Текст книги "В неизведанные края. Путешествия на Север 1917 – 1930 г.г."

Автор книги: Сергей Обручев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– А на Чыбагалах каким берегом ездил?

– Этим берегом, этой стороной, через горы. Сначала по Иньяли вверх, потом перевал высокий, долго итти. Выйдешь на Юрынью, по ней вниз пойдешь. Давно ездил, больше три дцати лет прошло. Плохо помню, как ехал.

С трудом вспоминает старик, как идет дорога. В конце концов он соглашается показать нам дорогу, но просит, чтобы помогали ему в пути и на ночевках. Решаем, что лучше такой проводник, чем переправа через Индигирку.

9 августа приезжает Мичика (Дмитрий) Старков. Это человек совсем другого склада; На вид невзрачный: треугольное сморщенное лицо, редкие черные волосы на подбородке (якуты выщипывают бороду), сгорблен. Но он бесстрашный и предприимчивый человек. Узнав в Оймяконе, что мы уже проехали вниз, Мичика проплыл за два дня из Оймякона 400 километров в ветке. Он один из немногих гоняет плоты по Ин дигирке и дальше всех проникал на лодке в страшное ущелье ниже Тюбеляха. Мичика первый в этом году поднялся на лодке от Тюбеляха до Оймякона, а до сих пор плавали только вниз или поднимались вверх недалеко, не больше 30—50 километров. Надо видеть, как передвигаются по реке якуты в своих лодках, и видеть Индигирку, чтобы оценить этот подвиг. Инди гирская ветка, у которой для скорости хода дно закруглено, слишком вертка, чтобы можно было работать в ней шестом стоя, как делают на своих стружках русские; якуты садятся на дно ветки и, быстро-быстро перебирая двумя короткими палочками, медленно передвигаются вверх по реке.

Мичика сразу приводит в порядок все дела. Муку он хочет перевезти на своей ветке на левый берег и сложить километ рах в двадцати ниже, откуда мы привезем ее на наших лошадях. Масло уже привезено и лежит на берегу в мохнатой чер ной коровьей шкуре.

На Чыбагалах через горы Мичика поведет нас сам.

Мы расспрашиваем всех про знаменитое "коровье вымя", о котором говорил Николаев, но никто таких гор не видел, и Мичика насмешливо улыбается. Про якута Ивана, живущего на Чыбагалахе, он не знает.

10 августа, около полудня, наконец, из ущелья Иньяли появляется наш караван. Лошади имеют очень унылый вид, хотя семь или восемь из них идут порожняком. У многих ло шадей видны ребра и выдаются кости таза. Ясно, что необходим отдых, иначе мы не дойдем до Чыбагалаха.

К тому же Петр повредил себе ногу. В первый же день он, нагибаясь к ручью зачерпнуть воды, вывихнул ногу и растянул сухожилие. Вот уже девять дней, как его поднимают на лошадь.

Путь каравана через горы был тяжел: пришлось перевалить через несколько высоких горных цепей, пройти в долинах, рек по речным галечникам, по каменистым ущельям, через глубокие броды и болота. Если нам предстоит еще много та ких перевалов, то лошади вряд ли выдержат.

После однодневного отдыха я посылаю за мукой по тропе вниз по Индигирке двадцать более крепких лошадей. Одновременно мы с Протопоповым сплывем по реке посмотреть утесы, насколько возможно дальше, и увидать хотя бы начало зна менитых порогов. По рассказам Мичики, ущелье Индигирки в порогах узко и извилисто, так что вода должна с громадной силой ударять в утесы. Берегов, к которым можно было бы пристать, там совсем нет: горы обрываются утесами или крутыми осыпями. Никто из якутов не решался пускаться на лодке или плоту в ущелье, но есть предание, что более двух сот лет назад партия из семи казаков и якутов пыталась спуститься по порогам. Лодка их разбилась, и спасся только один, по имени Тихон. Он выплыл на обломках к устью речки, которую теперь называют Тиэхан-Юрях ("Тихонова речка").

Пороги Индигирки всегда очень сурово встречали исследо вателей, которые хотели пройти через ущелье. Впервые проплыл страшные пороги Индигирки несколько лет назад геолог Васьковский.

