Текст книги "Трест (Воспоминания и документы)"

Автор книги: Сергей Войцеховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Войцеховский Сергей
Трест (Воспоминания и документы)

С.Л.Войцеховский

Трест

Воспоминания и документы

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие 3 Боевая организация 5 Трест 15 Польский офицер о Тресте 113 Ревельская загадка 143 Парижский архив 149 Судьба провокатора 158 Разговор с Опперпутом 167 Киевский антиквар 179 Послесловие 183

Приложения: Варшавский код 185 Список псевдонимов 187 Библиография 190

ФОТОГРАФИИ

Ю. А. Артамонов Письмо M. M. Таликовского M. В. Захарченко Письмо А. Федорова (Якушева) Письмо ген. А. П. Кутепова К. А. Ширинский-Шахматов Магазин А. Коваленки в Киеве {3}

ПРЕДИСЛОВИЕ

История боевой организации, созданной и возглавленной генералом А. П. Кутеповым, состоит из двух частей. Первая – с 1922 года до начала апреля 1927 года – была попыткой кутеповцев проникнуть в Россию и там закрепиться для активной борьбы с поработившей отечество коммунистической диктатурой и противодействием, оказанным этой попытке чекистами и их орудием, так называемым Трестом. Вторая – с июля того же 1927 года до похищения А. П. Кутепова в Париже 26-го января 1930 года – отмечена несколькими удачными боевыми действиями на русской территории и, к сожалению, гибелью большинства участников.

Их подвиг освещен подробно, как зарубежной русской печатью, так и советскими сообщениями о "белогвардейском терроре", но о называвшей себя Монархическим Объединением России или Трестом чекистской "легенде" существуют лишь лживая советская версия – роман Льва Никулина "Мертвая зыбь" – и труды нескольких американских, польских и русских авторов, которые, с одним исключением, с Трестом не соприкасались и писали о нем понаслышке, не располагая, к тому же, достаточной документацией.

Между тем, история этой советской провокации, направленной против русской эмиграции и иностранцев, заслуживает внимания и изучения потому, что, в изменившейся за десятилетия обстановке, ее цель и методы во многом совпадают с целью и методами более поздних коммунистических провокационных и дезинформационных начинаний. Поэтому, как свидетель событий, связанных с историей Треста, я считаю долгом рассказать то, что мне известно, и дополнить этот рассказ многими, еще нигде не опубликованными, документами.

За помощь, оказанную мне сведениями о Тресте, благодарю г-жу Наталию Грант, А. А. Бормана, А. С. Гершельмана и Н. Л. Пашенного.

С. Л. Войцеховский. 1974 г.

{5}

БОЕВАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ

26 января 1930 года генерал-лейтенант Александр Павлович Кутепов вышел утром из своей парижской квартиры в церковь, но оттуда не вернулся. Встревоженная семья сообщила полиции его исчезновение.

Нашелся свидетель, сообщивший, что он видел, как в автомобиль втолкнули человека, похожего на пропавшего без вести русского генерала, но проверить это показание не удалось.

Эмигранты не сомневались в том, что Кутепов стал жертвой советского преступления, но улик не было. Если французское правительство ими располагало, оно до сих пор молчит, но несть ничего тайного, что не стало бы явным. (см. на нашей стр. – Генерал Кутепов  "Сборник статей" издание комитета имени  генерала Кутепова, под пред. ген. Миллера (с фотограф., картами) Париж 1934; ldn-knigi)

А. И. Солженицын упомянул лестницу на Лубянке, по которой – по его словам – "водили всех заключенных центральной тюрьмы". Он назвал некоторых, в том числе эмигрантов – Савинкова, Шульгина, Краснова и Кутепова. Вряд ли это было литературной вольностью. По возрасту и довоенной биографии, Солженицын не мог знать, был ли похищенный в Париже генерал доставлен в Москву, но после войны он мог это узнать от солагерников, разделявших его заключение.

