Текст книги "Бог жесток"

Автор книги: Сергей Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 3. ДИСГАРМОНИЯ

Вальку Гуляеву увезли. Вернется ли она сюда вскоре, зависело во многом от меня. В остальном же ничего не изменилось. Из распахнутого окна дома напротив однообразно ботало какое-то «техно», мужики под детским грибком мешали водку с пивом и резались в карты, старухи по-прежнему перемывали косточки своим ближним. Судьба несчастной Вальки и ее деда больше не занимала их столь остро, все наперебой трещали о «ненавистных» автовладельцах, которые сигнализацией «будят весь дом по ночам».

– Вы вот из милиции и разберитесь, – обратилась ко мне самая сухонькая и бойкая старушонка. – Никакой управы на этих шоферюг нет!

При обыске у Вальки она добровольно вызвалась быть понятой и теперь принимала меня за сотрудника. Я с готовностью пообещал, что все проблемы жильцов будут решены в рекордно короткие сроки, однако слушали меня с недоверием. А возвращаться вновь к разговору о недавней трагедии им не хотелось, в ней и так все было ясно.

Покойный, Николай Иванович Мишуков, прожил в этом доме всю жизнь и не заслужил ни одного дурного слова в свой адрес. Ну, выпивал бывало, в милицию за дебоши попадал, по женской части был слаб, и то, когда в один год жену с дочерью схоронил и этим горем был надломлен. Простительно, все как у людей. Зато работящий мужик был, пока здоровье не надорвал, вкалывая как вол на вредном производстве, да и после выхода на пенсию хиреть в четырех стенах не собирался, устроился сторожем в детский дом. Во всех этих жизненных хлопотах внучкой заниматься ему было некогда, и никто бы не осудил его, отдай он ее после трагической гибели родителей в детский дом, а не взваливай на себя такую обузу. Валька росла дикаркой, чумазой, полуголодной, с ранних лет дерзила взрослым и водилась в дурных компаниях. Но то ли школа и вышестоящие организации на это посмотрели сквозь пальцы, то ли вовсе не заметили, то ли процесс лишения опекунства был настолько трудоемким и хлопотным, но девчонка благополучно дожила до своего совершеннолетия. Тут на нее совершенно рукой махнули, дескать, делай что хошь, только чти УК. Библейские заповеди для Вальки Гуляевой оказались слишком сложны. Когда наиболее остро встал вопрос о средствах на косметику, шмотки и украшения, когда пресловутое следование моде (иначе говоря, «быть как все») стало первостепенным в ее скучной, серой, лишенной прочих интересов жизни, девица, по совету мудрых старших подружек, немного поломавшись для вида и набивания цены, начала отдаваться мужчинам за деньги. А как же без компенсации, ведь каждая такая связь – лишь мерзость, боль и унижение?! Это Валька уяснила прекрасно с тринадцати лет, когда старшие приятели пользовали ее задаром, между двумя стаканами портвейна.

Занятно, но вовсе не моральный облик девушки, а зависть к ее «легким» деньгам стала основной причиной негодования старух. Они дружно возмутились, узнав, что Валька может быть признана невиновной и отпущена на все четыре стороны. С этой минуты они узрели во мне ее сообщника и своего личного врага. Доказывать свою невиновность я не посчитал нужным и спешно ретировался.

Грязно-желтый корпус детдома виднелся сквозь переплетение оголившихся ветвей, как через прутья тюремной решетки. А я ощущал себя в шкуре убийцы, возвращающегося на место преступления.

Мне понравилась эта массивная, обитая мягкой красной кожей дверь. Не могла не понравиться и табличка на ней.

Заведующая по воспитательной работе

ГРИНЕВСКАЯ ЖАННА ОЛЕГОВНА

Звучало солидно. Внушало определенное уважение. «Если кто-то и обладает здесь информацией в полном объеме, то только она», – подумалось мне. Оповестив о своем появлении стуком, я приоткрыл дверь. Высокая стройная женщина поднялась из-за стола и вышла мне навстречу.

