Текст книги "Сборник Попаданец (СИ)"

Автор книги: Сергей Мельник

– Ты старого-то лютеня тело видел? – Мне стало по-настоящему интересно.

– А то как же. Видал. Нашу деревню тогда на погребение согнали, благородных из свиты господина Нафаля. – Он, похоже, сам имел в этом деле интерес, вон как глаза сверкают.

– Волк? – Я во время разговора, прикрыв веки, шерстил книги по монстрам из библиотеки Дако.

– Все говорят так. – Ага, вот и интерес его! Вон как ответил, сам, видно, с охотой на ты, из леса не вылезает, знает что-то, видимо, говорил об этом людям, да на смех подняли.

– Сам как думаешь? – По справочникам пока по описанию подходило три вида: это гарха, большая ездовая собака урохов, или орков, оборотень стандартный, так сказать, vulgaris, и огненная гиена джуга, правда, в северных широтах не встречающаяся.

– Оборотень, – сказал и с вызовом посмотрел, значит, верно, уже поднимали на смех его теорию.

– Объясни. – Вижу, хочет сказать, почему бы не дать человеку высказаться, сам же пока стал подбивать статьи и описания по этому виду трансморфов, очередному эху войны, оставшемуся наследию темных эльфов.

– Все думают: гарха! – Он аж ногой притопнул. – Но гарха не волк, гарха – собака! Прикус! Все смотрят, но не видят! Волчий от собачьего отличается!

– Еще. – Признаюсь, в таких тонкостях я не сведущ.

– В небылицах наплели: плоть жрет, потроха выедает, так это не так, чистая смерть, убийство ради убийства, не играет, не тянет, каждый жест – смерть. Это не охота дикого зверя, это работа разумного.

Я жестом предложил ему сесть за стол, где расторопная прислуга принялась накладывать ему снедь на тарелки. Он, в отличие от старичков, уселся без испуга и уговаривать себя не заставил.

– Землю свою охраняют они, вот что я вам скажу.

– Они? – Я уцепился за его слова, подавшись вперед и пристально его рассматривая.

Повисла тишина, мужик сидел ни жив ни мертв, похоже, он сам испугался того, что сказал.

– Давай, Копта, раз уже начал, то досказывай, вижу же, что знаешь гораздо больше, чем говоришь.

Он залпом осушил кружку с вином, совершенно не обращая на меня внимания, уходя куда-то в себя.

– Я тогда молод был, только тринадцать исполнилось, – начал он свой рассказ. – Мы жили в Поренке, это день ходу от Мекты, молодые парни умудрялись за ночь добегать к их девкам на свиданку. Жили как все, небогато, но земля хорошо в наших краях родит. Батя мой еще охотой промышлял с мужиками, они часто загоны с мектийцами по осени устраивали, на зиму зверя в прокорм взять. Лес-то рядом, вон за Мектой самый что ни на есть лес, не дурной подлесок, а мощь вековечная. Жили, годами промысел ведя, что ни говори, да разное бывало, всякое на охоте. Батя мой братьев старших уже три осени с собой на загон брал, а меня тогда впервые.

Он замолчал, я не торопил, видно, человеку нелегко память бередить, да и я примерно догадываться стал, что не просто так мальчишка тогда живым ушел.

– В те года война меж пиктами и орками была, не упомню, что там до чего, но часть племен орочьих к лесу вышла жить. Пикты-то что? Люди как люди, диковаты, но просты, а у орков в каждом племени шаман да три-четыре гархи по традиции. И случилось так, что в Мекту семья пришла людская, пикты, не пикты – не поймешь, они хоть и чужаки, но по-людски их приняли, не гнали, в долю на поля взяли, зиму вместе перезимовали. Потом те назад в леса вернулись, а в деревне парень молодой с девкой остались. Вроде как работящие, дом себе сами ставили, чего ж гнать, народцу-то негусто, а так помощь все же. Так оно и было. Да вот беда случилась, парень тот охотником был, говорят, дюжим, никогда без добычи не приходил. Ушел в лес, а в деревне тогда молодняка было много дурноватого, заявились к девке его да, как водится, по-простецки разделили ее, стало быть, мол, молодая, не убудет, все равно без мужика своего неделями одна в постели томится, пока тот по лесам бегает.

