Текст книги "Очерки о биографии и творчестве"

Автор книги: Сергей Максимов

Рассказы Максимова дают ценные сведения о фольклоре. Писатель стремится к полноте изображения, документализму, вводит в описание календарный фольклор, живо и подробно передает обстановку действия, указывает сроки исполнения обрядов. «Лишь только кончится в овинах молотьба хлеба, и время пойдет к так называемым Кузьминкам: простой народ уже начинает по заведенному порядку приготовлять зимние развлечения». И далее с предельной точностью писатель передает народный обряд. «За четыре дня до Кузьмы и Демьяна девушки известной деревни ходят по избам и собирают складчину: хозяева побогаче и зажиточнее дают говядины, поросят, кур, крупы, муки, солоду, масла; победнее – яиц, молока, хмеля. Собравши складчину, выбирают и отпрашивают просторную избу и начинают приготовления к празднеству: варят пиво и сусло, пекут пироги, приготовляют лапшу и в самый день праздника открывают пир сытным, жирным обедом. Главными гостями на этом пиру, разумеется, являются деревенские парни в красных рубахах, обязанные принести вина для себя и хозяина избы, орехов и пряников для хозяек и заводчиц пиршества. После обеда бывает первая вечеринка, как бы репетиция будущих святочных посиделок. Какой-нибудь ухарь-парень, засучив по локоть рукава, затрикает на балалайке, и начинаются пляски и песни, продолжающиеся всегда до третьих петухов»18. «Крестьянские посиделки в Костромской губернии» – очерк бытописательный, рисует живо схваченные картины народной жизни. Этнография и особенно фольклор, колорит народной культуры, придают прозе Максимова этнографический характер. В то же время уже ранние очерки свидетельствуют о том, что в писательской манере Максимова явно начинают проявляться особенности русской литературной школы. Ему близки лирические мотивы раннего творчества Н.В. Гоголя. «Крестьянские посиделки» после плясок и пения девушек и парней заканчиваются описанием следующей картины, носящей ярко выраженное лирическое начало: «Наконец в избе все смолкло, кроме грудного ребенка, но и тот вскоре угомонился, и только изредка раздавался скрип его люльки, качаемой ногой сонной матери, да чириканье сверчка за печкой»19. Если обратиться к одному из литературных источников, которые формировали писательский талант Максимова, – то это была русская литература его времени и, прежде всего, гоголевские традиции. Стилистически вышеприведенная картина близка к завершающей сцене «Сорочинской ярмарки», когда парубки и девушки притоптывали ногами и вздрагивали плечами. «Все неслось. Все танцевало». Но вот «гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо»20. В ранних очерках Максимова прослеживается связь с физиологическими очерками натуральной школы. Максимов воспроизводит тип человека из народа, характеризуемого по его профессии: швецов, булынь, маляров и т. д., что подчеркивается названием очерков.

В очерке «Булыня» Максимов включает в текст повествования своеобразный календарь крестьянской трудовой деятельности с авторскими комментариями: «С весны уже начинают бабы-хозяйки думать о будущем лете и по приметам судят о нем… Дал бы Бог на Сороки холодных утренничков, – думают они, – хлеба недороду не будет, и на Фофана (Феофана, 12 марта), да на Человека Божья (17 марта) станут расстилаться по земле густые туманы – и на лен устоит урожай. И вот Марьи (1 марта) – зажглись снега, заиграли овражки, прилетели скворцы и жаворонки, вскоре ворон выкупал в новой воде своих детенышей; там подошли рассадницы, и «разрой берега», и «Алексей – с гор потоки»; и на Ирину – «урви берега» засеяли морковь и свеклу; мужик повернул оглобли и бросил сани на поветь»21. Писателем раскрываются самобытные народные характеры средствами реалистической типизации. Талантливость народа, его практический изобретательный ум близки и понятны автору. Так, Фомка-дружка из одноименного рассказа «Дружка» «во всех делах мастер», «лихой малый», «сорвиголова», «им одним вся свадьба стоит, весь пир и веселье». «В свайку затевают ребята играть… никто чище Фомки не ввалится в середку колечка… В чехарду сговорились ребята – обочтет их Фомка… В прятки ли играть, так и не снимайся лучше: заберется туда, что целый час ищут, да так и бросят»22. Отталкиваясь от традиций народного рассказа, автор обращается к литературной традиции, соотнесенной с творчеством Гоголя. Так, характеристика Фомки реалистична, типизируется на общем фоне народной талантливости, изобретательности крестьянского ума. «Кого чем Бог поищет – так и станет: иному, например, грамота далась… Кому плотничья работа далась: с маху полено крошит и просто бесклинушка. Смотришь, выведет на чистом новом столе и петушка с курочкой, и зарубочки во всех углах с выемками. Другому иное художество далось… Песни любит петь. Вот Фомка… всюду хватало мастера Фомку»23.

