Текст книги "Карнавал"
Автор книги: Сергей Герасимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
11
Кошки вообще-то кровожадны, но иногда щиплют зеленую травку. Это заменяет им мораль. Интересно, до чего кошки похожи на людей.
Тот же человек с большими бровями сидел за тем же столом. Сегодня его помощником был другой человечек – такой же маленький, но со странной неисчезающей улыбкой на лице. Если бы не эта улыбка, его лицо выглядело бы очень мужским и даже несколько мужественным, но улыбка своей очевидной женственностью портила все впечатление. Когда человечек говорил, улыбка не исчезала с его губ, когда молчал – тоже, когда отворачивался, казалось, что улыбка просвечивает сквозь затылок. Несмотря на женственность, улыбка человечка была очень хищной – так могла бы улыбаться Чеширская кошка, если бы таковая существовала. Улыбка была основной деталью человечка; если бы он вздумал исчезать по частям, улыбка бы исчезла последней.
Человек за столом повесил трубку и выпучил губы, изображая глубокомыслие.
– Все, мы его сделали, – сказал он.
– Вот гад, двоих прикончил, – улыбнулся Чеширская Кошка.
– Теперь все, он уже в морге.
– Может быть, стоило его сначала допросить?
– Допросить? – возмутился человек с бровями и тотчас же успокоился снова (умение притворяться возмущенным было обязательным профессиональным навыком). Допросить. Вот у меня его досье. Читаю… Так… Слабоумие такой-то степени… Десять лет в спецлечебнице… Выпущен на свободу в связи с переполнением лечебницы и со смирным характером. Ничего себе, смирным!
– Ничего себе, смирным! – как эхо, откликнулся Чеширская Кошка.
Человек с бровями снова углубился в чтение досье. Его напарник взял со стола книгу о способах загара и принялся листать ее от скуки.
– Смотри, не порви, – сказал человек с бровями, – и так еле держится. Скоро развалится по листочкам.
– Я аккуратненько, – промурлыкал Чеширская Кошка.
– Да, – сказал человек с бровями, оканчивая чтение, – такая интересная история. У тебя дочери есть?
– Не знаю, мое дело молодое, – слегка преувеличил Чеширская Кошка, чтобы произвести впечатление.
Впечатление удалось.
– А у меня есть одна. Из-за таких они и пропадают.
– Сочувствую, – улыбнулся Чеширская Кошка, – так в чем там дело?
– А дело началось давно. Тот парень, ему тогда было тринадцать лет, был музыкантом, скрипачом. Даже выступал на конкурсах.
– Что, тот сумасшедший, которого мы подстрелили?
– Он самый. Слушай, все характеристики положительные. В общем, сплошной вундеркинд. Учился лучше всех, читал все что попало. Родители ужасно образованные.
– Ну, поубивал бы! – улыбнулся Чеширская Кошка.
Человек с бровями молча разделил его мнение.
– И вот до чего грамотность доводит, – продолжил он.
– До чего?
– Однажды он сбежал из дому. Но не сам сбежал, а с одноклассницей. Девочка из рабочей семьи, скромная, без отца, училась еле-еле. В общем, он ее соблазнил.
– Ну, проклятый! – обрадовался Чеширская Кошка и дал волю фантазии.
– То-то же. Украл отцовскую машину, взял девку и уехал. Три дня не могли найти. Потом напали на след. Он здорово водил машину – конечно, с детства обучен. В общем, ушли. Заехали в лес, облили машину бензином, чтобы замести следы, и подожгли.
– А как же машина?
– Сгорела.
– А потом?
Кошечка даже облизнулась.
– Потом шлялись где-то по лесу. Потом забрались в какой-то подвал и закрылись. Там жили целую неделю…
– Ага!..
– Потом их засекли, но выходить они отказались. Сказали, что если кто вздумает их разлучить, то они покончат с собой.
– Врали.
– Нет, покончили. У этой девчонки был баллончик с тараканьей отравой. Она его специально прихватила – видно, знала, что добром дело не кончится. Они набрызгали отраву в кульки и надели кульки на головы. Вот этим тогда и кончилось. Когда взломали дверь, то было уже поздно. Оставили записку.