Вот тебе и номер. По-простецки, стало быть? Томится, стало быть? Ну да, ну да. Это как в анекдоте том, почему у нас все: «ларек-шмарек», «калидор» да «толчок»? «Культур-мультур» такой, чего вы хотите?

– Молодые, глупые. – Он шмыгнул носом. – Не лютовали, правда, так, пару раз по щам дали, но все равно поплатились. Все, от первого до последнего. Как парень ее из лесу вернулся, так и пошли смерти, одна за другой, считай, ночи не проходило, чтобы зверь кого-то из местных не задрал. Резал их, как овец, никто даже криков не слышал. Легли спать, а наутро покойничек. Пока суд да дело, пока дотумкали, что это может быть, в живых две семьи осталось из тех, кто просто сбежал из дому да у нас в Поренке схоронился по родне. А и наши-то хороши, не верили перепуганным бабам, что мужиков своих потеряли. Собрались по осени на загон да решили глазами подивиться на то, что от Мекты осталось. Как сейчас все перед глазами стоит. Мы прошли пустые хаты, как после мора, ни живых, ни мертвых, даже птиц не слыхать, тока двери скрипят, ветром качает, и на выселок двинулись, по науке. Как на зверя лесного, цепью в обхват, вперед себя пики с острогами. – Дрожащими руками он налил себе еще вина в кружку. Помолчали. Пусть говорит, пусть так говорит, не мне его подгонять. – Он и вправду огромный. – Пустая кружка стукнула гулко по столу. – Не корова, конечно, но с телка будет. Шерсть черная, без серости али карих подпалин, весь в одной поре, средь дня шли, я хорошо разглядел. Не мог не разглядеть, никак не мог глаз оторвать, словно я не я, ни ног, ни рук не чуя, лишь стоял и смотрел, как он двигался, взметая алые сполохи, как зарницы. Одного за другим, в обход по кругу, не скрываясь и не таясь, в полной тишине он несся, а люди валились наземь, чтобы уже не встать. Все, все, кого я знал… а с ними и батя с братанами. – Он закрыл глаза, обхватив руками склонившуюся голову. – И я бы лег, но тут девка вышла, да в голос как заорет: «Не тронь мальца, Патрик, его хоть пощади!» Я стою, она стоит, и зверь стоит, мех на загривке топорщит, глазом буравит, а с морды кровь людская струями стекает на траву. «Беги! – она кричит. – Беги! И не возвращайся!» И я побежал, все там остались, а я все бежал, и бежал, и бежал… Не помню, как назад возвернулся, уж через месяц, к снегам, глаза открыл дома, мать в слезах сидит, говорит, в лихоманке жаром чуть не угорел, да все бредил про зверя лютого.

– Не поверили или правду не сказал? – Я жестом показал стоящей неподалеку служанке, явно впитывающей весь рассказ, как губка воду, подогреть чаю.

– Не сказал. – Он упер в меня тяжелый, мутный хмелем взгляд. – А про что сказал, не поверили, ни барон тогда, ни три дурня, что сегодня в ночь на тот свет отправились. Старого волка убили, но баба-то осталась. Не знаю, то ли сама оборотнем стала, то ли щенят успела народить, а соваться туда не нужно, коли живыми ноги хотите унести. С нее у меня спросу нет, муж ее мертв, вот и молчал.

– Вот и молчи дальше. – По-стариковски крякнув, я встал из-за стола, отправляясь к себе. – Сегодня чтоб не пил больше, шкуру спущу. Завтра с рассветом чтоб у замка был.

– Зачем? – Он пьяно замотал головой.

– К бабе поедешь, спасибо скажешь, что живой до сих пор.

* * *

Выехали, что называется, до петухов, вроде где-то на горизонте намечается розовая полоса, но небо еще по-ночному чистое. Кроме енотов и Конпы, брать никого не стал, было холодновато, еще лето, но по ночам уже свежо, так что я, недолго думая, развернул скрутку с шерстяным одеялом, укутываясь в него с головой, отчего в тепле, на мерно покачивающейся спине лошадки даже умудрился заснуть на пару часиков, чудом, наверно, не свалившись.

Конпа в седле держался уверенно, вел мою лошадку, намотав удила на луку своего седла, шли лошадки бойко, по натоптанной дорожке уходя на север от Кугермата, где-то там, на световой день пути, стоит Поренка, а еще дальше – неживая Мекта, куда мы и держали свой путь.

