Текст книги "Сага о йорге (СИ)"

Автор книги: Сергей Шоларь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

   Марга не слышала, о чем бормотала Вигдис, пророчествуя судьбу Белой. Несколько дней ждала, предвкушала, что белобрысая заболеет от укусов скапингов, так же, как заболел Герман, и умрет, так же, как умер старый раб. Но время шло, а Брета не болела – наоборот, ее раны зажили необычайно скоро. Прошел месяц, и второй – Белая округлилась лицом, повеселела и вообще, видимо, чувствовала себя в гарде превосходно. Маргарез подчас казалось, что Вигдис и остальные обитатели гарда как-то по-особенному относятся к белобрысой, не заставляют ее ничего делать через силу, жалеют и даже заботятся. Еще через пару месяцев живот у Бреты оказался раза в два большим чем у нее. Бывшая баронесса бесилась и копила злобу.

   Южанка пробовала мысленно направить на белобрысую самые черные и страшные проклятия – так, как учила ее когда-то Парсена. Но ничего не получалось. Как только внутри у Марги складывался темный сгусток, змеиный клубок, предназначенный, чтобы ударить соперницу, в сознании непроизвольно появлялось грозная фигура Вигдис, и словно наступала ногой на все годиянское чародейство, давя его, как мерзкого червя. Ничего не получалось.

   Белая, в свою очередь, не особо помнила о черноволосой южанке, и как-то совсем её не замечала. Посмотрела тогда, когда впервые попала на ферму, узнала тоже. А потом, наверное, и забыла о ее существовании.

   Соперница сама напомнила о себе. Обманувшись в своих ожиданиях того, что Брета заболеет и умрет от укусов скапов, не доверяя больше никакому годиянскому колдовству, Марга приняла решение действовать своими силами, не дожидаясь милости случая и обстоятельств, и найти возможность отомстить. Как-то подловила Брету у загона, когда та медленно и неторопливо несла полную бадью простокваши для поросят. Остановилась поперек дороги. Загородила собой проход.

   – Ты, чучело безмозглое, – без всяких предисловий заявила Марга. – Гумкраппе, грязь, воронье дерьмо. И родится у тебя такой же урод, как и ты, потому что от свиньи рождаются только свиньи.

   Наверное, у Черной на лице и во всем облике сейчас было такое же враждебное и злобное выражение, как у той мелкой сучки-скапа, которая загородила дорогу Брете зимой на тропинке в гард. Такой же лютой ненавистью горели глаза. Не переставая презрительно и гадливо улыбаться, Марга шагнула к Брете, и ударила ее ногой в колено.

   – Ай! – скривилась от боли Брета. Черная трусливо оглянулась: не видел ли кто? И, убедившись, что их никто не видит, опять пошла в атаку. Вырвала у Бреты из рук бадью, замахнулась, расплескав молоко, и швырнула, ударила, стараясь попасть в голову, в лицо, задеть побольнее. Еще раз лягнула ногой. Брета отпрянула, испуганно подняла руки, чтобы защититься... А затем сразу схватилась за живот.

   – Тварь! – просипела Марга, снова воровато оглядываясь. – Я тебя придушу вместе с твоим выродком.

   Еще раз быстро оглянулась, плюнула в Брету и поспешила уйти, словно скап, укусивший и убежавший в заросли.

   Брета, одной рукой держась за живот, а другой потирая ушибленное колено, вся облитая простоквашей, присела прямо в грязь и захныкала, словно обиженный ребенок.

   При Вигдис Марга становилась совсем другой. Волчица словно превращалась в ласковую мелкую сучку, подленько и фальшиво виляющую хвостом перед матерой глыбищей-медведицей. Всякий раз старалась подсесть ближе к Коровьей королеве, чем-то услужить, показать себя с наилучшей стороны. И улыбалась, и щебетала, и разговор старалась поддержать, рассказывая о Сааре, о баронстве, не забывая упомянуть, что она обучена читать и писать.