С целью создания реалистического характера автор приводит и оценки героя окружающими, деревенским людом. «Дивились молодцы своему товарищу, еще смолоду и во всем ему отдавали почет… Заноза, сорвиголова! И парень не олух; в работе спешен и песнями умеет потешить, с ним и стог нагребешь шутя, и сноп завяжешь, – говорили старики-семьяне. Сказки рассказывает лихо и поговорки плетет, словно сам набирает, – толковал целовальник. Больно зубаст, да привередлив! – отзывались бабы замужние. Эх, как бы Фомка взял за себя, – думали девки»24. По-разному оценивает Фомку деревенский люд, и это придает его образу живую реальность. Портрет Фомки автор рисует «взглядом со стороны». «Стал он молодцом, и увидели девки, что едва ли Фомка не пригожее всех в деревне: и лицо кругло и румяно, а кудри и курчавая кругленькая бородка». Однако портрет Фомки создается Максимовым в духе эстетики устной народной поэзии: герой – пригожий добрый молодец. Сам Фомка как дружка сливается с ней. Бойко ведет он на сговоре и свадьбе старинные простоплетенные приговоры:

 
«Стану я, добрый молодец,
От прибоинки кленовые,
От столба перемычного,
Из-за скатерти браныя,
Из-за сгибня высокого,
Стану я вас величать
Стану чествовать»25.
 

Подхватывает он разговоры бывалых свадебных гостей:

 
«Колос от колосу —
Не слыхать человечья голосу,
Копна от копны —
На день езды,
А коли тише поедешь,
Так и два дня проедешь»26.
 

Речь Фомки насыщена пословицами и поговорками. Повествование о судьбе Фомки-дружки, талантливого русского мастера, ведется автором на фоне включения в ткань рассказа различных жанров народного творчества, они функционируют в целостном живом процессе народной жизни. Не лишен рассказ и психологизма. Отказался Фомка от любимой. И громко вопит, набирает приговоров, выкрикивает, голосит она по Фомке (на своей свадьбе). И недоумевают сельчане-большаки, не понимают они Фомку: «Ему то бы в мутной воде и рыбу ловить: девка любила, родители не косились, жил бы на тестьевы деньги… Жил бы, жил, дурак, в теплом месте за пазухой у тестя богатого: и лапотки бы не плел, все бы в сапогах со скрипом щеголял. То-то ведь дураково поле!»27. Автор оставляет финал открытым, но в этой открытости чувствуется внутренний конфликт, столкновение живой души народной с житейской моралью.

Пейзаж в рассказе оттеняет жизнь крестьян, носит этнографический социальный характер, связан с повседневными их заботами, в нем проявляется крестьянский взгляд на мир. Он дан в сказовой манере, литературный стиль чередуется с народным повествованием: «Прошло, наконец, наше северное неустойчивое лето. Было сухо: долгое ведро тянулось. Пошел раз дождик, припрыснул слегка, и заволокло широкое небо серыми тучами вплоть до самого покрова. Что ни утро, то и грянет назойливый ливень, и мутит целые сутки». Пейзаж дан в движении, передает естественный ход событий, определенный временем: «Наконец, пришлось мужикам порадоваться: проглянуло солнышко, но узнать его нельзя: совсем стало не летнее. Да и на том спасибо, что хоть опять установилось ведро и дало время поубраться, а то хоть зубы клади на полку: к ниве просто-напросто приступу не было; все залило водой; все отсырело… Но вот и первоснежье наступило: пошла бездорожица, настали метели да вьюги и – обелилась земля, замерзла она вершка на два. Завалились старики на печь; сел большак за лапоть, большуха за стрижку бяшек, а молодое племя ссыпки затеяло, и начались заветные супрятки». В пейзаж Максимовым включается изображение уклада крестьянского быта, и воссоздается он колоритным народным языком, интонацией устного повествования.