На кой черт, спрашивается, я туда подался? Спросите что полегче. Вот хоть убейте, не знаю, может, устал от этой военной кутерьмы, а может, сердце чего в голову подсказало. Не знаю, одно лишь могу с точностью сказать: история с этим Мектийским лютнем должна окончиться. Насовсем. Навсегда. Хватит в ней уже крови и боли, и пусть не мое это дело, но я его хочу закончить.

Семьдесят третий получил указание ждать еще сутки Тину, а потом выдвигаться к следующему рубикону нашего марша, конечной точке всего похода – Роне.

Пограничной крепости западней Кугермата. По срокам, думаю, Нуггет уже рвет волосы на… кхм… голове, дойдя до Норвшлица и получая звоночек от крестьян о захвате еще одной его крепости. Да и легион у меня уже не тот, что был, уже не нужна нянька, чувствуется, пошел прокал стали, из которой хороший клинок выйдет, ну и не так уж далеко и надолго я их покидаю, дня три-четыре от силы.

Ехали молча, то ли жалел мужик о том, что вчера языком болтал, то ли баронского титула боялся, что, впрочем, меня как раз устраивало. Как-то в суете последних дней я отвык от такой вот тишины, все суета да бег по кругу, а вот так вот помолчать дорогой да по сторонам башкой покрутить все недосуг. Устал я что-то, а может быть, испугался, что немудрено. Я этого никому не скажу, но я действительно испугался, что тогда, в Норвшлице, что сидя в кустах большого лога. Есть у меня куча оправданий, как для себя любимого, так и для окружающих, мол, ребята так вот и так – не виноват я, война сама ко мне в дом пришла. Но дело в том, что я впервые не в кино, не на телеэкране увидел, что это такое. Было у кого-то: война – это некая акция, благодаря коей люди, которые не знают друг друга, друг друга убивают ради славы и выгоды людей, которые знают друг друга и друг друга не убивают. Я не помню, чьи это слова, но там, в Норвшлице, все было хуже во сто крат, и, хуже всего, это случилось исключительно по моей воле, не говоря уже о тупости, приведшей меня в Гердскольд.

Да, тупости, вот такой вот из меня полководец. Из-за моего разгильдяйства умерли люди, из-за меня. Эх, совесть, жри меня поедом! Все мы, люди-человеки, грешны тщеславием и этим проклятым: «Я точно знаю, как будет лучше для всех». Усмехнувшись, даже анекдот вспомнил про покойного царя Бориса, когда он с делегацией шел с очередного митинга и вляпался, что называется, ногой к деньгам. «Я знаю, господа, чем накормить наш народ, – говорит он, вытирая ногу об газон, – но он же привередливый, он это есть не станет».

Вот так и я: вроде бы и решение гениальное и простое, но вот послевкусие у него какое-то не такое.

 
Грубым дается радость,
Нежным дается печаль.
Мне ничего не надо,
Мне никого не жаль.
 
 
Жаль мне себя немного,
Жалко бездомных собак,
Эта прямая дорога
Меня привела в кабак.
 
 
Что ж вы ругаетесь, дьяволы?
Иль я не сын страны?
Каждый из нас закладывал
За рюмку свои штаны.
 
 
Мутно гляжу на окна,
В сердце тоска и зной.
Катится, в солнце измокнув,
Улица передо мной.
 
 
На улице мальчик сопливый.
Воздух поджарен и сух.
Мальчик такой счастливый
И ковыряет в носу.
 
 
Ковыряй, ковыряй, мой милый,
Суй туда палец весь,
Только вот с этой силой
В душу свою не лезь.
 
 
Я уж готов… Я робкий…
Глянь на бутылок рать!
Я собираю пробки —
Душу мою затыкать.
 

