Текст книги "Трупоукладчик"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Валяев Сергей
Трупоукладчик
Роман

Вы должны любить мир как средство к новой войне.

Ф. Ницше

1. ВРЕМЯ СОБИРАТЬ ТРУПЫ

Я – трупоукладчик. Слово новое, резкое и требует отдельного объяснения. Хотя, может, и не требует? Публика ныне просвещенная и прекрасно понимает: новые времена – новые понятия.

«Трупоукладчик» – не самое плохое. Боевые друзья меня так и называют. Иногда. Любя.

Если серьезно, то я и мои товарищи принимаем участие в деликатных, скажем так, мероприятиях, порой похожих на бои местного значения, когда трупы появляются с регулярностью электричек, вытукающих из российской глиноземной глубинки.

Любой труд у нас в почете, не так ли? И коль в тебе, профессионале, нуждаются, значит, так тому и быть.

Разумеется, моя работа скрыта для глаз обывателя, а, ежели и приоткрывается марателями бумаги, то с налетом романтического флера или глуповатого бреха.

А все намного проще: я и мои друзья выполняем свои обязанности так, как считаем нужным. Для пользы Отечества, если выражаться пафосно.

Для нас каждый день может статься последним, и поэтому мы любим и чувствуем жизнь. И относимся к ней со здоровым оптимизмом, таким же цинизмом и… юмором.

Последнее непреложно, в противном случае возникает опасность превращения в самодовольного болвана, плохо ориентирующего на местности. «На местности» – в широком смысле слова.

Считаю, мне повезло. Так повезти могло лишь дезертиру, решившему добровольно уйти из жизни. Кажется, и веревка крепка, и узел надежен, и долги остались на радость любимой супруге, ан нет – трац!.. Крюк выдирается из потолка. Трац! Больно бьет по темечку. Трац! И счастливчика увозят в лечебницу для тех, кто не выдержал экспериментов. Над собственной шкурой. И духом.

Мне повезло. Я увернулся от крюка служебного расследования. Дело в том, что, выполняя очередное задание, подорвал химический завод, и ядовитое облако накрыло городок Тоцк-47. Пострадало население и… я.

Меня обвинили, что задание было выполнено спустя рукава. И отправили, скажем так, на запасной путь. Как бронепоезд.

Я обиделся: зачем демагогия, товарищи, давайте конкретные факты, в смысле, трупы. Нет, фактов мне не дали. А сказали, что найдут, (факты? труп?) если в том будет нужда.

Я обиделся и законсервировал себя, точно медведь в берлоге. Потом заболел воспалением легких после лыжной прогулки в тридцатиградусный мороз по дачным окрестностям подмосковного родного Коровино.

Воспаление легких – это не подарок на день рождения. И посему я неделю только глотал антибиотики, потом спал, затем начал есть. После спал и снова ел, когда не спал. Питался какой-то пищей. Ее приносили мои боевые друзья-приятели: от генерала Матешко до соседской девочки Маши. Я их благодарил и тут же засыпал, жалея лишь об одном, что я не медведь. С лапой в пасти.

Да, жил растительно-животной жизнью. В этом было мое будущее. Хотя какое может быть будущее у потенциального покойника? Утешало лишь то, что я был не один. Нас миллионы и миллионы. И только единицы понимают, что грядут новые времена. Оно наступает, новое время – время собирать трупы.

Деревянные тулупчики (гробы) готовятся для многих. Для безымянных, завшивевших бомжей, подыхающих в канализационных коллекторах. И для известных широкой общественности бизнес-коммерсантов, которых пули снайперов освобождают от уплаты налогов на добавочную стоимость. Для стариков, копающихся в мусорных баках в поисках пропитания. И для юнцов, выполняющих свой воинский долг на пылающих окраинах империи. Для отцов семейств, отправленных супругами в соседнюю булочную за свежим хлебом и неловко угодивших в бандитскую разборку. Ну и так далее.

Словом, для всех слоев населения наступали трудные времена. Передел власти, собственности, территорий требует беспредела. Со стороны тех, кто пытается выйти победителем из кровавой бойни за лакомый кус. Однако какие могут быть победители на пире во время чумы?

