Текст книги "В неизведанные края. Путешествия на Север 1917 – 1930 г.г."
Автор книги: Сергей Обручев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
С 20 июня Черский уже не в силах писать дневник и передал его ведение жене. И вот записи шести последних дней жизни своего мужа, во исполнение его непреклонной воли, вела М. П. Черская, чередуя наблюдения геологические и метеоро логические с короткими и трагическими фразами: "Мужу хуже, силы его совсем слабеют".
Мужество не оставляло Черского до последней минуты, и он даже давал распоряжения, что делать маленькому сыну с его бумагами, если жена не переживет его.
Черский умер в десять часов десять минут вечера 25 июня (старого стиля) у устья реки Прорвы. Его жена записала в сво ем дневнике в эти дни следующие строки:
"Июня 24. Боюсь, доживет ли муж до завтра. Боже мой, что будет дальше?!
Июня 25. Всю ночь мой муж не мог уснуть: его мучили сильные спазмы. В 12 ч. дня у мужа сделалась сильная одышка. Пристать к берегу нельзя, потому что крутые яры. Муж указал рукой на шею, чтобы прикладывать холодные компрессы. Через несколько минут одышка уменьшилась, и сейчас же пошла кровь из носу.
Пристали к 3 h 30' к речке Прорве.
Муж умирает.
Он скончался в 10 h 10' вечера".
Буря задержала М. П. Черскую у Прорвы на двое суток, и только 28 июня ей удалось приплыть к устью Омолона. Лишь к 1 июля была выкопана могила и сделан гроб, и в четыре часа Черского похоронили против устья Омолона. На следующий день в дневнике опять записи барометра и температуры, которые с 26 июня жена Черского иногда забывала вносить.
3 июня Черский шутливо говорил: "Впрочем, смерть меня не страшит: рано ли, поздно ли , но всем одна дорога. Я могу только радоваться, что умираю в ваших палестинах; через много-много лет какой-нибудь геолог найдет, может быть, мой труп и отправит его с какой-нибудь целью в музеум и, таким образом, увековечит меня".
Желание Черского исполнено, но иначе: его памятник – горный хребет в тысячу километров длины, 300 кило метров ширины и до 3 тысяч метров вышины; он выше всех хребтов Северо-Восточной Азии, а по площади превышает Большой Кавказ.
Два года на Колыме
Успех экспедиции 1926—1927 годов превзошел наши ожидания. Нам удалось проникнуть в сердце горной страны, где не бывал ни один исследователь, открыть громадный хребет, нанести на карту большие реки. Но на северо-восток простирались еще огромные неизученные пространства. Надо было исследовать среднее течение Индигирки и почти весь бассейн Колымы, а дальше манила нас таинственная Чукотка.
Только в 1929 году мне удалось продолжить исследования дальше к востоку. На этот раз экспедиция была организована Якутской комиссией Академии наук.
В январе мы покинули Ленинград. Из Иркутска большая часть экспедиции выехала с грузом на санях по Лене, а мне удалось воспользоваться только что открытой авиалинией и прилететь в Якутск задолго до приезда моих спутников.
Это позволило заняться здесь организацией экспедиции и за купкой снаряжения и продовольствия.
База Академии наук уже заранее заключила договор с якутом Сыроватским, который должен был доставить нас до Оймякона.
Передвижение экспедиции по Лене сильно замедлилось, и только за двое суток до назначенного для выезда из Якутска срока мои спутники начали прибывать один за другим пооди ночке. Научную работу в этой экспедиции, кроме меня, должен был вести снова геодезист К. Салищев, которому помогал радист В. Бизяев.
На быках и на оленях
4 марта приходит первая часть подвод, нанятых для нашего переезда к Алдану, – десять тощих лошадей и три быка. Судя по ним, первый этап пути вряд ли сулит много удовольствия: подвод слишком мало для нашего груза, а быки обещают томи тельное, скучное передвижение со скоростью не более трех километров в час. Подрядчик, или, вернее, брат подрядчика, так как сам он уехал вперед на Алдан заготовлять оленей, убеждал нас, что быки гораздо лучше: сейчас на пути бескормица, лошади обессилели, а быки крепче.