Да уж, силен батенька Есенин в своих стихах. Силен, под стать моему настроению. Ну да ничего, глядишь, к вечеру и оклемаюсь, вон красотища какая вокруг, поля налились золотом, вон как колосья под тяжестью к земле льнут. Даже речка не речка, ручей не ручей имеется в наличии этого дизайнерского ландшафта. А птички, птички-то как поют! Эх, ружье бы мне. Тьфу. Куда-то не туда понесло…

К обеду солнышко уже бросало в пот, мы свернули с дороги, встав под тень деревьев у бегущей вдоль нашего пути речки-канавки, решив тут немножко сбросить усталость и перекусить заодно. Яички отварные, хлебушек с зелеными перышками лука да шмат сала – что еще мужичку в дороге надо? Конпа, слопав свою часть, тут же, на траве, и прикорнул, я же, скинув портки и засунув под мышки по еноту, плюхнулся в прохладу воды, всколыхнув маленькую заводь и распугав всех лягушек.

– П-ф-ф-ф-ф! – тяжело вздохнул Профессор, толкая в толстый и мохнатый зад Прапора, помогая тому выбраться из воды.

Вообще они чистюли у меня, я даже ненароком стал подозревать, не те ли это еноты, что «полоскуны», но бросил эту мысль из-за того, что зверьки отказывались стирать мои носки. Настоящий «полоскун» никогда бы себе этого не позволил. Наверное.

Снова путь, неспешный, но явно веселей, чем ножками. К вечеру под лай дворовых собак вошли в Поренку, где меня Конпа определил на постой в своей избе, где помимо него жила дородная женщина слегка за сорок – его жена, и два таких же диковатых парня, как и он, лет по шестнадцать, может, четырнадцать – сыновья. Тетка, смущаясь и краснея, накрыла стол, для острастки пару раз кухонным полотенцем огрев своих мужичков, чтоб не лезли раньше времени. Повечерили, как говорится, и на боковую, енотов тоже запустили в дом, так как местные собаки их невзлюбили, покрывая с ног до головы собачим матом. Мило у них тут, почти как наша глубинка – уже и домики не по-черному топятся, и скотина отдельно, явно не тот уровень, что мне был знаком по Дальней. А утром снова в путь, только в этот раз без дороги, а через разнотравье заброшенных полей, в этой стороне уже народ старался не появляться. Чувствовалось, что природа начинает потихоньку отвоевывать свое, напрочь стирая людские пути-дорожки.

– Барон. – Где-то к полудню не стерпел мой провожатый. – Отпусти меня, не могу туда идти.

– Боишься? – Я постоянно сверялся с «Маком» на предмет мониторинга окружающей среды.

– Боюсь. – Он опустил голову.

– А спасибо за жизнь, за жену и двух сыновей кто будет говорить за тебя? – Я спокойненько покачивался на своей лошадке.

– Они мне жизнь погубили! Отца моего с братками даже не похоронил никто! А я им спасибо? – В его взгляде сверкнула злость.

– Значит, как баб трахать да по морде бить – герои? В двадцать рыл потом с рогатиной на одного зверя – тоже молодцом, а как виниться идти – так некому, получается? – Вообще, наверно, разговор этот ни к чему, нет здесь одной правды, все виноваты, нет святых в этой истории. – Ты вообще потом думал, как она жила сама в лесу с детьми без мужика?

– Да что с ней станется, волчица она, под волком жила, лес дом ее. – Уже несколько потупившись, начал он.

– Ну смотри, неволить не стану. – Я зевнул, показывая свое безразличие. – А то бы съездил-то к своим на могилку, не мальчик уже, кто его знает, сколько тебе еще небом отмерено жизни, проведал бы.

Больше к разговору не возвращались, как уже говорил, держать никого не держу, не хочешь – не иди, но он, молча потупив голову, плелся следом, пропустив меня вперед. Зря я на него, конечно, наехал, мужик-то и вправду не при делах, только кто его знает, как там все повернется? Может, им еще жить после меня бок о бок, так и замириться не помешает.

Степенно утренняя прохлада уходила под натиском светила, а под жаром полевой разнобой трав дурманил горечью и ароматами, выдавая сладость в чистый воздух не цивилизации.

– Нет, не могу. – Он остановил всхрапнувшую лошадку. – Не могу, барон.

– Тогда иди домой. – Я тоже остановился, кивнув ему. – Назад все едино не поеду, а куда путь мой дальше ляжет, то не твоего ума дело. Мира тебе, Конпа, ступай.

