Текст книги "Песни каторги"

Автор книги: Сергей Максимов

Известный малороссийский разбойник Кармелюк был также поэтом и автором не разбойничьих, но элегических песен, сложенных на родном ему языке. Он «шалил» на Волыни, долго не давался в руки властей и, наконец, убит был своею коханкою, которая подкуплена была соседним помещиком [28]28
На Волыни об этом событии рассказывает народная песня:Ой ты, Кармелюк, по свету ходишь,Не едну девчину с ума сводишь,Не едну девчину, не одну вдовуБелолицу, румяну ще-й черноброву!Ой ты, девчина, ты чорнявая,Ой де-сь ты мине приваду [50]  дала?Бо дай ты так знав з сеней до хаты,А як знаю чим чаровати:Ой у мене чары оченьки кари,А в мене отрута [51] в городе рута!Пишов Кармелюк до кумы в госте,Покинув платья в лесе при мосте:– Ой, кумцю, кумцю, посвоимося [52],– Дай горилочки да напиемося.«Ой раду, раду, ходим до саду, Нарвемо грушок повен хвартушок [53], Сядемо соби под яблонею, Будем пити мед за горелкою, Прийде чорнява, пидем гуляти!» – Скажи ж, дивчина, як тебе звати, – Що б я потрапив [54] до твоей хаты! «А мене звати Магдалиною, А моя хата над долиною, А моя хата снопками шита [55], Прийди Кармелюк, хочь буду бита, Хочь буду бита – знаю за кого: Пристало серденько мое до твого!» Ой сам я дався з света сгубити Що я и сказав куле [56] святити. Сама ж ты дала до двора знати, Шоб мене вбили у твоей хате!

[Закрыть].

В сибирских тюрьмах также сохранилась одна хорошая песня его, без сомнения, оставленная самим Кармелюком, так как он в Сибири был и отсюда убежал разбойничать на Волыни. На Волыни сохранилась о Кармелюке такая песня в народе:

 
Повернувся я з Сибиру
Не ма мине доли.
А здаеться, не в кайданах,
Еднак же в неволе и т. д. (См. ниже.)
 

Нам самим лично удалось видеть на Карийских золотых промыслах ссыльнокаторжного Мокеева, сосланного за грабеж и отличавшего в себе несомненно поэтическую натуру, высказавшуюся и в жизни на воле, и в жизни на каторге и даже выразившуюся в порывах к стихотворству. Ему заказана была песня на отправление эскадры для приобретения Амура, и муза Мокеева, вдохновляемая шилкинскими картинами и руководимая аккомпанементом торбана, бубна, тарелок и треугольника, высказалась в большой песне, которая начинается так:

 
Как за Шилкой за рекой,
В деревушке грязной,
Собрался народ простой,
И народ все разный.
 

а кончается:

 
Вдруг раздался песен хор,
Пушек залп раздался,
И по Шилке, между гор,
Флот сибирский мчался.
 

Песне этой не удалось удержаться у казаков (придумавших про Амур иную песню, совсем противоположного смысла и настоящего склада), но нет сомнения в том, что Мокееву немудрено было соблазнить каторжных теми своими песнями, которыми приладился он к общему настроению арестантского духа, т. е. когда его муза снисходила до сырых казарм и тяжелых работ или хотя бы даже и до купоросных щей. Арестанты, как мы видели, невзыскательны и в ущерб настоящим народным песням привыкли к тем, которые нуждаются в торбане и трескотне тарелок; вкус давно извращен и поэтическое чутье совсем утрачено. Вот для примера песня, пользующаяся особенною любовью тюремных сидельцев не только в России, но и в Сибири, песня, распространенность которой равносильна самым известным и любимым старинным русским песням. Столичные песельники в публичных садах и на народных гуляниях, известные под странным именем «русских певцов», вместе с цыганами представляют тот источник, из которого истекает вся порча и безвкусие. Здесь же получил образование и автор прилагаемой песни, и здесь же выучились находить вдохновение новейшие творцы псевдонародных русских песен.

 
Такова песня в целом виде и с более замечательными вариантами:
 Ни в Москве, ни за Москвой,
 Меж Бутырской и Тверской,
 Там стоят четыре башни,
 Посредине Божий храм.
 (Или по-московскому и вернее:
 В средине большой дом.)
 Где крест на крест калидоры
 И народ сидит все воры, —
 (Или: сидит в тоске).
 Сидел ворон на березе;
 (Или: Рыскал воин на войне),
 Кричит ворон не к добру: (или: на войну)
 «Пропадать тебе, мальчишке,
 Здесь в проклятой стороне,
 Ты зачем, бедный мальчишка,
 В свою сторону бежал? [29]29
  В России поют: Своей родины бежал.


[Закрыть]
 Никого ты не спросился,
 Кроме сердца своего [30]30
  В России прибавка:
На кого же ты покинулМать родную и отца?  (Или:
Ты спокинул, ты оставилТы старушку свою мать, Отца свово старика!) – «Уже некому мальчишку Меня было научить, А теперича мальчишку, Меня поздно научать! Уж и жил я, веселился, Но имел свой капитал; Как и этот капитал Весь я пропил, прогулял(Дальше: «во неволю жить» и проч.) Или: «Жил бы, жил бы, веселился, Капиталец свой имел; Капиталец миновался, Во неволю жить попал.