Впрочем, не будем нервничать и, как говорится, плюхать голой жопой на раскаленную печь действительности. Жизнь продолжается. Несмотря ни на что.

Да, и главная цель была мною достигнута: однажды проснулся и обнаружил за окном ослепительное вечное светило и веселую, беспечную капель: трац-трац-траац!

Весна, мать наша природа!

Я поплелся в туалетную комнату и посмотрел на себя в зеркало. Бог мой, кто это? Что за небритое мурло? Где я? И в какой стране?

После работы ржавой бритвы окончательно узнаю себя – Александр Александрович Александров, капитан службы безопасности. Он же Алекс, он же Алекс в Кубе, он же Сукин Сын, он же Трупоукладчик, он же Капитан, Который Никогда не Будет Майором. Очень прииятно-с.

А вот в какой стране проживаю? Не 99-й ли штат Америки? Вроде нет: включив ТВ, узнаю, что я вместе с соотечественниками по-прежнему находимся в куче дерьма.

В какой-то степени это меня порадовало: родину не выбирают – на ней умирают, когда приходит срок. Кажется, это сказал кто-то из поэтов. Столь изысканно. Жаль, что мой язык проще и грубее:

– …!……….!

Видимо, я не понят? Тогда, если выражаться языком масс, суть моего изречения в следующем: не отлита ещё пуля для меня, молодца!

Почему? У меня много проблем: посадить дерево, построить дом и родить ребенка. Проблемы ну очень трудные – так что жить мне вечно.

Посадить дерево, конечно, можно, да есть опасность появления лесоруба с бензопилой «Дружба». Построить дом тоже, конечно, можно, да есть опасность появления налогового инспектора. И родить ребенка, разумеется, можно и нужно, да есть опасность появления очередных завирательных идей, ради исполнения которых жизни наших детей…

Так что лучше не торопиться. В нашей любимой стране всегда найдется место подвигу. Например, дожить до весны – это тоже героизм и мужество.

Я-то ладно – у меня спец. подготовка. А вот как весь замордованный простой народец пережил зиму? Диво-дивное: любой лихтенштейнский люд копытца безвозвратно отбросит, а русский – от псевдокапиталистического мора лишь крепчает, да телом сахарится, да от души матерится:

– Ах, курвы кремлевозадые! Ишь, хари отрастили, не объедешь на кобыле!

И так далее. Такой зловредный живучий народец победить нет никакой возможности. Разве что бомбу дустовую сбросить, и то впустую переводить продукт, полезный для сельского хозяйства. Тем более грядет весна-красна, и яд нужно использовать по прямому назначению: для крыс и мышей, этих жадных стервятников российских полей и весей.

Трац-трац-траац! – играла капель за окном.

Дзынь-брынь-дрынь! – это уже играл звонок в прихожей.

Кого нелегкая принесла? Она принесла весенне возбужденных, радостных моих друзей: Коля Панин, по прозвищу Пан или Пропал, и Котэ Капианидзе, по прозвищу Кот Облезлый «ТЭмпераментный», то бишь КОТЭ, или Кото, который был весьма неравнодушен к прекрасной половине человечества. И если первый был спокоен, строен и атлетичен, то на втором природа отдыха: был мал, вреден и весел. Впрочем, друг друга они хорошо дополняли, как лед и пламя.

Друзья были облучены ярким солнышком, что сказывалось на их умственных способностях.

– Ха, Алекс, что такой квелый! Наверное, что-то съел, – шумели гости. – Санек, проснись и пой! Давай-давай – на сборы минута. Где его штаны? А пусть без штанов, ха-ха!

Я отбрыкивался: никуда не пойду, и сами они не пошли бы пехом дремучим лесом. Нет, твердо отвечал самый человечный человек Панин, у нас общий тракт – бездорожный. В чем дело, зарычал в конце концов, сейчас обмочу кого-нибудь в сортире. Друзья обрадовались моему оживлению и сообщили: мы приглашены в гости. На 8-е Марта.

– Уже март? – удивился я.

– А то, – торжествовали приятели. – Как прекрасен этот мир, посмотри. В Международный день имени революционерки Клары Цеткин-Целкин! Ур-р-ра!