Он протянул обрывок бумажного листа.
– Да, – сказал Чеширская Кошка, – почерк женский, но нетвердый, невыработанный. Сразу видно, что писала двоечница.
– Она писала, а он диктовал.
– С чего это?
– А ты прочитай.
– «Жизнь – короткая мелодия, исполняемая единственный раз. Исполняемая деревянными пальцами дилетанта», – прочел Чеширская Кошка. – Ну и что?
– Он же был скрипачом.
– Да, как я не подумал. А что такое дилетант?
– Аматор.
– Кто?
– Тот человек, который берется за дело впервые и ничего не умеет.
– Все равно я не понял, – сказал Чеширская Кошка. – А что же родители?
– У нее была только мать. Наверное, распутная, потому что не знала отца ребенка. Так и написано: «Отца указать отказалась». А его мать с отцом уехали за границу.
– Гады! – расстроился Чеширская Кошка. – Убивать таких надо!
Он вдруг задумался.
– Так они оба погибли?
– Нет, его спасли. Но он навсегда остался идиотом. Как тут написано: «Обширное поражение корковой области». Все понятно.
– Понятно, – согласился Чеширская Кошка.
– После того, как родители уехали, его никто не навещал. Десять лет его держали в лечебнице, а потом выпустили. Еще пять лет он шатался по городу без документов. Потом его подобрала лечебница номер двести тринадцать. Пытались его лечить.
– Зачем?
– Как зачем, если такой закон есть? Законы нужно не обсуждать, а выполнять. Мы тоже хороши, подумали, что он связан с мафией. Поставили двоих своих людей, а он выбрался из палаты и их прикончил. Даже пистолет отобрал.
– Не такой уж идиот.
– Нет, он пистолет выбросил в лужу.
– Тогда точно, идиот.
– Конечно, идиот – он ходил по городу кругами. Но мы все же его вычислили. Он пришел к дому той женщины, которая за ним ухаживала.
– А что же женщина?
– А ее брать пока нельзя. Она уж точно из мафии. Мы за ней следим и днем и ночью. Так.
Он посмотрел в ночное окно. За окном шел дождь.
Чеширская Кошка поежился.
– Что, прямо сейчас и поедем? Воскресенье же, и ветер, и дождь?
– Ага, и «звезд ночной полет», – сострил начальник. – Надо – значит надо.
В морг они ехали в большом крытом грузовике без задней стенки. По брезенту постукивал дождь. Начальник сидел в кабине, Чеширская Кошка подпрыгивал на жесткой скамейке в кузове. Плакали убегающие городские огни, мигали дальние желтые светофорчики, лучились фары догоняющих легковушек. Было очень холодно и очень мокро.
На полпути они свернули. Требовалось подвезти в морг еще одного клиента. Как передали по рации, у кинотеатра умер нищий. Они не очень расстроились, потому что крюк был небольшим.
Нищего положили между скамейками. На каждой выбоине он подпрыгивал, как живой, и стучал своей деревянной ногой. Чеширская Кошка уважал нищих и всегда давал им сколько мог. «От сумы да от тюрьмы не зарекайся», – наставляла его в детстве мать. Хотя сам он и служил закону, но знал хорошо, что настоящего закона нет (не говоря уже о такой роскоши, как конституция), а есть инструкции и распоряжения – письменные и устные. Поэтому он помнил материнское наставление. Этого нищего Чеширская Кошка знал хорошо: за зиму нищего дважды приносили в отделение и отогревали после морозов. Каждый раз он казался мертвым, но каждый раз оживал. Потом нищего прогоняли и он опять хромал к ступеням кинотеатра. Был живуч. А вот – не выдержал.
Машина резко повернула, и нищий подкатился прямо под него. Чеширская Кошка попробовал отодвинуть его ногой. Нищий пошевелился.
– Ух, да он живой! – он забарабанил по металлу кабины.
Нищий пошевелился еще раз и сел на полу.
Здорово, подумал Чеширская Кошка, я уже в третий раз воскрешаю этого человека. Это вам не Лазаря воскрешать, это поблагороднее.
Он был доволен собой.
– Отдай шапку, гад! – сказал нищий. – У меня там деньги были.