Сам Мичика доходил до начала ущелья, а зимой проезжал его на оленях. Ветер в ущелье так силен, что сдувает снег со льда, а оленей с нартой по льду тащит на утесы.

У нас осталась только моя маленькая ветка. Она поднимает одного человека, и чтобы сесть в нее вдвоем, придется привязать к бортам два бревна.

Мы выезжаем в самом хорошем настроении. Индигирка снова мчит нас. Первое расширение Тюбеляха быстро кон чается; мы проплываем узкое ущелье, где река не более трехсот метров ширины, и попадаем во второе расширение. Впереди серо-розовая гранитная цепь, голой стеной преграждающая путь. Индигирка бросается влево и течет на запад вдоль гор.

Снова начинаются острова. Внезапно между галечниками мы видим ряды высоких скачущих гребней. Они в соседней протоке, и мы отделены от них узким галечным островком, но протоки сейчас сойдутся. Тщетно стараемся отгрестись, тече ние мчит нас со скоростью поезда, под островом валы захватывают всю реку. Первый же вал, в который мы врезаемся, наполняет нашу лодку до половины, второй заливает ее до краев. Но бревна поддерживают нас, и мы не тонем, а плы вем, сидя по пояс в воде. Встречные валы продолжают на ступать. Гребем к правому берегу, слева все еще валы, но лодка под водой двигается невыносимо медленно, и ее тащит вниз, ко второй части порога, где начинается ряд новых валов.

Напряженно гребя, нам удается за несколько метров до нижних валов пристать к утесу. Вылезаем на берег, выливаем воду из лодки, из сапог, из карманов – всюду полно.

Осматриваем утес, отбиваем образцы и начинаем готовиться плыть дальше: снимаем сапоги, вешаем пояса с записной книжкой и фотоаппаратом на шею. Со слабой надеждой вы грести через шиверу влево, за валы, пускаемся в путь. Но, конечно, посудина наша слишком тяжела и неповоротлива. Первая гряда валов, несмотря на то, что лодка направлена по всем правилам, в разрез вала; заливает ее.

Снова сидим по грудь в воде, но на этот раз дело опаснее: здесь водовороты, лодку под водой накреняет так, что мы вот-вот вывалимся из нее. Опять надо грести к правому берегу и отливать воду.

Бутара для промывки песков

В северных цепях хребта Черского

Хребет Черского. В долине реки Мюреле

Встреча с эвенками у перевала к Мюреле

Эти два происшествия показали нам, что пускаться с таким судном в большие пороги чересчур опасно.

Вновь садимся в лодку и гребем к левому берегу: надо найти место, куда перевезли муку. Вдоль берега навстречу нам медленно плывет в ветке якут и машет нам рукой – это он возил муку; штабели ее видны на берегу. Как приятно ви деть пятнадцать мешков ржаной муки, пшеничной и круп чатки! Это обеспеченная осень и часть зимы. Теперь, во всяком случае, мы не умрем с голоду, даже если застрянем в горах.

Индигирка все так же быстра и мощна. Она, как будто предчувствуя тесноту ущелья, тяжко дышит. Есть места на быстринах, где вздымаются плоские, без гребней, волны в пол метра вышиной. Жуткая река! В особенности страшно на ней в хрупкой ветке. Колоссальные размеры реки и окружающих гор, бешеный бег воды, грозное шуршание гальки под водой – все это подавляет человека.

Только к вечеру мы достигаем конца расширения. Направо мелькнула юрта дальнего Ивана, "который все знает", налево две пустые юрты. Километрах в пяти ниже начинается ущелье, пересекающее гранитную цепь гольцов. Это действительно узкая, извилистая щель в горах, и мы видим только ее начало, где бурлит вода среди голых красно-серых гранитных скатов.

Нам очень хотелось осмотреть начало ущелья, но уже поздний вечер, и экскурсию в ущелье можно выполнить толь ко завтра, затратив на это целый день. А потеря дня, когда до Чыбагалаха еще 350 километров, недопустима; к тому же я велел Якову, младшему из наших якутов, ждать нас с верховыми лошадьми у штабеля муки только до полудня завтрашнего дня, а туда еще надо пройти пешком 25 километров.

