Текст книги "Помни о микротанцорах"

Автор книги: Сергей Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

6

Все оборудование поместилось в одном фургоне. Можно было бы, конечно, взять и серьезные вещи, но не хотелось привлекать к себе внимание. Из серьезных вещей они взяли стелс-костюмы, невидимые ни в каком диапазоне лучей, кроме рентгеновских и гамма, причем настоящего стелса детского размера не нашлось; взяли громоздкий браузовский излучатель, который сразу зянял все свободное место. Взяли несколько W-капель, чтобы не тратить воду на умывание. Такой каплей можно было умыть все тело, как влажной мочалкой, и через несколько минут она восстанавливала свою чистоту. Из-за большого поверхностного натяжения W-купля выглядела как бесцветный и упругий мыльный пузырь.

– Что это за здоровенный ящик? – спросила Мира.

– Излучатель, – ответил Гектор. – Отличная вещь в экспедиции. Не хуже, чем собственный спутник.

– А зачем нам собственный спутник?

– А чтобы видеть. Например, перед тобою гора или стена, а тебе интересно, что там за нею такое. Тебе не видно, но спутник сверху может все разглядеть и тебе рассказать, понятно?

– Тогда этот ящик нам не нужен. Мало, что ли, спутников?

– Спутников много. Но они не наши, они государственные. Если мы что-то видим или куда-то смотрим, то и другие тети и дяди тоже видят и смотрят. А эти тети и дяди бывают хорошие и бывают плохие. Если мы хотим что-то сделать по секрету, то спутник нам не подходит.

– А излучатель?

– Излучатель генерирует лучи Брауза. Это лучи, похожие на обычный свет, но в миллиарды раз тяжелее. Когда обычный свет проходит возле земли, он отклоняется вниз, потому что притягивается к земле. Но он отклоняется немножечко, так, что мы не замечаем. Луч Брауза отклоняется очень сильно. Если мы направим луч в небо, он поднимется, завернет и направится на землю. Как падающий камень. И мы увидим землю сверху, как будто со спутника. Так можно заглянуть на другую сторону горы или дома. Хочешь, покажу?

– Потом. Сейчас я хочу закончить рисунок.

Мира рисовала длиннорукую женщину, скорчившуюся в дальнем углу клетки.

Сейчас женщина была одета и причесана. На ее лице было даже немного косметики, положенной неумелой мужской рукой. Женщина прижимала к груди что-то, похожее на большую муравьиную личинку.

– Что это у нее?

– Не знаю, мне не сказали. Но она не может без него.

– Может быть, это ее ребенок? Или она думает, что это ребенок?

– Не знаю, похоже.

– Но это же не ребенок на самом деле. Это что-то пластмассовое. Поэтому она несчастна, – сказала Мира.

– Она не несчастна.

– Несчастна, я вижу. Не знаю, где вы ее такую выдрали, но она такая бедненькая и все время мучается. Я это вижу, а вы, мужчины, вы это не понимаете.

Если она научится разговаривать, мы будем дружить. Она хорошая. Смотри, красиво?

Я сейчас почти закончу.

Мира рисовала карандашом, примостившись на коленках за маленьким ящиком.

– Похоже, – сказал Гектор. – Тебе сколько лет?

– Девять.

– Ты очень хорошо рисуешь для девяти лет.

– Я знаю. Я рисую по три рисунка в день. Или по четыре, если маленькие. Я так тренирую руку и глаз.

– Ты вся в своего папу. Он тоже тренируется.

– Да ну, – сказала Мира, – у него это глупости. Он тренируется кого-то ударять и защищаться. Зачем драться, если даже маленькие детки знают, что драться не надо? А я буду художником, если не умру.

– Не говори так.

Она серьезно посмотрела на него снизу, над узкими стеклышками очков.

– Я часто думаю, – сказала она, – если я умру, что будет с моими рисунками, которые я не нарисовала?

В фургоне был смонтирован стационарный вриск, – одна из хороших моделей.