6 марта ушла вперед большая часть груза – восемь тяжело нагруженных саней с рабочим Василием С. В тяжелой собачьей дохе он сел на последнюю подводу. Больше до Алдана мы с этой партией не встречались, только иногда на снегу у до роги видели подпись Василия и жалобы на медленное про движение. 8 марта приходят остальные пять лошадей, и мы выезжаем.
И тотчас за Леной, как только мы вступаем в область лесов и аласов, начинается непрерывная борьба за скорость, за темпы.
Ямщики были правы, действительно во всей полосе вдоль тракта был недород, сено для лошадей купить трудно; на ночлегах, повинуясь обязательным на Севере правилам гостеприимства, продают на ночь после долгих уговоров на пять лошадей только один пуд сена.
Лошади заметно худеют и слабеют. На второй день уже одна из пяти отказывается везти, половина груза с нее перекладывается на других, и мы идем часть дороги пешком. На следующий день удается нанять быка; и мы очень рады, что нашелся сговорчивый якут и дал это медлительное животное, от которого два дня назад мы отказывались. Бык делает три километра в час, но наши лошади идут не скорее.
Так с каждым днем все хуже: лошади устают все больше и больше, приходится постоянно итти пешком, перекладывать груз с одной подводы на другую, помогать лошадям. Нанимать быков трудно, почти весь скот угнан из этого района в другие, более обеспеченные сеном, и часто удается достать только на короткое расстояние маленького быка. За день иногда проходили только 15 километров. В нашем караване постоянно новые лица: то громадный якут в мохнатой шапке, то совсем маленький мальчик, школьник, который везет с собой учебник и на ночлеге учит уроки.
16 марта, подъезжая к улусному центру – Уолбе, от которого еще более 50 километров до Алдана, мы убедились, что на лошадях подрядчика Сыроватского до Крест-Хальджая нам не дойти, В Уолбу мы все уже доходим пешком, сняв свои тяжелые собачьи дохи.
С надеждой на скорое избавление от быков подходим мы к школе – большому зданию без крыши, где и находим вре менный приют.
В Уолбе, в улусном исполкоме меня встречает давно жданный и не раз уже проклинаемый Сыроватский, молодой и стройный якут с энергичным лицом. Он прерывает мои жалобы на скверных лошадей сообщением, которое заставило сразу забыть обо всем остальном: "Знаешь, я ведь оленей не нашел".
Действительно, оленей у него не было.
Чтобы понять всю трагичность нашего положения, надо знать, что оленей непосредственно на Алдане достать нельзя, нужно заранее сговориться с оленеводами – эвенами и якута ми, держащими свои стада в 300—400 километрах от Алдана, чтобы они привели подводы к назначенному сроку. К концу зимы свободных ездовых оленей вообще нет, они уже заняты перевозкой грузов или истощены непрерывной работой. Во второй половине марта ехать в центральные части хребта и искать оленей – дело почти безнадежное. Поэтому не только становилось невозможным достижение по зимнему пути Колымы, а было сомнительно, дойдем ли мы до Оймякона. Нам угрожало сидение до лета на Алдане, затем предстояла организация вьючного каравана и выход к Колыме только осенью. А по плану работы я предполагал достигнуть верховьев Колымы к весне, использовать весеннюю распутицу на постройку лодки и затем все лето посвятить изучению Колымы.
Как выяснилось потом, Сыроватский никогда не занимался перевозкой грузов на оленях. Узнав о выгодном подряде, он явился на базу Академии в Якутске и на устроенных там тор гах предложил самые низкие цены. Другие соискатели – па мятный нам по 1926 году крест-хальджайский кулак Иннокентий Сыромятников и подрядчик-оленевод Колодезников – коварно отступились и посоветовали ему взять подряд: "Не беспокойся, в феврале приедешь на Алдан и найдешь сколько угодно оленей: в это время там всегда есть обратные нарты".