Рассказ «Швецы» также дает представление об особенностях художественной манеры письма Максимова. «Швецы» по жанру, как называет его сам автор, очерк. И, действительно, начало его, повествующее о швецовском промысле, об особенностях организации его, географии мест работы швецов, носит этнографический характер. «Швецы, – пишет Максимов, – которых можно также обозначить именем деревенских, или даже лучше, русских портных. В большей части Костромской губернии обязанности швецов исполняют жители одного из самых промышленных и многолюдных его уездов – Галицкого, который сотнями высылает плотников, пильщиков, каменщиков и печников в Петербург и Москву…».

Однако на фоне общих размышлений о швецовском промысле автор выделяет в очерке рассказ про одиночных швецов, простую и нехитрую картину проявления швецовского ремесла. Таким образом, очерковому жанру придаются идейно-художественные элементы рассказа, и в то же время композиция его может быть определена как рассказ в рассказе.

Сообщая о причинах появления швецов в крестьянских избах, автор продолжает повествование и создает профессиональный тип швеца. Рисуя первоначально коллективный портрет мужиков-путников, Максимов обращает внимание читателей на профессиональные детали. «Нетрудно узнать догадливому то ремесло, которым занимаются эти мужички-путники… Почти что новенькие овчинные шубы туго-натуго подпоясаны красными или синими кушаками и надеты на коротенький полушубок. На спине каждого из них крепко привязан небольшой кожаный мешок, укрепленный на груди крест-накрест наложенными ремнями. Внизу ремней из-за кушака торчат огромные ножницы». К профессиональным деталям коллективного портрета добавляются палочки дубовые, коротенькие, по нарезкам и четырехугольной форме которых нетрудно различить самодельные аршины. Спутники немного сутулы и ступают неровным шагом.

Своеобразие портретов у Максимова состоит в том, что человеческие качества, воспринимаемые безотносительно к профессии («насмешливые глаза, открытая физиономия»), даются в сопоставлении этих качеств у профессиональных групп людей: «Открытая физиономия: не сонная, как у каменщика и печника, а такая же смелая, как и у иного ярославца-петербургского лавочника». Однако здесь уже выделяются отдельные типы крестьян, которых «женщина-хозяйка» называет собирательным именем «ребята». Это убеленный сединами дядя Степан, его «опытная старость» всегда «стоит на страже», и Петруха, и Ванюшка – всех их объединяет братская дружба. «И нигде, можно положительно сказать, нет такого единодушия и товарищества, как в швецовских артелях, – пишет автор. – …В этом обоюдном братстве могут спорить со швецами одни, может быть, земляки-плотники питерские в своих артелях».

Среди швецов – остряк, балагур – по замечанию автора, – «неизбежное лицо во всей швецовской компании» – Тереха. Его образ сродни Фомке-дружке. И первая произнесенная им реплика в рассказе: «…вот он, Починок – то! Давно мы тут рыщем, а все тебя, молодца, ищем: принимай добрых людей, да давай им работу-вольготу!» – свидетельствует, что это самобытный народный характер. Именно с ним войдет в рассказ поэтическая сторона народной жизни – все жанры народной поэзии: присказки, пословицы, поговорки, загадки, песни, сказки. Он – мастер-рассказчик. Через народный, фольклорный элемент раскрывается характер Терехи.

Фольклор органично входит в повествование о быте крестьянской семьи. Вдохновенна и беспредельна фантазия Терехи в разговоре с женщинами-хозяйками. Работа швецов постоянно «приправляется» рассказами Терехи. То он рассказывает сказку про швецов Власа и Протаса, то долго «болтает» молодухе сказку про белого бычка, то загадывает загадки. Острый ум Терехи выискивал всякий предмет в избе, чтобы сочинить загадку. «На один горшок – бабий струмент и любимое детище – у Терехи нашлось тридцать загадок, – всего больше. Прошел он по избе глядеть, так загадывал загадку про все, что на глаза попадется».