   – У нас в Вольгрике, до набега, было три десятка дворов, – рассказывала Марга. – И еще три выселка, где-то по десятку. Отец мой, старый Уилфред, добренький был, говорил, что нужно с крестьянами-юргенами обходиться справедливо. Запустил хозяйство. Ни разу никого не наказал, разве что так, закуют какого-нибудь воришку в колоду, и подержат денек-другой – и выпустят. А им что – им бы по лесам шастать, нашу дичь выбивая, и праздники языческие устраивать. Так и получилось – пришли келги... ну, – Марга запнулась, не зная, как правильно сказать, чтобы не навлечь гнев островитян, – ваши... воины. А у нас бург недостроен: ров даже не начинали копать, ни стрел, ни припасов, ни слуг военному делу обученных... Железо стоит дорого. А все потому что крестьяне ленивые, не хотели работать и не платили оброк. Я – что, я девчонка была малолетняя... Была б моя воля – посадила бы на кол десяток самых строптивых юргенов, другие быстро бы научились, как знатных людей уважать. Вот вы, фру Вигдис, все правильно делаете: рабов нужно держать в узде. А то обленятся и перестанут работать. Вон эта, белобрысая – который день отлеживается, видите ли беременная она, мутит ее. А кто в свинарнике убирать будет? Там грязи по колено. Нужно ее наказать, а то обленится совсем. У нее на лице написано – тупая свинья, только жрать и спать...

   Вигдис иной раз внимательно поглядывала на бывшую баронессу, но ничего не говорила, никак не реагируя на змеиные подходы южанки. Обитатели гарда, не особенно разбираясь в титулах и привилегиях саарских дворян, называли бывшую иерену из Волчьего ручья "баронессой", или даже "принцессой".

   Несколько раз еще Марга подстерегала Брету, отрывая даже время от своего сна – она работала по ночам, следя за коптильней, а днем Вигдис разрешала ей немного поспать. Вместо сна Черная выслеживала Брету.

   – Тварь! Уродка недоношенная! – словно собака лаяла Марга. – Тебе не жить!

   Брета молчала, терпела, ни словом не противореча неожиданно появившейся противнице. Она стала бояться Черную, как боятся злобной собаки, скрытно покрывающейся и норовящей исподтишка укусить. Только где-нибудь увидев черноволосую, старалась обойти, переждать, или вообще уйти в другую сторону. Но частенько избежать встречи не получалось. В один из дней, утром, Марга явилась в свинарник, быстро подошла, и, ни слова не говоря, выплеснула Брете в лицо котелок кипятка, удовлетворенно улыбаясь...

   Брета закричала – как кричит иной раз пойманный хищником заяц, прощаясь с жизнью.

   Обожженную и почти ослепшую её отвели к Вигдис.

   Коровья королева вспылила. По лицу ее почти ничего не было заметно. Но на щеках дрогнули желваки. И глаза сузились в недобрые щелочки. Из темного лица словно выглянула та самая свирепая медведица.

   Привели Маргу.

   – Она сама на себя опрокинула бадью с кипятком, – кричала Марга, вырываясь из рук Самы и Керлин. – Эта свинья ошпаренная меня оговаривает! Я ничего не делала!

   Старая ведунья-великанша брезгливо и презрительно наблюдала за изворотами южанки.

   – Она – свободная хьярнка, такая же, как и я, – жестко выговорила Вигдис. – Ты – рабыня с тармом. Ты будешь наказана.

   В котле нагрели лодочной смолы. И, заломив визжащую и отчаянно сопротивляющуюся Маргу, залепив ей глаза глиной, окунули лицом в горячее варево. Раздался страшный вопль.

   – Свинья, говоришь, ошпаренная? – жестоко произнесла Вигдис, подойдя к извивающейся Марге. – Есть люди похуже и грязнее свиней. Теперь твое лицо будет таким же черным и уродливым, как и твоя душа. С завтрашнего дня ты вместо Белой будешь прибирать в хлеву. Ей я найду другое занятие. Все дерьмо и грязь в твоем распоряжении. Будешь отлынивать от работы – накажу сильнее. Вздумаешь убежать – прикажу приковать к ноге камень.