Они даже обещали ему достать двадцать пять нарт к услов ленному сроку и взяли под них задаток. Сыроватский, заключив договор 19 декабря, до 21 февраля безмятежно жил в Якутске, затем поехал на Алдан в наивной уверенности, что там ему приготовлены олени. Тут начался второй акт "комедии": Колодезников и Сыромятников вернули задаток (весьма предусмотрительно – прямо в улусный исполком) и сообщили, что оленей они найти не могли. Расчет их был ясен: кроме них, оленей на Алдане ни у кого нет, и экспедиция будет принуждена нанять оленей именно у них и по любой цене.
Следующие дни в Уолбе мы проводим в очень напряженной деятельности и в крайне подавленном настроении: если не удастся достать во что бы то ни стало оленей, вместо двух лет придется провести на Колыме три.
Но в Уолбинском улусном исполкоме мы встретили самое предупредительное отношение, и нам удалось избежать левуш ки, уготованной подрядчиками. В Уолбе как раз в это время были представители Годниканского эвенского рода – председатель Гаврила Баишев и писарь, молодой якут Александр Егоров, прибывшие для урегулирования вопроса о переходе эвенов на оседлость и постройке для них поселка. Эвенам отведены были участки на устье Амги и на Алдане, на первое время им давали муку и денежное пособие. Вот эти годниканцы и должны были спасти нас: у них, возможно, удастся достать оленей. В этом отношении большую энергию проявил председатель Уолбинского исполкома: через четыре дня мы получили от Комитета Севера, от окружного исполкома и от Совнаркома Якутии разрешение нанять у эвенов оленей.
Пока я вел переговоры с Якутском, мои спутники уехали в Крест-Хальджай на новой смене быков.
Я же остался в Уолбе и поселился в просторном зале школы, обширное помещение которой, еще не вполне достроенное, днем наполнялось шумной толпой детей. Иногда дверь в мою комнату отворялась и в пролет ее выглядывало с десяток черных круглых головок с блестящими глазами, громко шепчущих: "Нучча" ("Русский"), "Обручев".
18 марта меня попросили потесниться: в зале давался вечер в память Парижской Коммуны; в программе пьеса "Казнь ком мунара" и декламация. Дети старались играть с достоинством и серьезностью. Парижане, конечно, были в русских костюмах; особенно забавен парижский мэр в сапогах бутылкой, в черной рубашке и пиджаке, в картузе и с цепью и звездой на груди. Называют его "гражданин голова" (спектакль шел на якутском языке, но некоторые русские слова входят в якутский язык с небольшими изменениями). Когда уводят на казнь коммунара, его жена, розовощекая девочка в платочке, падает в обморок – и вдруг весь зал разражается смехом: по прежним якутским понятиям, для женщин смешно и неприлично так афишировать свои чувства.
Из Уолбы я уезжаю 21 марта в большой компании, на трех легких маленьких санках. Исполком командировал для сбора оленей в район Верхоянского хребта самого председателя, а с ним должны ехать Баишев и Егоров. Им предстоит заехать в горы на 200—300 километров, посетить ряд стойбищ и 12 апреля прислать оленей к устью Амги. В Крест-Хальджае к нам присоединился еще Голиков, стройный и ловкий эвен средних лет, также должностное лицо в Годниканском наслеге – заме ститель председателя.
В Крест-Хальджае, где мы провели в 1926 году памятные томительные дни в поисках проводника, нам снова предстояло ждать и бесцельно терять время. Я нашел здесь в школе всех своих спутников, включая Василия; радист Бизяев уже успел наладить радио. По вечерам послушать хабаровскую станцию собираются к нам учителя. Нельзя не вспомнить еще раз с бла годарностью то радушное гостеприимство, которое мы всегда встречали в якутских школах.
30 марта – прощальный школьный вечер перед роспуском на каникулы, и мы удивляем школьников пятидесятисвечовой электрической лампой, питающейся от нашей походной динамо– машины. А школа угощает нас длинным театральным представ лением, сначала драмой из якутской жизни, затем декламацией.