Вриск был системой, которая позволяла, в принципе, любой мыслимый информационный обмен. Он мог работать как телефон, телевизор, компьютер, как глобальная информационная сеть. С помощью хорошего вриска можно было путешествовать по всей планете и ближнему космосу – путешествовать, не выходя из комнаты. Вриск мог провести вас по любой улице любого города, познакомить с любым из живущих людей (если тот не против), и со множеством умерших. Вриск мог обучать, тренировать, успокаивать, усыплять, будить, контролировать, вести светскую беседу или выдумывать интересные небылицы – и еще множество других не менее полезных вещей.

Валина вриск немного раздражал. Маленький зеленый овальный экранчик, постоянно глядящий на тебя со стены. Ты не можешь быть один. Ты не можешь даже делать то, что хочешь, думать то, что хочешь, выглядеть так, как хочешь. Ты все время должен оглядываться на него и учитывать вероятное наблюдение за собой. Ты становишься не настоящим. Как будто пластилиновым. «Наблюдение всегда изменяет свойства наблюдаемого объекта» – есть такой постулат в квантовой физике. Этот постулат полностью применим к людям. Еще получше, чем к квантам.

Зеленый экранчик зажигался довольно часто. Каждый раз это был шеф. Шеф давал очередное полезное указание и снова исчезал. Это раздражало – и сейчас Валин понял почему: он понял, что шеф нервничает. Нервничает, как обычный слабый человек. Шеф, обычно невозмутимый и прочный, как гранитная скала, столь спокойный и сдержаный, что порой внушал ужас – совершенно невозможно понять, что он думает, чувствует или собирается сделать – этот человек поплыл, расклеился, начал таять, как льдина на ярком солнце. Это что-нибудь да значило.

В этот раз вриск включился так неожиданно, что Валин вздрогнул.

– Здравствуйте в восьмой раз, – сказал он.

– Ты один? – спросил шеф.

– Лучше проверить.

– Хорошо.

Последовала секундная пауза, во время которой вриск проверял местонахождение и вычислял возможные намерения всех ближних живых существ, крупнее мыши.

– Да, ты один, – сказал шеф. – На крыше фургона сидят две птицы и они ведут себя странно. Но мы не жрецы, чтобы обращать внимание на поведение птиц. Из людей ближе всех твоя дочь, она рисует клона, прямо за стенкой, за твоей спиной.

– Я все еще думаю, что ее не надо брать, – сказал Валин.

– Об этом я и хочу поговорить. Ее НАДО брать. Без нее мы не справимся.

– Она ничего не будет делать, она только пассажир, – возразил Валин уныло, но твердо.

– У меня есть для нее задание.

– Никаких заданий. Она ребенок.

– Это нам и нужно.

– Она ничего не будет делать.

– Будет.

– Она ребенок, – упрямо повторил Валин.

– Именно поэтому. Она должна войти в муравейник.

– Ни за что!

– Я не обсуждаю, я приказываю.

Валин помолчал, обдумывая ситуацию.

– Вы говорили, что никто не будет входить в муравейник? – спросил он.

– Никто из взрослых. Потому что взрослого муравейник убьет. Но муравейник не тронет ребенка.

– Откуда такая уверенность?

– Расчеты.

– Я не верю.

– Мы нападем в последние дни перед рождением новой матки. И именно в этот момент муравейник особенно агрессивен. Ему срочно нужны новые рабы – но только взрослые и сильные рабы, которые смогут по-настоящему защищать и строить, которые смогут без сна и отдыха делать тяжелую физическую работу несколько дней подряд. Ему нужны рабы, которые будут рыть новую нору и возводить над нею новое здание. Ребенок для этого не нужен. Муравейник не тронет ребенка.

– Она никуда не пойдет, – сказал Валин.

– Это я решаю сам.

– Если вы попробуете применить силу, ничего не выйдет. С вашими головорезами я справлюсь одной левой рукой.

– Она пойдет, – сказал шеф, – либо она пойдет в муравейник и выйдет оттуда живой, либо в участок генетической полиции – и уже никогда оттуда не выйдет. Я это сделаю, ты знаешь. А теперь слушай инструкции. И без истерик. Еще одна попытка непослушания – и ты рассказываешь в полиции, как выращивал клонов. За моей спиной, разумеется. Я сумею доказать свою непричатность.