   У Бреты лицо, шея, грудь, кисти рук оказались сильно обожженными и покрылись волдырями. Пострадали веки и глаза. Вигдис нанесла пострадавшей на раны особую мазь, которую готовила из сухих водорослей, дубовой коры, барсучьего жира, коровьей мочи и жженой собачьей шерсти.

   Сначала обожжённые места болели и полыхали огнем настолько сильно, что Брете хотелось разорвать саму себя. Мазь Вигдис, настоянная на моче, выжигала кожу до самого мозга... Но через некоторое время Брета почувствовала, как в ней опять забурлила кровь; похоже, так же, как и по дороге в гард, когда ее искусали скапы. Боль стала затихать и прятаться. От мази тянуло особой, изощренной вонью. Тряпка, которой Вигдис завязала ей глаза, давила темнотой; за закрытыми веками бегали черные и красные пятна.

   Полыхнуло остро жалостью к себе. Защемило, ущипнуло соленым по свежей ране, поплыло; словно начал плавиться лед, собравшись талой водой – захотелось плакать. "Вот такая я, несчастливая, одна во всем белом свете, теперь останусь навсегда слепой, с изуродованным лицом..."

   Вечером Вигдис подошла к Брете, сняла повязки, чтобы еще раз обработать раны. Брета разлепила веки.

   – Я вижу... Я вижу людей!

   – Видишь, видишь, – пробурчала Вигдис, нависая внушительной тенью, намазывая Брете щеки, нос и лоб новой порцией вонючего варева. – Хотя ничего ты пока не видишь: ни людей, ни себя саму, потому что ты бестолковая и глупая. Почему сразу не сказала, что Черная тебе проходу не дает?

   Брета промолчала. А потом ее вдруг прорвало: слова срывались с обожженных губ сами по себе, рождаясь где-то внутри, из потрясения, боли и темноты.

   – В академии менталистики был такой тест. Тебе давали особую ментальную программу. Когда она начинала действовать, у тебя внутри концентрировалось все то, что принято считать самым темным и нехорошим. Понятно, что у каждого человека есть внутри хорошее и плохое. Человек вообще, как и любая другая сущность существует за счет борьбы разных противоположных сил. Внутри каждого человека живут целая куча всяких демонов и ангелов. Чем сильнее каждая из враждующих сил, чем жарче между ними сражение – тем сильнее человек. Человек жив, пока между этими силами существует равновесие. Мир – это такая большая Игра, где борьба добра со злом – это как мотор, двигатель, дающий человеку силу. Так вот, чтобы померить, сколько в тебе того или другого, сколько в тебе силы и придумали такой тест.

   Вигдис удивлялась некоторым словам, которые произносила Брета. В хьярнском языке, вернее, в рыбоедском племенном наречии праязыка гудфолков таких слов как "программа", "тест", "менталистика", "академия" не существует. И в саарском – нет, и в языке ногура таких слов еще не придумали. То, что произносила Брета, было сказано на непонятном языке, которого Вигдис не знала. Но великанша понимала, о чем сейчас говорит Белая. "Программа" – это такое особое настроение, выплеск силы внутри тебя, после которого можно увидеть будущее. А "дать программу" – означает, наверное, что духи, которые сейчас говорят устами этой белобрысой хьярнской девчонки, могут предавать силу друг другу. Вигдис понимала, что Брета сейчас описывает какой-то обряд, испытание, которое прошел дух, находящийся в ней.

   – Когда программа начала работать, я почувствовала себя каким-то уродливым зверем, настоящим монстром, причем – женского рода. И понял, что я не люблю людей. Разве можно любить этих ничтожных, самовлюбленных, надутых слабаков? Нет в Игре более мерзких персонажей. Есть боги – они сильные и умные. Есть титаны – они сильные. Есть чудовища, как я... А люди... Лишь бледные тени богов. Глупые рабы предрассудков.