И поволокли из холостяцкого логова, предварительно натянув, разумеется, брюки. На меня. Хотя была такая приятная теплынь, что можно было обойтись и без этой неважной детали мужского гардероба.

Затем я был усажен в военно-полевой джип «Гранд Чероки», похожий на легкий танк, и мы помчались по веселой, мартовской, праздничной столице.

Солнце било прямой наводкой по витринам, автомобилям и лужам, многократно в них отражаясь. Небесная пронзительная синь резала глаза, и слезы, как капель…

Воздух казался чистым и прозрачным. Прохожие, сбросив зимние шкуры, радовались наступлению весны. Правда, в скверах и под стенами домов ещё горбились могилами грязные сугробы, однако и они вяли от южных ветров.

Весна идет – весне дорогу!

И я чувствовал: её целительная энергия заполняет меня, как легкий водород – воздушный шарик. Хор-р-рошо!

– Просыпайся, Алекс, – требовал Коля, крутящий баранку. – Пора Кремль брать.

– Это бабу берут, – ерзал на переднем сидении Котэ, большой любитель поговорить, напомню, о прекрасном поле. – А Кремль надо штурмовать.

– Зачем? – не понимал я, потерявший чувство юмора за зиму.

– Как зачем? – удивлялся Кото. – Всем известно, что земля начинается с Кремля.

– И что?

– А ничего, – огрызнулся. – Газеты надо читать.

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Читать газеты?

– А-а-а! – зарыдал Котэ. – Николаша, пусть он меня лучше не трогает. Я его сейчас укушу!

– За что?

– За какой-нибудь важный орган! – зарычал нервный грузин. – Отстань от меня, тупой такой! В кубе!

– Кто тупой?

– А-а-а!

К счастью для всех, наш джип притормозил на площади ж/д вокзала, где гипсовый вождь указывал трудящимся массам путь на юг.

Привокзальная площадь кишела привозом южного направления. Продавали и покупали все, что можно было продать и купить. Яркими красками выделялся цветочный ряд. Представители сильного пола несли оттуда над своими головами букеты, как мужественные спортсмены – факелы с олимпийским огнем.

Мои друзья тоже решили поучаствовать в олимпийском движении. Я остался: лучше сидеть, щуриться от солнышка, прогревая кости, и о чем-то думать. О чем же я думал? Трудно сказать. Обо всем и ни о чем. Наверное, медведь, выбравшись из весенней мокрой берлоги, тоже находится в некоем наркотическом забытьи: что делать? И кто виноват?

Делать нечего – надо жить. А виновата в этом природа. Она требует от нас активно-позитивных действий. Да, я не читал газет, однако и без них, сплетниц, можно было догадаться, что ничего не изменилось в кремлевском царстве. Какие могут быть перемены, когда и новый царек-батюшка, и многочисленная его челядь припали все к тому же старому и надежному корыту с парными отрубями.

Свинья, как бы она ни называлась, хрюкой и помрет, хряпая из наркомовского корытца до последнего до своего смертного часа. И понять это просто: что может быть слаще власти и дармовых помоев?

А вот как быть с подданными, которым громогласно обещалось самое новое светлое будущее? Кажется, оно уже наступило, это самое новое светлое, и свет его настолько светел, что выжигает глаза…

– Вах! Глазки открывай – газетки читай, – и на меня падает пачка макулатуры.

В салоне запахло типографией и розами. Розами больше. Я поинтересовался: кому цветы? В трех экземплярах? Мне ещё раз напомнили, что сегодня праздник. Для всего советского народа (как бы бывшего).

– Какой праздник? – пошутил я.

– Вах! Я сейчас застрелюсь!

И мы помчались дальше, обсуждая по дороге новые проблемы, возникающие перед нами, точнее перед службами, отвечающими за безопасность страны.

Оказывается, наш бывший коллега, генерал ГБ Колобок трудится в «Форпост-банке». Обеспечивает охранные функции всему банковскому комплексу, коим руководит господин В. А. Гусинец.

Что и говорить, генеральский опыт неоценим в деле защиты денежной массы от народных масс и чужих любопытных глаз. То есть логика в союзе меча и орала имеется.

– Снова «гусю» щипать? – спросил я, вспомнив доброе прошлое.