Первые ночь и день фургон шел на авопилоте, управляемый спутником. Скорость была невелика. Фургон останавливался у закусочных, у придорожных станций заправок и трижды заряжал батареи электроконденсатом. Фургон шел по маршруту, обычному для туристов, мимо всех локальных достопримечательностей, мимо парков развлечений, мимо тихих разноцветных пляжей, почти пустых, освещаемых по ночам невидимым ультрафиолетовым искусственным солнцем. Вечером второго дня фургон отключился от спутника, сменил цвет на стандартную маскировочную окраску и свернул на лесную дорогу.

В лесу было пусто. Давно прошли те времена, когда по лесам ходили грибники, собиратели ягод и просто отдыхащие. Если на земле осталось опасное место, то таким местом был лес. Волки, медведи, лоси, огромные зубры, рыси – это еще далеко не все. В лесах расселили таежных уссурийских тигров; стада черных горных горил контролировали каждое свою террирорию, подобно человеческим мафиозным кланам прошлого века; в реках встречались крокодилы, генетически модифицированные и приспособленные к низким температурам зимы; и в это кипение жизни уже осторожно выпускали первых небольших хищных ящеров. Все деревья и травы леса были изменены в сторону быстрого роста. Сейчас береза расла быстро как бамбук, а морозоустойчивый бамбук за одну ночь достигал восьмиметровой высоты. Сорваная трава отрастала за несколько часов; семена прорастали за два-три дня; за одно лето могло смениться десять поколений высоких густых трав.

Грибы расли так густо и плотно, что порой некуда было поставить ногу, чтобы не наступить на крепкую молодую шляпку размером с донышко ведра. Все эти растения позволяли поддерживать высокую плотность животной жизни; пищи хватало всем.

Фургон шел через лес всю ночь; пока что трасса контролировалась электроникой; сконцентрированный когерентный звуковой луч не пускал животных на полотно дороги; в шесть утра из тумана, плотного как сметана, показалась стена последнего пункта обслуживания.

Гектор вошел в зал и отметился у дежурного. Потом подошел к стойке, положил локти на холодный пластик. Работница дремала, усыпленная мелодией, жужжащей из наушников; она вздрогнула, увидев посетителя.

– Что вам?

– Я собираюсь ехать в заповедник.

– Заполните карточку.

Он заполнил, заплатил положенный взнос и получил две брошуры: с инструкциями и рекламную. В графе «цель» он поставил цифру восемь, что означало частное прикладное научное исследование. Большая, видимая издалека, восьмерка будет установлена на крыше фургона. Теперь на все запросы спутника фургон будет отвечать той же восьмеркой и спутник не будет вмешиваться, пока его не попросят.

Частное исследование обычно было связано с большими деньгами и, разумеется, с большим личным интересом. Поэтому государство не вмешивалось до тех пор, пока соблюдались формальности.

– Вам тут не скучно? – спросил Гектор. – Здесь ведь не часто проезжают?

– Я медитирую, – ответила работница. – У этого места чистая аура. Вы не пробовали медитировать?

– Нет.

Еще один человек с наездником на плечах.

Он вышел на крыльцо. Над огоромным древним влажным лесом поднималось утро.

Туман уже осел и деревья плавали в нем утонувшие по пояс.

Дальше фургон шел прямо по травам. Высота травы была метра полтора; стебли сразу распрямлялись, мгновенно стирая след. Фургон не опирался колесами о землю, это было иключено, он шел на магнитной подушке, оставляя под колесами зазор сантиметров в тридцать. Большие стада бизонов и антилоп не обращали внимания на машину и животных приходилось объезжать. Время от времени на крыше распологагалась компания крупных длинношестных обезьян; они кричали, колотили в стекла и свешивали любопытные мордочки над лобовым стеклом. Потом обезьяны изчезали, чтобы вскоре появиться опять.