Существует другое, бесспорное доказательство вины большевиков. Летом 1965 года журнал "Москва" опубликовал "Мертвую зыбь" – хвастливый рассказ Льва Никулина о чекистской провокации, направленной в двадцатых годах против русской эмиграции.

Никулин изобразил Кутепова непримиримым и активным врагом советской власти, но об его трагической судьбе не оказал ни слова. Однако, 22 сентября 1965 года "Красная звезда" напечатала письмо генерал-полковника Шиманова, похвалившего автора "Мертвой зыби" за то, что он "восстановил в памяти народа забытые, ранее оклеветанные бандой Берия имена честных и преданных родине чекистов". {6} "К сожалению – прибавил Шиманов – о некоторых погибших, потом реабилитированных товарищах сказано слишком мало... Отведены только две строчки организатору поимки Савинкова, чекисту Пузицкому, а комиссар государственной безопасности 2-го ранга Сергей Васильевич Пузицкий был участником гражданской войны, твердым большевиком-ленинцем, воспитанником Дзержинского. Он участвовал не только в поимке бандита Савинкова и в разгроме контрреволюционной монархической организации "Трест", но и блестяще провел операцию по аресту Кутепова и других белогвардейских организаторов и вдохновителей иностранной военной разведки и гражданской войны".

–

Кем был человек, ради которого чекисты пошли на риск этой – как выразился Шиманов – "операции" в столице иностранного государства?

Он был прославленным белым военачальником, но Москва знала, что вооруженная борьба не возобновится на русской территории в существовавшей тогда внутренней и внешней обстановке.

Он был проницательным политиком и – как сказано в воспоминаниях князя С. Е. Трубецкого – "слишком трезвым практиком, чтобы придавать значение детально разработанным вне времени и пространства программам будущего государственного устройства России".

"Возрожденную Россию – говорил он – нужно строить, отнюдь не копируя старую, но и не обрывая исторической преемственности с лучшими традициями прошлого... Неизмеримо глубоки пережитые потрясения и социальные сдвиги".

Он был обаятельным и сильным. Это признавали даже люди, политически от него далекие. Так, например, еврейский общественный деятель Г. Б. Слиозберг написал в 1934 году:

"Фигура Кутепова нам всем представлялась легендарной. Его огромный организаторский талант, его абсолютное умение влиять на массы армии, всеобщее к нему уважение офицерского состава – все это окружало имя Кутепова особым обаянием".

По мнению того же Слиозберга, Кутепов был вождем, способным "очистить Россию от наносного зла большевизма и {7} восстановить порядок, укрепить новый режим, согласный с народной волей" ("Генерал Кутепов", сборник статей, Париж, 1934 г.; ldn-knigi)

Коммунисты это понимали. Знали они и то, что, говоря о потрясениях и сдвигах, Кутепов не хотел быть их пассивным наблюдателем.

"Не будем – оказал он в апреле 1929 года – предаваться оптимистическому фатализму и ждать, что все совершится как-то само собой... Лишь в борьбе обретем мы свое отечество".

Чекисты не сомневались в том, что этот призыв к активности не был пустой фразой. Именно поэтому они решили Кутепова уничтожить. Вероятно, в этом им помогли предатели-эмигранты – Скоблин, Плевицкая, Третьяков.

Охоту на Кутепова большевики начали за несколько лет до его похищения. Их орудием стала организация, которую Шиманов, в "Красной звезде", назвал Трестом.

–

Словом "Трест" в переписке с Кутеповым и другими эмигрантами пользовались для конспиративного обозначения, яко бы существовавшего в Москве, тайного Монархического Объединения России возглавлявшие эту выражаясь чекистским языком – "легенду" советские агенты: бывший генерал-лейтенант императорской службы, профессор советской военной академии Андрей Медардович Зайончковский; бывший Российский военный агент в Черногории, генерал-майор Николай Михайлович Потапов; бывший директор департамента министерства путей сообщения, действительный статский советник Александр Александрович Якушев.