[Закрыть].
 

 
 Прежде жил ты, веселился,
 Как имел свой капитал.
 С товарищами поводился,
 Капитал свой промотал.
 Капиталу не сыстало —
 Во неволю жить попал,
 Во такую во неволю:
 В белый каменный острог.
 Во неволе сидеть трудно.
 (Или: Хороша наша неволя, да —)
 (Но) кто знает про нее:
 Посадили нас на неделю —
 Мы сидели круглый год.
 За тремя мы за стенами
 Не видали светлый день.
 Но не бось: Творец-Господь с нами,
 (Или: Бог-Творец один Он с нами),
 Часты звезды нам в ночи сияли;
 Мы и тут зарю видали,
 Мы и тут (или: Лих мы здесь) не пропадем!
 Часто звезды потухали,
 Заря бела занялася,
 Барабан зорю пробил, —
 Барабанушко пробивал,
 

 
  Клюшник двери отпирает
 Офицер [31]31
  Вм. офицера – писарь с требыем идет, нам указы выдает, собираться скоро в поход.


[Закрыть] с требой идет,
 Всех на имя нас зовет [32]32
  В России эта трагическая сцена размалевана иначе:
 Свет небесный во сияньи: Барабаны зорю бьют, Барабан зорю пробьет, Вундер двери отворяет: Писарь с требою идет; Он по требованию кличет, Нам к суду идти велят. Взяли сумки, помолились И отправились себе… Нас в карету посадили И с конвоем повезли… Или: Взяли сумки – подхватили И в поход скоро пошли, Торбан, торбан покатился. Что за чудна за карета! Сдивовался весь народ, Что кругом конвой идет. У родных сердца забьются, Слезно плакали об нас, Слезно плакали об нас, Отправляли в Сибирь нас.  Здесь и конец – как мы выше сказали – российскому изделию. Сибирские арестанты не задумались над описанием дальнейшей картины и изобразили ее в последнем придатке к песне. По словам сибирских арестантов, песня эта сочинена в конце 40-х годов нынешнего столетия, и основная канва ее приписывается, как сказано нами, разбойнику Гусеву.


[Закрыть].
 «Одевайтесь, ребятенки,
 В свои серы чапаны!
 Вы берите сумочки, котомки,
 Вы сходите сверху вниз
 Говорите все одну речь».
 Что за шутова коляска
 Показалась в городу?
 Коней пару запрягают,
 Подают ее сейчас, —
 Подают эту коляску
 Ко парадному крыльцу:
 Сажают бедного мальчишку
 К эшафотному столбу.
 Палач Федька разбежался,
 Меня за руки берет;
 Становит меня, мальчишку,
 У траурного столба.
 Велят мне, бедному мальчишке,
 На восход солнца молиться,
 Со всем миром распроститься.
 Палач Федька разбежался —
 Рубашонку разорвал;
 На машину меня клали,
 Руки, ноги привязали
 Сыромятныим ремнем;
 Берет Федька кнутья в руки,
 Закричал: «Брат, берегись!»
 Он ударил в первый раз —
 Полились слезы из глаз.
 Он ударил другой раз —
 Закричал я: «Помилуй нас!»
 

Вот какой песне в наше время удалось попасть во вкус потребителей настолько, что нам привелось заметить несколько сортов ее с обычною фабричного набойкою; основа гнилая и проклеенная, уток линючих цветов и красок, и в Москве, и в Сибири, и в Кавказе, и в Саратове. Песня стала и любимою и распространенною; редкой другой песне доставалась такая счастливая доля, несмотря на то, что за нею нет никаких достоинств, каковыми красятся старинные, настоящие народные песни. В этой пародии на русскую песню нет уже искреннего чувства и поэтических образов, хотя и замечается тонический размер и рифма. Между тем такого склада песням, с конца прошедшего столетия, судьба судила занять чужое, не принадлежащее им место, как бы в доказательство того, что народ уже успел забыть старые образы и приемы, самобытные и художественные, и потянулся к новым, искусственным и прозаическим. Во всяком случае, нельзя не видеть в этом явлении упадка поэтического чутья и художественного вкуса в силу причин, исключительно не зависевших от народа. С такими ли красками подходили к своим идеалам прежние народные певцы и так ли легко отходили от них прежние люди? Для образца представляем одну старинную песню (записанную в Саратовской губ.), получившую вдохновение и содержание свое в том же источнике, из которого вытекла и новая тюремная песня, – близкая свойственница новомодным лакейским, трактирным и фабричным песням:

 
Еще сколько я, добрый молодец, не гуливал.
Что не гуливал я, добрый молодец, не похаживал,
Такова я чуда-дива не нахаживал,
Как нашел я чудо-диво в граде Киеве:
Среди торгу-базару, середь площади,
У того было колодечка глубокого,
У того было ключа-то подземельного,
Что у той было конторушки Румянцевой,
У того было крылечка-у перильчата, —
Уж как бьют-то добра молодца на правеже,
Что на правеже его бьют,
Что нагого бьют, босого и без пояса,
В одни гарусных чулочках-то, без чоботов:
Правят с молодца казну да монастырскую ^{1}
 