   Когда я родилась, я была как пустой сосуд, в который можно было налить что угодно. Но первый же человек, который меня увидел, сказал – вот чудовище! И я сразу стала зверем, почувствовав собственную рождающуюся силу. Они меня хотели убить сразу, как только я родилась, когда я была маленькой и слабой. Я ведь тогда еще не успела им сделать ничего плохого! Я вызывала в них страх – и они хотели убить свой страх; они ненавидели – и хотели убить свою ненависть. Они словно закрыли во мне вход, через который каждому родившемуся существу внутрь вливается свет. Ведь всякое живое, – даже такое чудовище, как я, стоит из света и темноты. Осталась только рана – широкая дверь для черной злобы. Потом была только темнота и жажда света...

   А потом я впервые убила. Моей внутренней темноте понравился вкус крови, и трепыхание жертвы, и незабываемое ощущение сытости и блаженства, когда ты принимаешь в себя чью-то жизнь! Свет – это моя добыча, и им можно насытиться, вонзая клыки в живое...

   – Кем ты была? – тревожно спросила Вигдис. – Какое твое имя?

   – Меня звали Ханваг. Я была ургой, зверем – оборотнем, ожившей тенью человеческих страхов и ненависти...

   Наверное, зловонная мазь Коровьей королевы действительно была чудодейственной. Иначе как объяснить, что через несколько дней на лице, на руках и в других местах на теле Бреты, куда попал кипяток не осталось и следа ожогов: ни шрамов, ни пятен – ничего. Чистая и гладкая кожа. Более того, когда сняли повязки, Вигдис и многие обитатели фермы вдруг заметили, что Брета стала... намного красивее, чем была раньше. Она словно засветился изнутри.

   По вечерам, когда животных загоняли на ночлег, а обитатели гарда собирались у очага, Брета, до этого почти всегда молчавшая, вдруг начинала рассказывать удивительные вещи.

   – Мне вот так подходит и днем, и ночью, и я как будто вспоминаю. Вижу так, будто это было со мной. Там такое все... другое. Все чистое, светлое... Там люди как боги.

   Да, у нее внутри словно сейчас кто-то был; сидел кто-то, и подсказывал слова. Казалось, что она – чаша, сосуд, в котором все прибывает и прибывает воды, переливаясь через края красивыми, но часто непонятными, чужими здесь на острове словами и образами.

   – В детстве я не любил школу, – рассказывала Брета. – Я учился в программе восьмой категории. Полдня сидишь дома, тебя через ментальные каналы накачивают знаниями. Потом съезжались в одно место, на обязательные так называемые "перемены", "для живого общения, физических игр и спорта". У нас группа – сорок человек, все – разные. Все, конечно же, говорили о программах, ментальных играх, хвастались новыми девайсами и достижением уровней. Мне было сначала трудно разговаривать вживую, – не мысленно, как в мэмореальности, а звуками, голосовыми связками, раскрывая рот. Это когда вот так начинаешь складывать слова, как пазлы в предложения – корявые и бестолковые; выдаешь их – и слышишь в ответ такие же. Все фиксируется и оценивается программой, потом куча рекомендаций... А мне было скучно. По вечерам я сидел в "Пантеоне". У меня по основному психотипу – Белый воин, девятнадцатый уровень...

   – Как тебя звали? – спрашивала Вигдис.

   – Я же сказал – Белый воин... – нехотя откликалась Брета, летая где-то там, где взметнулись ввысь небывало высокие хейдрики, там, где над саванной выходит огромное солнце, а по небу летят дивные розовые птицы. – Я был в игре Белым воином.

   Плакали от холода черные бока скал, трещал огонь, пещера полнилась духом животных, копошились свиньи. Обитатели гарда – грязные, закопченные, в рванье и шкурах, слушали бред, который несет их соплеменница вполуха. Тронулась, точно – тронулась головой Белая. Как Ульрих Унмаген из поселка. Отчего она говорит о себе, как о мужчине, будто она – это "он"?

   Вигдис молчала, смотрела в огонь, словно видела там нечто только ей видимое.

   – Мы никак не могли пройти Девятнадцатый. У меня была команда – шесть человек, все – Белые воины. Тянули друг друга, выручали из беды. Как-то наши противники захватили игроглойс Марка, одного из моей команды. Так мы все скинули бонусы, скатили на два уровня, чтоб выручить парня... Главное – выручать товарища из беды и защищать справедливость. Иначе зачем тогда вообще жить?