– Сколько? – спросил Чеширская Кошка.
– Да тысяч десять, – приврал нищий из профессиональной гордости.
– Хочешь, пятнадцать дам?
– Благослови тебя Бог, добрый человек.
– А хочешь, двадцать.
– А двадцать не дашь.
– Точно, не дам.
Машина развернулась и снова поехала к кинотеатру.
– Ты смотри, не помирай больше, – сказал Чеширская Кошка.
– Пока морозов не будет – не помру, – ответил нищий, – а по морозу сильно кровь стынет. По морозам мне не протянуть.
Когда нищего высадили и даже нашли его шапку, Чеширская Кошка дал ему пятнадцать тысяч.
– Что-то ты больно добр, – сказал начальник.
– Не могу видеть нищих, жаль мне их, – ответил Чеширская Кошка, – ох, как жаль!
К моргу они доехали без дальнейших происшествий.
Их долго не пускали в ворота, требовали документы. На неделе пришла новая инструкция, требующая справку, новую, под никому не ясным номером. Экзотической справки в наличии не имелось. Потом вопрос разрешился сам собой, как обычно и решаются все нерешаемые вопросы; даже не пришлось давать сторожу. Потом они долго сидели в каморке сторожа, который обиделся и, от обиды, ушел искать ключи. Сторож был пьян по случаю воскресенья и быстро возвращаться не хотел. Они вспоминали устройство иностранных моргов, часто показываемых по телевизору: там каждого хранят в отдельном черном мешке и в замороженном состоянии, там чистота и белая плитка, как в лучшем бассейне. Можно даже руки не мыть, выходя. Здесь тоже можно не мыть, не отмоешь.
– А я вот люблю нищих, – снова начал вспоминать Чеширская Кошка, – я в деревне вырос. У нас нищих уважали. У нас было два нищих. Один воровал, а другой старый был и не мог уже воровать. Старому мы больше давали. Нищему подавать Бог велит.
Он говорил и улыбался.
– Если воровали, то надо было их привлечь, – сказал начальник.
– Да кто же нищего обидит? Ему Бог судья. А что ж, Бог не рассудил? Тот молодой, который воровал, полез воровать в чужой погреб, скатился со ступенек и сломал ноги. Там его крысы и заели – так его Бог наказал. А старому мы еще долго подавали. Я, когда уехал в город, все его вспоминал.
Он говорил и улыбался.
– С тех пор я и люблю нищих. Вот вы говорите, что я слишком добрый. А я их просто люблю.
Вернулся старик с ключами.
Чеширская Кошка спустился в подвал и долго искал нужное тело. Может быть, пьяный сторож перепутал бирки, может быть, он просто плохо искал, но тело не находилось.
Он вышел наружу и глотнул воздуха.
– Не пойму, вроде нет его там.
Второй раз они спустились вместе. Похоже, что впереди были неприятности.
Найдя нужную бирку номер восемнадцать, начальник отвернул простыню и замер с выпученными губами.
– Да… – сказал он спустя полминуты, чтобы не выдать своего волнения перед подчиненным. Его лицо опять ожило.
– Так в чем дело, это он?
– В том-то и дело, что не он.
– А кто же?
– Невинный человек, – невинно пошутил начальник.
– Что же теперь делать? Такой позор для всего коллектива. А для меня лично это просто трагедия, – улыбнулся Чеширская Кошка.
Начальник осмотрел содержимое карманов.
– Ага, вот записка для тебя, – сказал он.
«Трагедия есть способ жизни личности. Способ жизни члена коллектива есть фарс. Поэтому можешь не опасаться трагедий», – прочел Чеширская Кошка. – А почему эта записка для меня?
– Но ты же сейчас говорил о трагедии члена коллектива.
– А откуда он об этом знал, когда писал записку? Я с ним не сговаривался.
Действительно, откуда, – подумал начальник, но как хороший детектив поспешно сделал непроницаемое лицо и не стал высказывать свою мысль, а отложил ее на одну из близких полочек памяти.