Было ли это Объединение сразу создано, как легенда, или состояло вначале из действительных монархистов и стало ею после захвата руководства Якушевым и Потаповым, сказать трудно. Во всяком случае, с ноября 1921 года связь с эмигрантами оказалась в их руках.

Первым, под предлогом служебной командировки советского экспортного учреждения, за границей побывал Якушев. В Ревеле он встретился с Юрием Александровичем Артамоновым, которого знал до революции. Он рассказал ему, что в России существует тайная монархическая организация, возглавленная Зайончковским. {8} Артамонов был моложе Якушева. Он воспитывался в Александровском Лицее, стал в годы войны вольноопределяющимся Лейб-Гвардии Конного полка, участвовал в Белом движении в рядах Северо-Западной армии. Рассказ Якушева он сообщил в Берлин своему другу и однополчанину, князю Кириллу Алексеевичу Ширинскому-Шихматову.

Никулин утверждает, что чекисты это письмо перехватили и что Якушев, вернувшись в Москву, был немедленно арестован, но что Дзержинскому удалось уговорить его стать не только тайным, но и усердным сотрудником чекистов по борьбе с эмиграцией, которую он якобы возненавидел за ее неосторожность.

Мне эта версия кажется недостоверной. Я многократно видел Якушева. Он не казался человеком, испытавшим душевную драму. Я думаю теперь, что он был умным и ловким актером. В письме Шиманова он назван "товарищем" и "чекистом". Это позволяет предположить, что в Ревель он приехал по советскому заданию.

–

Через Артамонова Монархическое Объединение России, сокращенно называвшее себя М.О.Р., установило связь с Высшим Монархическим Советом, состоявшим из приверженцев великого князя Николая Николаевича. Затем был налажен контакт с польским генеральным штабом. Артамонов переехал в Варшаву и был там признан резидентом тайной русской монархической организации.

В августе 1923 года Якушев побывал в Берлине, участвовал там в совещании о созыве эмигрантского монархического съезда и был принят на французской Ривьере великим князем, которому сказал, что М.О.Р. "отдает себя в его распоряжение".

В октябре Потапов, перешедший с Якушевым границу из России в Польшу и снабженный польским паспортом, съездил в Париж и в Сремские Карловцы, к великому князю и к генералу Врангелю, который отнесся отрицательно к попытке вовлечь его в орбиту М.О.Р.

В начале 1924 года великий князь предложил Кутепову возглавить то, что тогда называли "работой специального назначения по связи с Россией". Согласие Кутепова можно считать днем рождения боевой организации. {9} "Опыта в революционной борьбе – написал значительно позже о Кутепове хорошо знавший его человек – у А. П. не было. Все приходилось создавав внове... Было необходимо, прежде всего, почувствовать биение сердца порабощенной России – узнать, чем живет и дышит русский народ и узнать не от посторонних лиц, а от своих верных и преданных людей... Они первые и начали свои походы вглубь России" ("Ген. Кутепов", сборник статей, Париж, 1934 г.).

Переход границы был в те годы более легким, чем стал позже, когда проволочные заграждения, сторожевые вышки, прожекторы, многочисленные патрули и безлюдная пограничная полоса отделили Россию от внешнего мира, но и тогда нужны были мужество и готовность взглянуть смерти в глаза.

Скажу по собственному опыту – легче было перейти границу из России в свободную страну, чем в обратном направлении. Каждый шаг человека, уходившего с родины, приближал к спасению. Каждый отдалявший от границы шаг – увеличивал опасность.

В то время бытовая ткань дореволюционной России была уже искажена, но еще не уничтожена. Тайно проникший в Россию эмигрант видел много знакомых черт, но риск его подстерегал. Это испытали даже те, кто, после соглашения Кутепова с М.О.Р., сами того не зная, охранялись бдительным оком чекистов.