Автор показывает живую душу народа, поэтизирует народную жизнь, но, вместе с тем, от пристального взгляда писателя не скрываются ее негативные стороны – крестьяне разорены и вынуждены идти в отход, заработка их недостаточно даже на квас и хлеб. «В нашем ремесле, – говорит Тереха, – из-за хлеба на квас не заработаешь. Теперь все и хозяйства, что вот есть на себе, во дворе скотина – таракан да жуковица, а с медной-то посуды всего одна пуговица». Так рассказ о крестьянской жизни получает социальное звучание. Оно углубляется с введением в очерк точной статистики расчета – хозяина-сотского со швецами, использованием «языка фактов». Сотский заплатил швецам по заведенным ценам: два рубля за два полушубка, рубль двадцать копеек за два армяка, семьдесят копеек за шубу и пятьдесят копеек за новую теплую шапку.

Автор вводит в очерк и описание трудовых сцен, выписывает профессиональные детали, принадлежности швецовской работы: «…из развязанных мешков показались: утюги, наперстки, кусочки синего воска, обглоданный мел, наконец, суконный цилиндрик самодельной работы, назначенный для булавок и иголок с большими и маленькими иглами». Показан также подробно и сам процесс швецовского труда: сушка, вытягивание овчин, наметка, кройка. И в этом, как подчеркивает автор, Тереха был мастер. Он развесил овчины на шесте перед печкой, несколько раз снимал, чтобы вытягивать руками, а в некоторых местах для сравнения морщин ухватился даже зубами. Он наметил намалеванной ниткой прошивы и начал кроить. Автор пишет, что работали швецы долгое время, пока не запели вторые петухи.

Описание трудовых сцен служит раскрытию народного характера. Максимов подчеркивает страсть швецов к профессии. Швец как бы чувствует, по словам автора, близость любимой работы. «Весной, летом, в начале осени швец ни в чем не отличается от любого соседа, мужика-нешвеца… Исполняет все, что требуется по хозяйству… Незаметно входит в сферу жизни семьянина-пахаря… Изогнул он свою спину на пашне и подрезает серпом высокую рожь и пшеницу. Заволокло снежком всю улицу, валит пар из избы, а грачи и ворона так и гоношат, чтобы сесть поближе к трубам на крыше… И снова поплелись швецы по ухабистой дороге в знакомые селения – шутки творить, работу спорить». Так в труде и мудрости народного быта воспроизводит Максимов народный характер.

Пейзаж в рассказе не част, однако этнографически точен, передает признаки, приметы, в отдельных деталях целые картины времени: то это пооблетевший с черемухи лист, то опустевший скворечник, то заволокло снежком всю улицу, валит пар из избы. Стилистически пейзаж дан в манере русского сказа.

Речь героев изобилует пословицами и поговорками: «Мели Емеля – твоя неделя», «У наших ребят руки не болят», «Много будешь знать – мало станешь спать», «Не сам говорит, а хмель за него распорядок творит».

В очерке нет индивидуальных портретов швецов, выделяются только отдельные детали, как белая голова Степана, насмешливая улыбка на рябом лице Терехи. Автор создает обобщенный социальный тип, однако приобретающий черты народного характера.

Общение с народной поэтической стихией придает его героям особую индивидуальную выразительность. Эмоционально-выразительно воспринимаются крестьянами рассказы, присказки в скучные зимние вечера, которые напевали в деревнях бабушки своими дрожащими, старческими голосами. Порой слушатели испытывали чувство страха. «Иной раз и страшно сделается, – пишет автор, – и чуется привычному духу, как:

 
По селам ткут,
По деревням ткут,
Одна баба-яга
Костяная нога,
Помелом метет
Вдоль по улице.
Захотелось ее
Все б по Ваниным
Да по Машиным
Все б по косточкам
По ребяческим
Покататися,
Повалятися».
 

Следует отметить, что уже в ранних произведениях, в таких, как рассказ «Сергач», для творческого метода Максимова характерны не только точность и полнота описания этнографических явлений, включение фольклора в живой процесс народной жизни, но и стремление к психологическому анализу. Внимание автора в соответствии с художественным замыслом фиксируется на сергаче. В отличие от других рассказов, где даны коллективные портреты, автор подробно описывает индивидуальный портрет героя. Однако профессиональные детали для него тоже важны: «…низенький мужичок в круглой изломанной шляпе с перехватом по середине, перевязанным ленточкой. Кругом поясницы его обходил широкий ремень с привязанной к нему толстой железной цепью; в правой руке у него была огромная палка – орясина, а левой держался он за середину длинной цепи».