– Вы из милиции? – осведомилась она холодно.

– А вы ее не жалуете? – сорвалось у меня с языка.

– Извините, но ваш юмор здесь неуместен. Если вы пришли в связи… – Я уловил, как стиснулись ее кулачки и покрытые красным лаком ноготки вонзились в ладони. – Проходите, присаживайтесь, и сразу перейдем к делу.

Не подчиниться ей было сложно. Я пересек кабинет, занял строгое офисное кресло, но с делом медлил, ведь мне предстояло войти в контакт не с бездушным манекеном, а с женщиной. И здесь было на что посмотреть.

Густые каштановые волосы, точно конская грива, тяжело падали ей на плечи, на ухоженных руках поблескивали браслеты и кольца. Чертам ее лица не хватало мягкости, но ее полные губы и фиалковые глаза в другой ситуации могли выглядеть откровенно зазывающими. Даже в деловом темно-синем костюме фигура Жанны Гриневской оставалась по-женски волнующей; но что-то искусственное, ненатуральное почудилось мне во всем ее облике.

– Я представляю интересы человека, которого обвиняют в убийстве вашего сторожа, – напрямик сказал я.

На женщину мое сообщение почти не подействовало.

– Вы адвокат?

– Частный детектив. – Я поспешил протянуть свою лицензию.

Она не торопилась брать ее и тем самым поставила меня в глупое положение: я застыл перед женщиной с протянутой рукой.

– Вы действуете через агентство? – со знанием дела спросила она.

– Сам по себе. Хотя есть люди, к которым можно обратиться за рекомендациями.

– Будьте добры их контактные телефоны, – отстегнула Жанна Гриневская.

И пока она созванивалась с моими бывшими коллегами, начальниками и наиболее солидными клиентами, я обозревал кабинет. Претерпевший евроремонт, напичканный дорогой офисной мебелью и оргтехникой, он казался нереальным, как и сама Жанна Гриневская. В какой-то момент у меня мелькнула шальная мысль, что, будь в моем распоряжении такая же приемная, я бы вряд ли имел в клиентках уличную проститутку Вальку Гуляеву, носил джинсы и кожаные куртки вместо цивильных костюмов и расслаблялся при помощи бутылки водки.

Наконец женщина закончила разговаривать по телефону, но бесстрастное выражение ее лица не давало мне понять, устраивает ли ее моя компетентность.

– Кого обвиняют в убийстве Мишукова? – спросила она.

– Его внучку, – коротко ответил я.

Следующая фраза Жанны Гриневской была столь неожиданной, что мне показалось, я ослышался.

– Какая мерзость, – произнесла она. Маска безучастности улетучилась, и лицо женщины стало почти некрасивым, словно слова мои обожгли ее, доставив физическую и душевную боль. – Как дико, когда такие вещи происходят в семье, среди самых близких родственников. Я совсем не знала внучку Мишукова, но слышала, что у них были какие-то конфликты.

– Отцов и детей, точнее, дедов и внуков, – довольно мягко пояснил я. – В последнем случае найти общий язык еще труднее.

Не спеша она достала сигареты и закурила.

– Насколько я поняла, – говорила женщина задумчиво, – у вашей клиентки был мотив для совершения убийства, была возможность, а потом обнаружились и улики против нее. Тем не менее она нанимает частного детектива, чтобы доказать свою невиновность. Но неужели вы, взявшись за дело, были не в курсе, что в нем не все так гладко?

Я пожал плечами.

– С клиенткой я общался крайне мало, – ответил я. – А прочими сведениями милиция со мной не делилась.

О найденном в кухонном столе окровавленном ноже я предпочитал не думать. Слишком прямой, серьезной, убийственной была эта улика. Подбросили? Но с какой целью? Кому была выгодна смерть тщедушного старикашки, кроме как родной внучке?

– Все дело в том, что в ту самую ночь из детдома исчез ребенок, – сказала Жанна Гриневская. – Мальчик восьми лет.