6 апреля мы расстаемся с крест-хальджайокой школой и от правляемся вниз по Алдану к устью Амги, куда должны быть приведены олени. Снова на быках; на этот раз уже почти без участия лошадей. Медленно, но, по крайней мере, надежно. Быки считаются более нежными животными, чем лошади, среди дня им обязательно надо отдохнуть, а ночевать надо в тепле, в хотоне, в то время как лошадь можно пустить пастись и в снег: разрывая снег копытами, она достает траву. И мы останавливаемся постоянно в юртах, долго пьем чай, ведем бесконечные разговоры. На переходах быки идут медленно и степенно, равнодушно пережевывая жвачку; иногда вся вереница завертывает к проруби; ямщик прорубает свежий лед пешней и очищает прорубь лопатой, а быки медленно тянут морды к воде.
Через три дня после выезда из Крест-Хальджая мы доходим до Ынгы. Это небольшое поселение якутов на устье Амги – левого притока Алдана. Здесь нас должны встретить нарты с оленями, но вместо них является Александр и сообщает, что олени еще не готовы и будут ждать нас в лесу на устье Ханды ги. Снова возникает очень сложный вопрос о том, как нам перебросить груз на Хандыгу. Ямщики не хотят везти дальше, утверждая, что в лес ведет только нартовая оленья дорога, неудобная для быков, к тому же в лесу быкам негде ночевать, если запоздаешь в пути, Поэтому и местные якуты долго не соглашаются везти нас на устье Хандыги. Наконец после дол гих уговоров удается нанять новую партию быков. Когда мы выходим на Алдан, начинается метель, дорогу быстро заносит и передняя часть каравана скрывается в вихрях снега. Только иногда во мгле мелькает задок саней или рогатая голова, уны ло опущенная навстречу ветру.
В лесу на маленьком озере нас ожидает Голиков с нартами. Оленей еще нет, их собирают еще два дня, и все это время мы стоим на озере и подготовляем нарты. 12 апреля, наконец, удается двинуться в путь
В 1926 году мы проходили Хандыгу зимой, в самые сильные холода, в серые вечные сумерки. А сейчас нестерпимо яркое апрельское солнце освещает блестящий снег, и вершины Верхоянского хребта сияют вдали, как головы сахара. Снег уже тает, и местами поверхность реки покрыта водой. Это не те зимние тарыны, с которыми мы познакомились в 1926 году, занимающие обычно сравнительно небольшие участки, не более двух– трех километров длины; вода идет теперь сплошной массой по снегу и покрывает реку на десятки километров.
Дорога (вернее, след проехавшего каравана, занесенный снегом) проложена по самой реке, и нам приходится ехать почти все время по воде. Иногда Голиков, который ведет первую связку нашего каравана, пытается выбраться на береговую террасу; но там еще хуже – на самой кромке берега мокрый снег вместе с водой образует густую кашу, в которой тонут олени и вязнут нарты. После нескольких попыток ехать по берегу мы снова возвращаемся на реку и миримся с тем, что вода заливает не только полозья наших нарт, но нередко и самый груз.
По мере того как мы приближаемся к Верхоянскому хребту, количество весенних наледей все увеличивается. Мои русские спутники начинают приходить в отчаяние; кажется, что впереди предстоит бесконечная борьба, что мы никогда не дойдем до Оймякона, а ведь мы должны достигнуть его самое позднее в начале мая. Сейчас, еще не дойдя до Верхоянского хребта, мы делаем в сутки иногда не больше 10—15 километров, тратя большую часть дня на вытаскивание нарт из снеговой каши и отыскивание проходов через опасные места. Олени выбиваются из сил. Проводники бродят все время по колена в холодной воде (по ночам морозы доходят до 40 градусов), и даже Александр, привыкший к здешним дорогам, начинает унывать. Он говорит: "Один олень сила кончал. Много олень сила кончал. Все свалом помирать будем – проводник, олень свалом".