Решаем ночевать в последней пустой зимней юрте. Разжигаем огонь в камельке, находим медный сломанный чайник и устраиваем его над очагом. Только мы с наслаждением на чали сушиться перед огнем, как приходит молодой якут. Я объясняю ему, что мы приехали осмотреть ущелье, ночуем в его юрте, и, как гостинец – "кэси", отдаю ему лодку. Он, улыбаясь, объясняет нам, что в юрте ночевать нельзя – мно го блох, "былахы", и показывает, как они скачут. Действительно, по земляному полу со всех сторон скачут блохи, взбираются по сапогам, по одежде в таком количестве, что становится страшно. После выезда якутов в летнюю юрту блохи развелись на земляном полу из отложенных в пыли яиц и теперь в первый раз в жизни хотят позавтракать свежей кровью.

Опрометью мы выскакиваем из юрты и раскладываем костер во дворе. После нашего сегодняшнего двукратного купанья августовский вечер на 65-й параллели кажется про хладным, и нам приятно понежиться у костра. Солнце зашло, и на севере зубчатый гребень гранитной цепи чернеет на светлом небе.

На ночь залезаем в амбарчик и зарываемся в оленьи шкуры, которые обнаружили там. Завтра нам предстоит неприятная прогулка – без дороги по затаеженным горам.

Выходим рано, по мокрой траве. Переход вдоль берега дается тяжело. Всякий, кто ходил по горной тайге, знает, что пройти двадцать пять километров без дороги нелегко. Идете вы по мху – нога вязнет в нем, идете по болоту – тоже вяз нет. По самому берегу Индигирки итти нельзя – часто выступают утесы, и нам приходится несколько раз переваливать из одной долины в другую и снова взбираться по крутому склону. До склада муки добираемся только к вечеру.

Яков, к счастью, догадался ждать нас позже назначенного мною срока.

Темнеет, но надо ехать обратно. До темноты минуем несколько юрт у нижнего расширения Тюбеляха; в них оживление, женщины и девушки доят коров.

Дорога от юрт поднимается сразу на древнюю террасу. Темно, глубоко внизу блестят плесы Индигирки, а за ними чернеют гряды гор, кажущиеся ночью еще более высокими.

Ночи уже темные, и сегодня хорошо вызвездило. Приятная прохлада. Завернувшись в бурки, которые привез Яков, мы наслаждаемся отдыхом после утомительного дня. Около часу ночи приезжаем в лагерь. Похлебка из консервов служит нам лучшей наградой.

Где же, наконец, Чыбагалах?

Еще два дня мы проводим в Тюбеляхе: надо починить "бото", и Мичика не готов. Опять на траве наворочены целые стога сена, и Афанасий пришивает новое сено к изношенным покрышкам "бото"; У нас не хватает шпагата, чтобы сшивать "бото", и приходится изобретать, чем бы его заменить. Об стригаем хвосты и гривы у лошадей и даем якуткам сучить нитки. Чтобы заменить порвавшиеся ремни и веревки для увязки вьюков и для поводов, разрезаем черную коровью шкуру, в которую было завернуто масло, привезенное Ми чикой.

Я стараюсь уменьшить число вьюков, чтобы увезти с собою побольше муки. Брезентовая лодка нам больше не будет нужна, и мы разрезаем ее на потники, на мешки, на ремни. Весь лагерь занят хозяйственными делами.

Петр сидит у костра и что-то чинит: он не может принять участия в общей работе из-за больной ноги. Я предлагаю ему остаться в Тюбеляхе, с тем что на обратном пути мы при шлем за ним, но он ни за что не хочет: "Я здесь умру от тоски".

16 августа на жирном белом коне приезжает Мичика. Якуты отличают семь степеней жирности коней; высшая сте пень, когда на спине слой жира в два пальца. Конь Мичики относится к этой высшей степени жирности. Якуты пускают лошадей на долгие сроки в луга, чтобы потом на такой жир ной лошади сделать короткий и быстрый переезд с тяжелым вьюком, доведя животное почти до истощения к концу четы рех-пяти недель. Дольше лошадь не выдерживает, сбиваются копыта. Чтобы такая жирная лошадь не опилась и не задох лась, ее перед поездкой выдерживают дня два-три без корма. Мичика первые три дня держит своего коня на привязи – "кормит у столба", как говорят наши русские рабочие, и отпускает лишь под утро на два часа пощипать травы.