Слов больше не понадобилось, я тронул коника пятками, еще долго спиной ощущая его взгляд. Скоро уже, скоро, недолго осталось. Миновав пару рощиц и проехав из густой рощи в овражек, оттуда уже полем двинулся к виднеющемуся вдалеке тыну и ряду крыш заброшенной Мекты. Чуть меньше часа мне понадобилось, чтобы достигнуть заброшенного поселения, в свете дня показавшегося мне необычайно печальным из-за своего запустения, раскрытых дверей и ставен. Это словно ощутить взгляд выбеленного временем черепа у обочины дороги.

Сработал «Мак», выдавая параметры скрывающейся тени, чуть в стороне и выше идущей следом за мной в высокой траве. Волк, да, «Мак» обстучал его ультразвуковыми волнами, снимая параметры и делая расчетную по массе скрывающегося хищника. Немаленький такой песик, должен я вам сказать, общая длина тела примерно под метр семьдесят, может, чуть больше, и килограммчиков живого веса под девяносто. Упитанная тушка, видать, с голоду они тут не мучаются.

Проехав деревеньку насквозь, выехал на околицу, обнаружив чуть выше, на холме почти у самого леса, небольшой сруб с танцующей ленточкой белесого дыма из грубой глиняной трубы. Идиллия. Вот и вторая собачка отобразилась маячком, тоже, милая, на глаза не попадается, по травке высокой идет, по земле стелется. Сколько же их тут? Неспешно подъехал к домику, без лишних и резких телодвижений сползая с седла и привязывая нервничающую лошадку к ветхому заборчику.

– Хозяева! – Я бухнул пару раз кулаком по вкопанному в землю столбу. – Есть кто дома?! Принимай гостей!

– А мы гостей не ждем. – Из домика вышла высокая осанистая женщина слегка за сорок с уложенной вокруг головы толстой косой из темных, местами с проседью волос. Красивая, чувствуется стать и стержень в человеке.

– Эт вы зря. – Я цокнул языком, неодобрительно качнув головой. – Разве ж это по-людски?

– Люди? – Она невесело улыбнулась. – Давненько мы уже здесь не встречали таких.

– А я вам чем не мил? – Я продолжал дурачиться. – Вот, глядите, какой ладненький: ни хвоста, ни лап, ни клыков – чем не человек?

Ох, и тяжелый у нее прищур, такой, знаете, с оттягом, лицо мигом посуровело, словно у каменной статуи, а глаза – бойницы. Не нравлюсь тебе, ну дык и я не свататься приехал, милочка.

– Ты бы, хозяюшка, лицо-то попроще сделала да собачкам своим отмашку дала, чтоб хвостами не теребили, а то ведь и до беды недалеко. – Я стал серьезен.

Вмиг два волка по слегка заметному трепету ее пальцев сорвались с мест, серыми молниями бросаясь на меня и заставляя встать на дыбы перепуганную лошадь. Оп-па! Надо же, а волки скулят, прям как собаки, развернутый подарок Эббуза взвил их тела в воздух, опрокидывая и пару метров юзом таща по земле.

– Стой, где стоишь! – Я воздел руку, предупреждая ее позыв броситься к своим песикам. – Ничего с ними пока не станется, а вот нам бы поговорить с тобой надобно.

– Кто ты? – Вновь глаза-амбразуры, но уже другое лицо, с испугом… не за себя… нет… значит, дети.

– Барон Ульрих фон Рингмар, проездом тут. – Я вошел во двор, присаживаясь на стоящую неподалеку колоду для рубки дров. – А местные вот с жалобой ко мне, так, мол, и так, выручай, родненький, совсем волки житья не дают.

– Это кто еще кому житья не дает! – Ух, глаза сверкают, и впрямь волчица.

– Знаю, знаю, про мужа твоего… Патрика. – Я замолчал, давая ей возможность совладать с нахлынувшими чувствами. – Все знаю, дорогая моя, и не виню ни тебя, ни его в тех смертях, что было, то бурьяном поросло.

Во двор с опаской вошли два волка, стороной обходя меня с поджатыми к животу хвостами, тут же юркнув к ногам хозяйки. Мордочки какие-то виноватые, чувствуют, серые, страх матери перед незнакомцем.

– Раз знаешь, то зачем пришел? – Она не выдержала, по лицу побежали слезы. – Смерти нашей хочешь?