– В криминальных новостях об этом не упоминалось, – припомнил я.

– Ничего удивительного, – отозвалась заведующая по воспитательной работе. – Проще думать, что он просто сбежал, воспользовавшись ситуацией. А раз так, никакого криминала нет.

– И много воспитанников бегут?

– Не скрою, такое случается, – произнесла женщина. – У нас много проблемных детей. Проблемных и очень несчастных, – добавила она уже не так ровно.

– Но вы не считаете, что это просто совпадение, – понял я.

– Я сомневаюсь, – сказала Жанна Гриневская. – Мальчик мог видеть убийцу сторожа. И его похитили.

– Почему же не убрали сразу, как свидетеля?

Женщина напряглась и взглянула на меня уже не холодно-отстраненно, а, как мне показалось, с неприязнью.

– Не у каждого поднимется рука на ребенка, – процедила она.

– Особенно если убийца девушка, – сказал я.

– Я не имела в виду вашу клиентку, – ответила заведующая по воспитательной работе. – И мне не нравится ваш цинизм.

– Мне он тоже не нравится, – согласился я. – Но если я становлюсь излишне впечатлительным и сентиментальным, я прекращаю нормально соображать.

Я вспомнил, как глупо ввязался в это дело, и разозлился еще сильнее. Думай же, Галкин. Догадка бултыхалась и вновь захлебывалась в вязком сером веществе.

– На сколько тянет начинка вашего кабинета? – спросил я. – Если допустить, что здесь намечалось банальное ограбление? Если сторож стал жертвой грабителя, а откуда ни возьмись появившийся мальчик окончательно спутал его планы?

Жанна Гриневская опять закурила. Она предпочитала крепкие французские сигареты и пользовалась качественной помадой, не оставляющей следов на фильтре. Красивая женщина с мужским складом ума. И чувствовал я себя в ее обществе неуютно.

– Милиция рассматривала такую версию, – сказала она, и взгляд фиалковых глаз стал каким-то отчужденным, что от меня не скрылось. – Действительно, это первое, что может прийти в голову, если отбросить вину вашей клиентки. А еще я случайно слышала разговор оперативников и кое-что разглядела. В палате, которую вместе с другими детьми занимал Саша Стрелков, так зовут пропавшего мальчика, обнаружили следы грязной мужской обуви. А мой кабинет находится совсем в другом крыле, в эту часть здания преступник даже не заходил.

И я все понял.

– Мишуков просто появился, как это говорят, в ненужное время в ненужном месте. Попытался воспрепятствовать похищению. А преступника изначально интересовал именно мальчик, – озвучил я свою догадку. Конечно же не свою. В милиции работают далеко не болваны. И эта женщина тоже очень умна.

– О вас отзывались как о человеке рискующем, но опытном, – невозмутимо продолжала Гриневская. – Никто вас не восхвалял, но и никто не назвал бесчестным. Я поначалу решила, что ко мне явился заурядный шантажист, желающий сорвать на хлеб с маслом. Вы можете мне пообещать, что, как бы ни повернулось расследование, интересы ребенка не пострадают?

Проявившаяся медлительность и мягкая хрипотца в голосе вовсе не сочетались с манерами деловой, твердой как кремень особы. «В ней нет гармонии, – догадался я. – На самом деле она совсем не такая, какой представляется».

Она не дожидалась, что отвечу я. Бесшумно проплыла мимо меня по направлению к вмонтированному в стену сейфу, отомкнула дверцу и достала тонкую белую папку с надписью «Личное дело». Вернувшись назад, села рядом и, пьяня ароматом дорогих духов, сказала:

– Ознакомьтесь. Думаю, вам это будет интересно.

Я замешкался, сильно озадаченный вопросом, с чего Жанна Гриневская пошла на контакт со мной без какого-то нажима с моей стороны, ведь особо открытой и доверчивой назвать ее было нельзя. Чувствуя подвох, я принялся рассматривать находящиеся в папке документы.