 
  Из-за гор-то было гор, из-за высоких,
 Из-за лесу-то было лесочку, леса темного,
 Что не утренняя зорюшка знаменуется,
 Что не праведное красно солнышко выкатается:
 Выкаталась бы там карета красна золота,
 Красна золота карета государева.
 Во каретушке сидел православный царь,
 Православный царь Иван Васильевич.
 Случилось ему ехать посередь торгу;
 Уж как спрашивал надежа – православный царь,
 Уж как спрашивал добра молодца на правеже:
 «Ты скажи-скажи, детина, правду-истину:
 Еще с кем ты казну крал, с кем разбой держал?
 Если правду ты мне скажешь – я пожалую,
 Если ложно ты мне скажешь – я скоро сказню.
 Я пожалую тя, молодец, в чистом поле
 Что двумя тебя столбами да дубовыми,
 Уж как третьей перекладиной кленовою,
 А четвертой тебя петелькой шелковою».
 Отвечат ему удалый добрый молодец:
 «Я скажу тебе, надежа – православный царь,
 Я скажу тебе всю правду и всю истину,
 Что не я-то казну крал, не я разбой держал!
 Уж как крали-воровали добры молодцы,
 Добры молодцы, донские казаки.
 Случилось мне, молодцу, идти чистым полем.
 

 
 Я завидел в чистом поле сырой дуб стоит,
 Сырой дуб стоит в чистом поле кряковистый.
 Что пришел я, добрый молодец, к сыру дубу.
 Что под тем под дубом под кряковистым,
 Что казаки они дел делят,
 Они дел делят, дуван дуванили.
 Подошел я, добрый молодец, к сыру дубу,
 Уж как брал-то я сырой дуб посередь его,
 Я выдергивал из матушки сырой земли,
 Как отряхивал коренья о сыру землю.
 Уж как тут-то добры молодцы испугалися:
 Со дели они, со дувану разбежалися:
 Одному мне, золота казна досталася,
 Что не много и не мало – сорок тысячей.
 Я не в клад-то казну клал, животом не звал,
 Уж я клал тое казну во большой-от дом,
 Во большой-от дом, во царев кабак».
 

Вот те песни, которые нам удалось слышать в Сибири от ссыльных, или собственно тюремные песни:

I

 
 При долинушке вырос куст с малинушкой
 (или с калинушкой)
 На кусточке ли (или на калинушке) сидит
 млад соловеюшко,
 Сидит, громко свищет.
 А в неволюшке сидит добрый молодец,
 Сидит, слезно плачет;
 Во слезах-то словечушко молвил:
 – Растоскуйся ты, моя любезная, разгорюйся!
 Уж я сам-то по тебе, любезная,
 Сам я по тебе сгоревался.
 Я от батюшки, я от матушки
 Малой сын остался.
 «Кто тебя, сироту, вспоил, вскормил?»
 – Вскормил, вспоил православный мир,
 Возлелеяла меня чужая сторонка,
 Воскачала-то меня легкая лодка.
 А теперь я, горемышный, во тюрьму попал,
 Во тюрьму попал, тюрьму темную.
 

II

 
 Из-за лесу, лесу темного,
 Из-за гор, гор высоких,
 Выплывала лодка легкая.
 Ничем лодочка не изукрашена,
 Молодцами изусажена;
 Посередь лодки бел шатер стоит;
 Под шатром-то золота казна;
 Караульщицей красна девица,
 Девка плачет, как река льется;
 У ней слезы, как волны бьются.
 Атаман девку уговаривает:
 – Не плачь, девка, не плачь, красная!
 «Как мне, девушке, не плакати?
 Атаману быть убитому,
 Палачу (есаулу?) быть расстреляну!
 А мне, девушке, тюрьма крепкая
 И сосланьице далекое.
 В чужедальнюю сторонушку,
 Что в Сибирь-то некрещеную!»
 

III

 
 Ты воспой, воспой,
 Жавороночек,
 На крутой горе,
 На проталинке.
 Ты утешь-ка, утешь,
 Меня, молодца,
 Меня, молодца
 Во неволюшке,
 Во неволюшке,
 В каменной тюрьме,
 За тремя дверьми
 За дубовыми,
 За тремя цепями
 За железными.
 Напишу письмо
 К своему батюшке, —
 Не пером напишу,
 Не чернилами,
 Напишу письмо
 Горючьми слезьми.
 Отец с матерью
 Отступилися:
 «Как у нас в роду
 Воров не было,
 Ни воров у нас,
 Ни разбойников».
 

IV

 
Уж ты, гуленька мой голубочек,
Сизокрылый ты мой воркуночек!
Отчего ко мне, гуленька, в гости не летаешь?
Разве домичка моего ты не знаешь?
Мой домик раскрашенной: ни дверей нет, ни окошек,
Только печка муровая, труба дымовая.
Как во трубочку дымок повевает,
А у моей любушки сердце занывает.
Ах вы, нянюшки-мамушки!
Вы берите ключи золотые,
Отпирайте замки вы витые,
Вынимайте вы уборы дорогие.
Вы идите к чиновникам с поклоном —
Выручайте, дружки, из неволи!
Или голоску моего, гуленька, ты не слышишь:
Мой громкой голос ветерком относит?
Или сизые твои крылья частым дождем мочит,
Холодным осенненьким сверху поливает?
Как не ласточка кругом саду летает,
Не касаточка к земле низко припадает,
А про мое несчастьице, видно, не знает:
Будто я, добрый молодец, во тюрьме сижу, во неволе.
Что никто-то, никто ко мне, доброму молодцу,
Не зайдет, не заедет, никто не заглянет.
Тут зашла-зашла к нему гостюшка дорогая,
Вот его-то любушка милая;
Не гостить зашла, а проведать.
Уж ты, любушка, ты моя радость дорогая,
Выкупай ты меня Бога для из неволи!
Не жалей ты своих цветных уборов:
Ты сходит-ка, сходи в дом к прокурору,
Попроси ты его слезно, попрошай-ка:
Не отпустит ли он меня, молодца,
На вольной свет погуляти,
Свое горе лютое разогнати? ^{2}
 