– Не знаю, – пожал плечами Панин. – Смердит птицеферма.

– «… как миллион, миллион алых роз», – напел Котэ. И уточнил: – На помойке.

– Котик, сегодня праздник, – напомнил Коля, – а ты… каркаешь.

– Какой праздник? – пошутил утопающий в розах наш друг. – Кстати, анекдот про птичку?

Мне было хорошо. Казалось, несусь в свободном солнечном пространстве под милую, глупую болтовню друзей. Как мало нужно для счастья: питаться энергией солнца и слушать чепуху про находчивость нашего простодушного советского гражданина на экзотическом острове, где проживало беззаботное племя людоедов:

– …так вождь и говорит: вон в кустах попугай, кто в него попадет, тот живет, а кто мимо – того ам-ам, – повествовал Котэ. – Первым вышел англичанин, дерябнул виски, ба-бах! Мимо! Ам-ам! Вторым – француз, заглотил бурбончику, ба-бах! Мимо! Ам-ам! Тут выходит наш Ваня. Бутылку водки, говорит. Хлоп на халяву. Еще, говорит, пузырь. Кирнул в усладу. Еще, говорит, «мерзавчика» бы? Клюкнул. За ружье – ба-бах! Попугай в кустах кувырк. Вождь дивится: после трех бутылок и попал, ай, да Ваня! А тот: а ч-ч-чего не попасть – четыре ствола и все небо в попугаях!

Да, сейчас на экзотических островах в океане хорошо. Все небо в попугаях. И много-много диких людоедов, с которыми можно договориться. В принципе. После трех литров родной. А вот как договориться с отечественными цивилизованными людоедами во фраках и смокингах, не понимающими никакого языка, даже тарабарского? Единственное, что хорошо понимают, – ствол «Стечкина» у виска.

Так что проблем с нашими «птичками» много. Их куда больше, чем на океанских островах. И поэтому экзотический рай подождет. Вместе с попугаями и форсистыми гурманами жареной человечинки.

Меж тем наш путь заканчивался у стен дома эпохи сталинской гигантомании. Я знал, что здесь жила знакомая Панина – Лада и её бабушка Елена Максимовна. Мы как-то встречались, и отношение ко мне со стороны маленького женского коллектива было самое положительное. В чем однажды признался Панин. Я не удивился – мой образ светел и чист в глазах общественности, если только не знать, чем занимаюсь. Иногда. В чем-то моя работа похожа на труд дачника, укладывающего картофельные тельца в лунки. Он укладывает – и я укладываю.

– А кому третий букет? – насторожился я, выбираясь из машины. – Лада и баба Елена – это два.

– А ты считать умеешь, – захотали друзья. – Сюрприз тебе, Алекс.

– Знаю ваши сюрпризы, – бурчал я, идя за товарищами. – Опять из меня делаете чебурашку?

Почему-то мои спутники считали, что холостяцкая жизнь вредит – вредит моему характеру. И при любом удобном случае пытались познакомить с разными дамочками. Обычно это были многоопытные манерные стервочки, мечтающие закаблучить мужичка, и я, понимая это, вел с ними крайне агрессивно. Если что, так сразу вытаскивал свой любимый и холеный… «Стечкин». Шутка, но и не совсем шутка. Терять свободу и ради чего?

Друзья прекрасно знали мой страх перед прекрасными исчадиями ада, и поэтому издевались, как могли.

После того, как услышал, что меня ждет «сюрприз», то хотел бежать без оглядки, да поздно – пришли.

Встреча соответствовала весенней погоде. Была радостно-солнечной и волнующей. Пахло пирогами с грибами, рябиновой настойкой и прочими приятными ароматами дома. Не хватало лишь детского визга. Для полного счастья.

Дверь открыла Лада, повзрослела за зиму. Девушка по-родственному чмокнула меня в плохо бритую щечку, клюнула Котэ в его орлиный шнобель, а с Николашей заворковала голубкой. Что такое? Какая может быть любовь, когда идет невидимая война? И так хочется жрать.

И я отправился на кухню. С букетом роз. Увидев меня, Елена Максимовна всплеснула руками:

– Сынок, как ты обхудел!