Саша Стрелков поступил в детдом два месяца назад, после того как в результате несчастного случая, отравившись газом, умерла его мать. Отец мальчика в документах не упоминался, мать, Елена Стрелкова, с рождения воспитывала сына одна. Встретилась информация о бабушке по материнской линии, Зое Алексеевне Стрелковой, но, как прокомментировала Жанна Гриневская, бабушка не поддерживала никаких отношений ни с дочерью, ни с внуком и оформлять опекунство не собиралась. Я достал блокнот и записал находящиеся в личном деле адреса, еще не имея понятия, пригодятся ли мне они.

– Саша – необычный мальчик, – рассказывала Жанна Гриневская, стряхивая пепел с сигареты в кофейное блюдечко. – Не в смысле, что с какими-то серьезными психическими отклонениями, но очень своеобразный. В своем развитии он ушел гораздо дальше своих ровесников. Я имею в виду начитанность, логическое мышление, склонность к анализу всех происходящих вокруг явлений. Сразу видно, что до поступления к нам с ним очень серьезно занимались. Еще у него был один пунктик – увлечение Библией. И не в детском, красочном варианте, а именно взрослой. Ее он мог читать сутки напролет, а потом искал нашего общества, чтобы обсудить прочитанное. Саша сам признавался мне, что с детьми своего возраста ему скучно, их игры представляются ему бессмысленными и глупыми. Разумеется, с ним общался психолог, но никакой патологии выявить не удалось. Да, в компании детей он вялый, апатичный, не хочу употреблять слово «депрессивный», но это можно списать на пережитую трагедию, потому что к матери он был очень сильно привязан. И только чтение отвлекало его от мрачных мыслей. Я была уверена, что по прошествии некоторого времени все образуется и Саша будет чувствовать себя в кругу сверстников так же свободно, как и наедине с книгой.

Я поблагодарил Жанну Гриневскую и собирался прощаться. Беседа многое прояснила, но многое запутала, мое недавнее присутствие в этих краях вроде бы осталось незамеченным, однако тайна освещенного настольной лампой окна по-прежнему не давала мне покоя. И я не справился с этим опасным любопытством, спросил:

– Где находится помещение для сторожей?

– На первом этаже, но там сейчас идет ремонт. На это время ночные сторожа делят комнату с дежурными воспитателями. А это второй этаж, самая крайняя дверь.

«И соответственно окно», – мысленно подытожил я.

– Что входит в обязанности дежурного воспитателя?

– А почему вас это интересует? – подозрительно быстро, вопросом на вопрос, ответила женщина.

– Просто я предположил, что дежурный воспитатель тоже остается в здании на ночь. И мог что-то видеть.

Женщина решительным движением раздавила сигарету в пепельнице.

– Эта информация не предавалась огласке в интересах официального следствия, и я в свое время обещала, что буду держать язык за зубами, – произнесла Жанна Олеговна. – Но вам я почему-то верю и желаю помочь… прежде всего мальчику. Если вы сможете действовать аккуратно… Дежурного воспитателя зовут Федор Пырин…

Глава 4. НА СТРАЖЕ ДЕТСТВА

Не в правилах Жанны Гриневской было распространяться о своих сотрудниках и подчиненных за их спиной.

– Он очень скрытный человек, – неохотно делилась она. – Ни с кем из коллег не сходился особо, никогда не шел на откровенность. Отношения в коллективе? Не дружеские, не враждебные – никакие. Но по работе на него нареканий нет. Не инициативный, но исполнительный.

– А как у него с личной жизнью?

– Я не из тех, кто собирает сплетни, а потом выдает их за чистую монету. По паспорту он разведен уже несколько лет, а живет ли с кем – не знаю. Скорее всего, нет, ведь женскую руку видно сразу.

– В смысле?

– Отутюжены ли брюки, чист ли воротничок рубашки…

Мне стало неловко. Почему-то слова этой красивой, ухоженной женщины я принял на свой адрес.