V

 
 Соловейко ты мой, соловейко,
 Разнесчастный ты мой соловейко!
 Ты не вей себе, не вей себе теплого гнездышка,
 Не вей при дорожке,
 А совей-ка лучше его при долине:
 Там никто его, никто не разорит
 И твоих малых детушек никто не разгонит.
 Как у Троицы было под горою,
 За каменною было за стеною,
 Там сидит, сидит добрый молодец,
 Он сидит, сидит в каменной тюрьме;
 Он не год сидит, он не два года.
 Что никто к нему, разудалому,
 Никто не зайдет, никто не заедет.
 Тут зашла к нему гостюшка дорогая,
 К нему матушка его родная;
 Не гостить зашла, а проведать:
 – «Каково-то тебе, сыну милому,
 Во тюрьме сидеть, во неволюшке?
 Во тюрьме сидеть за решетками,
 За решетками за железными?»
 – Ах ты, матушка, ты, родимая!
 Ты сходи, сходи к прокурору в дом,
 Попроси-ка ты его милости,
 Не отпустит ли меня, доброго молодца,
 На свет белый погулять еще?
 

VI

 
 Привелось мне, доброму молодцу,
 Ехать мимо каменной тюрьмы.
 На тюремном-то на белом окошечке
 Сидел добрый молодец:
 Он чесал свои русы кудерушки,
 Частым белым гребешком.
 Расчесавши свои русы кудерушки,
 Сам восплакал слезно и сказал:
 «Вы подуйте-ка, буйны ветры,
 На родиму сторону!
 Отнесите-ка вы, ветры буйные,
 Моему батюшке низкий поклон,
 Как моей родимой матушке челобитьице!
 А жене молодой вот две волюшки:
 Как первая воля – во вдовах сиди,
 А вторая воля – замуж пойди!
 На меня-то, молодца, не надейся,
 У меня-то, молодца, есть своя печаль непридумная:
 Осужден-то я на смертную казнь,
 К наказанью ль кнутом да не милостному [33]33
  В известной русской песне: «Уж как пал туман на сине море», мотив этот повторяется в конце с таким вариантом:
 «Молодой жене скажите мою волюшку — На все ли на четыре сторонушки, Малым детушкам благословеньице».

[Закрыть].
 

VII

 
 Ты не пой-ка, не пой, млад жавороночек,
 Сидючи весной на проталинке,
 На проталинке – на прогалинке.
 А воспой-ка, воспой, млад жавороночек,
 Воспой-ка, воспой при долине.
 Что стоит ли тюрьма,
 Тюрьма новая,
 Тюрьма новая, дверь дубовая;
 Что сидит ли там, сидит добрый молодец,
 Он не год сидит, он не два года,
 Сидит ровно семь годов.
 Заходила к нему матушка родная!
 «Что я семь-то раз, семь раз выкупала,
 Что и семь-то я, семь тысяч потеряла,
 Что осьмой-то, осьмой-то тысячи не достало».
 

VIII

 
Сад ли мой, садочек,
Сад зеленый виноград!
Отчего садик поблек? —
В саду Ванюшка гулял,
Красных девок забавлял,
Во победушку попал,
Во победу, во нужду:
В крепку каменну тюрьму.
Под окном Ваня сидел,
С конем речь говорил:
«Ах ты, конь мой вороной,
Конь, добра лошадь моя!
Ты не выведешь меня
Из победы, из нужды,
Из крепкой каменной тюрьмы».
Как солнце на восход, —
Ведут Ваню на допрос.
Поперед палач с плетьми,
Позаде жена с детьми
Уливается слезами.
«Ах ты, женушка моя!
Жена, барыня моя!
Чем дарила палача?» —
Со белой шеи платком,
Со правой руки кольцом. —
Красно солнце на закат,
Ведут Ванюшку назад.
 