– Я пошутил, – сказал начальник, – это не невинный человек. Это член мафии, боевик по кличке Мучитель. Замешан в нескольких убийствах. Видимо, мы имеем дело с переодеванием. Кто-то заставил его переодеться в одежду идиота, а идиота спасли.
– А зачем?
– А вот зачем – это мучительная проблема, – красиво выразился начальник.
Вернувшись домой, начальник снял рубашку, включил прибор для загара и откинулся в кресле. Воздух постепенно наполнялся теплом и запахом озона. Фиолетовое свечение пробивалось сквозь прикрытые веки. Начальник думал. Прибор для загара помогал ему сосредоточиться и разрешить самые трудные проблемы. Этот прибор был нужен ему, как трубка – Шерлоку Холмсу. Но в этот раз проблема не решалась. Просидев несколько минут, он выключил прибор. Больше нельзя, иначе может быть ожог, а после загар будет выглядеть неравномерно. Нет на свете ничего хуже, чем неравномерный загар.
Он еще раз прочел записку.
«Трагедия есть способ жизни личности… Не опасайся трагедий», – медленно проговорил он. – «Но это же шифровка!»
Шифровка, думал он, и кому! Одному из лучших моих людей. Человеку, которому я так доверял! Вот теперь ты у меня поулыбаешься!
В это время Чеширская Кошка возвращался домой под дождем, который начинал превращаться в снег. Автобусы не ходили. На центральной улице люди перевернули автобус, который было проехал пустым мимо остановки, избили водителя и перегородили проезжую часть. Остальные автобусы на линию не вышли – из принципа.
Проходя мимо сонного нищего (что ли снова умер?) он бросил в шапку несколько мелких бумажек. «От сумы и от тюрьмы не зарекайся», – вспомнил он мудрые слова матери.
12
Протерозой, 23 марта.
Человеческое стадо древнее человеческой личности. И потому стадо – даже самое маленькое – сразу же проявляет наши худшие черты. В толпе ты молодеешь на сто тысяч лет – ты становишься пошлым, голодным и наглым, хитрым, но глупым, в общем – похожим на обезьяну. Но в одиночестве ты стареешь на сто тысяч лет. Когда-нибудь человек будет красивым, мудрым, влюбленным в жизнь и тонко страдающим от ее вечного, вечного, вечного несовершенства.
Где-то над городом всходило солнце, утреннее небо было ослепительно пустым и холодным, но обещающим тепло – в общем, обычная погода (погода вообще мало что значит в жизни, разве только тема для разговора), но Одноклеточная несла эту погоду в сердце, как нетающий кусочек льда, и это окрашивало ее грусть в совсем особенные тона. Вагон метро был полупустым, сегодня он двигался неровно, толчками, качая и возмущая людей. Но Одноклеточная была спокойна – собственный кусочек льда хранил ее, не давая смешаться, срастись с маленьким и малоумным человеческим стадом. Есть одиночество срезанной ветки, есть одиночество горных вершин, есть одиночество песчинки среди песчаной пустыни. Именно это последнее она и знала, и любила; именно это она и чувствовала сейчас. Она отстраненно наблюдала, как синхронно меняется выражение лиц у двух десятков пассажиров при каждом неожиданном толчке вагона; все чувства, выражаемые лицами, были предельно примитивны. Интересно, подумала она, возможно ли одновременное выражение более высоких чувств? Возможно, например, любви к вождю, толстокожей любви к вождю; возможно – например, тупого экстаза. А возможно ли одновременное выражение всеми более тонких чувств? Например, на концерте хорошей музыки? Нет, на концерте настоящей музыки каждый ощущает что-то свое, только свое. Настоящая музыка открывает те подвалы нашей души, в которых водятся привидения, и выпускает эти привидения наружу, но у каждого – свои привидения. В этом отличие хорошей музыки от плохой – плохая навешивает амбарные замки на каждую хрустальную комнатку во дворце вашей собственной царственной души и навязывает вам свой собственный потный дух.
Мелодия, звучащая снаружи, прекрасна лишь тогда, когда освобождает мелодию, томящуюся внутри.
Это объясняет всеобщую любовь к популярной музыке – у большинства людей внутри не звучит их собственная мелодия.