– Порой мне его становится жалко, хотя не бывает хуже, чем испытывать жалость к молодому мужчине, – слегка покраснев, добавила Жанна Гриневская. – Федору всего тридцать два года, но выглядит он гораздо старше. Видимо, у него была нелегкая жизнь, а может, его кто-то обидел в детстве. Он сторонится всех людей, будто от них исходит зло.

Я вновь достал свой рабочий блокнот и записал адрес воспитателя. А напоследок мы с Жанной Гриневской обменялись нашими адресами и телефонами.

Федор Пырин жил в наполовину опустевшем квартале на окраине города. Грунтовая дорога, ведущая туда, раскиснув от частых дождей, грязевой лавой стекала в овраг. А метрах в семиста, за бесконечными котлованами, возводился новый жилой массив. Но шум стройки не доносился до этой забытой, вымершей земли.

Осевшая хибара воспитателя скрывалась за бревенчатым частоколом. Я двинулся вдоль него и вскоре обнаружил калитку из обструганных, плотно подогнанных досок, достаточно высокую и крепкую, чтобы ее можно было перемахнуть без усилий или выбить с ходу. Рядом висел проржавелый почтовый ящик, звонок отсутствовал. Подпрыгнув и подтянувшись, я осмотрел запущенный участок перед домом. Тишина казалась обманчивой и таила опасность. Я спрыгнул и стал колотить в калитку кулаком. В ответ на мой стук раздался остервенелый собачий лай. Потом все стихло, лязгнул засов, и передо мной собственной персоной предстал хозяин.

Щуплый и съежившийся, он был одет в пузырящиеся на коленях трико и фуфайку на голое тело. Венчала все это великолепие маленькая цыплячья головка на тонкой бурой шее. Желтая шелушащаяся кожа плотно обтягивала его надбровные дуги и скулы, губы почти не выделялись, спутанные мышиного цвета волосы беспорядочно падали ему на лоб и уши.

– Кто вы? – Его зубы мелко застучали.

– По вашу душу, Федор Яковлевич.

Официальное обращение заставило его передернуться.

– Опять? Я болен. Взял бюллетень. Не встаю с койки.

Мои ноздри вобрали в себя густую волну перегара, а конечностям передалась дрожь его тела. Больничный бюллетень понадобился Федору Пырину, чтобы уйти в запой. И вынырнуть из него, когда все утрясется. Я шагнул вперед, потеснив воспитателя плечом. Никакого сопротивления я не почувствовал.

– Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вы догадались, на какую тему.

И тут Пырин преобразился. Тщедушное тельце вдруг обрело стальной стержень, ватные конечности окаменели.

– Нет! – оттолкнув меня, выкрикнул он. – Не получите ничего! Меня допрашивали весь день после убийства, взяли подписку о невыезде. И следователь строго-настрого запретил распускать язык перед всякими там журналистами! И я молчу! И пью для того, чтобы забыть! Понятно вам или нет?!

Это была самая натуральная истерика маленького, задавленного обстоятельствами, обиженного жизнью человека.

– Я не журналист, – опроверг я.

– Документы! – визгливо потребовал он.

– Я частный сыщик, вот моя лицензия.

– Тем более. Уходите! Оставьте меня в покое!

– Но ведь это вы обнаружили тело ночного сторожа и исчезновение мальчика, – напомнил я, не двигаясь с места.

– Я. И что с того? Обнаружил, вызвал милицию.

– А Жанна Олеговна говорила, что я могу рассчитывать на вас…

Он исподлобья смотрел на меня. Костлявые маленькие кулаки его сжимались, пальцы сводило судорогой. Нездоровая желтая кожа, тонкая, точно папиросная бумага, грозилась лопнуть и обнажить череп; жилы на шее вздулись. «Рано состарившийся мальчик-дикарь», – окрестил его я.

– Мне не важно, что говорила Гриневская, – пробормотал Федор, однако истерических ноток в его голосе заметно поубавилось. – Я не виноват, что ей больше всех надо.

– А почему ей больше всех надо?