– Ну зачем же так сразу про смерть-то. – Я растрепал волосы на голове, вновь собрав их пальцами и пригладив. – Про то, что ныне творится, успеем еще поговорить. Меня больше интересуют дела минувших дней, слушал я тут недавно, слушал про то, что было, а в голове вопрос крутится, решения не находит.

– Певна, Молка! – Женщина одернула льнущих к ногам зверюг, чуть ли не падая из-за огромных, трущихся об нее боков. – А ну-ка прекратили обе!

Волчицы! Это ж какого размера волчара-то будет, если у них такие девочки-лошадки? Немудрено, что папочка тут Хиросиму устроил. Две волчицы как-то странно подобрались, прильнув мордами к земле, жгуты мышц забегали канатами под шкурой, зверюги синхронно выгнулись, демонстрируя, как грудные клетки со щелчком расширяются в кости, что-то захрустело, а потом их словно вывернуло наизнанку. Тут и вправду начинаешь понимать: не напрасно им дают второе название «перевертыши», было похоже, как если бы они перекувыркнулись через спину.

Стоп.

Что это?

Кто это?

Это! Да! Ух ты ж!

С земли поднялись две красивые, светловолосые девчонки, лет пятнадцати, по виду – капельки одного ручья, близняшки. Носички такие курносички, усички такие пусечки, да-да, пусечки у них были в порядке, и, поверьте, я их оценил! Девчонки встали возле матери совершенно голыми!

– Барон? – встревожилась женщина. – Вам что, плохо?

Плохо? Да ну, бросьте, мне уже давно не было так хорошо! Заснуть, правда, теперь будет нелегко, ну да это зрелище того стоит.

– Эм-м-м. Это… – краснея и с трудом отводя взгляд, я помахал рукою. – Вы бы Пенке с Молочком сказали, шли бы они… это… значит… надели бы чего.

Девочки залились звонким смехом, шмыгнув в дом, на прощание вильнув мне парочкой упругих ягодичек. Ради такого зрелища, скажу я вам, стоило пройти весь этот путь, да что там этот – я бы полмира пешком обошел, лишь бы еще хоть одним глазком…

– Пенка и Молочко? – Женщина улыбалась, наблюдая мое смущение. – Ну-ну.

– Эм-м-м. Значит, что я там от вас хотел? – Ну растерялся, с кем не бывает?

Женщина тоже рассмеялась в голос, а ей из дома переливчатыми колокольчиками вторили ее дочки.

– Ох уж эти мужики! Оскал волчий не проймет, а стоит юбкой взмахнуть, сам к ногам падает! – Она тоже вошла в дом. – Заходи, гость дорогой, отобедаешь с дороги, тогда и поговорим.

Ох, и взял меня в оборот женский коллектив, на минутку даже ощутил себя, как дома, в Лисьем. Я им тут и полочки прибивал до вечера, и ножи точил, и дров наколол, даже за водой к колодцу деревенскому смотался, зато накормили, обстирали, улыбками отогрели. Небогато, в общем-то, жили, домик на две клетушки-комнатушки, тут же печь да стол со всем нехитрым скарбом. Но рукодельницы, все в тряпочках вышитых, цветочки стоят, чистенько и аккуратненько. Сами не запущены, хоть и в глухомани живут, видно, мать гоняет, девки неизбалованные, каждое ее слово на лету ловят.

– Вы, барон, не побрезгуете у нас переночевать? – Звали женщину Лорой.

– Почту за честь, видал я иные хоромы замковые, так там грязней, чем у вас в курятнике.

Пока суд да дело, дождались вечера, вновь усаживаясь за стол, девочки еще немного покрутились и убежали во двор. Похоже, к ночи границы владений своих осматривать или еще чего, впрочем, не моего ума дело.

– Что ж тебя смущает, барон, во всей этой истории? – Она убирала посуду со стола, а я, немного осоловев от обильной пищи, сидел, вытянув ноги.

– Когда пришел Нафаль, с этого места все словно сказка. – Я выглянул в маленькое окошко, отмечая восход полной луны. – Да и с вами не все понятно, вижу, вы непростая женщина – осанка, взгляд, то, как хозяйство поставлено, я вон даже углядел ненароком, что девочки грамоте обучаются под вашим руководством.

– Урожденная баронесса Лорейн фон Пиксквар. – С улыбкой она чинно поклонилась, красиво присев и взметнув полами юбки. – Это вы, барон, правильно меня раскусили.