– Меняю цветы на пирожок, – сказал я. – Поздравляю, тетя Елена, в вашем лице, так сказать…

– Сашенька, это все пустое, – отмахнулась Елена Максимовна. – Есть повод чикалдыкнуть, – щелкнула себя в подбородок. – Да закусить добре.

– Чувствую влияние улицы, – хмыкнул я.

– Но тебе, Саша, только закусить, – предупредили меня. – Все это надо съесть. – И я увидел несколько корзинок с пирогами.

– О, да тут на целый полк! – воскликнул я.

Полк незамедлительно явился на вопль. В лице боевых друзей, а также Лады и… ещё одной девушки. Мне незнакомой.

В ходе последующей суеты выяснилось, что прекрасную незнакомку зовут Маргарита. Она двоюродная сестра Лады со стороны троюродного брата, который, в свою очередь… ну и так далее. Что и говорить, ветвистое гносеологическое дерево, пустившее первые корни в благодатном Краснодарском крае.

Рита – журналистка. Вернее, пока учится в университете. Что само по себе замечательно: будет кому сочинить очерк о героических буднях гвардии рядовых и самых скромных граждан своего многострадального отечества.

С шутками да прибаутками сели за стол. Праздничный стол ломился от всевозможных яств, если выражаться суконным языком бытописца ХIХ века. Холмы из пирогов утверждали, что реформы в нашей стране приказали долго жить и народ мужественно переносит трудности переходного периода.

На мой взгляд, «женский» день придуман таки мужчинами: когда ещё можно так нализаться и обожраться?! Да ещё по такому благородному поводу: в честь прекрасных дам-с! В этом смысле тетя Лена абсолютно права: чикалдыкнуть да закусить. Что может быть приятнее в приятном обществе?

– Мальчики ухаживают за девочками, девочки наливают мальчикам, клекотал тамада Котэ-Кото. – Предупреждаю: Алексу только минеральную, пусть укрепляет нервную систему.

– Детки, вы налегайте, налегайте на пироги, – хлопотала Елена Максимовна, – тут калориев на всех…

Панин и Лада молчали, однако переглядывались, как весенние кот и кошечка. Маргарита, выполняя указание тамады, поставила перед моим носом фужер с минеральной водой, где плавали пузырики с полезным для организма кальцием. Кажется, девушка была в курсе того, что мое здоровье было подорвано.

– Калбатоно Лена, за вас! – предложил тост неутомимый Котэ. – Ладо, Марго, будьте, как ваша бабушка. Она боевая, молодая, любвеобильная. Не побоюсь этого слова!

Словом, праздник зашагал по независимому государству в сорок четыре жилых квадратных метров. Холмы пирогов стали таять на глазах, как айсберги в океане. Рябиновая настойка дурно подействовала на тамаду, он зарапортовался и принялся читать стихи. После таких строчек: «Понукая лошадку марксизма, Мы теперь хворостим коммунизм. Знать, довел нас до мук пароксизма Догматический наш плюрализм», – Кото лишили почетного звания тамады и уложили спать в укромном местечке.

Затем я и Рита засобирались уходить. Одновременно. Такое порой случается между мальчиком и девочкой. И что интересно: нам оказалось по пути. А путь у нас, известно, один: через тернии к стеариновым звездам.

Получив за хорошее поведение по корзинке пирогов, гости в нашем лице покинули гостеприимный дом.

На улице по-прежнему шалила весна. От дурманно-пряного воздуха буквально каждая щепка лезла на щепку. В смысле, в ручьях и заводях. Птичьи любовные скандалы в дырявых сетках ветвей звучали, будто симфонические оркестры под управлением сумасшедшего дирижера. Прохожие беспричинно улыбались друг другу, и казалось, что пациенты домов печали получили досрочную амнистию. Вместе с букетиками подснежников.

Было хорошо, однако у меня возникли проблемы: от воды и пирогов с котятами мутило, и я не представлял, о чем говорить с молоденькой спутницей, рядом с которой я чувствовал себя инвалидом первой мировой после химической атаки. Тем более я дал зарок после того, как меня малость присыпало гексогеном в городке Тоцке, что с девушками не завязываю никаких отношений. Почему? (Как говорится, химия-химия – известно, что синее.) Шутка. Если серьезно, не хочется обижать ту, кто тебе понравился.