–

Можно спросить, почему Кутепов, посылая людей в Россию, воспользовался предложенной ему помощью М.О.Р.?

Объяснение, мне кажется, в том, что первоначальная задача сводилась к разведке, к желанию узнать, чем стала страна после нескольких лет революции. Связь с тайной монархической организацией обеспечивала кутеповцам относительную безопасность. Из них двое прожили в Москве долго.

Мария Владиславовна Захарченко, при первой встрече, казалась сдержанной и молчаливой. Знавшие лучше называли ее смелой, волевой и охваченной жестокой ненавистью к большевикам.

На внешность она внимания не обращала, одевалась просто. К обветренному, загоревшему лицу косметика не прикасалась. Во всем облике было что-то твердое, мужское. {10} Замужем она была дважды. Первый муж был убит на германском фронте, второй – в белой армии.

Георгий Николаевич Радкович стал офицером накануне революции, сражался с коммунистами в рядах Добровольческой Армии, в ноябре 1920 г. был эвакуирован из Крыма в Галлиполи. С Марией Владиславовной его сблизил общий "поход" в Россию, где они, до начала апреля 1927 года, пользовались покровительством М.О.Р., торговали с лотка на одном из московских базаров и изредка возвращались в Париж или Гельсингфорс для доклада Кутепову о своих наблюдениях.

Общаясь с другими участниками Кутеповской организации, они ни разу не высказали подозрения в возможности советской провокации в М.О.Р. Верили провокаторам мои друзья, верил им и я.

Мы были молоды и воспитаны в традициях той России, для которой военный мундир был порукой чести. Мы не могли представить себе генералов Зайончковского или Потапова презренным орудием чекистов. Мы были, до известной степени, одурманены открывшейся перед нами возможностью легкой связи с Россией и благополучного оттуда возвращения.

В доверии к М.О.Р. нас укрепляло отношение генеральных штабов финляндского и польского – к этой, как мы думали, тайной монархической организации. Мы сознавали себя не бедными, бесправными эмигрантами, а звеньями мощного подпольного центра на русской земле. Наша переписка с Кутеповым и с М.О.Р. перевозилась в дипломатических вализах иностранными курьерами и – как теперь известно из воспоминаний бывшего польского офицера и дипломата Дриммера – не вскрывалась и не расшифровывалась. Ослепление финнов и поляков не оправдывает нашего, но оно его, отчасти, объясняет. Обязывавшая нас конспирация облегчала советским агентам их задачу. Она ограничивала наш кругозор, не допускала обсуждения и анализа того, что считалось строжайшей тайной. Посоветоваться нам было не с кем – это было бы ее нарушением. Мы были готовы на любую жертву, но, по сравнению с чекистами, были наивными детьми.

Кутепов был осторожнее, но мы это тогда не знали.

–

В Москве Мария Владиславовна пришла к выводу, что советская власть укрепляется и что только террор может ее {11} поколебать. Кутепов это мнение разделил. Он придавал террору самодовлеющее значение и предполагал, что совершенные кутеповцами террористические акты вызовут в России – как он мне сказал – детонацию.

Когда Захарченко, с его согласия, сообщила Якушеву отношение Кутепова к террору, ответом был резкий отпор. Красной нитью в письмах Якушева Кутепову, в его разговорах с Артамоновым и мною проходила обращенная к эмигрантам просьба: "Не мешайте нам вашим непрошенным вмешательством; мы накапливаем силы и свергнем советскую власть, когда будем, наконец, готовы".

В начале июля 1926 года настал день, когда мне пришлось сообщить Кутепову категорический отказ М.О.Р. от террора. Вопрос был поставлен ребром. Развязка стала неизбежной.

–

Захарченко и Радкович знали в Москве участника М.О.Р., называвшего себя Стауницом. Они даже были отданы под его попечение.

Якушев, в переписке с эмигрантами, называл его Касаткиным и министром финансов тайного монархического Объединения, но за границей, по понятной теперь причине, он не появлялся.