Такой способ особенно пригоден для переездов по районам со скудным кормом и для зимних перегонов.

Якуты очень удивлены, что наши кони идут уже два месяца, – при их системе за это время кони давно бы погибли. Особенно поражают их подковы: на Индигирке кованых ко ней видят в первый раз. Но я удовлетворен: только благодаря подковам мы прошли так далеко; даже якутские рабочие – непримиримые противники подков – теперь сами подтягивают ослабевшие гвозди. Каждый рабочий начинает дрожать за своего коня, так как запас подков уже кончился.

Мы уходим вверх по долине Иньяли прямо на запад. Дно долины занято то галечниками, то обширными тарынами, то лесами или лугами с обильной голубикой.

С первого же дня выясняется, что лошади далеко не те, что прежде. Карька и Пегашка падают на всех бадаранах, и их приходится развьючивать и поднимать.

Каждый день я отмечаю в журнале: "Лошадь № 1 сильно захромала и с трудом дошла до стоянки", "Лошадь № 5

сильно захромала и освобождена от груза". Что-то будет! Подков нет и "заводных" (запасных) лошадей – также.

18 августа. Долина Иньяли разделяется на две, с юга подходит большой приток Силяп. За ним, южнее, тянется громадная гранитная Силяпская цепь со снегом. Между Силяпом и Иньяли на стрелке – огромная изолированная вершина под сплошной шапкой снега. Это группа Чен – самая высо кая гора в этой части хребта. Длинные языки снега спускаются с нее в узкие ущелья, загроможденные моренами. Мичика рассказывает, что раз он в погоне за горными бара нами поднимался на Чен, шел туда целые сутки, дошел до снега. Видел в ущельях ледники – поэтому гора и названа Чен (чен – лед в углах юрты, скапливающийся зимой под нарами).

20 августа из узкой долины нижнего течения Иньяли мы пе реходим в громадное расширение ее верховьев. Всю эту кот ловину наполняли когда-то ледники: одни спускались с Чена, другие – с северных и западных гор и сливались в узкой до лине Иньяли.

Два следующих дня мы идем на восток по моренам северного края долины, все время в виду Чена – от него никак не уйдешь. Бесконечные холмы морен занимают все подножие горного склона и поднимаются до высоты в 400 метров над дном долины; следовательно, толщина ледника была здесь не меньше 400 метров.

Каждый день я отстаю, осматривая утесы, и потом нахожу дорогу по следам. Теперь тропа через Верхоянский хребет кажется мне трактом, так как здешняя тропа не более чем след. На моренах еще хуже – камни, сухой мох, и копыта лошадей не оставляют следа; но я приобрел большой опыт, а кроме того, мой белый конь – настоящий следопыт. Когда мне нужно вести геологические наблюдения и некогда вы сматривать следы, конь сам находит дорогу, даже на море нах. Почти всегда он безошибочно решает, куда итти, и редко приходится его направлять.

22 августа достигаем прекрасных зеленых лугов в вер ховьях Иньяли. Лес растет только по краю долины, редкий и кривой; недалеко уже граница леса.

Несколько лошадей в ужасном состоянии: они ходят на трех ногах, поджав заднюю, сбитую. Ясно, что не только до Чыбагалаха, но даже через перевал, который предстоит нам завтра, они не пройдут. Единственное средство – оставить здесь часть груза и наиболее слабых лошадей. К нашему воз вращению они могут поправиться.

У края леса на каменной россыпи (чтобы не захватил лесной пожар) строим маленький квадратный сруб. Сверху кладем от дождя брезент и на него бревна и камни – от медведей. От людей охранять не надо: здесь не знают, что такое воровство. Отбираем все, что не понадобится в течение месяца: часть муки и масла, крупы и консервов и все тюки с коллекциями. Страшно бросить их среди гор, но кто не рискует, тот не выигрывает.