Она обратила внимание на женщину, сидящую напротив. Ее лицо тоже не выражало коллективизированных эмоций. Еще одна одинокая песчинка? – Нет, ее лицо слишком печально; мелодия в ее душе сейчас звучит слишком громко, чтобы услышать что-либо еще. Одноклеточная запомнила это лицо. Вагон двигался толчками, будто подземное городское сердце билось неровно и из последних сил проталкивало человеческие сгустки сквозь пустое пространство каротид.
Утром, в начале рабочего дня, воздушное настроение одиночества не покидало ее, но не давило и не пригибало ее к земле, как обычно, а напротив, возвышало над окружающими.
Лист вызвал ее к себе.
– Сейчас меня ждет посетительница, – сказал он, – но я не буду к ней спускаться. К ней спуститесь вы. Вопрос связан с деньгами, но дело обычное. Вы возьмете у нее четыре миллиона и принесете сюда.
– Зачем? – удивилась Одноклеточная.
– Где вы все время плаваете? – спросил Лист. – Вы что, первый день на работе?
Одноклеточная промолчала.
– Это плата за операцию, за резекцию желудка, – сказал Лист.
– Но ведь мы лечим бесплатно?
– Конечно, мы лечим бесплатно, но когда нужно вылечить, то без денег не обойтись. В данном случае есть возможность вылечить этого человека. Вы получите деньги за услугу.
– А если мне не дадут деньги?
– Тогда я не буду делать операцию.
– Как, вы ее еще не сделали, да?
– Нет, я ее сделаю, если получу четыре миллиона. По правде говоря, операцию нужно было сделать еще неделю назад, но у той женщины не было денег.
– Но это же против закона.
– А вы хотите, чтобы я оперировал бесплатно?
– А разве вам мало платят?
– Мне платят за присутствие на рабочем месте, – сказал Лист, – за все остальное – доплачивают. К сожалению, закон это запрещает. Но если бы я согласился оперировать бесплатно, то меня бы посадили в тюрьму за взятки.
– Почему?
– Потому что, если бы я оперировал бесплатно, все остальные оказались бы взяточниками. А просто взяточником быть никому не хочется. Ко мне бы прислали комиссию, которая бы поймала меня на взятке, даже если взятки не было. Или поймали бы на выполнении какой-нибудь невыполнимой инструкции. Такие инструкции пишут специально для того, чтобы поймать любого, когда будет нужно. А пока я беру деньги, я не взяточник.
– А как это называется?
– Никак. А цена устанавливается в зависимости от качества услуги.
– Но ведь это же почти мафия?
– Господи, – взмолился Лист, – почему вам нужно все объяснять, как ребенку? Если бы я был знахарем на необитаемом острове и ко мне приплывали пироги с ранеными и увечными, я бы еще мог выбирать, брать мне плату или нет. Но я не один. Я член огромной организации, которая живет по своим законам. Это вы у нас – одноклеточная, поэтому можете позволить себе все. Я же – клеточка в могучем организме, и этот организм должен питаться и питать каждую свою клетку. А питание можно получить только извне. В этом организме есть все системы – и нервная, и кровеносная, и другие, хотя организован он пока примитивно. Но это живой организм, и если каждая клетка решит проявлять собственную волю, то…
– То организм погибнет?
– То клетка будет отторгнута и уничтожена.
– Я никогда не смотрела на вещи с этой стороны, – призналась Одноклеточная.
– Ваша фамилия вам вполне подходит, – сказал Лист, – а теперь пойдите и получите деньги.
Одноклеточная вспомнила о невыполненном до сих пор поручении и ей стало очень стыдно.
– У вас что, корь? – спросил Лист. – Нет? Тогда не краснейте пятнами.
– У меня к вам одно деликатное поручение, – сказала Одноклеточная, – они велели передать, что заплатят зелененькими.
С минуту Лист молчал.
– Вот уж не думал, что вы с ними связаны, – сказал он, – кто угодно, но только не вы. Правда, у меня был следователь, он очень подробно расспрашивал о вас, именно о вас, но я сказал, что такого не может быть.
– Спасибо.
– Так вот, передайте им, что я не соглашусь ни за что.
– На что вы не согласитесь?
– Вы не в курсе?
– Нет.