В апреле 1927 года Стауниц внезапно сознался Захарченко в том, что он, в действительности, латыш Опперпут, в свое время проникший, как советский агент, в савинковский Народный Союз Защиты Родины и Свободы.

Потрясенной этим признанием женщине он сказал, что М.О.Р. – чекистская "легенда", а Якушев, Потапов и скончавшийся в 1926 году Зайончковский всегда были только исполнителями указаний Г.П.У.

Он прибавил, что раскаялся в этом прошлом и хочет помочь находящимся в Москве кутеповцам, посоветовав им немедленное бегство за границу. В тот же день он и Захарченко двинулись в Финляндию, а Радкович и два его соратника в Польшу. Советскую границу все перешли благополучно.

В Финляндии Опперпут повторил Кутепову, финнам и вызванным из Варшавы польским офицерам то, что он в Москве сказал Захарченко. Он напечатал свои разоблачения в финляндской прессе и в рижской газете "Сегодня". Он обратился к Кутепову с просьбой дать ему случай искупить вину перед {12} эмиграцией участием в террористическом акте на советской территории. Вопреки совету тех, кто Опперпуту не поверил, Кутепов согласие дал.

–

В конце мая из Финляндии вышли в Россию две группы террористов. Первая состояла из Опперпута, Захарченко и молодого офицера Петерса. Ее целью была Москва. Вторая – марковец-артиллерист Виктор Александрович Ларионов и бесстрашные юноши, Сергей Соловьев и Дмитрий Мономахов – должна была совершить террористический акт в Петрограде.

"Каждый террорист – сказано в изданной позже в Москве народным комиссариатом по иностранным делам книге "Белогвардейский террор против СССР" (1928 г.) – был вооружен двумя револьверами, большим маузером, ручными гранатами, бомбами и другими взрывчатыми веществами... Ленинградская группа определенного объекта покушения не имела. Было предоставлено ее усмотрению выбрать подходящее партийное и иное собрание. Московская группа должна была взорвать общежитие сотрудников О.Г.П.У. на Лубянке. Условленно было лишь, что ленинградская группа должна действовать лишь тогда, когда в печати появятся сведения о взрыве в Москве".

Это требование Опперпута обрекало петроградскую группу на бездействие и давало чекистам неограниченный срок на ее поимку. Но Ларионов не выдержал бездействия. Он и его друзья проникли 7 июня 1927 г. в здание партийного клуба на Мойке и забросали бомбами происходившее там собрание. По советским сведениям, 26 его участников были ранены, многие – тяжело. Пользуясь возникшей паникой, террористы скрылись и счастливо выбрались в Финляндию.

Для политбюро эта удача кутеповцев была не только неожиданной, но и страшной, потому что в тот же день в Варшаве был смертельно ранен советский полпред (посол) Войков, а вблизи польской границы – убит председатель Минского Г.П.У. Опанский, проезжавший по железнодорожному пути на открытой дрезине. Сделавшие это террористы обнаружены не были.

Судьба московской группы сложилась трагически для Захарченко и Петерса, а судьба Опперпута окончательно не разгадана. В книге о "белогвардейском терроре" он не упомянут, словно никогда не существовал. {13} "Хотя ей – сказано в этой книге о группе – удалось подложить в дом № 3/6 по Малой Лубянке в Москве мелинитовую бомбу весом в четыре килограмма, последняя в ночь на 3 июня была обнаружена и, таким образом, бедствие было предотвращено".

Участники покушения – по этой советской версии – пытались уйти на Запад, но смерть Марии Владиславовны в перестрелке с облавой вблизи станции Дретунь и смерть Петерса в такой же перестрелке вблизи Смоленска описаны в книге подробно. Существуют документы и свидетельские показания, эту версию подтверждающие.