Пройдя немного дальше к перевалу, оставляем на лугах трех лошадей – Карьку и двух белых коней.

Подъем на перевал в бассейн Чыбагалаха тяжел и каменист. Снова лошади обивают ноги. Теперь каждый жадно смотрит на мох, не найдется ли потерянная подкова, чтобы можно было отсрочить гибель своего коня. А как вначале смеялись якуты, когда я соскакивал с седла в болотах Томпо, чтобы подобрать подкову! Когда мимо проходит караван, я тревожно смотрю на ноги: у какого коня еще свалились подковы и какой начинает хромать. Яков всегда первый кричит: "Начальник, боккот нет!"

С высокого перевала видны снова снежные цепи: на во стоке, западе, на юге и севере. На севере, в дымке – какой– то новый хребет. Когда же они кончатся?

По мрачному ущелью небольшой речки опускаемся к Мю– реле. Это самый крупный приток Чыбагалаха.

На спуске встречаем первого человека после 200 километров пути: вблизи речки стоит чум бедняка эвена. Семья его состоит из семи человек. Им принадлежит всего семь оленей и две или три собаки. Эвен с сыном приезжает к нам верхом, сидя, согнувшись в комок, на передних лопатках оленя; у оленя маленькое седло в виде двух подушечек, лежит прямо на лопатках, и стремян нет. С любопытством эвены рассмат ривают людей, лошадей и палатки. Наш приезд для них так же необычен, как падение метеорита: они в первый раз видят русских. Отец только раз в жизни ездил в Оймякон и, кроме маленького участка верховьев Мюреле, ничего не знает.

У него трудно что-либо узнать про дорогу.

– Как пройти на Чыбагалах?

– Какой Чыбагалах? Не знаю, где это.

– Ну, а куда эта река, Мюреле, течет?

– Далеко течет. Узкое ущелье, потом выходит опять на широкое место. В Индигирку течет.

– Прямо в Индигирку или в Чыбагалах?

– Не знаю, сам не видел, люди не говорили. Вот здесь, у себя, знаю, какие реки. Налево кверху Дядя, потом Дися. А Чыбагалаха нет...

По мере того как мы идем, Чыбагалах отодвигается все дальше на север.

Но и в географических познаниях Мичики неожиданно сказывается пробел: он дальше дороги не знает. В Чыбагалах он заезжал снизу от Момы и на Мюреле никогда не бывал. Однако это его не смущает: как не доехать, если есть след – "суол"! От его храбрости мне делается немного жутко: итти с караваном из сорока истощенных и хромых лошадей – это не то, что проехать налегке на свежей и жирной лошади. Я опрашиваю Мичику:

– Сколько до Чыбагалаха?

– Кёсов двадцать, может и больше.

– Пройдем ли по Мюреле – говорят, очень тяжелые броды?

– Что ж, обойдем как-нибудь.

Вообще ничего страшного для него нет.

Ущелье Мюреле – самое суровое из всех, виденных нами до сих пор. За рекой высится новая цепь – гранитная, с рядами вершин, похожих на страшные башни и зубцы. Я стараюсь между ними узнать "коровье вымя", – дойдем же мы до него наконец! Но эти острые вершины похожи не на вымя, а скорее на рога.

Над глубоким и мрачным ущельем реки нависли тучи, и зубцы утесов открываются сквозь них лишь иногда.

Внизу ползет наш измученный караван. Тропа то и дело выходит на галечники, по которым то одна, то другая лошадь скачет на трех ногах. Тропы, собственно, нет, просто Мичика ведет нас по вдохновению. Чтобы избежать утесов, прихо дится много раз переходить реку; она все многоводнее и бурнее. С гранитного плато спускаются крутые потоки, пенящиеся среди светлых глыб гранита. Один поток особенно хорош. Он идет в узкой щели, засыпанной глыбами гранита величиной с дом. Мутнозеленая вода его бурлит между глыбами, и с трудом можно заставить лошадь итти вброд.

В ночь на 25 августа в горах выпал снег. У нас начи наются дожди. 26 августа находим в долине большой луг и оставляем на нем еще двух хромых лошадей. Едва осво божденные от седел, они начинают жадно есть траву.