   Вигдис отвлеклась от огня и внимательно посмотрела на Брету. Отблески пламени играли у хьярнки на лице и в оживших, загоревшихся глазах. И все лицо, вся фигура Бреты как будто ожила, стала другой. Едва ли кто-то сейчас сказал, что Брета – безликая тюленья туша с непропорционально маленькой головой. Беременность, конечно, сгладила и смягчила ее и без того неяркие черты. Но белобрысая девчонка словно засветилась изнутри, словно все то, что она пережила, смыли ее безликость. Теперь из Бреты словно смотрел кто-то другой; появилась некая одухотворенность и глубина.

   – А сейчас кем ты была? – снова спрашивала Вигдис. – Какое твое имя?

   – Я не помню... Не могу вспомнить, неважно. Мне больше всего нравилось быть Тором, – рассказывала дальше Брета. – Я словно чувствовал весь мир: и людей, и животных, и птиц, и горы, и океаны. Вот так летишь над землей и видишь – кругом леса и поля, реки – как ленты, и горы. Моря синие. И чувствуешь, что это все – у тебя за спиной, это твое, родное, а ты – будто стоишь на границе между светом и темнотой, встречаешь грудью мерзких тварей, наползающих из тьмы... И нет в мире такой силы, которая заставит тебя отступить. Потому что смысл жизни – защищать Добро.

   Над скалистым островом бушевала непогода. Темнота обступала и дышала холодными сквозняками в спины двум десятками свободных хьярнов, рабов и полукровок, женщинам и мужчинам, вечно голодным и грязным обитателям крошечного острова в мире номер... двадцать, или двадцать один, собравшихся возле костра в пещере. Стояли долгие зимние ночи.

   8. Роженицы

   Марга после наказания смолой затаилась и затихла. Многие в гарде ожидали, что вот сейчас бешенная саарка выкинет что-нибудь такое, что заставит всех вздрогнуть, станет мстить. Боялись? Конечно, боялись! Нет ничего более опасного загнанной в угол крысы или змеи. Лицо Марги в маске из тряпок, на котором из прорезей полыхали шальные от боли и ненависти глаза, весь ее облик напоминал ожившего мертвеца, мегера – одну из черных теней Лурку. Ждали, предчувствовали – добром это не кончится. Даже Вигдис, когда Черная приближалась, отчего-то делала непроизвольное движение рукой к поясу – там, где у великанши всегда был наготове ванкогг.

   Но ничего не произошло. Месяц, другой – уже и весна. Неистовая южанка, видимо, сломалась: будто на костер плеснули холодной водой – зашипело, задымило – и все, остались только черные угли. Мир-остров каждый раз напоминал о себе, сжимая кольцо на шее, жестоко и безжалостно бил кулаком в лицо, загоняя в дерьмо – сидеть! Не вылезай! Стояла на страже великанша– медведица Вигдис, и ее подручные Сама и Керлин – только попробуй, рыпнись еще! Однако, наверное, главным, что успокаивало и не давало разбушеваться Черной баронессе была поздних сроков беременность.

   Марга подобно брюхатой змее заползла в глубокую щель и свернулась клубком в грязи и темноте свиного загона. Она теперь даже не пыталась подойти к Брете; помнился жестокий урок от Вигдис и ее обещание наказать еще больнее. Не верить Коровьей королеве, или как-то сомневаться в ее словах мешали свежие рубцы, шрамы и клеймо на лице.

   Раны у Марги на лице заживали долго, а когда зажили, оставили шрамы: смола намертво въелась в кожу, образовав на лице уродливую татуировку, словно навеки запечатлев на щеках и на лбу черные змеиные чешуйки. Ее, похожую теперь обличьем на какого-то диковинного, жуткого зверя, обитатели фермы-гарда за глаза все чаще стали называть Сварт Випра, – Черная змея, гадюка.