Рядом с сергачем, как и в других рассказах, народ, толпа, сбежавшаяся в праздничный день со всех концов большого села Бушнева. Стена зрителей густа и разнообразна, она так же собирательна, как и в «Крестьянских посиделках». «…Тут были и подвязавши пестрые передники под самые мышки доморощенные оженушки, охотницы щелкать орехи, хихикать, закрываться рукавом и прятаться друг у дружки за спиной. Толкались и ребята в рубашках без шапок… Подобрался позевать и приезжий посадский парень, вырядившийся в свою праздничную синюю сибирку… Подошел посмотреть и волостной писарь в халате».

Народное искусство (а перед ними разыгрывалась «медвежья комедия» с изображением всех ее сцен, песенок, прибауток. – А.Ф.), по наблюдениям Максимова, – «диковинное наслаждение», «истинный на улице праздник». Автор описывает и комментирует все действия сергача и медведя: медведь пятится назад и переступает с ноги на ногу, привстает на задние лапы, лежит на спине, болтает ногами и машет передними лапами, изображая как молодицы-красные девицы умываются студеной водой, смотрятся в зеркало, а старые старухи в бане парятся. В действие включается коза – парень, другой – проводник. Автор пишет: «…вытащив… грязный мешок, он быстро просовывает в него голову и через минуту является в странном наряде, имеющем, как известно, название козы. Мешок этот оканчивается на верху деревянным снарядом козлиной морды, с бородой, составленной из рваных тряпиц; рога заменяют две рогатки, которые держит парень в обеих руках. Поется песенка:

 
Ну-ка, миша, попляши,
У тя ножки хороши!
Тили, тили, тили-бом!
Загорелся козий дом,
Коза выскочила,
Глаза выпучила,
Таракан дрова рубил,
В грязи ноги завозил.
 

И опять медведь делает круг, и под веселое продолжение хозяйской песенки, которая в конце перешла уж в простое взвизгиванье и складные выкрики, с трудом можно различить только следующие слова:

 
Ах, коза, ах, коза,
Лубяные глаза!
Тили, тили, тили-бом,
Загорелся козий дом».
 

Так же, как и в других рассказах, здесь народное искусство входит в крестьянский быт. Запечатленные в прозе Максимова культурные стереотипы эпохи приобретали значение национально-демократических символов и влияли на прогрессивное развитие России в русле ее традиций. В рассказе автор приводит реакцию зрителей: «девки хохочут», «ребята закатились от смеха». В повествование включаются диалоги, которые ведет сам рассказчик, старик-крестьянин, а затем любознательные завсегдатаи питейного заведения. Поджигали сергача вопросы его слушателей, хитрая речь и хмельная водка. И вот уже сергач рассказывает всю подноготную, которую у него, у трезвого, не вышибешь колом. Рассказчик замечает: «…не уйти сергачу от любопытных вопросов и не отмолчаться ему, когда возьмет свое задорный хмель и начнет подмывать на похвальбу и задушевность». История сергача, рассказанная им самим, выводит героя за пределы только социального типа, обнажая внутренний индивидуальный мир, его человеческие качества, углубляется психологическая нюансировка образа, сцен, чувств, действий героя. Сергач способен любить, плакать, терпеть обиды ради привязанности к медведю, когда поп стыдит его на глазах народа, да так, «что земля под ногами горит». «Крепко стоит сергач-крестьянин за знакомое и привычное, только бы полюбилось ему ремесло это», – пишет автор. Решительно, с достоинством отвечает сергач на предложение барина продать медведя на обивку полости казанских саней: «Нет, кормилец, ста рублей твоих не надо!» И это в тот момент, когда крестьянская бедность вопиюща: жена померла, домишко весь ветром продуло и солому всю снесло.

Речь сергача полна народных выражений: «Где сухо – тут брюхо, а где мокро – там на коленочках», «Зелен горох невкусен, человек не искусен», «И толк бы в тебе есть, да знать не вытолкан весь!». Наличие фольклора в художественной системе прозы создает и психологические коллизии, способствует раскрытию индивидуальной психологии героя, обнажает мир его эмоций. В общении с фольклором раскрываются самобытные характеры, проявляется талантливость народа и его мастерство.

Через рассказ сергача, речевую характеристику, включение фольклорных жанров и этнографии быта в повествование входит народная стихия и, вместе с тем, раскрываются социально обусловленные и индивидуальные черты персонажей. Сам же герой Максимова всегда среди народа – толпы, массы, крестьянской семьи.