Проходим большой тарын в устье притока, каньон этой речки выходит из гранитов слева. Я доказываю Мичике, что, судя по схеме, которую мне дал в Тюбеляхе якут Николай, дорога уходит в Мюреле именно по этой речке и что пора, уходить – броды становятся слишком глубокими. Но Мичика улыбается: "Здесь самые большие горы", – и ведет нас еще два раза через Мюреле. На втором броде последних лошадей в связках сносит – Мюреле стала уже большой рекой.

27 августа – последний день по Мюреле. С утра захромали еще два коня. Мы вступаем в область моренных валов.

Между ними болота, в которых вязнут и падают ослабевшие кони. Подходим к месту, где, по мнению Мичики, должен быть брод; но здесь пасует и Мичика и даже не пробует брода – серозеленые валы широкой реки не обещают ничего хорошего. Пробираемся дальше по левому берегу у подножия осыпей, которые здесь опускаются в реку. За ними опять мо рены и болота. Наконец с перевала через морены видим, что дальше река идет в узком сером ущелье и по левому берегу не проберешься. Смотрю на Мичику. Он спокойно поворачи вает в горы: есть след.

Действительно, гранитное плато, сквозь которое мы шли по каньону Мюреле так долго, кончается. В понижающихся горах есть лазейка – седловина, через которую можно спас тись из мрачной долины, настоящей долины смерти.

Но спасение это стоит не дешево: мы поднимаемся на перевал по древней морене, представляющей скопление гра нитных глыб, покрытых мхом и редким лесом. Лошади попадают копытами в щели между камнями. Теперь падает не только Пегашка, но и многае другие, которые считались вполне надежными.

С трудом в темноте достигаем перевала. Далеко ли корм, Мичика, конечно, не знает, и приходится стать здесь же, на перевале, на болоте, где свободны от воды только маленькие каменные площадки.

Семьдесят километров каньона Мюреле остались надолго памятными...

С перевала на севере до самого горизонта видны снова гребни гор, но уже не снежные и не такие страшные, как пройденная цепь. Мичика показывает на самую дальнюю: "Вот эти горы за Чыбагалахом". Но как-то не верится: не ужели Чыбагалах в самом деле существует?

Утро 28 августа. Сегодня предстоит спуск по таким же покрытым мхом глыбам, по каким мы поднимались вчера.

Через два километра вступаем в долину Нокёна. Это не большая, но бурная речка, скачущая и пенящаяся по гранит ным глыбам. Мичика храбро въезжает в воду, его конь все еще толст и крепок, но нашим это не по вкусу. Злая Рыжка Иннокентия, давно забывшая, как она бросалась на людей, била их копытами в грудь и кусала, падает в потоке. На ее вьюке положен пудовый мешок с образцами горных пород, вода подхватывает его и уносит. Чернов храбро бросается в воду и спасает драгоценный груз.

Еще два брода через Нокён, снова перевал; затем по крутому склону, покрытому мхом, мы сползаем к тому же Но кёну. Чудесная лощина, вся покрытая густой травой, раскидистые лиственницы у воды. Здесь останавливаемся на ночлег. Сегодня прошли только 12 километров, но надо под кормить лошадей, ночью на болоте они напрасно бродили в поисках травы.

Только на следующий день около полудня с обрыва плато мы видим, наконец, Чыбагалах: глубоко внизу он пересекает долину, подмывает утесы, бурлит. Эта река не меньше Мю реле. Прямо под нами луга, и на них у реки группа юрт.

В бесконечных горах на западе я опять стараюсь разглядеть пресловутое "коровье вымя".

Спускаемся к юртам, разбиваем возле них палатки. Лошадей привязываем всех в ряд у изгороди; теперь их только тридцать семь вместо сорока четырех, выступивших из Якут ска. Вечером мы чувствуем себя по-праздничному. И стоит праздновать! Ведь мы надеялись попасть сюда через месяц, а шли два с половиной; предполагали пройти 700—800 кило метров, а прошли 1500; думали, что пойдем по низменностям, а пересекли столько хребтов, что потеряли им счет. Что бы ни предстояло впереди, цель достигнута!