– А, – расслабился Лист, – ничего особенного, просто одна необычная операция. Я бы мог это сделать, но у меня есть свои моральные принципы. Я не собираюсь помогать бандитам ни за какие деньги. Это несовместимо со званием врача.
Он хотел добавить еще что-нибудь, но почувствовал, что заврался.
– Знаете, они опасные люди, – сказала Одноклеточная, – однажды они при мне убили человека, который им не угодил.
– Вы мне угрожаете?
– Нет, я на вашей стороне.
– А как они его убили?
– Ногами.
– Тогда можете им передать, что я подумаю, – сказал Лист. – А теперь идите.
В названной ей комнате третьего этажа Одноклеточная нашла уже знакомую ей женщину – ту, которая ехала в метро, не слыша ничего, кроме собственной печальной мелодии. Лицо женщины было очень спокойным, но заплаканным – к ее губам скатилась слезинка; она спокойно промокнула слезинку платком, но не попала, промокнула еще раз. Ее лицо было бледно и неподвижно, как лицо античной статуи. Одноклеточная подумала о смерти; она сразу представила картину: женщина в черном платке стоит с охапкой цветов и роняет цветы на асфальт; проходит похоронная процессия и давит, топчет цветы ногами; за процессией бежит собачонка и принюхивается к растоптанным цветам; женщина прогоняет собачонку и поднимает один из цветков; смотрит на него и ничего не хочет понять…
– У меня нет этих денег, – сказала женщина.
Одноклеточная молчала. Она ощутила, что ее глаза тоже наполняются слезами. Но сочувствие было только внешним, она огорчилась, что не может посочувствовать по-настоящему.
– У меня нет этих денег, – повторила женщина. – Даже если я продам все, что у меня есть, не хватит денег на лекарства. Я бы смогла отдать все, но мне нечего отдавать. Скажите, что мне делать?
Она так резко подняла глаза, что Одноклеточная вздрогнула.
– Вам так обязательно нужна эта операция? – Одноклеточная задала предельно глупый вопрос.
– Это мой сын, – сказала женщина, – но я ничего не могу сделать. Еще несколько дней и будет поздно.
– Сколько денег вам не хватает? – спросила Одноклеточная.
– Я не могу достать еще два миллиона. Я все потратила на лекарства.
– Но у меня тоже нет таких денег, – сказала Одноклеточная, – это моя плата за полгода.
– А разве вы могли бы мне помочь?
– Все, что в моих силах. Нет ничего дороже человеческой жизни.
Женщина снова резко взглянула на нее.
– Почему-то ваше лицо мне знакомо, – сказала женщина, – мы не встречались раньше?
– Мы вместе ехали в метро.
Женщина смотрела внимательно.
– Расстегните пуговицу халата, – сказала она.
Одноклеточная расстегнула.
– У вас на шее цепочка, – сказала женщина, – она стоит не меньше четырех миллионов. Вы мне лжете, как и все остальные, – у вас полно денег.
– Четыре миллиона? – искренне удивилась Одноклеточная. – А я всегда думала, что цепочка фальшивая. Но у меня ничего нет, кроме этой цепочки.
– Поверьте мне, – сказала женщина, – я когда-то продавала женские украшения. Четыре миллиона. Не так уж много, но за это можно купить целую человеческую жизнь. И можно потерять жизнь – не носите эту цепочку, когда-нибудь вас убьют из-за нее.
– Убьют?
– Да, на любой улице, в любом коридоре.
За окном послышались крики. Одноклеточная повернула голову и на мгновение вся погрузилась в колыхание берез. Сорока вертелась на ветке и подставляла хвост солнцу. Хвост вспыхивал ярко-зеленым блеском, как у павлина. Кто-то за окном крикнул снова.
– Мне нужно подумать, – сказала Одноклеточная и подошла к окну.
Под окном стояла небольшая толпа больных, все разной степени пьяности. Некоторые держались за руки, чтобы не упасть. Среди них были две женщины. Они заметили Одноклеточную и стали махать руками. Одноклеточная смутилась и решила отойти от окна не сразу. Один из мужчин сделал неприличный жест. Вся компания засмеялась.