Сопоставляя эти песни рядом, мы видим в них разительное сходство в основных мыслях: одна служит основанием другой. Если источник этих песен лежит в думах заключенников русских тюрем (где они, по всему вероятию, и придуманы), то, тем не менее песни эти любимые и у сибирских арестантов. Одна песня (№ IV) даже до такой степени освоилась в Сибири, что ее там признают все за свою, называют сибирскою национальною и знают ее и поют все, начиная с тюремных казарм и крестьянских изб и кончая богатыми кабинетами и гостиными богатых купцов и золото– промышленников. Эта – одна из самых известных и распространенных песен в Сибири, несмотря на то, что коренной сибиряк вообще петь не охотник, мало знает песен и почти ни одной своей не придумал. Сибирскою можно назвать упомянутую песню разве потому только, что сибиряки несколько изменили напев, отличающийся от русского боль– шею тоскливостью (к тому же он и растянутее). Творчество в Сибири, по-видимому, не шло дальше того, что завещано Россиею, и остановилось, удовлетворенное старыми русски– ми образцами. Взамен того, в Сибири заметно явление противоположного свойства: там из готового материала составляются новые песни, в которых начало взято из одной, конец приставлен из другой. Эта перетасовка и перекройка стихов – дело обычное у арестантов, примеры мы укажем ниже. Вот, между прочим, один, отвечающий сразу трем песням, помещенным нами под №№ III, IV и V. В России III песне отвечает следующая, очень распространенная:

 
Ты воспой, воспой, млад жавороночек,
Сидючи весной на проталинке.
Сидит молодец в темной темнице,
Во темной темнице-заключеньице;
Пишет он граматку к отцу, к матери,
К отцу, к матери, к молодой жене:
«Ох ты, матушка, родной батюшка!
Выкупи, выручи доброго молодца,
Доброго молодца из темной темницы».
Как отец-то и мать отказалися,
Все сродники отступаются [34]34
  В России вариант:
Как у нас в роду воров не было,Ни воров у нас, ни разбойничков.

[Закрыть].
Ты воспой, воспой, мил жавороночек,
Сидючи весной на проталинке.
Сидит молодец в темной темнице,
Во темной темнице, в заключеньице;
Пишет граматку к красной девице,
К красной девице, прежней полюбовнице:
«Выкупи, выручи доброго молодца,
Ах ты душенька – красная девица,
Ты, прежняя моя полюбовница!»
 Красная девица горько всплакнула,
 Горько всплакнула, слова молвила:
 «Ох вы нянюшки, мои мамушки!
 Вы берите скорей золоты ключи,
 Отпирайте вы кованы ларцы,
 Вы берите казны сколько надобно,
 Выкупайте доброго молодца,
 Доброго молодца из темной темницы,
 Из темной темницы-заключеньица».
 

Песня под № VIII составлена из двух, из которых одна поется в России так:

 
 Уж ты, веснушка наша весна!
 Ты не к радости, весна, пришла,
 Не к радости, весна, не в честе,
 Во великой большой сухоте.
 Уж ты, сад ли мой, садик,
 Сад – зеленый виноград!
 Отчего ты, садик, весь посох?
 В саду Ванюшка – Ваня гулял,
 Всею травыньку Ваня помял,
 Алы цветики все Ваня перервал,
 Красну девицу терял,
 Во тюрьму Ваня попал.
 Во тюремушке Ваня сидел,
 Сам в окошечко глядел,
 На доброго коня смотрел,
 С конем речи говорил:
 «Уж ты, конь ли мой конек,
 Конь добра лошадь моя!
 Что не вынесешь меня
 С белой каменной тюрьмы?»
 

Вторая однородная русская песня (древнейшей формы) такова:

 
Добры молодцы все на волюшке живут,
 Один Ванюшка в победушке сидит:
 В каменной, Ваня, государевой Москве,
 В земляной тюрьме, за решетками,
 За железными дверями,
 За висячими замками.
 За утра Ваню к наказаньицу ведут,
 К наказаньицу – ко ременному кнуту,
 К столу крашенному, дубовому.
 По праву руку отец с матерью идут,
 По левую руку молода жена с детьми,
 Молода жена с детьми малыми,
 Позади его православный весь народ.
 Как и стал Ваня говорить жене:
 «Ты сними с меня шелковой пояс
 С позолоченными на нем ключиками.
 Отопри, жена, окован сундук,
 Уж ты вынь оттоль золотой казны,
 Ты дари, жена, молодого палача,
 Чтобы молодой палач меня легче наказывал!»
 

Для песни под № IV имеется в России такой вариант:

 
 Не ласточка ко мне прилетала,
 Касаточка вестку приносила:
 Будто бы мой-то миленькой сидит во неволе,
 Во той тюрьме, в губернском остроге.
 Во той тюрьме нет ни дверей, ни окошек.
 Одна труба и та дымовая;
 Из трубоньки дымок повевает,
 У девушки сердце занывает.
 Пойду, млада, в высоки хоромы,
 Возьму, млада, ключи золотые:
 Отопру, млада, ларцы кленовые,
 Пойду, млада, всех судей дарить.
 Судьи денег моих не принимают
 Любезного ко мне не пущают.
 

В России еще известны следующие прекрасные тюремные песни:

1.

 
 Из-под цветика да каменной Москвы,
 Каменной Москвы да земляной тюрьмы,
 Как из той ли тюрьмы да ведут молодца,
 Ведут молодца да ведь ко вешанью,
 Идет молодец да сам не качается,
 Его буйная головушка не тряхнется,
 Его русые кудерки не шелохнутся.
 Во руках-то он несет воскову свечу,
 Белы рученьки да воском залило.
 Как навстречу ему православный царь.
 Еще стал государь его расспрашивать:
 – «Ты скажи-ка, скажи мне, добрый молодец,
 Скажи, с кем ты воровал, с кем разбой держал?»
 – Уж ты, батюшка благоверный царь!
 Я не сам-то воровал, не сам разбой держал:
 Воровали твои да донски казаки,
 Донски казаки да казаченьки;
 Все казаченьки дуван дуванили,
 Дуван дуванили, казну делили,
 Казну делили, да казну-денежки;
 Уж как я ли, молодец, при том случае был,
 При том случае был да все паю просил;
 Уж как мне-то, молодцу, паю не дали…
 Все казаченьки да испугалися,
 По низким местам разбежалися,
 По низким местам по болотичкам,
 Одному-то мне казна досталася.
 