Братья-якуты Сорокоумовы только на следующий день явились с рыбалки, и я устроил им и их женам, сестре и ма тери подробный допрос. Первые сведения, которые они сооб щили, были ошеломляющими. Оказывается, мы еще не до шли до места. В 1922 году Сорокоумовы жили не здесь, а в двенадцати кёсах выше по Чыбагалаху. В той юрте и был у них Николаев.

Значит, еще несколько дней поисков, а сегодня уже 1 сентября. Мичика заявил, что если мы хотим выбраться из гор на наших лошадях, надо уходить отсюда не позже 15 сентября.

Все, что мы услышали дальше, совершенно отличалось от рассказа Николаева: приехал он не в августе, а в сентябре, не втроем, а впятером, с небольшим отрядом. Юрты якута Ивана на Чыбагалахе нет, братьев зовут Сергей, Гаврила и Егор. С верховьев Чыбагалаха для отряда привели не ла мута (эвена) Никульчана, как рассказывал Николаев, а Афанасия, и вел он их не до Момы, а всего два-три кёса, потом вел эвен Осип, потом, до Момы, – эвен Григорий.

Это сразу разрушило живописный рассказ Николаева о том, как старый эвен возил его туда и обратно по горам.

Остальное все в том же роде. Кажется, нет ни одного слова в рассказе Николаева, которое соответствовало бы дей ствительности. Особенно важно, что нет такой реки, которая бы текла параллельно Чыбагалаху в небольшом расстоянии от него и по которой на 60 километров шла бы дорога в Мому по совершенно безлесной местности.

На наши вопросы о "коровьем вымени" якуты рассмеялись. Смешно стало и нам.

После долгих расспросов, выяснив все притоки Чыбагалаха, все пути с него в Мому, мы приходим к выводу, что на той дороге, где ехал Николаев, только речка Талынья течет не которое время параллельно Чыбагалаху.

Решаем итти на Талынью и начинать разведку с нее. Возле юрты Сорокоумовых я оставляю большую часть нашего каравана, а на Талынью беру только легкую разведочную партию на самых крепких лошадях. Сорокоумовы дают мне проводника – второго брата, Гаврилу, с двумя конями. В уплату за работу я отдаю им двух более слабых коней.

3 сентября мы выступаем. Настроение веселое: ведь сегодня мы знаем определенно, куда идем, и наша последняя цель совсем недалеко, в 10 кёсах.

Особенно довольны рабочие: у каждого вместо связки из пяти коней, цепляющейся за деревья, одна лошадь; у Конона нет лошади с хронометрами, на которые надо все время оглядываться, не задели ли за дерево; Яков избавился от не навистных тяжелых красных ящиков с научными инструмен тами, которые изводили его своим весом; даже белый конь, который вез эти ящики, остался на Мюреле.

Мы переваливаем через плато, в обход ущелья, и спускаемся к озерку среди морен. Вокруг него широкий багряно– красный луг – это заросли кустарников березки Миддендор фа в осеннем уборе. За лугом лимонно-желтая оторочка леса – лиственницы тоже уже желтеют, а вдали острая снежная вершина, отражающаяся в холодной воде.

Вскоре неприятный брод через Чыбагалах. Река вся за громождена гранитными глыбами, и пробираться между ними трудно. Брод идет наискось, в очень широком месте. У левого берега несколько лошадей, и моя в том числе, попадают в глубокие ямы и плывут. Все мокро. Брр! Сейчас не лето.

На второй день подходим к устью Талыньи. Выше этой реки долина Чыбагалаха расширяется, здесь когда-то лежал громадный ледник, как в верховьях Иньяли. А на юге видно то самое гранитное плато, которое мы пересекли на Мюреле. Плато тянется на запад вдоль Чыбагалаха до горизонта. Оно сплошь покрыто снегом – не только вершины, как в Силяп ской цепи, но даже глубокие седловины. Ряд долин врезается в это плато мрачными ущельями, в их верховьях тоже видны снежные языки. Выдающихся вершин и пиков мало, это одна страшная снежная глыба.

По Талынье доходим почти до границы леса и здесь на террасе останавливаемся.