Фургон управлялся автоматикой и, чтобы не прокиснуть от скуки, пассажиры читали, надев очки-читалки. Читалки посылали информацию прямо на сетчатку глаза, со скоростью, максимальной для восприятия. Это позволяло читать со скоростью две-три секунды на страницу. Серега и Лорик предпочитали играть в карты, слушать генераор анекдотов или просматривать виртуальные секс-приключения. Когда это надоедало, они ставили диски Мохо-Мари.

Сейчас леса и дикие травяные равнины занимали большую часть территории земной суши. Давно забыт демографический взрыв двадцатого века. Известно, что люди, как и животные, начинают усиленно размножеться лишь в ситуации повышенной опасности – так природа страхует виды животных от вымирания. Невероятная плодовитость людей прошлого века была вызвана, с одной стороны, довольно большими запасами продовольствия, и с другой – жуткими войнами, диктатурами, болезнями, радиоактивным заражением и, в особенности, постоянным показом убийств и смертей по телевидению. Каждый индивид до момента наступления половой зрелости видел на экране от трехсот тысяч до полумиллиона человеческих смертей.

Это действовало точно так же, как действует на вымирающих птиц трансляция криков их мучающихся родственников – и птицы, и люди начинают усиленно размножаться.

Сейчас людей стало мало. Сейчас многие семейные пары не заводят детей вообще, вполне довольные жизнью и друг другом. Другие заводят одного ребенка и практически никто не имеет двоих. За три десятилетия численность людей на земле сократилась втрое. Человеческая волна отхлынула, обнажив пустые свободные пространства, которые были засажены быстрорастущими лесами.

Лес остался позади. Над широкой равниной здесь и там возвышались отдельно растущие огромные деревья, и в кронах каждого наверняка жил целый зоопарк.

Зеркальные тапиастры поражали воображение толщиной своих стволов и длиной веток, идущих паралельно земле. Шагающие синелории опирали свои ветви на толстые воздушные корни и, когда недолговечный ствол сгнивал, образовывали новый ствол – так дерево шагало, проходя каждый год метров по двадцать или тридцать.

Королевские бансы были усыпаны цветами так, что казались не деревьями, а шарами фейерверка, плотные лепестки цветов размером с ладонь ребенка опадали и под деревьями образовывался целый цветочный ковер, но на вечноцветущем дереве цветов не становилось меньше. Лепестки цветов королевского банса смертельно ядовиты для человека, а его запах эротически возбуждает, его толченая кора вызывает ступор и потерю сознания, во время которой человек видит божественные видения, настойка из его мелких ромбовидных семян вызывают неудержимую рвоту у разбойников, насильников, голубоглазых блондинок и убийц, а отвар из древесных волокон вызывает психическое расстройство, при котором человек повторяет одно и то же слово, и слово у каждого свое.

К вечеру фургон прошел всего лишь километров двести по прямой и остановился в неглубокой балке, все склоны которой зарасли густым диким виноградом. Здесь ощущалось присутствие человека: сквозь виноград были протоптаны тропинки и на тропинках валялись обрывки бумаги, щепки, битые стекла и старые ботинки.

Браузовский излучатель показал вид местности с высоты птичьего полета: балка расширялась и уходила вдаль, в сторону темного леса на горизонте, деревьев становилось чем дальше, тем больше и примерно километрах в четырех от фургона, среди деревьев стояло несколько кирпичных зданий, огражденных каменным забором.

В нескольких местах забор был проломлен. Внутри ходили старомодно одетые люди.

– Можно дать увеличение побольше? – спросила Катя, – Я хочу увидеть их лица.

– Зачем?

– Знаю, но не скажу.

Гектор попробовал, но не получилось. Люди ходили, наклонив головы, и смотрели в землю.

К ночи разбили три палатки: две неподалеку от фургона и одна в пятистах метрах от стены. Отсюда был виден один из проломов и даже угол домика внутри.

Серега и Лорик перенесли ящик с оружием и целую ночь занимались приведением в порядок этого хозяйства.

Ребенок удалялся, ведя на поводке большерукое существо. Существо шло не нагибаясь, но при этом опиралась о землю ладонью левой руки – что недоступно даже для самых длинноруких обезьян. Правой рукой оно прижимало к себе кокон.