Но на эвенов эти наледи не производят никакого впечатления. Голиков в самые трудные моменты так же весело поет песни, прыгает и танцует, как это он делал на хорошей дороге.
Через три дня после выезда с устья Хандыги мы вступаем, наконец, в Окраинную цепь Верхоянского хребта. Долина Хандыги здесь сразу суживается и идет то вдоль подножия, между параллельными цепями, то пересекая их. Вскоре после вступления в горы можно заметить на склонах ясные следы ледниковой деятельности. Сначала это курчавые склоны – отшлифованные льдом выступы скал на склонах долин, а затем ригели – пороги, перегораживающие дно долины; через эти пороги когда-то круто спускался ледник, образуя ледопады. Теперь река проложила в ригелях узкие ущелья. Знаменитое ущелье Юн-Кюрме, выше устья Куранаха, в котором в 1926 году три наших нарты провалились в воду, также прорезает ригель.
При входе в ущелье лед покрыт на двадцать-тридцать сан тиметров водой. В самой середине ущелья на маленьком взлобке стоит большой чум Баишева, коричнево-желтый в лучах заходящего солнца. Сам Баишев, выехавший заранее с реки Том по для заготовки оленей, встретил нас, в нескольких километрах н е доезжая Юн-Кюрме. В чуме собралось человек десять эвенов – хозяев оленей, а вместе с ними их жены и дети, играющие возле чума в снегу.
Обычно сбор оленьего каравана продолжается очень долго; только часам к одиннадцати удается найти всех оленей и за прячь их в нарты. Но после Юн-Кюрме эта операция еще затянулась. Дело в том, что у годниканских эвенов было слишком мало ездовых оленей, они привели нам не только важенок (са мок), но и диких, то-есть неезженых, оленей. В это утро диких оленей должны в первый раз запрячь в нарты. Они были отпу щены пастись с большими бревнами, привязанными к шее, но все-таки поймать их было очень трудно. За некоторыми, самыми дикими оленями эвены гонялись на лыжах в течение всего утра.
Окружив оленя с нескольких сторон, эвены бросают свой аркан – "мамыкта", длинный ремень, нечто вроде лассо с костяным кольцом на конце. Когда дикий олень пойман, его привязывают к дереву в ожидании отправки.
Я пробовал подходить к такому привязанному оленю, чтобы его сфотографировать, но он тотчас начинал храпеть, биться и дико поводить своими красивыми темными выпуклыми глазами.
Наконец все олени пойманы и запряжены. Как только караван двигается в путь, дикие олени снова начинают биться и опрокидывать нарты.
В этот день нам нужно пройти верхнюю часть ущелья, также покрытую водой на протяжении нескольких километров; к счастью, вода нигде не достигает настила нарт. Выше ущелья лежит большой тарын. Как можно было видеть по стволам де ревьев, мощность льда в этой наледи равна нескольким метрам. Выше тарына мы снова останавливаемся: здесь эвенам хочется провести два дня. Они смотрят на нашу экспедицию как на обычную кочевку и совсем не собираются торопиться.
Но в этом месте для стоянки есть серьезная причина: у важенок, которые шли с нами, начали рождаться оленята, и как раз в Юн-Кюрме появилось на свет три олененка. Необходимо дать отдых важенкам, тем более, что до сих пор они чрезвычайно добросовестно исполняли свои обязанности.
Оленята почти тотчас после рождения начинают проявлять инстинкты взрослого оленя. Хотя они еще не могут есть мох, но начинают уже копытить снег. Обычно на стоянках они лежат, свернувшись возле матери, иногда встают на свои тонкие ножки и оглядывают людей мутными и еще бессмысленными глазами. Важенка ревностно охраняет своего олененка и с яростью бро сается на самцов и собак, которые приближаются к нему. Самцы сейчас уже потеряли свои рога, и у них начинают расти новые – нежные, пушистые и толстые. Важенки же до мая сохраняют старые рога, необходимые для защиты детей.