– Неправда ли, хорошая погода? – брызнул я. О, Господи! Типун тебе, Алекс, на язык.

– Да уж, – сочувственно улыбнулась Маргарита. – Я люблю весну. Особенно месяц май.

– Май?

– Ага. – И спросила с иронией: – Желаете стих? Белый?

– Желаю.

– «То ль я под деревом душистым стою, осыпана лепестками, то ль в канцелярии Небесной встряхнул ангел-хранитель дырокол…»

– Ангел-хранитель, – хмыкнул я. – Твои стихи, Марго?

– Не понравились?

– Я этого не говорил.

– Моей подруги, а что? – наступала.

– Хорошо. Ничего не имею против твоей подруги и её стихов. Белых, осторожно проговорил, боясь, что меня укусят за локоть. – И прошу: давай на «ты», пожалуйста.

– А вы, ты… сочинял? – горячилась девушка. Наверное, ей было обидно за подругу. В собственном лице.

– Сочинял, – отшутился я. – В возрасте десяти лет. Потом бросил.

– Ну и например? – на девочку явно действовала весна: румянец алел на юнкоровских щеках, темные зрачки расширились, как у тухляка – человек, не умеющий употреблять наркотики.

Я пожал плечами и, изобразив поэта-глашатая, пробасил:

– «Мас хиляю – зырю кент, а за ним петляет мент. Сбоку два, – кричу. Кирюха! Бог послал, валит рябуха. Завалились в шарабан и рванулись мы на бан. Ночь фартовая была, отвалили два угла…» Ну и так далее.

– Класс! – изумилась девушка. – Это по какой фене? Уркаганской?

– Научно-популярная феня, – не согласился я. Что было недалеко от истины. – Желаете перевод?

– Желаю.

– На общедоступном языке это звучит примерно так: «Я гуляю, вижу друга, за которым следит милиционер. Подаю ему сигнал об опасности, но тут подъезжает такси, на котором мы едем на вокзал. Ночь удачная была, украли два чемодана…». И так далее.

– Нет, это не звучит, – засмеялась Рита, хлопая в ладоши. – Мало экспрессии. «Мас хиляю – зырю кент…» Вот это звучит! Музыка. Но научной ли интеллигенции? – и хитро-хитро глянула на меня.

– Ее, её арго, – не сдавался я.

Тогда Маргарита прочитала мне лекцию о том, что в России с восемнадцатого века существовали особые жаргоны: тарабарский; офеней торговцев в разнос (коробейников); экзотические жаргоны чумаков, нищих, конокрадов, контюжников, проституток; и вообще жаргон присущ многим профессиям: морякам, водителям, военным, врачам, инженерам, художникам, актерам и проч. Я уже хотел признаться, в каком НИИ изучал блатную музыку, да лекция и наш спор закончились. Мы подошли к старенькому зданию университета.

В садике на гранитном постаменте восседал Михайло Ломоносов, всматривающийся в невидимую и загадочную глубину Российской земли. Под памятником чирикал студенческий люд. Наше появление с корзинками в руках у ограды не осталось без внимания. Рита пользовалась очевидным успехом у полуобморочных недорослей, согбенных под грузом учебного процесса, голода и трынь-травы, то бишь слабеньких наркотиков.

– Ау, Ритуля! Маргоша! Ур-р-ра! Пирожки! Сел на пенек – и съел пирожок! Адамов, не шали, пирожки уйдут. Риточка, мы с тобой! И пирожками!

Я почувствовал себя лишним на празднике молодой жизни. Да ещё с этой холерной корзинкой: с ней я, должно, походил на областного грибника.

Я передал корзинку девушке:

– Голодному коллективу. Кстати, какая учеба в праздник? Или это посиделки с умным человеком? – кивнул на памятник.

– О, у нас конференция! – горячо воскликнула Рита.

– Что у вас?

– Встреча! С самой скандальной журналисткой в мире…

– И кто же это такая?

– Лариса Б. Борс! Класс! Во! Вы газеты читаете?

М-да. Кажется, сегодня меня лю этом уже спрашивали. Ну, не читаю я газеты. Не читаю. Значит что – не гражданин своего отечества?