Мира ни разу не обернулась.

– Это ужасно, – сказал Валин, не обращаясь ни к кому.

– Ваша дочь? – переспросил Гектор.

– Нет. Ужасно ЭТО.

– Любая доминирующая отрасль знания рано или поздно выращивает свой цветок ужаса. Так было с церковной наукой, потом с политикой, потом с физикой, теперь пришло время биологии. Это еще не конец, что-нибудь придумают и после нас.

– Если только будет «после нас».

– Не надо так пессемистично. Она вернется.

Мира и урод удалялись в сторону стены. Стена была очень простой, кирпичной, старой, обложенной зеленой грязной плиткой. Около угла стена обвалилась; теперь здесь лежала лишь груда битого кирпича. Мира шла первой, а послушный урод ступал следом за ней. Они шли по узкой тропке, протоптанной среди побегов винограда.

– Осторожно, здесь щель, – сказала она, хотя существо не могло ее понять.

Клон развивался быстро, но все равно оставался не умнее двухмесячного младенца.

Вдобавок, его накачали лекарствами так, что собственной воли в нем осталось не больше, чем в траве, гнущейся под ветром. Но, кроме разума и воли, есть инстинкт и этот инстинкт толкал существо вперед.

Клона нарядили в обыкновенную женскую одежду, довольно старую, консервативную: летняя блузка и брюки из обыкновенной тонкой однотонной ткани.

На ногах сандали. Прическа – классический хвостик. В кожу у пупка продели серебряное колечко: так иногда делали в самом начале века, еще до того, как люди перестали терзать свои тела, еще до того, как из моды вышли даже обыкновенные сережки. Колечко не простое, а с покрытием из деградационных полимеров, которые, постепенно распадаясь, выделяют вещество, снижающее агрессию. В ближайшие восемьдесят – девяноста суток клон будет совершенно неагрессивен, если только не потеряет кольцо.

– Здесь щель, – сказала Мира и в первый раз обернулась. – Иди осторожнее.

Она обернулась и замерла, пораженная тем, что увидела.

– Я вижу, – ответил клон. – Иди вперед. Не останавливайся. Если остановишься, я тебя укушу.

– Ты же не умеешь говорить!

– Вперед, – повторил клон, – Я сказала, вперед!

– Там что-то не так, – заметил Валин, – она с ним разговаривает!

– Она же ребенок. Она может разговаривать с куклами, все нормально, – возразил Лорик.

– Но она не разговаривает с куклами.

– Чем это не кукла?

– Сделайте что-нибудь! – он обратился к Гектору.

В этот момент ребенок побежал и урод побежал вслед за ним. Но сработали лекарства: урод упал, поднялся, снова упал – ему не удавались быстрые и резкие движения. Мира скрылась за стеной и сразу же послышался вопль, детский крик, плач, вой и визг – все это сразу. Потом стало невыносимо тихо, лишь острые осколки звука медленно осыпались сквозь выжженый разум.

– Я пойду, – сказал Гектор.

– Вы?

– У меня есть опыт.

– Если она жива.

– Если она жива, мы вернемся.

Он взглянул на экран излучателя: тропинка продолжалась и за стеной, но на ней никакого движения. Ничего живого. Ничего враждебного. Лишь много битых кирпичей и несколько осколков бетонных блоков, лежащих друг на друге. Ребенок исчез. Впрочем, стена давала браузовскую тень, непроницаемую для излучателя и ширина этой тени была около полутора метров. Ребенок мог оказаться там.

Правда, совершенно неизвестно, что с ним там случилось. К счастью, клон не ушел. Клон завяз в зарослях винограда и теперь полусидел-полулежал, но не убегал, лишь шевелил рукой и пытался разорвать стебли. Другая рука все так же прижимала белый кокон.

Он побежал, на всякий случай пригибаясь. Пригибайся, не пригибайся, а если кто-то смотрит, то все равно увидит. Бегущий человек как на ладони. У самой стены он спрятался за ствол старой акации, тоже оплетенный виноградом. Клон лежал в двух шагах и бессмысленно бубнил, пытаясь подняться. Эту самку можно пока оставить здесь. Пусть поваляется.