(Вариант в 1-м приложении: «Еще сколько я, добрый молодец, не гуливал» и проч.)

2.

 
 Ходил-то я, добрый молодец, по чистому полю:
 Мягкая постелюшка – зеленый песок,
 Изголовьице мое – шелкова трава!
 Как во селе было во Лыскове, —
 Тут построена крепкая темница.
 Как во той во крепкой темнице
 Посажен сидит добрый молодец,
 Добрый молодец Чернышев, Иван Григорьевич.
 Он по темнице похаживает, сам слезно плачет,
 Сам слезно плачет, он Богу молится:
 «Ты возмой, возмой, туча грозная!
 Разбей громом крепкие тюрьмы:
 Во тюрьмах сидят все невольнички,
 Невольнички неохотнички».
 Все невольнички разбежалися,
 Во темном лесу они собиралися,
 Соходилися они на поляночку,
 На поляночку на широкую.
 «Ты взойди, взойди, красное солнышко!
 Обогрей ты нас, добрых молодцев,
 Добрых молодцев, сирот бедных,
 Сирот бедных, беспашпортных».
 Ниже города, ниже Нижнего
 Протекала тут речка быстрая.
 По прозванью речка Волга-матушка.
 Течет Волга-матушка по диким мелким камушкам,
 Как по реченьке плывет легка лодочка.
 Эта лодочка изукрашенная,
 Все молодчиками изусаженная.
 

3.

 
 Как светил да светил месяц во полуночи,
 Светил вполовину;
 Как скакал да скакал добрый молодец
 Без верной дружины.
А гнались да гнались за тем добрым молодцем
 Ветры полевые;
 Уж свистят да свистят в уши разудалому
 Про его разбои.
 А горят да горят во всем по дороженькам
 Костры стражевые;
 Уж следят да следят молодца-разбойника
 Царские разъезды;
 А сулят да сулят ему, разудалому,
 В Москве белокаменной каменны палаты.
 

4.

 
 Уж ты воля, моя воля, воля дорогая,
 Ты воля дорогая, девка молодая!
 Девка по торгу (или: во Москве девка) гуляла —
 красоту теряла;
 Красоту девка теряла (платочек украла),
 в острог жить попала;
 Скучно, грустно красной девке в остроге сидети,
 Во неволюшке сидети, в окошко глядети.
 Мимо этого окошка лежит путь-дорожка.
 Как по этой по дорожке много идут-едут.
 Моего дружка, Ванюши, его следу нету.
 За быстрою за рекою мой Ваня гуляет,
 Там мой Ванюшка гуляет, товар закупает,
 Товар Ваня закупает купеческой дочке.
 Уж и то-то мне досадно, хоть была бы лучше!
 Разве тем-то она лучше, что коса длиннее,
 Что коса у ней длиннее и брови чернее.
 

5.

 
 Не рябинушка со березонькой
 Совивается.
 А не травонька со травонькой
 Соплетается.
Как не мы ли, добрые молодцы,
 Совыкалися.
 Как леса ли, вы лесочки,
 Леса наши темные!
 Вы кусты ли, наши кусточки,
 Кусты наши великие!
 Вы станы ли, наши станочки,
 Станы наши теплые!
 Вы дружья ли, наши дружья,
 Братцы-товарищи!
 И еще ли вы, мои лесочки,
 Все повырубленные!
 Все кусты ли, наши кусточки,
 Все поломанные!
 Вы станы ли, наши станочки,
 Все разоренные!
 Все дружья наши, братцы —
 Товарищи посажены,
 (Остался один товарищ —
 Стенька Разин сын).
 Резвы ноженьки в кандалах заклепаны.
 У ворот-то стоят грозные сторожи,
 Грозные сторожи – бравые солдатушки.
 Никуда-то нам, добрым молодцам,
 Ни ходу, ни выпуску,
 Ни ходу нам, ни выпуску
 Из крепкой тюрьмы.
 Ты возмой, возмой, туча грозная,
 Ты разбей-ка, разбей земляны тюрьмы!
 

6.