   Жизнь продолжалась и не стояла на месте. Подошел срок: Марга родила в конце весны, когда еще и тепла не наступало, а над островом шумели бури. Быстро встала после родов – разрешилась ночью, а утром уже ходила. И не только ходила: будто коршун накидывалась на любого, кто посмел бы прикоснуться к ребенку – моё, не отдам! Женщины из гарда, попробовав приласкать младенца, и получив жесткий отпор, отмахивались руками – да ну тебя... Даже на фру Вигдис, которая принимала роды, и иногда в первое время подходила к малышу, чтобы посмотреть, как заживает пуповина, Марга смотрела так, будто собиралась накинуться и разорвать. Единственной, с кем Черная баронесса кое-как сошлась, иногда доверяя ребенка, стала рабыня-годиянка Зара, саарка, соотечественница Марги, так же подвизающаяся в свинарнике.

   Мальчика назвала Олавом.

   – Олав – наследник. Мой сын будет королем, – гордо заявила Марга.

   Опять потянулись дни – в труде и заботах. Пока роженица – бывшая баронесса выгребала навоз и кормила поросят, будущий наследник престола остервенело кричал, требуя грудь, сухого сена под обкаканную попку, а так же чего-то еще, о чем было известно только ему. Черная так никому и не позволяла приблизиться к ребенку: брала его с собой в хлев, привязывала под перекладиной тряпку в виде гамака и помещала туда ребенка. Женщины в гарде понимающе вздыхали: сами так... Когда рожали первого, то тоже вот так вились над чадом, и мечтали о всяких несбыточных вещах: кто хотел, чтобы дитя выросло воином, кто – ярлом или вождем... Пусть растет здоровым, а там будет видно.

   Брета гладила свой большой живот, и понимала, что скоро и её дитю подойдет срок появляться на свет. В последнее время её все чаще стали посещать диковинные видения, подобные тем, которые она видела во время зачатия, и потом – на тропе в гард, перед нападением скапов.

   – У меня в детстве была своя крепость. Мои родители, как и многие наши знакомые летом предпочитали жить в доме на берегу моря. Там я и построил ее. Нет, не из песка, не такую, как строили дети на пляже. Настоящую. В саду, за домом, на прочном грунте. Можно было, конечно, заказать через мэмкэш – дрон через минуту привез бы любою игрушку, или создать на нашем домашнем объемном принтере. Но мне хотелось самому, своими руками.

   Сначала я думал сделать деревянную. Но потом передумал. И стал таскать в карманах камешки с пляжа – много перетаскал, целую кучу. Стащил у отца из ангара для аэромобиля лазерный микрорезак и пистолет для клея, даже нашел большой древний кухонный нож.

   Сначала ножом выкопал вокруг будущей крепости ров, утоптал грунт, вынес лишнюю землю. Начал возводить стены, делая резаком из камешков кубики и соединяя их между собой клеем. Конечно, ошибся, не рассчитал: когда уже были готовы стены, оказалось, что делать внутреннюю главную башню было неудобно, можно было разрушить уже построенное, нечаянно наступив, или задев коленом. Но я все-таки сделал – почти неделю трудился с утра до вечера. И хорошо получилось. Ворота и подъемный мостик, правда, заказал через кэш: сначала сам попробовал смастерить из черенков жимолости, но порезал палец ножом, и решил не мучиться. А еще сразу заказал требушеты, катапульты и тараны – для захватчиков. Отцу потом пришли за мои игрушки порядочные суммы на кэшпас, и он был очень "счастлив" – но это другая история.

   Там было три основные направления: одно от бассейна – по ней должны были наступать морские пираты и наемники, другое – со стороны газона, оттуда грозили степняки-кочевники, и еще одно – от ландшафтных камней в саду и от стены дома, откуда была угроза нападения свирепых горцев.

   Пару дней я любовался своей крепостью, лежа на земле возле нее, или ползая на коленях вокруг своей игрушки, проводя воображаемые бои и стараясь воссоздать звуки сражений: свист стрел, крики раненных, топот ног многочисленных полчищ захватчиков. Вел переговоры вождей, выкрикивал угрозы и оскорбления от имени защитников крепости и нападающих. Я был всегда на стороне защитников – ведь это была моя крепость! Ненавидел и презирал захватчиков...