Две маленькие эвенские собаки и наш громадный Чонка трусливо убегают, как только к ним приближается важенка с опущенной рогатой головой. Чонка – большой пес из якут ских лаек, родом с реки Чоны (приток Вилюя); он жил в базе Академии наук в Якутске и пристал к нашему каравану. Он очень оживляет наше путешествие и весело бежит то впереди каравана, то сбоку. Пока .мы шли по населенным местам, он за водил оживленные знакомства и игры с местными псами или отыскивал где-нибудь в кустах куски заячьих тушек, брошен ных якутами, и тащил их с собой, ложась время от времени на дорогу, чтобы закусить. Когда мы вступили в Верхоянский хребет, ему пришлось гораздо хуже: снег был слишком глубок, и, попрыгав без дороги несколько километров, Чонка смирился и поплелся уныло позади каравана. Сейчас на ночевках его преследуют важенки, и жизнь собаки стала очень печальной.
Наши проводники едут со своими семьями. Баишев везет с собой жену, а Голиков – жену, свояченицу и маленькую двухлетнюю дочь Лидию. Взрослые женщины правят оленями, ставят палатки (а жена Баишева – чум), готовят пищу. Все это входит в женские обязанности. Мужчины заняты мужским делом – охотой. Лидия едет закутанная в меха, но на стоянках она выползает в своем легком костюмчике, в кожаных штанах с широким разрезом сзади, и садится в снег играть. Она забав но подражает взрослым; как-то раз у костра она хотела выдернуть палочку, воткнутую в снег, и когда та не поддалась, вытащила из чума тяжелый топор и пыталась рубить палочку под самый корень.
Переходя Верхоянский хребет, мы встретили несколько оленных караванов, идущих из Оймякона на Алдан. В одном из них мы увидели старых знакомых – "ученого" Евграфа Слепцова и бухгалтера. Они недавно были арестованы за растраты и хищения, и теперь милиционер вез их в Якутск.
Мы поднимаемся несколько дней вверх по Хандыге и затем по реке Кёбюме спускаемся в бассейн Индигирки. Это тот же путь, который мы прошли в 1926 году, но какая разница в впе чатлениях! Тогда нестерпимый мороз, пар оленьего дыхания и окутывающий все полумрак вечных сумерек. А сейчас ясные солнечные дни, тающий снег, теплый, ласкающий встречный ветерок.
Но в мрачном ущелье Кюнгкюняс, несмотря на конец апреля, нас все-таки захватила пурга. Извилистое узкое ущелье с черными скалами, которые время от времени появляются среди вихрей снега, имело очень мрачный вид. Остановившись вечером на ночлег у выхода из ущелья, мы недосчитались одного олененка. Сейчас число новорожденных достигает уже шести, часть из них бежит за нартами, а более слабые едут на нартах, закутанные в шкуры. За ними присматривает Баишев. Бедный олененок отстал в пургу, и его мать напрасно кричала. Баишеву пришлось возвращаться обратно за потерянным олененком, которого он нашел в нескольких километрах от стана.
Нам можно, наконец, расстаться и с оленятами и с важенками. Здесь нас встретили эвены, у которых мы и оставляем их на попечении жены Баишева, худой и мрачной женщины в островерхой шапке и сборчатом кафтане. Она сурово управляет мужем; впрочем, и другие эвены иногда обижали милого и простодушного старика. Он отводит душу только у нас в палатке, где, разомлев от жары и выпитого чая, долго рассказывает о событиях своей длинной жизни и о предстоящей дороге, тыкая пальцем в грудь и восклицая по-якутски: "Мин, Баисев, белем!" ("Я, Баишев, знаю!")
Наступило уже 1 мая, становится жарко, и наши сильно уставшие олени едва могут итти. В середине дня они начинают падать один за другим: сначала олень спотыкается и падает в упряжке, его поднимают, заставляют итти дальше, он падает опять, и так раза два-три. Наконец олень отказывается итти, его выпрягают, привязывают сзади к последней нарте, он идет так некоторое время, потом начинает качаться, как пьяный, и падает, не поднимаясь больше, несмотря ни на какие крики и побои, – даже если щекочут его нежные весенние мохнатые рога. Тогда его отвязывают и тащат за ноги к нарте проводника, с тем чтобы везти пассажиром до ближайшей стоянкя. Несколько оленей нам приходится оставить: они слишком осла бели; эвены должны захватить их на обратном пути. Падают даже самые крупные олени из диких, как говорит Александр: "Самый дикий олень силы кончал".