Однако, Г.П.У., в опубликованном в советской печати сообщении, Опперпута назвало белым террористом и, даже больше, описало его смерть в месте и при обстоятельствах, полностью совпадающих с теми, которые народный комиссариат по иностранным делам связал с судьбою Петерса. Возникло, поэтому, обоснованное мнение, что Опперпут вернулся из Финляндии в Россию не для участия в терроре, а для противодействия ему.

Осенью 1944 года, в Берлине, генерал В. В. Бискупский рассказал мне, что в годы германской оккупации Киева немцами был разоблачен и расстрелян советский подпольщик, называвший себя Александром Коваленко и бароном фон Малтейфелем, но оказавшийся чекистом Опперпутом.

–

После гибели Захарченко и Петерса, кутеповцы совершили в 1927 году еще несколько походов в Россию, но это обошлось им дорого – организация потеряла, по меньшей мере, 80 процентов своего состава. Некоторые были захвачены большевиками и расстреляны. Другие были убиты с оружием в руках, в столкновениях с пограничной охраной или чекистами. На берегу Онежского озера, в окрестностях Петрозаводска, пал в перестрелке один из участников боевой вылазки Ларионова – Сергей Владимирович Соловьев.

Организация была обескровлена, но ее последнее слово сказано не было. В следующем году Радкович и Мономахов дошли до Москвы. Из них первый, 6 июня, взорвал бомбу в бюро пропусков на Лубянке. Застигнутый погоней вблизи Подольска, он застрелился. Судьба Мономахова мне не известна.

Пришлось подумать о пополнении кадров. Нужны были и средства, которых у Кутепова всегда было мало. В 1929 {14} году наметилась возможность их получения и, притом, не из иностранного, а из русского источника – из заграничных вкладов дореволюционной России. Страх большевиков перед возобновлением боевой активности кутеповцев мог ускорить парижское преступление чекистов.

–

Оглядываясь назад, можно спросить, нужны ли были жертвы, понесенные организацией? Были ли они оправданы немногими боевыми удачами?

Уцелевшие участники описанных мною событий могли сказать, что для них организация была политической школой. Она раскрыла им глаза на методы борьбы коммунистов с эмиграцией и часть этого опыта до сих пор не лишена значения, но, поднимая оружие против большевиков, кутеповцы думали не об этом. Их вели в бой другие побуждения. В иностранной литературе об этой эпохе существуют строки, посвященные Георгию Николаевичу Радковичу. Их написал американец Павел Блэксток. Я их, в переводе с английского, повторю:

"Как и все остальные добровольные участники боевой организации генерала Кутепова, в течение нескольких лет проникавшие в С.С.С.P. с разведывательными и террористическими заданиями, Георгий Радкович полностью отдавал себе отчет в связанном с этим риском. Его жена и друзья уже лишились жизни в таких походах. Говоря беспристрастно, дело, которому он служил, было действительно безнадежным, но тем, кого бы мы сегодня назвали истинно-верующими, нет нужды надеяться для того, чтобы что-либо предпринять. Когда он метнул свои бомбы и превратил в развалины часть ненавистной главной квартиры тайной полиции, Радкович должен был испытать мгновение свершения и преображения, редко достигаемое обыкновенным человеком. Его безымянные соратники тоже заслужили место в храме славы испытавших поражение. Они не написали воспоминаний. Умирая, они не произносили речей, а история их забыла. Их эпитафией остался страдальческий возглас одного из них:

– Для нас нет ни снисхождения, ни сострадания!".

Кутеповцы не ожидали ни наград, ни славы. Их единственным побуждением была любовь к поруганной России. Эту любовь они нам завещали.

{15}

ТРЕСТ

ВОСПОМИНАНИЯ

1

Впервые я услышал имя Димитрия Федоровича Андро де Ланжерона в ноябре 1918 года, в осажденном петлюровцами Киеве. Он был тогда, по назначению гетмана Скоропадского, губернским старостой (губернатором) Волыни и привел оттуда в окруженный противником город отряд державной стражи (полиции).