   А потом словно что-то во мне возникло такое, что все во мне поменяло. Я вдруг почувствовал себя на другой стороне. Я попробовал стрелять из осадных орудий, бросая камешками в свое строение – и мне понравилось, я радовался, когда в крепости получались разрушения. Во мне словно проснулись сразу два человека – один был светлый и добрый защитник, а другой – отъявленный негодяй-захватчик.

   В конце концов я накинулся на свою крепость и стал ее яростно разрушать – пиная ногами, разваливая и уничтожая все...

   А потом остановился и заплакал. От крепости остались только затоптанные в землю обломки. Мне было стыдно за свой порыв, и за своё безумство...

   Потом я, конечно, понял, что со мной произошло. Об этом сказано в учебных программах – каждый человек, как и каждая вещь состоит из двух начал, из двух сил, противоположных одна другой. Потому что только в действии противоположных сил бывает равновесие. Любой человек стоит прямо, потому что на него действует, с одной стороны, земное притяжение, а с другой стороны поднимает вверх сила его мускулов и прочность костей. Две силы – всегда, везде и во всем. И от самого человека зависит, какой стороне отдать предпочтение, куда он качнется и куда пойдет. Если взять из религиозных учений Бога и Дьявола, то они оба живут не на небе, и не под землей – оба уживаются в человеке, – две противоположные силы, и порою совершенно непонятно, кто из них кто.

   В гарде было пару десятков коров, свиньи, козы и немного домашней птицы. Наиболее ценными, безусловно, считались овцы-сау. Длинную ость сау женщины выщипывали вручную, по одному волоску, особым образом пряли и затем на большой раме ткали паруса. Большой парус для драгбота изготовлялся несколько лет – шерсти сау давали немного. Каждая овца была на счету. Сау никогда не загоняли в пещеру, эти овцы не нуждались в загоне – полудикие животные в любую погоду и в любое время года бродили по острову где хотели и сами для себя находили убежище. За овцами присматривал, и постоянно находился при отаре Маленький Хан – маленького роста, словно высушенный и выдубленный ветрами и холодом старичок – раб из какого-то неизвестного племени, которое, как говорили, обитало где-то на северо-востоке, у самых Северных ворот.

   Пропали несколько сау. Женщины нашли на террасах отару, чтобы выщипать шерсть, и донесли Вигдис, что овец стало меньше.

   – Скапи! – визгливо оправдывался Маленький Хан. – Скапи нападать – овца кушать.

   Вигдис стояла над ним, возвышаясь, словно скала над червем.

   – Не было никаких скапов, – мрачно гудела Виг. – Ты сам сожрал овец. Полгода не показывался, что ел?

   – Нееет, скапи! – настаивал на своем старичок. – Скапи приходил, овца кушал! Моя мох ел, и грибы ел, и мало-мало зверь охотился!

   Вигдис кивнула.

   Сама и Керлин молча повалили старика на землю. Замелькали, засвистели палки, молотя по голове, по рукам, и по тщедушному телу.

   – Еще! – приказала Вигдис, требуя продолжения экзекуции. Сама и Керлин опять заработали палками.

   Когда подручные Коровьей королевы остановились, Маленький Хан остался лежать вниз лицом. Затем пошевелился, сам перевернулся и сел, скрестив ноги. Поднял и нахлобучил на лысую окровавленную голову свой рваный малахай. Из-под шапки по коричневому темному лицу бежали красные подтеки. Но ни одного стона, ни даже гримасы боли не вырвалось и не промелькнуло – старик, казалось, был сделан из твердого камня.

   – Так кто зарезал овец? – спросила Вигдис.

   Но маленький старик в этот раз смолчал. И отчего-то он уже не казался маленьким, даже вот так, сидя на корточках перед великаншей. Вот так же, наверное, раскосыми жестокими щелями смотрят на убогих и глупых людишек окровавленные жертвенной кровью идолы злых восточных богов.