И в этом рассказе в питейном заведении автор скупо, но выразительными деталями рисует слушателей сергача, создавая напряженную психологическую ситуацию. «Кто-то из слушателей подперлись локотками… а краснорожий сиделец всею массою жирного тела перетянулся через стойку и вытаращил масляные глаза».

Слушатели активно вмешиваются в повествование, и в итоге рассказ сергача вызывает единодушный тяжелый вздох. Таким приемом автор как бы усиливает трагизм положения умного талантливого крестьянина-отходника, судьба его типична. И следующая картина, рисующая грустную дорогу путников, тоже воспроизводится глазами народа, ее наблюдает вятский, выйдя на крыльцо питейного заведения. «И видит он, как поднялся сергач на гору и повернул направо к густому перелеску. Все меньше и меньше становились путники, чуть-чуть видна в дали деревенька… и ничего кругом: одно только длинное поле, по которому босому пройти кромешная мука: торчат остатки ржаной соломы… Идет хозяин все впереди, опираясь на палку, чуть-чуть передвигая ноги и низко опустив голову плетется и его медведь, сзади идет с котомкой коза-щелкунья. Можно еще и цепь различить, и ноги пешеходов, но вот все это слилось в одну сплошную массу и чуть распознаешь их от черного перелеска. Скоро и совсем потонули они в куче деревьев. Вот завыли где-то далеко собаки, видно, почуяли незнакомого зверя и дикое мясо».

Описывая их путь, автор включает пейзажные зарисовки: это гора, оголенный пар, деревенька, длинное поле, остатки ржаной соломы с пестами, черный перелесок, куча деревьев. Казалось бы, что это этнографически точный пейзаж, однако он служит для создания картины одиночества, затерянности человека в этом огромном пространстве, поглощения его окружающим безрадостным миром. Психологическая напряженность усиливается упоминанием о завывании собак, доносившемся до слуха путников, так и наблюдающего картину вятского. Поэтому и вздыхает он, вернувшись в питейный дом, и не случайно пытается запить тяжелое зрелище красулею. Финал рассказа психологически предопределен. Автор как бы подчеркивает трагизм положения умного, талантливого крестьянина, скупыми деталями воссоздается картина человеческой трагедии. Этнографический рассказ приобретает и психологические черты, психологизм входит в него как художественный элемент.

Ранние произведения Максимова включаются в литературный процесс 50–60-х годов. В разработке народной темы Максимов идет по пути, проложенному Далем и Григоровичем. В писательской манере Максимова уже в 50-е годы проявляются характерные особенности русской литературной школы. Однако несмотря на близость первых его произведений к физиологическим очеркам, уже проявляется стремление Максимова-писателя изучить, исследовать общественные явления, вскрывая внутренние связи и конфликты, обнажая социальное и имущественное неравенство.

Очерки и рассказы Максимова приобретают социальное звучание. В них выражаются его демократические устремления. Эта направленность его очерков и рассказов ставила Максимова в один ряд с писателями-демократами 1860-х годов.

Вместе с тем уже в раннем творчестве Максимова проявились специфические черты и особенности его художественного метода, которые позднее позволили А.Н. Пыпину назвать его одним из лучших представителей нового общественно-этнографического направления русской литературы. Этнография и фольклор органично вошли в повествование о крестьянском быте и создали особый тип художественно-этнографической прозы, для которой характерна точность и полнота в изображении этнографических явлений, запечатление фольклора в живом процессе народной жизни. Обилие фольклорных включений, введение в текст различных жанров народного поэтического творчества придают прозе писателя фольклоризованный характер.

В обрисовке героя, портрета, пейзажа Максимов шел от народной эстетики. Речь его персонажей обогащена образотворческой стихией народного языка. Интерьер уже в ранних произведениях носит этнографический характер, подчеркивает обстановку материального быта крестьян.

Произведения Максимова лишены внешних конфликтов, однако они имеют внутренние, связанные с осмыслением писателем закономерностей социальных явлений с точки зрения крестьянского мировоззрения.

Основная роль в повествовании отводится рассказчику-повествователю: он связывает сюжет, оценивает и комментирует события. Рассказы и очерки построены на достоверных фактах, и это придает им характер документальности. Однако документальность не исключает художественность. На грани документализма и художественности в творчестве Максимова появляется художественно-этнографический очерк, развивающийся в русле крестьянского очерка 1860-х годов.