Он отошел в сторону и по выбоинам в кирпиче поднялся на стену. С той стороны никого чужого. Ребенок лежит на камнях неподвижно. Никаких признаков жизни. Значит, нужно спешить. Он перелез через стену и спрыгнул с противоположной стороны. Вдалеке, у домика, шел мужчина, одетый в серое.

Мужчина обернулся, посмотрел и спокойно пошел дальше. Тем лучше. А случилось здесь вот что: Мира побежала, видимо, чем-то напуганная, попала ногой в щель между камнями, упала, сломала ногу и потеряла сознание от болевого шока и потери крови. Открытый перелом голени. Сломаны обе кости и обломок проткнул кожу.

Ничего хорошего, с учетом того, что до ближайшей больницы два дня пути. Что ее напугало?

Он откатил каменный блок и начал вытаскивать сломанную ногу. Мира открыла глаза и вскрикнула. Сейчас ее била крупная дрожь. Она стонала с каким-то щенячьим повизгиванием. Ее кожа стала совсем белой.

– Тихо-тихо-тихо, – прошептал он, – теперь все будет хорошо. Сейчас наложим жгут.

Он снял рубашку и поискал глазами что-нибудь, что могло бы сойти за шину.

Ничего пригодного не было.

– Она разговаривает, – сказала Мира.

– Хорошо, хорошо. Надо бы сразу сделать шину, но, кажется, нам лучше побыстрее отсюда убираться. Мне не нравятся те дяденьки, которые уже показывают в нашу сторону. Только не поворачивайся, не надо. Сейчас будет немного больно.

– Она разговаривает, – повторила Мира.

– Кто?

– Эта ваша уродка с длинными руками. Я обернулась и успела увидеть, что у нее нормальные глаза. Нормальные! Как у умного человека. Она поняла, что я ее увидела и приказала мне идти вперед. Она притворяется!

– Этого не может быть. Она родилась две недели назад. Я наблюдал ее все это время. Каждый день и почти каждую ночь. Я сканировал ее мозг. Этот мозг пуст как пустой холодильник. Она не может разговаривать или приказывать.

– Она разговаривает.

– Хорошо, разберемся.

Он взял девочку на руки и пошел по дорожке. Потеря крови. Скорее всего, небольшая. В холодильнике есть запасы сыворотки. Есть и сухой концентрат искуссвенных эритроцитов. Есть даже искусственная кровь. Голубовато-зеленая, вязкая, с запахом моря – в ней вообще нет никаких клеток, лишь вещество, способное связывать кислород и образовывать тромбы. Все это хорошо, и плохо лишь то, что приходится полагаться на собственные силы. А помощь профессионального тавматолога или хирурга не помешала бы, не помешала бы совсем.

Современная техника может многое. Раньше люди не заботились о простых вещах. Раньше совершенстовалось лишь сложное – автомобили, самолеты, военные системы. И никто не успевал подумать о малом, например, никто не додумался даже о такой простой вещи, как поверхностно-активная ложка, не проливающая суп.

Такую ложку можно даже переворачивать и суп не разольется. Никто не додумался до абсолютного клея, который склеивает все и максимально прочно, никто не додумался до лазерного лезвия, которое абсолютно аккуратно разрезает все – так аккуратно, что можно склеить абсолютным клем, снова разрезать, снова склеить, и так много раз, но не останется никаких швов. И лезвие, и клей, и ложка сейчас доступны всем, но были невероятны еще каких-нибудь двадцать лет назад. Но такие мелочи, когда их много, очень расширяют наши возможности.