Это производит сильное впечатление только на нас, но эвены находят это обычным в не унывают.
4 мая мы, наконец, входим в Оймякон. Здесь мало снега, и в самом селении приходится тащить нарты по земле. Тепло, и, по-видимому, наша мечта – дойти по зимнему пути до Колымы – совершенно неосуществима.
К истокам Колымы
В 1926 году мы приехали в Оймякон зимой. После тяжелой и долгой экспедиции он показался нам очень приятным местом, почти земным раем. Но весной Оймякон особенно хорош. На северо-востоке возвышается громада хребта Тас-Кыстабыт, еще покрытого снегом. Дно долины пестреет от пятен снега, начинают появляться фиолетовые пострелы, которые здешние жители называют тюльпанами. С колокольни старой церкви от крывается обширный вид на долины Куйдугуна и Индигирки.
Нам отвели помещение старой церкви, которая превращена в клуб. В Оймяконе, при четырех юртах постоянных жителей, имелось две церкви, построенные когда-то местным богачом Кривошапкиным. При нас снимали кресты и купола со второй, "новой" церкви. В ней должны были поместить больницу.
Многое изменилось в Оймяконе: нет уже той ловкой компании дельцов и бандитов, которую мы нашли здесь в 1926 году, во главе исполкома стоят приехавшие из Якутска коммунисты, в больнице новый фельдшер.
В Оймяконе нам предстояло разрешить сложную транспортную задачу. Исполком старался достать нам оленей, но было уже поздно, снег стаял; эвены, которых мы еще застали в Оймяконе, собирались вернуться к себе в горы на восток; они категорически отказались везти нас на Колыму. Надо было организовывать вьючный транспорт.
Для нашего груза требовалось до пятидесяти лошадей. Такое количество обычно в Оймяконе достать можно, но в этом году много лошадей должны были послать для доставки про довольствия из Охотска, которое не успели привезти позимнему пути. Поэтому исполком не мог разрешить нам нанять и увести с собой так много лошадей.
В это же время в Оймяконе производилась закупка лошадей для Сеймчанского района (верховья Колымы). Из Оймякона должны были пойти порожняком в Сеймчан до восьмидесяти лошадей. После долгих переговоров мне удалось убедить упол номоченного по закупке дать нам этих лошадей, с тем чтобы перевезти наш груз до Колымы. При этом я должен был взять на себя обязательство, что доставлю лошадей целыми и невредимыми до Сеймчана и буду отвечать не только за павших, но даже за похудевших лошадей и уплачу за них наемную плату.
В течение нескольких дней мы производили приемку и клей мение лошадей. Я должен был осмотреть всех лошадей, выяснить их болезни и определить, какая из них в полном теле, какая в среднем, в плохом, и занести все это в акт. Каждый из продавцов, приведших лошадей, старался доказать, что его конь самый лучший, и заставлял его скакать и бегать, несмот ря на преклонные иногда годы несчастного животного.
Наконец лошади были отобраны, заклеймены и весь табун перегнан на другой берег Куйдугуна.
На следующий же день лошади разбежались, и прошло два или три дня, пока их собрали опять.
Долгие дни ожидания в Оймяконе мы использовали на пе репаковку нашего груза, заготовку вьючных седел и потников. У нас не было с собой кошмы, и нам пришлось заказывать якутские "бото" из сена и покупать арчаки (деревянная основа седла). Одновременно приводили в порядок наблюдения и проявляли многочисленные фотоснимки.