Почему мы всех их называем больными? – подумала Одноклеточная. – Потому что они лечатся? Но если лечатся все и если все больны, то, значит, больно общество. Но, даже если общество перестанет лечить всех, оно не станет здоровым. Все эти люди действительно больны.
– Ну ты, дура! – сказал мужчина снизу. Его слова слышались совершенно отчетливо. – Ну ты, дура! Ну ты и дура! Я думал, что ты дура, а ты дура!
Толпа снова засмеялась, оценив качество шутки.
Зачем нужны все блага цивилизации, подумала Одноклеточная, если они не могут защитить от первого попавшегося подонка?
– Почему, когда люди собираются вместе, – спросила она, – они обязательно тупеют?
– Не обязательно, – ответила женщина, – а только тогда, когда чувствуют силу. Для этого и собираются.
– Чтобы почувствовать силу?
– Нет, чтобы отупеть. Это не хуже водки, но бесплатно.
Одноклеточная отошла от окна.
– Хорошо, – сказала она, – я согласна. Я отдам вам эту цепочку. Но она мне очень дорога, не из-за цены.
– Как память?
– Как память.
– Расскажите мне.
– Я не умею рассказывать. Когда я рассказываю, у меня получается не то, что я хотела. Мне кажется, что я издеваюсь над своими воспоминаниями.
– А вы не старайтесь рассказывать, – сказала женщина, – просто говорите слова.
– Просто слова… Это память, память о подруге. У меня не было ни друзей, ни подруг. И нет. Я сама в этом виновата. Я не могу жить как все. И я же привыкла жить так, и я уже не хочу жить иначе. Но когда-то у меня была подруга, единственный раз за всю жизнь. Она была старше меня года на два, на три. Мы жили в одном дворе, учились в одной школе. Там, в центре. Она была старшей и поэтому всему меня учила. И всем делилась. Мы рассказывали друг другу все. Однажды в ее классе появился новенький, с тех пор она говорила только о нем. Она мне рассказывала о своих чувствах; она тоже не умела рассказывать, но рассказывала так часто и так много, что я все понимала. Я ее прекрасно понимала – так, будто я сама была влюблена. Я никогда не встречала настоящей любви, но до сих пор верю, что она есть. До сих пор верю. Но он был ей не пара. Он был очень талантлив. И, наверное, красив тоже; она показывала мне его издалека. Подойти ближе я стеснялась. Он был музыкантом и уже тогда выступал на международных конкурсах. Он почти не учился в школе, но все знал. Он мог все себе позволить, он даже на машине ее катал и делал подарки, тайком от родителей. Однажды он подарил ей эту цепочку, а она отдала ее мне, на память.
– А потом он уехал?
– Нет, потом они уехали вместе. Она подарила мне цепочку в последний вечер. В последний раз, когда я видела ее. Я хорошо запомнила ее лицо, особенно глаза. Ее глаза в тот вечер были большими-большими и глубокими и ни на что не откликались. Как вода в колодце – над ней шумит ураган, а вода спокойна, как зеркало. Чтобы она ни делала, ее глаза не менялись. Потом они угнали машину и уехали. Они собирались поехать куда-то на восток, потом куда-то на запад, там пересечь границу, продать машину и остаться вместе. Я верила, что у них все получится. Но мне было тогда лет десять и я еще верила в сказки.
– А ваша подруга?
– Она не верила, не верила ни одной минуты. Перед отъездом она показала мне баллончик с ядом, который она специально купила. На тот случай, если побег не получится.
– И что же?
– Они исчезли оба. Я слышала, что они погибли, но не знала как. Об этом запрещалось говорить. Но я знаю, что они были вместе недели две. Наверное, это стоило всей оставшейся жизни. Вот с тех пор я и верю в любовь.
Она сняла цепочку и положила на стол.
– Возьмите.
– Я не могу взять, – сказала женщина.
– Возьмите, вы сможете ее продать сегодня, а завтра принесете деньги. Если не успеете продать, то принесете так. Наверное, можно заплатить не только деньгами.
Она встала и вышла.
Женщина еще несколько минут сидела неподвижно, глядя на цепочку. Потом взяла ее и положила в кошелек.