– Странно, её все знают, – проговорила девушка.

– Кроме меня, – развел руками.

– А пойдем на конференцию, – радостно предложила Маргарита. – Будет интересно.

Право, мне хотелось продолжить знакомство с той, которая понравилась, да, во-первых, вовсю чавкали промокшие шузы, то есть башмаки, а во-вторых, в качестве кого я буду выступать среди молоденького табуна? В качестве заезженного мерина? Нет, только не это. Домой-домой, к родному овсу.

– Как-нибудь в другой раз, – пообещал я, понимая, что этот день нельзя будет вернуть никогда. Этот день. Никогда.

Рита хотела переубедить меня: я ещё нужен обществу, но нам помешали голодные вопли со стороны «Михайла Ломоносова».

Мы поспешно и невнятно попрощались. До лучших, сытых времен. И я отправился в стойло. Менять обувь. И образ жизни.

Через несколько дней я обустраивал родное деревенское поместье в Коровино. Отощавший пес Педро, любитель местных сучек Хуанит, встретил меня враждебно, как народ эпохи реформ. Но был подкуплен тушенкой. Я имею в виду собаку, конечно.

Все работы решил закончить к Первомаю, славному празднику всех угнетенных масс. Почему именно к этой дате? Не знаю. Видимо, я был как все, и любил выполнять планы к дате. Любой.

С энтузиазмом взялся за работу. И скоро почувствовал себя именно мерином. На последнем издыхании.

Проблема возникла, когда я попытался заняться строительством. То есть тоже решил перестроить свое мелкочастное хозяйство. Процесс пошел плохо, как и в молодой республике. Потому что каждый гражданин должен заниматься своим делом. Пилот – летать над облаками, моряк – ходить по штормовым океанам, шахтер – бастовать под землей, а трупоукладчик сажать огурцы и картофель. Не более того.

Когда я разбил руки молотком и на мою голову упали доски, вроде как бы надежно прибитые, я выматерился на всю округу. Громко. На мой ор тут же явился дед Емеля Емельянович, сосед и калоритная фигура коровинского края.

– Тю, ты чего, Саныч, заходишься?

– Так это… вот… мать его так, – только и сказал я. – В смысле, ремонт, Емельич.

– Так это… того… Чего сам-то? – удивился дедок. – Тута без специалисцов труба.

– Это точно, – признался, потирая ушибленные места тела и головы. – Я не слесарь и не токарь, и не столяр. Тогда кто?

– Дак я… это… и Шамиль, – находчиво отвечал дедуля, затягиваясь самокруткой из козье-коровьих отходов производства. – Шамиля из татаринов, но хозяин добрый; мы с ним завсегда на пару. – Оглянулся по сторонам, крякнул нерешительно. – Много фронту работы, однако.

– И что?

– Гонорарий от фронту, а фронту тут хватает.

Я понял, что капиталистические щупальцы социалистического монстра проникли и сюда, за сто первый километр. Интересно, почем нынче труд столяра и слесаря? Этот вопрос расстроил деда, он закашлялся, занервничал, забубнил снова о фронте и проблемах переходного периода. Глаза его съехали со своих привычных орбит. Не принимала его душа рыночных отношений, и все тут. Наконец бизнесмен от сохи выдавил:

– Так это… по совести ежели, значит… вот. Ежели с отхожим местом, то сто долляров!

– А без? – спросил с угрозой. (А где же патриотическая любовь к рублю?)

– Пятьдесят, – ответствовал «новый сельский русский». – Но денюжку уперед!

– Э-э-э, нет, денежку потом.

– Не-е, уперед!

– Не-е, назад!

Наши бурные и базарные отношения закончились тем, что мы пришли-таки к консенсусу (ненавижу это глистоподобное словцо, но иначе и не скажешь).

Мы заключили устный договор о том, что по окончанию каждого рабочего дня я выражаю благодарность бригаде в рублевой сумме, равной двум долларам по биржевому курсу. И так в течение двадцати пяти рабочих дней. Обновленный объект должен быть сдан к Первому мая!

Пошкрябав затылок и тем самым взбив над головой пыльное облачко, Емельич поинтересовался: нет, не почему именно к этой дате должен быть готов объект, а не знаю ли я, случаем, какой там курс на этой чумовой бирже? Я не знал.