– А? Что? Не знаю. Не цепляйтесь к словам. Просто совсем недавно я понял одну истину, которую сейчас уяснили даже подростки. Людской благодарности не бывает! Я угробил в этом детском доме почти десять лет своей жизни, а что получил? Подозрения, косые взгляды! Я знаю, никто мне не верит. И даже когда я заболел, лежал здесь с температурой и думал свести счеты с жизнью, никто из этих так называемых «коллег» не соизволил меня навестить. И что я вообще там делаю? Что я, альтруист какой-то, за гроши с чужими детьми возиться? Ну, грешен, не дал бог торговой жилки, не умеюкрутиться, не езжу на «мерседесе», что ж с того, не человек, что ли?!

На его бесцветных опаленных ресницах дрожала прозрачная влага, солоноватые комки подступали к горлу, и все то, что он передумал за короткое время после убийства, а может, за последние годы своего безрадостного, полного нужды и лишений существования, сейчас, как ушат помоев, выплеснулось на меня.

– И все-таки я расскажу. Всё, как в милиции. Не знаю, на кого вы работаете, но я хочу, чтобы вы все знали, что я ничего не знаю! Авось тогда отцепитесь. Старик совсем плохой был. Ему бы на койке кряхтеть, а он, как оправился от инфаркта, опять на работу устремился. Его и держали больше не от нужды, а из жалости. Понимали, дома ему еще хуже, внучка от рук отбилась, шлюха, одним словом. И прикладывался он поэтому. Гробил себя добровольно, иного выхода не видя. В тот вечер ему совсем туго было, аж трясло с похмелья. У меня на пузырек просил, но я в этом самоубийстве участвовать не подписывался. Лег и уснул, это инструкцией не возбраняется, а сторожить – не мои обязанности. Что он делал после, где бродил, понятия не имею. Кто ж виноват, что все так обернулось?

– И больше ничего подозрительного в его поведении в тот вечер вы не заметили?

– А чего замечать-то? Если все, что ему с полупьяных глаз померещилось, всерьез воспринимать, самому недолго свихнуться. Якобы Валька, внучка то бишь, убить его замыслила, якобы аж убийцу наняла, да дед его по пути на работу срисовал и ускользнул.

– Мишуков никому не звонил тем вечером? – собравшись с духом, спросил я.

– Кому звонить-то? – завелся воспитатель. – Кроме Вальки, никого на белом свете не имел, да и с той жил как кошка с собакой. Разве что друзьям-собутыльникам, но и то не при мне. Я ж за ним слежку не устанавливал, своих забот по горло.

Вздохнулось свободнее. Я уверовал в своего ангела-хранителя, почти не труса, не идиота и не алкоголика. Он порхал в загаженном небушке и, словно подбадривая меня, поплевывал на мою лысину и тушил об нее окурки.

– Как преступник проник в здание? – обратился я к Пырину.

– Через дверь черного хода. И даже ее не подламывал.

– Получается, что сторож забыл закрыть ее? Нелогично, если он кого-то опасался. Не мог же он впустить убийцу сам.

– Ничего не получается, – кипел Федор. – Мало ли что он мне плел. Разжалобить, допустим, хотел. А как получил от ворот поворот, так любого с улицы мог позвать, лишь бы сто грамм плеснули. Похмелье ж… С ним не шутят…

– Но вы, разумеется, ничего не видели и не слышали, – закончил я, недобро подмигнув воспитателю.

– Не видел и не слышал, – ответил он дребезжащим от напряжения голосом. – Я спал.

Он не пожал протянутую мною руку. Жанна Гриневская оказалась права. Он дичился людей, видя в них одних врагов. Но была ли это только его вина? В какой-то момент я подумал, не дать ли ему денег, однако посчитал, что тем самым лишь оскорблю чувства маленького человека. Я протянул Пырину свою визитную карточку:

– Сообщите, если еще чего-нибудь вспомните.

– Мне нечего вспоминать, – огрызнулся он, но карточку все же взял.