Шарики защелкали у меня в голове, вырисовывая картину. В Роне я был представлен Пикскварам, помню, серьезный у них там мужчина заправляет, от него так и прет за версту казармой и сталью, вояка до мозга костей.

– Барон Томас Пиксквар кем вам приходится? – припомнил я его имя.

– Брат. – Тяжело вздохнув, она села рядом за стол, устало потирая виски. – Старший, у нас разница в два года, Томас всегда был серьезным мальчиком, не то что я, бедовая. Вы его видели, знакомы? Как он?

– Серьезный мальчик стал серьезным мужчиной, уже виски с проседью, дочка у него где-то моих лет, жену, кстати, тоже Лорой зовут.

– Я рада за него, хоть мы и расстались нехорошо, – тяжело вздохнув, начала она. – Давно это было, давно. Наше баронство, как вы знаете, немного западнее и южней, там больше степи и лишь маленьким язычком лес касается нас, у границы с Кемгербальдами. Так вышло, что мой отец тогда завяз в войне с орками-переселенцами, идущими по нашей степи вдоль границы в леса пиктов. Что их погнало, я не знаю, но помню, переселение у них было массовым, вот мой отец и встрял в войну, пытаясь завернуть их кланы с нашей земли.

С перерывами и паузами она ушла в воспоминания, тихим печальным голосом поведав мне о своей судьбе. О том к чему хоть раз, но прикасался каждый в своей жизни, о том, что мы всегда будем хранить в своей памяти, кто-то со смущением, кто-то с грустью, может быть, с болью. Любовь – да, есть такая штука на свете, странная и непонятная химия высших материй, но здесь не просто любовь, а первая. Та, что без оглядки, не связанная условностями, дикая и необузданная. Первая.

Ей было шестнадцать, юна, чиста и полна надежд на будущее, а ему только-только исполнилось девятнадцать. Красавец мужчина, высокий, поджарый, волос цвета вороньего крыла, он вместе со своей семьей, беженцами, уходил от тягот войны, гонимый в безопасные земли кланами орков, не очень-то церемонившихся с людьми.

Родовой замок Пикскваров, Кюран, тогда служил чем-то вроде перевалочной базы для бегущих людей, где им выделяли место, худо-бедно давали шанс заработать себе на хлеб. Тогда-то они и познакомились. Он, его отец и два младших брата приносили в замок на продажу мелкую дичь, иной раз привлекались управляющим на работы то по саду, то со скотиной.

Такой загадочный, а от этого еще больше желанный, он отмалчивался, когда его спрашивали, кто он и кто его семья. Также доподлинно неизвестно, из каких они мест родом. Ну да не это главное, главное здесь – это чувство, что возникло между ними, взаимное, дикое и такое сладкое. Лорейн боялась, что скажут ее отец и брат, но неожиданно она поняла, что того же боится и ее возлюбленный, причем чуть ли не больше, чем она. Странно, ведь она дочь барона, кто может быть против такого союза со стороны простолюдинов? Оказалось, может и еще как, семья Патрика не просто состояла из оборотней, они были кланом рожденных чистокровок. Здесь, думаю, стоит пояснить нюанс информацией, почерпнутой мной из бестиариев сэра Дако. Дело в том, что, в отличие от тех же вампиров, к примеру, трансмутация перевертышей не постоянна, а, как вы сами понимаете, состоит из двух фаз или ипостасей. Первая – изначальная, то есть форма человека прямоходящего, и вторая – боевая трансформация уже, так сказать, рабочая. И, что характерно, штамм вируса может передаваться не только путем заражения крови, но и генетически, то есть зараженные люди вполне мирно себе клепают детишек, отчего мутация, естественно, увеличивается с каждым новым поколением и уже отсекает различные ненужные промежуточные стадии. Вот как, к примеру, те же Пенка и Молочко могут совершенно спокойно перетекать из одной формы в другую, в то время как человек, только-только приобретший вирус, вынужден быть привязанным к определенным внутренним часам, по которым организм подготавливал смену форм, накапливая примерно за месяц необходимый ресурс. Из-за этого срока, кстати, в легендах и идет такая привязка смены обличия к полной луне, на самом деле у разных особей разные сроки подготовки к мутации, но в общем и среднем где-то от тридцати до сорока дней.