Пока ведется разведка на Талынье, я делаю с Гаврилой Сорокоумовым на его жирных лошадях поездки вглубь гор, чтобы изучить их строение. Перевалив однажды по момской дороге через высокую горную цепь, мы вышли с ним в до лину небольшой речки Ольчан. Оказывается, она относится уже к бассейну реки Сюрюктях. Вот где, наконец, нашлась эта таинственная река, которая на всех прежних картах была показана такой длинной и идущей от самого Верхоянского хребта до Момы.

Спускаемся к Ольчану – унылые, безлесные места. Дальше момская дорога уходит вверх по Ольчану, но Гаврила уговаривает меня поехать на юг: по момской дороге на пять кёсов нет леса. Осматриваю галечники и вижу, что Ольчан выносит новые и разнообразные породы; я решаю итти вверх по реке, чтобы изучить новые толщи, которые лежат на се вере. Гаврила едет с кислым лицом и время от времени стонет: "Ханна хонобыт?" ("Где будем ночевать?")

Перевал сплошь покрыт кочковатым болотом; мой жирный конь тяжело переваливается, вздыхает, сопит. Впереди река круто поворачивает в пеструю цепь гор и разрезает ее глубоким ущельем. Кажется, не будет конца горным цепям, г а ведь мы уже у Полярного круга и прошли от Алдана горами больше 1100 километров.

Вечер, до леса еще два кёса. Надо ночевать. По речке есть кустарники полярной ивы – "талага", и между ними пло щадки травы. Хватит для двух чайников и двух коней. Мы собираем сучья ивы; горит она скверно, греет плохо, но чай ник вскипел. Я угощаю Гаврилу консервами, он меня – маслом. Потом сидим у огня.

При этой поездке я нашел место, которое наиболее похоже на описание Николаева: на момской дороге действительно есть безлесное пространство длиной шесть кёсов, но оно захватывает не одну речку, а четыре. От всего описания Николаева остается только одна эта широкая полоса гор без леса. И здесь, на Ольчане, можно найти узкие места с утесами, такие, как он описывал. Вернувшись на нашу базу, я расска зываю о своих открытиях, и мы решаем проехать на Ольчан и разведать речку ниже ущелья.

Тогда мы будем спокойны, что разведали все пункты, где мог быть Николаев.

Днем на наш стан на Талынье приходит гость: сначала за горой слышится жалобное блеяние, потом к палаткам выбе гает молодой горный баран. Он серо-коричневый, брюшко белое, рога только начинают отрастать. Протопопов поспешно хватает винтовку и выпускает всю обойму. Баран с необык новенной ловкостью взлетает прямо по крутому склону и исчезает за гребнем. Протопопов, как рьяный охотник, не может себе простить промаха, проверяет винтовку. Оказывается, за, два месяца, что ее везли, приторочив к седлу, прицел сдвинулся и она бьет неправильно.

Здесь немало горных баранов (чубука), всюду в горах их следы и тропинки по откосам, и нередко в долинах валяются черепа с рогами – трофеи эвенов. Эвены подкарауливали баранов и стреляли их из ружья или настораживали лук на тропинках, где проходят животные, и баран, таким образом, сам опускал в себя стрелу. Этим же способом здесь ловили и диких оленей и зайцев. В настоящее время такой способ охоты запрещен, так как много животных уничтожалось напрасно – охотник не успевал вовремя обойти свои ло вушки.

10-го мы едем на один день к Ольчану: вести там более продолжительную разведку трудно, нет корма и топлива. С собой берем насос и бутару.

Бутара – прибор для промывки – сделана Михаилом из одного вьючного ящика и лиственничных досок. Песок и галь ка поступают в ящик, промываются здесь на грохоте (железный лист с дырами), затем мелкий материал сносится по корыту, где оседают тяжелые минералы и благородные металлы. Чтобы лучше удержать платину и золото, в корыто кладут сукно.

Бутара работает быстро – только успевают подавать ведра с песком. Весело качает насос, непрерывная струя сносит песок, лопата скребет по грохоту, выбрасывая гальку. За эти дни наши разведчики промыли три тонны песка и не нашли ни крупинки платины.