. Нас водили по огромным квартирам, открывали двери в зимние сады и на террасы, но каждый раз, когда я бросал взгляд вдаль, виделось одно и тоже – две дымящие трубы.

Потом я вошел в ванную, где жена, открывши кран, оцепенела, глядя на зеленую воду. Лавруша и тут нашелся:

– Подождать немножко…

Ждали.

Вода даже не бледнела.

Перед возвращением мы, привлеченные немецким названием «Krone», заглянули в этот подземный супермаркет. Купить чего-нибудь на обратную дорогу. Центральный. Не купили ничего. Только сигареты, поскольку наши западные кончились. Их за эти сутки с лишним непрерывного стресса мы выкурили столько, что подташнивало. Тротуар Вацлавской намнести, выложенный каменными кубиками, скользил от мазута так, что, поднимаясь, я начал задыхаться. У автобуса закурили по последней. С виду западные, эти сигареты были произведены уже в Чешской республике. Вкус был такой, что я отдал Лавруше пачку. Вместе с неистраченными кронами и всей валютой, которая была при нас.

Взамен получил огромный и упругий, как жесть, конверт.

– Сделаю, что смогу, – заверил я несчастного отца.

Но что я мог? Где, за какие деньги сыскать в Германии волшебника? Через онкологически компетентных дам передал в клинику на Штанбергерзее, там развели руками…

Из Праги на Запад мы вернулись ночью.

Что сказать? Бавария! Зимняя сказка. Воздух – хрусталь.

Хрустя по снегу к дому на краю Английского сада, повторял я, что – на хер, на хер…

Отсюда нах Остен?

Да никогда!

В Прагу из Братиславы Лавруша слал открытки – прямо мне на работу. Сначала просто фривольные. Затем на грани неприличия – но как бы фольклорного. Потом открытки грань эту резко перешли. Иногда они были без картинок, только надписи. Но тоже fuck, да suck.

Тогда, после того как «Свобода» подключилась к Интернету, но до начала политики замораживания под названием «sexual harrasment», рабочая атмосфера была довольно cool ^[9]– и девятнадцатилетние чешские сотрудницы в общем зале новостей, подперши свои стриженые головки, впадали в ступор перед оральноанальными экранами.

Но открытки из Братиславы в ящик мне распределяли не они. Наша секретарша – русская эмигрантка из местных. И не какая-нибудь, а дочь начальника Пажеского корпуса генерала Победимова.

Поэтому по телефону я выразил Лавруше.

Внял.

Стали приходить объемистые письма. С фотоснимками горящей недвижимости в Словакии. Каменный домик с закрытыми ставнями, заметенными до половины. Высокие Татры. Для меня ничего, мол, не стоит, а место курортное. Внизу в километре санаторий с бассейном, баром и лыжами. Две комнаты. Я б там жил. Управляющим типа. Садик развел бы. Вы бы с женой приезжали на отдых. На оттяг. Взамен он готов предоставить материал для бестселлера по мотивам собственной жизни…

Когда я рассказал про идею Лавруши, жена только пальцем покрутила в волосах у виска.

Потом пошли письма без фото. Целиком посвященные новому товарищу – там, в Братиславе.

По имени Шмулик.

Предысторию свою Лавруша скомкал: супруга, дескать, науськиваемая своим духовником, впала в религиозный фанатизм, и, совсем не по-библейски возненавидев законные половые «плодитесь-размножайтесь», подала на развод. Разменялись, конечно. Теперь Лавруша обитает на окраине. В гарзонке.Дом тоже не особенно… Паяелак.То есть, шлакоблок. Панельный, короче, дом. «На улице с названием, которое отражает мою сегодняшнюю сучность». Дипломатическая пенсия оказалась с гулькин. Сдавать? А что сдавать, когда гарзонка – это одна комната с кухонным углом? Положил матрас, квартиросъемщика устроил на диване. Шмулик, правда, оказался человек.Настолько, что дверь сняли с петель. Атмосфера теперь такая же, как у нас той зимой в МГУ – если ты помнишь? Только кассет полно. Лежим, смолим, порнуху смотрим. Шмулик постарше будет, но не скажешь. Здесь, в Братиславе, он скрывается. В Москве был крупный человек. Сгубило казино. Пришлось имитировать свое убийство. Потом – как у Булгакова. Бег через всю жовто-блакитную. Сейчас Москва – и кредиторы, и семья – считает, что в бетон закатан. Тогда как Шмулик лежит со мной и в туй не дует. Такие страсти толкает по ночам – уссаться можно. Тебе бы на «Свободу» такого автора.