Патрик принадлежал клану, который в течение жизней нескольких поколений взращивал вирус, причем не просто взращивал, а по каким-то одному ему ведомым канонам и правилам, так как круг оборотней их семьи – это закрытая аристократия, где главы домов зачастую торгуют между собой породистыми щенками, то бишь, как вы правильно понимаете, своими детьми. Возможно, это дикость, но не стоит забывать, что, как и вампиры, оборотни также были вне закона. Но вот, в отличие от них, они оставались людьми в полной мере этого слова. Ели-пили обычную еду, ходили, стояли, спали. Все как у всех, лишь с дополнением. Любой из оборотней ничем не отличим от человека, вся жизнь от колыбели до могилы такая же, их трансмутация не прибавляла им жизни или защиты от болезней, не защищала от тяжелых ран, что в образе человека ты смертен, что в образе волка. Без всяких там серебряных пуль и святых технотанцев. Откуда ж ноги растут? Оттуда и растут, что, получив рану, зверь бежит, в то время как человек ляжет, подняв лапки кверху. Вот и пошла молва: раз убежал, значит, выжил, что, сами понимаете, далеко не факт.

Годы, десятилетия, да что там говорить – столетия научили этих людей осторожности. Пусть ты силен, пусть ты быстр, но эти мурашки-человечишки умудряются не то что волка – медведя, царя леса, палками так истыкать, что тот дух испускает. А уж потыкать разную животинку у нас, людей, всегда охотников тьма найдется. Вот и стали они закрыты, вот и не верят они всем и каждому. Посему и Лорейн, не кто-нибудь, а дочь барона, пришлась главе семьи не по нутру.

Это покруче будет всяких Капулетти, наши Ромео с Джульеттой собрались преступить все мыслимые и немыслимые законы людей, наплевав на статусы и положение семей, разорвав классовые оковы, а также войдя в противоестественный союз двух по сути родственных, но лишь однокоренных рас.

Бессовестные какие, я представляю, как их родители расстроились: мы вот такие в их годы не были! А самое обидное, что уже и не будем. М-да. В общем и целом, поцелуйчики-обнимашечки закончились тем, что они сбежали, та от тех, а тот от этих, затерявшись в толпе беженцев, колесивших неприкаянными тогда по всему баронству. Долго ли коротко, но осели в Когдейре, на краю глухомани, считай, в лесу. Жизнь начали не то чтобы безоблачно, но на удивление дружно, без каких-то серьезных конфликтов и разногласий. Наверное, тут стоит отдать должное Лоре, девочке, можно даже сказать, в какой-то степени изнеженной, но способной променять баронские палаты и богатство одежд на вот такое нехитрое житие, когда приходилось работать двоим от рассвета до заката, но зато вместе. Вдвоем. Навсегда.

Красивая история с печальным концом. Любовь, чистая и настоящая, с тайной на двоих. Не уверен, но, по-моему, в наши дни такую любовь уже не делают небеса, или кто там за это наверху ответственный?

Ее слезы пусть останутся при ней, мне самому было тяжко и муторно от той картины, когда Патрик вернулся однажды из леса, застав избитую в слезах жену в изорванном платье. Что им пришлось пережить и что сказать друг другу, а может, и сделать, пусть останется там, в прошлом. Мне лишь осталось уточнить мелочи, открыв неизвестное в этой истории, а именно – тот день, когда в Мекту пожаловал барон Нафаль фон Когдейр.

Со слов Конпы, барон выглядел простачком, а вот в свете слов Лоры все выходило даже наоборот. Нафаль не просто собрал праздных зевак, были там и егеря, были там и знатные охотники, но, как я и догадывался, рыцарь там был непростой. Некий Шерман Ол'Рок, ни много ни мало, а командор бестиаров. Это получается что-то вроде сотника, капитана рыцарского ордена, специализировавшегося именно на бое с «нелюдью». Когда-то, в стародавние времена, данный орден был введен в королевстве из-за обилия опасных созданий, во множестве бегавших по округе и изводивших мирных граждан. Орден в принципе, наверно, нужный, ведь не все создания и трансморфы были способны адекватно воспринимать мир, не для того они создавались в военное время. Вот и Нафаль, не будь дурак, сообразил тряхнуть мошной, выписав из столицы этого узкого специалиста.