Хотя среди них не было ни одного врача или специалиста по анатомии человека, имелся блок-скальпель, который имел прямой выход на вриск и, через вриск, читал протоколы нескольких миллионов успешных оперций. Этот скальпель блокировал ошибочные движения руки хирурга. Впрочем, Гектор прекрасно оперировал животных, а Катя была отличным, и к тому же хладнокровным, ассистентом. Никаких эмоций, только дело. Оказалось, что кость растрескалась в нескольких местах; было несколько отдельных мелких осколков. В клинике такие переломы оперируют с помощью робота-микрохирурга: этакая рабочая пчела, которая внедряется в рану и долго работает там, наводя идеальный порядок и чистоту, почти не нарушая целостность тканей. Сейчас приходилось работать вручную.

Кровопотеря оказалась значительной и пришлось переливать искусственную кровь.

– Когда она проснется? – спросила Катя.

– Не раньше, чем через два дня. Но не знаю, так по теории. За это время регенеранты уже нарастят костную мозоль.

– А капельница?

Капельница, подающая раствор регенеранта, была вставлена прямо в кость.

– Капельницу снимем через неделю. Это если не будет заражения.

– А если будет?

– Если будет сепсис, мы сами не справимся. Я смогу поддерживать ее состояние стабильным еще недели две.

– Потом?

– Потом или больница, или ей станет хуже. Рана была очень грязной, а там, где она упала, было полно всякого мусора. Там могла быть любая инфекция. Много грязи – это первое, что бросилось мне в глаза. Поразительно много грязи. Эти люди совсем не умеют за собой убирать.

– Но вы же обработали рану?

– Не сразу. В кровь могли попасть сразу несколько штаммов бактерий. Они начнут размножаться и некоторое время не будут проявлять себя. Но, когда их станет слишком много, они начнут отравлять весь организм токсинами. Если иммунная система не справится с этим сразу, то она уже не справится никогда.

– А как же антибиотики?

– Хороший вопрос. Если бы мы были дома, я бы не волновался. С появлением первого атибиотика, давным-давно, началась война между лекарствами и микробами.

Микробы совершенствовали способы защиты, а человек совершенствовал свои лекарства. Каждый год появлялись новые бактерии и каждый год появлялись новые разновидности антибиотиков. Те антибиотики, которые есть у нас, убивают бактерий четвертого десятилетия двадцать первого века. Только этих и никаких других. Но здесь, в этой глуши, могли сохраниться несовременные бактерии, двадцати или тридцатилетней давности. И против них наши лекарства бессильны.

– Как мы узнаем?

– Ну, как обычно. Скачки температуры, быстрый пульс, затрудненное дыхание, расстройства сознания. Но я думаю, что до этого не дойдет. А если и дойдет, мы успеем добраться до больницы. Не волнуйся, сегодня нам просто не повезло.

Настала ночь. Серега с Лориком резались в карты. Валин ушел к дочери и сидел с ней. Катя ему помогала. Гектор разжевал таблетку, заменяющую три часа сна. Таблетка имела приятный мятный вкус и от нее слегка немел язык. Он подождал, глядя на половинку луны в черном небе, подождал, пока веки перестанут опускаться. Когда луна перестала раздваиваться перед глазами, он закрыл двери фургона изнутри и включил вриск. Сразу задняя стена будто провалилась в кабинет шефа. Все как всегда: тот же стол, те же портреты вегетарианцев, та же рысь, спящая на столике. И необычно лишь открытое окно, сквозь которое доносится отчетливый треск цикад.

– Вам уже рассказали?

– Да. Но мне нужна ваша версия, – ответил шеф.

– Моя версия вам не понравится.

– Это бред. Мы деловые люди. Не надо меня злить. Отчего она побежала?

– Оттого, что клон заговорил.

– Что?

– Но я об этом пока никому не сказал.

– Правильно. Хотя это ничего не меняет. Даже если этот клон умет решать логарифмические уравнения двадцатого порядка. Это все равно ничего не меняет.

Кстати, что с ним?

– Но это невозможно, – сказал Гектор. – Клона мы вернули и привязали снаружи, на природе. Пусть порезвится, если это можно так назвать. Я проверял и до и после этого: клон не мог заговорить. У него пустой мозг.

– Ну и что с того, если он заговорил?

– Нет.

– Что значит «нет»?