Во время нашего предыдущего пребывания в Оймяконе я тщетно пытался узнать, проходимы ли верховья Колымы на лодке. Оймяконцы рассказывали, что недалеко от верховьев Колымы находятся страшные пороги, по которым никто нико гда не мог проплыть. В этом году мне удалось найти якута, который в молодости был на Колыме и несколько раз сплыл на плоту через эти пороги. По его словам, весной по большой воде через пороги можно проплыть на плоту. На лодке это сделать невозможно: валы очень высоки и зальют любую лодку. Другой оймяконец, который проезжал по верховой тропе вблизи порогов, рассказывал, что в узком ущелье вода падает со страшным шумом и в русле видны громадные камни.
Так мы и не могли узнать, можно ли плыть со всем грузом с самых верховьев Колымы. Пришлось организовать наш переезд таким образом, чтобы караван вышел к устью Дебина или Таскана – больших левых притоков Колымы, находящихся в 500—600 километрах от Оймякона. Я предполагал, как только мы достигнем такого места Колымы, где будет возможно плавание на лодке, отправить караван с Салищевым, а самому поплыть вниз на складной байдарке, которую мы везли с собой.
Верховья Колымы до нашей экспедиции изображались на картах только по расспросным сведениям. Они были нанесены очень схематично, река имела почти прямолинейное направле ние. В 1926 году мы получили в Оймяконе от местного жителя Малкова карту, составленную им вместе с бывшим псаломщиком оймяконской церкви Шариным. Шарин в течение восьми лет, покинув церковную службу, торговал с эвенами в верховь ях Колымы и благодаря этому мог составить очень интересную карту, которая, как выяснилось потом, довольно точно изображала действительное расположение рек и хребтов.
В Оймяконе трудно было найти проводников, знающих дорогу к устью Дебина, и достаточное количество погонщиков для нашего большого каравана. Только к концу мая удалось нанять почти полный комплект.
Нам хотелось выступить раньше, но долго пришлось ждать, пока пройдет лед и затем пока спадет вода. Лишь в последних числах мая вода в Куйдугуне упала настолько, что можно было перегнать лошадей вброд.
30 мая перевозчик, который состоял при казенном перевозе через Куидугун, прибежал к нам в страхе и сказал, что вода в Куйдугуне начинает подниматься и необходимо немедленно переправляться, иначе течение будет слишком бурное и пере права станет невозможной.
30 и 31 мая мы перевозили груз через Куидугун и ждали на другом берегу, пока соберут всех лошадей. Вода в Куйдугуне быстро и непрерывно падала, и, закончив работу, перевозчик поспешил скрыться, потому что с этого дня можно было уже смело переезжать реку вброд, и если бы не его хитрость, то ему не пришлось бы взять с нас перевозную плату!
За рекой мы собрали лошадей и отправили с грузом к следующей переправе через Индигирку, в 15 километрах к востоку.
Долина Индигирки у Оймякона широка и покрыта большими кочковатыми лугами и перелесками лиственницы, а возле самой реки зарослями тополей и тальников. Зеленая трава только начинает пробиваться, и чтобы очистить луга от про шлогодней сухой травы, якуты ее зажигают. Со всех сторон видны столбы дыма, и трудно найти нетронутое пастбище.
Индигирка у места переправы против Оймякона уже большая река, с очень сильным течением-. Весь груз надо перевезти на ветках. Лошадей перегоняют вплавь, и утром 2 июля мы уже стоим на правом берегу Индигирки.
Следующие сто километров проходим вдоль реки в пределах Оймяконской долины, в которой кое-где раскиданы редкие якутские юрты. Мы идем по обширным лугам между приреч ными лесами Индигирки и подножием хребта Тас-Кыстабыт. С самого же начала громадные размеры нашего каравана (вместе с лошадьми, принадлежащими проводникам, с нами было до девяноста голов) причиняют нам много хлопот. Лошади на стоянках все время убегают, и поиски их продолжаются весь день, так что мы выступаем иногда в шесть часов вечера и идем ночью. Иногда один из проводников остается на старой стоянке, чтобы отыскать какую-нибудь особенно хитрую лошадь.