– Так это… Узнаю, Саныч. – И дедуля ходко удалился в сторону ММВБ.

Я побежал в противоположную сторону. К речке Коровке. Я решил повторить все рекорды ГТО, а некоторые и побить. Бить морды, когда в этом возникает острая необходимость, тоже надо уметь делать профессионально. Как заколачивать гвозди в рассохшиеся доски нужника.

Словом, каждый должен заниматься тем, что определено ему звездами. В этом сермяжная правда нашей мимолетной жизни. Мимолетной, как выдох. Или вдох.

…Я дышал, точно бронепоезд с запасного пути, который решили доставить своим ходом на выставку исторических ископаемых. О, мои легкие! Где ваша удаль? Было такое впечатление, что увяли они, как розы на морозе.

Проклятие! Мои несчастные легкие, простреленные, прожженные, отмороженные; не органы, а какие-то отбивные в провансальском соусе! Бр-р-р!..

Мой бег по тропинке, вихляющей вдоль речки Коровки, напоминал бег зайца во хмелю.

Свинец в ногах, цезий в копчике, плутоний в глотке, а в глазах чудные видения атомных сполохов.

Бедный зайчик Саша Александров!

Наконец я понял, что должен прекратить революционные методы восстановления народного хозяйства в отдельно взятом организме. Эволюция, только эволюция. Спешить некуда. До Первого Мая ещё далеко.

И поэтому я прекратил бег по пересеченной местности. (Если все это можно было назвать бегом.) И оглянулся окрест себя. Бог мой, создатель: свободное пространство темного поля с тающими снежными островами соединялось с горизонтом, образуя мощное полотно природного величия. И рядом с ним, с полотном природы, – человечек, пигмей из пигмеев, жалко комплексующий по поводу своей роли на планете. Это я говорю про все человечество.

Да, убого и глупо сие Божье творение-недоразумение; корыстолюбиво, хитро и злобно. Хотя иногда, конечно, бывает и бескорыстно, и весело, и умно, и добро. М-да.

Веселый перестук топоров и лай собаки сбили меня с философских обобщений. Что такое? Неужели курс доллара такой высокий, что бригада уже приступила к трудовым подвигам? Я оказался прав: Емельич и ещё один крепенький старичок развернули кипучую деятельность на подворье, возмущая ретрограда Педро, не принимающего всей псиной душой реформаторской ломки.

– Эх, дирибиридернем, что ли, Саныч?! – вскричал весельчак дедок. Опосля трудового денька!

Выяснилось: пока я мучился со здоровьем на широких просторах родины, дед стреканул в Дом культуры, где находился единственный на всю округу пункт обмена валюты, и установил, что курс доллара к рублю такой! Ого-го!..

На два бакса можно выкупить четыре отечественные бутылки сулейки водки. И поэтому энтузиазм бригады был понятен: когда есть конкретная мечта, почему бы и не помахать топориком?

Я сел на теплое крыльцо. Давно, когда мир был огромен, отец тоже работал с деревом, и свежая сосновая щепа брызгала в стороны, а я, бутуз, ловил её, пытаясь жевать. Мне нравился незнакомо горьковатый вкус. Нажевавшись щепы, я начинал вопить благим матом: горько! Отец смеялся: что, брат, мир познаешь? Мама хлопотала вокруг меня: ну, что за дурачок? А я понял: вкус жизни оказывается и горьким. Как вкус поражения.

– Сынок, пиломатериалу того… требуется, – прервал мои мысли крик трудоголика Емельич. – Для полного строительного масштабу!

Я понял, на пятачке разворачивается всесоюзно-комсомольская стройка века, и предупредил: рваных рубликов только на два сарая и забор. Плюс оплата труда.

– Два долляра! – напомнил дедок с радостной яростью. – Мы с Шамилей и горели – не робели, а могилку нам сготовить завсегда не в труде. Весело, Шамиля, морда татарская, Чингисхан е…ный!

И народные умельцы принялись с удвоенной энергией тукать топорами, елозить рубанками по доскам и материться на языке народов СССР (б). То есть процесс пошел. Начинались трудовые будни.