– Я думаю, – сказал Гектор, – что с клоном все в порядке. Его мозг все так же пуст. Просто муравейник заметил ребенка и генерировал иллюзию, толкающую вперед. Мира слышала слова клона, и клон якобы приказывал ей идти и не останавливаться. ТОЛЬКО эти слова. Ничего больше. И она побежала прямо вперед. На самом деле никаких слов не было. Ничего не было, кроме иллюзии, фантома или миража – называйте это как угодно. Муравейник пытался затащить ее к себе. Она упала и сломала ногу. Нам очень повезло, что она всего лишь сломала ногу. Если бы она побежала дальше, мы бы ее потеряли. Я знаю вашу теорию о том, что муравейник не тронет ребенка. Как видите, он тронул.

– Это только домыслы.

– У вас есть другие?

– Я подумаю.

– Здесь нечего думать. Никто из нас не сможет войти в муравейник.

Шеф молчал.

– Надо уходить, – сказал Гектор.

– Об этом не может быть и речи.

В два часа ночи его разбудил шум. Серега с Лориком поймали постороннего человека. По их словам выходило так, что он сам пытался войти в палатку. Его связали, пристегнули к ножке кровати и пошли обследовать местность. На дне овражка была полоска из песка: там после каждого дождя протекал ручей. На песке Серега с Лориком нашли немало следов, чужих следов. Чужие люди были обуты во что попало, только не в современную удобную обувь. Это были муравьи.

Но когда они вернулись в палатку, пойманный муравей уже умер. Они притащили тело в фургон.

– Интересно, отчего он сдохнул? – спросил Лорик. – Надо разрезать.

– Я же не паталогоанатом, – ответил Гектор. – но сразу могу сказать, что тело слишком быстро разлагается. Вот это вот называется трупными пятнами; на теле обычного человека они не могли появиться так быстро. Еще странно то, что волосы выпадают клочьями.

Он попробовал просканировать память: если это сделать сразу же после смерти, кое-что можно успеть вытянуть. Сканирование ничего не дало, мозг снова оказался пуст. В фургоне был большой холодильник и тело положили туда, на всякий случай. И только после этого вспомнили о клоне.

– Я пристегнул ее стальным тросиком, – сказал Серега. – Она никуда не денется.

– Тросик можно перекусить.

– Не-а. На этот случай там внутри полиборазоновая нить, которую ничем не перекусишь.

– А если они спилили дерево? – предположил Лорик.

– Пошли проверим. Если бы они пилили дерево, я бы услышал.

И они пошли через ночной лес, присвечивая фонариком. Фонарик выхватывал из тьмы пятнышко песчаной дорожки, со многими следами на нем, включая следы босых ног. Дважды на дорожке кто-то испражнился. Муравьев было много и все они неслышно сновали где-то поблизости.

Но клона на месте не оказалось. Дерево стояло, неповрежденное. Тросик лежал здесь же. Замок на тросике был открыт.

Серега выругался и ударил дерево ногой.

– Что будем делать? Искать? Где искать?

– Этого я не понимаю, – сказал Лорик. – Замок. Смотрите на этот замок. Он открывается кодом, который меняется каждые тридцать секунд. Ни один человек не может знать этот код, если у него нет вриска. О-па! У них есть вриск.

– Откуда?

– Откуда я знаю откуда?

– А если они использовали наш?

– Если бы они входили в фургон, мы бы их сразу засекли. Их там не было. И они бы не смогли войти.

– А Катюха?

– Что?

– У нее же свой собственный наручный вриск. Кстати, где она?

– Спит.

– Ты уверен?

– Ну я к ней под одеяло не залазил.

– Ну так щас залезешь.

Они вернулись и принесли с собой тросик с замком.

– Что теперь делать? – спросил Лорик, – Шеф нас убьет. В прямом смысле слова.

– Пошли будить Катюху, – предложил Серега.

– Я думаю, что ее нет, – сказал Гектор. – Она уже в муравейнике. Муравьи слишком глупы, они не могли использовать вриск сами. Они ничего не знают о таких замках. Они вообще ничего не знают. Мы для них как инопланетяне. Вдобавок, они не умнее животных.