 
 Не от пламечка, не от огнечка
 Загоралася в чистом поле ковыль-трава;
 Добирался огонь до белого до камешка.
 Что на камешке сидел млад ясен сокол.
 Подпалило-то у ясна сокола крылья быстрые,
Уж как пеш ходит млад ясен сокол по чисту полю.
 Прилетели к ясну соколу черны вороны;
 Они граяли, смеялись ясну соколу,
 Называли они ясна сокола вороною:
 – Ах, ворона ты, ворона, млад ясен сокол,
 Ты зачем, зачем, ворона, залетела здесь?
Ответ держит млад ясен сокол черным воронам:
 – Вы не грайте, вы не смейтесь, черны вороны!
 Как отрощу я свои крылья соколиные.
 Поднимусь я, млад сокол, высокошенько,
 Высокошенько поднимусь я по поднебесью,
 Опущусь я, млад ясен сокол, ко сырой земле;
 Разобью я ваше стадо, черны вороны,
 Что на все ли на четыре стороны;
 Вашу кровь пролью я в сине море,
 Ваше тело раскидаю по чисту полю,
 Ваши перья я развею по темным лесам.
 Что когда-то было ясну соколу пора-времячко,
 Что летал млад ясен сокол по поднебесью;
 Убивал млад ясен сокол гусей-лебедей,
 Убивал млад ясен сокол серых уточек.
 Что когда-то было добру молодцу пора-времячко,
 Что ходил гулял добрый молодец на волюшке,
 Что теперь добру молодцу поры-время нет.
 Засажен сидит добрый молодец во победности:
 У злых ворогов добрый молодец в земляной тюрьме.
 Он не год-то сидит, добрый молодец, и не два года,
 Что головушка у добра молодца стала седешенька,
 Что бородушка у добра молодца стала белешенька.
 А все ждет-то он, поджидает выкупу – выручки:
 Был и выкуп бы, была выручка, своя волюшка,
 Да далечева родимая сторонушка!
 

Два последних стиха приставлены из другой песни; без них она поется вся в целом виде на Урале. В нашем сборнике песен она восполняет недостающее и забытое на нерчинских заводах в той песне, которая помещена нами в тексте 2-й главы «На каторге», а записана за Байкалом.

В России сохранилась в народной памяти еще следующая песня, отвечающая содержанием своим многим тюремным песням:

7.

 
 Из Кремля, Кремля крепка города,
 От дворца, дворца государева,
 Что до самой ли Красной площади
 Пролегала тут широкая дороженька.
 Что по той ли по широкой по дороженьке,
 Как ведут казнить тут добра молодца,
 Добра молодца, большого боярина,
 Что большого боярина – атамана стрелецкого,
 За измену против царского величества.
 Он идет ли, молодец, не оступается,
 Что быстро на всех людей озирается,
 Что и тут царю не покоряется.
 Перед ним идет грозен палач,
 Во руках несет остер топор,
 А за ним идут отец и мать,
 Отец и мать, молода жена.
 Они плачут, что река льется,
 Возрыдают, как ручьи шумят,
 В возрыдании выговаривают:
 – Ты, дитя ли наше милое,
 Покорися ты самому царю.
 Принеси свою повинную;
 Авось тебя государь-царь пожалует,
 Оставит буйну голову на могучих плечах.
 Каменеет сердце молодецкое,
 Он противится царю, упрямствует,
 Отца, матери не слушается.
 Над молодой женой не сжалится,
 О детях своих не болезнует.
 Привели его на площадь Красную,
 Отрубили буйну голову,
 Что по самы могучи плеча.
 

Сохранились и песни, завещанные волжскими и другими разбойниками, некогда наполнявшими сибирские тюрьмы в избытке. Ими же занесены и забыты многие песни и в сибирских каторжных тюрьмах, где успели эти песни на наши дни частью изменить, частью изуродовать, а частью обменять на другие. Свободное творчество не получило развития; причину тому ближе искать в постоянных преследованиях приставниками. Песня в тюрьме – запрещенный плод. Дальнейшая же причина, естественным образом, зависит от тех общих всей России причин исторических, которые помешали создаваться новой песне со времен Петра Великого. Вначале вытесняли народные песни соблазнительные солдатские (военные), в которых ярко и сильно высказалось в последний раз народное самобытное творчество (особенно в рекрутских). С особенною любовью здесь приняты и особенным сочувствием воспользовались песни рекрутские и в сибирских тюрьмах: и «По горам, горам по высоким, млад сизой орел высоко летал», и «Как по морю-моречку по Хвалынскому», и «Не шуми-ка ты, не греми, мать зелена дубравушка ^{3}. Затем растянули по лицу земли русской войска в то время, когда уже познакомились они с деланною, искусственною и заказною песнею; потом завелись фабричные и потащили в народ свои доморощенные песни, находящиеся в близком родстве с казарменными; на– конец, втиснули в народ печатные песенники с безграмотны– ми московскими и петербургскими виршами, с романсами и цыганскими безделушками. Но в солдатских и фабричных песнях уже утратилась старая, ловкая грань и заявилась новая, фальшивая, а потому и не мудрая. Да пусть живет и такая, когда нет другой: на свободе песня творится, на воле поется, где и воля, и холя, и доля, а обо всем этом в тюрьмах нет и помина. В сибирских тюрьмах есть еще несколько песен, общеупотребительных и любимых арестантами, несмотря на то, что они, по достоинству, сродни кисло-сладким романсам песенников. Решаюсь привести только три в образчик и в доказательство, что другие, подобные им, и знать не стоит.