   Есть неизмеримо огромный, живущий своей жизнью, сумрачный или солнечный, добрый или злой мир. И Сама, и Керолин, и Черная баронесса, и Маленький хан, и все рабы и полукровки в гарде, и хьярны в поселке, и этот остров, и другие острова, и Норленд, и Саар, и земли на юг от Саара, и все другие, известные и неизвестные земли. И этот огонь в очаге, и лес на террасах, и камни, и море, и она, полукровка-ногура Вигдис, и неуклюжая, похожая на тюленью тушку белобрысая хьярнка-рыбоедка Брета – все это один мир. Жестокий, неприветливый, но единый, сохраняющий гармонию и равновесие, где все части прижились и привыкли одна к другой – как может привыкнуть день к ночи, как привыкает ветер к морю, как уживаются хищник и его жертва.

   – Я сказал Аяле – есть любовь, но ее нужно защищать. Что значит одна любовь, если нападут саккара? Мы с тобой всегда будем любить друг друга. Но я должен сделать выбор. Когда будущий воин-йорг принимает комплекс регенерации, то он не сможет никогда иметь детей, потому что воину нельзя терять ни частицы себя. Произойдет минусовой переход. Мы сможем усыновить ребенка. А она сказала – давай подождем. Не знаю, что с ней случилось, но потом мы виделись только в метальной связи...

   Брета родила в начале лета, месяцем позже, чем Марга. На крайнем сроке живот у нее был просто огромным. Помогать принимать роды Вигдис позвала немую Негоду, и еще одну женщину из гарда – рабыню-молочницу Реббеку, потому что подозревала, что у Бреты, как минимум, двойня. А это очень часто, почти всегда – тяжелые роды. Отгородили шкурами закуток в пещере, поставили застеленный чистым полотном настил, на котором разделывали туши животных, вскипятили воды, вымыли тщательно руки. Когда начались схватки, зажгли несколько факелов.

   Первый вышел легко. Мальчик! Крепкий и сильный. Брета даже перестала кричать, измученно улыбнулась, когда Вигдис положила ей на грудь ребенка.

   – Йорги, – прошептала Брета. – Его зовут Йорги.

   А потом началось страшное. Несколько часов Белая мучилась, чувствуя, как разрывается ее тело. Вигдис пришлось запустить руку... И сделать поворот, потому что младенец лежал неправильно. Но вроде все получилось... Показалась голова, в темных волосиках. Второй мальчик вышел поменьше, хиленький и слабенький. Брета уже ничего не могла говорить, только округляла глаза и мычала от страшной боли.

   – Давай, миленькая, тужься, потерпи, еще немного ... – отчаянно просили у Бреты. И все-таки выпросили. Вышел. Перерезали пуповину. Вот он какой!

   Второй мальчик оказался намного меньше, хиленький и слабоватый. Брета уже ничего не могла говорить, только округляла глаза и мурлыкала от страшной боли...

   – Какой же ты, Лукав...– произнесла Вигдис, хлопая мальчонку по спине. Раздался писк. Живой! Этот тоже – живой.

   Двое младенцев уже лежали в сене, укутанные полотняными тряпками. Но это было еще не все.

   У Бреты еще бугрился живот. Там был третий.

   – Давай, давай! – подбадривала Белую Вигдис. Но сил у роженицы уже не осталось совсем. Она потеряла сознание.

   Вигдис, Реббека и Негода поочередно пыталась привести ее в чувство, так, как всегда это делали во время родов – смазывали виски настойками, подносили к носу тряпки, смоченные в растворах с резкими запахами, похлопывали по щекам... Но ничего не получалась. Из тела Бреты непрерывно струилась кровь, собираясь в лужу на столе и выливаясь на пол.

   – Ну что же ты... Давай, просыпайся! – бились над роженицей повитухи.

   – Ничего не выйдет. Третий ребенок ее убьет... Не родит сама...

   Вигдис почувствовала вдруг, как чужеродная сила, пребывающая ранее в Брете, словно разделилась на две части. Одна часть, несомненно светлая и хорошая, находится уже там, позади, в пеленках на сене, а другая – темная и страшная – еще внутри роженицы.