Рассказ у Максимова по своей художественной природе близок к очерку. Так «Сергач» имеет жанровые признаки и рассказа и очерка: обширные историко-этнографические описания, вводимые автором, сближают его с документальным очерком. С другой стороны, как это характерно для рассказа, сохраняющего композиционную замкнутость повествования, действие сосредоточивается на человеческой судьбе. Пейзаж также выходит за пределы этнографических описаний и играет роль психологическую. По-видимому, рассказ Максимова объединяет опыт физиологического очерка и этнографических описаний. Жанр рассказа Максимова имеет свою специфику. Это рассказ-очерк, который стоит где-то между исследованием и рассказом. Подобный жанр будет замечен исследователями позднее в народнической литературе.

Художественные искания Максимова шли по пути становления этнографической прозы к циклу этнографических путевых очерков («Год на Севере») и к художественно-документальному эпосу («На Востоке», «Сибирь и каторга»), где от частных явлений писатель переходит к широким социальным обобщениям. Однако уже ранние произведения Максимова свидетельствуют о новом явлении в русской литературе – появлении этнографической прозы и о принадлежности писателя к этнографическому направлению.

В дальнейшем писатель стремится к поискам новых путей очерковой типизации. Если в очерках «Лесная глушь» в поле зрения писателя находились частные судьбы, отдельные социальные типы, то в следующем цикле – «Год на Севере» – воссоздается народная жизнь целого края. Отдельные очерки складываются в картины, приобретают характер типических обобщений социальной жизни, отражая существенные черты русской действительности. Очерки направлены на раскрытие тяжелого материального быта народа, однако в центре внимания Максимова прежде всего человек, народный характер во всех его жизненных проявлениях – в труде, материальной и духовной культуре. Это – очерки путевые, этнографические. С этнографической точностью передает Максимов материальный быт поморов, ненцев, коми. С документальной достоверностью воссоздает писатель внешний вид и интерьер поморских домов: «Сумские дома точно так же, как и все поморские, двухэтажные: у бедных в один этаж, и, в таком случае, с неизменными волоковыми окнами. Но как в том, так и в другом случае у каждого дома крытый двор, на который ведут ворота, и над каждыми воротами непременно или крест, или икона. Внутреннее расположение избы также одинаково со всеми поморскими избами и также старинное: неизбежная печь, рядом полати и грядки или воронцы. Подле печи с боку посудный шкаф – блюдник; в правом от входа переднем углу – божница; против среднего окна – стол; подпечки красятся синей и красной краской; двери и рамы также; простенки снаружи обмазываются обыкновенной охрой».

Этнографическое описание у Максимова всегда конкретно и полно передает изображаемую писателем картину. Он описывает в мельчайших подробностях избушки промысловиков, домашнюю утварь, одежду, пищу, рыболовные и охотничьи снасти. И стиль его очерков приобретает документальную конкретность. Она создается также включением в текст исторических источников, печатных и архивных. С ними вводятся в очерки сведения о поморских посадах, монастырях, городах. Они дополняются преданиями и рассказами местных жителей о Марфе Борецкой, Петре Первом, протопопе Аввакуме, о новгородском вечевом колоколе – все это свидетельствует об особом стиле его прозы.

Перед взором автора проходит история поморского края. Писатель-этнограф становится одновременно исследователем, историком и археологом. Но, прежде всего, ему была близка душа народная, народная психология, народное мировоззрение, которые он постигал своей человеческой чуткостью и талантом.

Народная психология, народные характеры раскрываются автором в трудовых сценах, в общении с рассказчиком, а также проявляются в живом бытовании народного творчества. Герой большей частью не назван, не конкретизирован. Повстречается он на пути автору, ответит на его вопросы, расскажет свою историю и исчезнет со страниц книги. Это – рыбак, извозчик, охотник, монах, лодочных дел мастер. В создании характера особую роль играет речевая манера человека, раскрываемая в разговоре с рассказчиком. Так, например, писатель передает свой разговор с ямщиком: «Что же, у вас дорога-то тут и идет подле самой воды? – Дорога горой пошла. Да, вишь, теперь куйнога, а по ней ехать завсегда выгодней: и кони не заматываются, и твоей милости не обидно. Горой-то, мотри, всего бы обломало».