ПЕРВАЯ

 
Сидит пташечка во клетке,
Словно рыбочка во сетке.
Видит птичка клетку,
Клетку очень редку,
Избавиться не может.
Крылья-перья бедна перебила,
Все по клеточке летала.
Вострый носик притупила,
Все по щелочкам клевала.
 Отчего же у нас слезы льются,
 Словно сильны быстры реки?
 Слезы льются со кручины,
 Со великой злой печали.
 Вспомню, мальчик – сожалеюсь,
 Где я, маленький, родился.
 Привзведу себе на память,
 С кем когда я веселился.
 Имел я пищу, всяку растворенность,
 Ел я хлеб с сытою,
 Имел я кровать нову тесовую,
 Перинушку перовую.
 Я теперя, бедный, ничего не имею,
 Кроме худой рогожонки.
 Я валяюсь, бедный, под ногами
 До такого время-часу:
 Ожидаю сам себе решенья
 Из губернского правленья.
 Неизвестно, что нам, братцы, будет,
 Чем дела наши решатся.
 Перетер я свои ножки резвы
 Железными кандалами;
 Перебил я свои ручки белы
 Немецкими наручнями;
 Приглядел я свои ясны очи
 Скрозь железную решетку:
 Вижу, все люди ходят по воле,
 Я один, мальчик, во неволе.
 

ВТОРАЯ

 
 Хорошо в остроге жить,
 Только денежкам не вод.
 По острогам, по тюрьмам,
 Ровно крысы пропадам.
 Как пойдет доход калашный —
Только брюхо набивай;
 Отойдет доход калашный —
 Только спину подставляй… и проч.
 

ТРЕТЬЯ

 
 Суждено нам так страдать!
 Быть, прелестная, с тобой
 В разлуке – тяжко для меня.
 Ох! я в безжалостной стране!
 Гонимый варварской судьбой,
 Я злосчастье испытал.
 Прошел мытарства все земные
 На длинной цепи в кандалах.
 Тому причиной люди злые.
 Судья, судья им – небеса.
 Знаком с ужасной я тюрьмою,
 Где много лет я пострадал.
 Но вот уж, вот уж – слава Богу! —
 Вздохнув, я сам себе сказал:
 Окончил тяжкие дороги
 И в Сибирь я жить попал,
 Где часто, как ребенок, плачу:
 Свободы райской я лишен.
 Ах! я в безжалостной стране.
 В стране, где коварство рыщет,
 Где нет пощады никому,
 Где пламенная язва пышет,
 Подобно аду самому.
 Лишь утрення заря восходит,
 Словно в аде закипит,
 Приказание приходит,
 Дежурный строго прокричит:
 «Вставай живее, одевайся!
 Все к разводу выходи!»
 Но вот одно, одно мученье:
 Манежно учат ходить нас.
 Я Богу душу оставляю,
 Жизнью жертвую царю,
 Кости себе оставляю,
 Сердце маменьке дарю [35]35
  Известны еще длиннейшие вирши: «Позвольте вспомнить про былое» и проч. и «На дворе шумела буря, ветер форточкой стучал»; «Я видел, как в стране чужой моих собратьев хоронили» и пр., все неудачные попытки, рассчитывающие на дальнейшее развитие тюремной песни, но пользующиеся некоторым успехом только в военных каторжных тюрьмах. За ними одно досадное право – вытеснять мало-помалу самобытные перлы народного творчества. Из известных романсов пробрался в тюрьмы между прочим варламовский: «Что не ветер ветку клонит».


[Закрыть].
 

Несомненно, что сочинение этих песен принадлежит каким-нибудь местным пиитам, которые пустили их в толпу арестантов и занесли, таким образом, в цикл тюремных песен. Не задумались и арестанты принять их в руководство: благо песни в некоторых стихах близки к общему настроению духа, намекают (не удовлетворяя и не раздражая) о некоторых сокровенных думах и, пожалуй, даже гадательно забегают вперед и кое-что разрешают. Не гнушаются этими песнями арестанты, потому что требуют только склада (ритма) на голосе (для напева), а за другими достоинствами не гоняются. Такова, между прочим, песня ссыльных, любимая ими:

 
Уж ты, матушка Рассея,
 Выгоняла нас отцеля (2-жды),
 Нам отцеля (отселя) не хотелось (2-жды)
 Сударушка не велела, (2-жды),
 Любить до веку хотела (2-жды).
 Как за речкой за Дунайкой (2-жды),
Красные девушки там гуляли,
Промежду собою речь говорили,
Все по девушке тужили: —
Что на девушку за горе,
Что на красну за такое?
С горя ноженьки не носят,
Белы ручки не владают;
С плеч головушка скатилась,
По кроватке раскатилась,
Дружка милого хватилась.
 

Однако некоторым достоинством и даже искусством, обличающим опытного стихотворца, отличается одна песня, известная в нерчинских тюрьмах и предлагаемая как образчик туземного, сибирского творчества. Песню подцветили даже местными словами для пущего колорита: является омулевая бочка – вместилище любимой иркутской рыбы омуля, во множестве добываемой в Байкале и, в соленом виде, с достоинством заменяющей в Сибири голландские сельди; слышится баргузин, как название северо-восточного ветра, названного так потому, что дует со стороны города Баргузина и замечательного тем, что для нерчинских бродяг всегда благоприятный, потому что попутный. Наталкиваемся в этой песне на Акатуй – некогда страшное для ссыльных место, ибо там имелись каменные мешки и ссыльных сажали на цепь, Акатуй – предназначавшийся для безнадежных, отчаянных и почему-либо опасных каторжников. В середине песни вплываем мы и в реку Карчу – маленькую, одну из 224 речек, впадающих в замечательное и знаменитое озеро– море Байкал.