В начале 1919 года, в Одессе, где я был переводчиком при французском консуле Энно, политическое отделение штаба войск Добровольческой Армии узнало, что мой отец хочет пробраться в занятый уже не украинцами, а большевиками Киев, к оставшейся там семье. По поручению штаба, поручик Арсений Федорович Ступницкий, в котором тогда никто не предсказал бы будущего редактора парижских советофильских "Русских Новостей", предложил мне сопутствовать отцу в этом опасном путешествии и восстановить утерянную связь с киевским тайным добровольческим центром. Накануне отъезда он вручил мне удостоверение, в котором было сказано, что моя служба во французском консульстве "являлась полезной для дела Добровольческой Армии".

9-го марта, в вагоне возвращавшегося во Францию Энно, мы приехали в Яссы, а, оттуда двинулись дальше вдвоем по только что испытавшей войну Европе. Этапами были: веселый и беспечный Бухарест; населенный трансильванскими немцами Кронштадт; занятый румынами Арад; великолепный {16} Будапешт; голодающая Вена и, наконец, Варшава, где мы задержались в ожидании возможности перейти затихший польско-советский фронт. Нам помогли князь Евстафий Сапега и генерал Николай Иванович Глобачев, возглавлявший в Польше миссию дореволюционного Российского Красного Креста, занятую репатриацией военнопленных из Германии. Сапега устроил пропуск в Пинск и снабдил письмом к капитану Шарскому, начальнику опорного пункта польской разведки в этом городе, а Глобачев – удостоверениями, в которых мы были названы возвращающимися на родину киевлянами.

До нашего отъезда из Одессы представителем Добровольческой Армии был там генерал Гришин-Алмазов. В Варшаве мы узнали из газет, что его сменил генерал Шварц, назначивший Андро помощником по гражданской части.

13-го мая отец и я, простившись с Шарским у моста через Пину, перешли его и не погибли в весеннем половодье безлюдного Полесья только благодаря случайной встрече с крестьянином, жителем деревни Кривичи, не занятой ни поляками, ни большевиками. У него мы переночевали, а на следующее утро он в лодке доставил нас в Парахонск, где на железнодорожной станции хозяйничали красноармейцы.

Этот поход был для меня преддверием трагических событий. В Мозыре нам пришлось, по требованию станционного начальства, участвовать в разгрузке стоявших на запасном пути товарных вагонов, из которых мы выносили трупы скончавшихся от тифа людей. В Коростене нас задержали, как "колчаковцев", но вскоре отпустили. В Киеве отец был узнан, арестовал и расстрелян. Я скрывался на Демиевке окраине Киева – как рабочий национализированного садоводства. Управлял им бывший владелец, русский немец. Там я встретился с генералом К. и полковником С., которых нельзя было назвать активным добровольческим центром – жили они только надеждой на скорое освобождение города приближавшимися к нему белыми войсками.

Вместо них, первыми заняли Демяевку сечевые стрелки Коновальца, но на следующий день, после короткой перестрелки у городской думы с передовым добровольческим отрядом, им пришлось из Киева уйти.

Прикомандированный к управлению главноначальствующего Киевской области, генерала Абрама Михайловича Драгомирова, я радостно надел погоны и пришил к рукаву трехцветный угол, но радость оказалась непрочной. Освобождение {17} не дало киевлянам ни безопасности, ни порядка. Большевики ворвались в город 1-го ноября, но были отброшены за Ирпень, а 3-го декабря я простился с матерью и братом Юрием, не зная, увижу ли их когда-либо.

В конце января 1920 года, при оставлении Одессы генералом H. H. Шиллингом, я, как многие участники борьбы с большевиками, был брошен в порту на произвол судьбы. Меня и сослуживца, прапорщика Кравченко, спасло из мышеловки возвращение в город. Незнакомая еврейская семья впустила в свою квартиру постучавших в дверь "золотопогонников".

Выбраться из захваченной большевиками России мне удалось лишь в сентябре 1921 года. Перейдя у деревни Майкове, вблизи Острога, установленную Рижским договором польскую границу, я вернулся в Варшаву, куда до меня – тем же, нелегальным, с советской точки зрения, образом – перебрались из Киева мать и брат.

Во время этих испытаний я ни разу не вспомнил Д. Ф. Андро де Ланжерона.

–

В Варшаве насущной заботой стали имущественные дела, расстроенные смертью отца, войной и инфляцией. Они привели меня к адвокату Антонию Корнецкому.

Он был поляком и ревностным католиком – настолько ревностным, что Ватикан пожаловал ему звание папского камергера – но, в то же время, другом русских эмигрантов.

Отбыв в молодости воинскую повинность вольноопределяющимся Лейб-Гвардии Гродненского гусарского полка, расквартированного в Варшаве, он навсегда сохранил добрые отношения с его офицерами. Их фотографии в доломанах и парадных ментиках не исчезли из его кабинета, когда в России случилась революция, а Польша стала независимой республикой. При распространенной тогда руссофобии, это было редким проявлением гражданского мужества. Эмигранты это оценили и шли к Корнецкому толпой.

Однажды, дату вспомнить не могу, – он познакомил меня со своим клиентом – высоким, грузным и, по сравнению со мной, не молодым человеком, Димитрием Федоровичем Андро.

–

{18} Он показался мне тогда стариком. Теперь я знаю, что было ему лет пятьдесят с небольшим и что происходил он от одного из тех французских роялистов, которым император Павел Петрович предоставил убежище на Волыни.

Обрусевший внук французского эмигранта окончил Пажеский корпус, участвовал в Турецкой кампании 1877-1878 г.г., командовал после нее Донским казачьим полком. Поэтому и правнук, мой новый знакомый, был пажем, выпущенным в 1890 году из корпуса Лейб-Гвардии в Казачий полк. Уйдя в запас в чине сотника, он поселился в Ровенском уезде, в имении Деражня. Там застала его революция.

В 1921 году, после раздела Волыни на советскую и польскую часть, он благоразумно решил избавиться от близости к границе. Деражня была продана графу Потоцкому, а Андро приобрел другое поместье в Поморском воеводстве, недалеко от Данцига. Обойтись без адвоката он не мог, а для меня встреча с ним у Корнецкого стала первым шагом к участию в организации, стяжавшей печальную известность под условным обозначением – Трест.

–

Не знаю, почему Андро захотел со мной познакомиться, но предполагаю, что причиной была моя служба в варшавском телеграфном агентстве Русспресс.

В польской столице существовал в те годы русский военно-исторический кружок, основанный генералом Пантелеймоном Николаевичем Симанским. Военное искусство и история не были единственными темами его собраний. Положение России также привлекало внимание. Я дважды рассказал в нем то, что видел и пережил под советской властью. Сократив эти сообщения, я послал их, как статьи, парижскому "Общему Делу", которое их напечатало. Их заметил владелец Русспресса Сергей Михайлович Кельнич. Ему я обязал тем, что на многие годы стал профессиональным журналистом.

Андро, жившему в деревне и бывшему в Варшаве наездом, не хватало злободневной информации. Он ее получал в разговорах со мной Мы встречались в просторной квартире его польского родственника, нотариуса Руляницкого. Андро, вторым браком, был женат на его сестре Марии Антоновне.

Помню место этих встреч – светлый зал в старом доме на Медовой улице, скудно обставленный роялем, пальмами в {19} кадках и мягкими креслами в коленкоровых чехлах вокруг низкого, круглого стола. Там, весной 1923 года, Андро познакомил меня с Юрием Александровичем Артамоновым, которого назвал представителем Высшего Монархического Совета.

–

Согласившись на это свидание, я предполагал, что увижу человека пожилого. Членами Совета, обосновавшегося в Берлине, были люди, создавшие себе имя до революции. В моем воображении, они были синклитом почтенных старцев. Возраст их представителя меня удивил.