Текст книги "Начни с начала"

Автор книги: Сергей Щипанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Сергей Валентинович Щипанов
Начни с начала

1

– Петров, к доске.

На меня в упор глядели немигающие глаза исторички. В классе стояла напряженная тишина, все мои одноклассники сидели, уткнувшись в учебники – Елизавета Владимировна умела нагнать страху. Когда она входила в класс четким, почти строевым шагом, сразу же прекращались посторонние звуки. Всегда подтянутая, в строгом костюме – юбка и жакет неброских тонов – она великолепно смотрелась бы на армейском плацу. Я невольно поежился под пристальным взглядом учительницы, но не отвел глаз и с места не сдвинулся, впав в некое подобие ступора. Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга, словно встретились впервые.

– Ты готов? – Историчка начала терять терпение.

– Всегда готов! – бодро выпалил я, поднимаясь из-за стола.

По классу прокатился смешок – мои школьные товарищи радовались любой, даже самой примитивной, хохме. Елизавета Владимировна усмехнулась одними уголками губ, как одна она умела это делать и легонько пристукнула указкой по столу, восстанавливая порядок.

– Если готов – иди, отвечай, – строго сказала она, – юморист.

Деваться было некуда, я вышел к доске и окинул глазами ребят. Не ища поддержки, нет – я знал, что сейчас им, по большому счету, не до меня – просто нужно было собраться с мыслями. Все уже сидели раскованней – раз вышел, значит, будет отвечать, можно немного расслабиться, пока не дошла очередь и до тебя.

– Мы ждем.

Елизавета Владимировна была не из тех, с кем можно долго играть в молчанку.

– Политическая обстановка в России перед революцией 1905-07 годов, – повторил я вслух название темы урока. Что по этому поводу говорилось в учебнике, я не знал, точнее – не помнил, нужно было как-то выкручиваться. – Обстановка в стране была сложной. Россия переживала тяжелый политический кризис из-за поражения в войне с Японией. Требовалось проведение кардинальных реформ…

– Ты учебник читал? – перебила меня учительница.

– Читал, – ответил я и не соврал. Другое дело, когда читал.

– Тогда почему отсебятину городишь?

– Елизавета Владимировна, то, что вы называете отсебятиной – это мои мысли, – спокойно отпарировал я. – Ведь от ученика требуется не бездумное заучивание текста, а понимание существа вопроса.

Историчка смотрела на меня, не скрывая изумления – чего-чего, а такого она явно не ожидала. До сих пор в ее глазах я был обычным троечником, типичной посредственностью. Ей и в голову не могло придти, что я могу иметь какие-то свои мысли, да еще и излагать их в столь дерзкой форме. Было заметно, что она колеблется: поставить нахала на место сразу или дать возможность высказаться до конца. Елизавета Владимировна выбрала второе – видимо ей стало любопытно: «что же такое он мог намыслить самостоятельно»; да и действовать по принципу: «я начальник – ты дурак», считала ниже своего достоинства.

– Иметь свои мысли не вредно, если конечно это правильные мысли, – сказала она, наконец. – Что ж послушаем, как Петров понимает «существо вопроса».

Я опять оглядел класс – все внимание было приковано к моей скромной персоне. Хочешь, не хочешь, а нужно отвечать – теперь я просто не имел права разочаровать одноклассников. Существует известный студенческий прием: «если не знаешь, что говорить – говори то, что знаешь». Что помнил я о той, будь она неладна, революции и предшествующей ей обстановке: «Русско-Японская война, „кровавое воскресение“, Государственная дума… нет, дума была позже, когда „царь испугался и издал манифест“, пресловутый „земельный вопрос“ – да, наверное, это».

– Главным для России был вопрос о земле. Политические партии предлагали различные варианты его решения.

«Красиво излагаю», – подумал я и продолжил:

– Политический спектр в России был весьма пестрым. Правое крыло представляли радикальные националистические группировки, вроде «Союза русского народа», в центре находилась умеренная партия кадетов, крайне левую позицию занимали эсеры и анархисты.

И как только я все это вспомнил, ума не приложу. Впрочем, память у меня всегда была, дай бог.

– Большевики придерживались радикальных, экстремистских взглядов…

– Хватит! – гневным окриком прервала меня Елизавета Владимировна. – Ты в своем уме!? Кто тебе дал право называть большевиков экстремистами!

Отправив меня на место, она прочла небольшую, но весьма содержательную лекцию о том, «что никому не позволено извращать историю и чернить компартию, которая…», ну и далее, в том же духе, пообещав, напоследок, разобраться со мной и выяснить, где это я набрался таких политически вредных мыслей. Я отовсюду ловил недоуменные взгляды и шепот: «Ну, даешь!». Большинство, вероятно, толком и не поняло, что прогневало историчку, но то, как это было сделано, вызвало со стороны одноклассников если не восхищение, то уж во всяком случае, нескрываемый интерес. Валера Петров, тихоня и недотепа, стал героем дня.

2

Сознание возвращалось медленно, я словно барахтался в густом вязком киселе. Все вокруг было зыбким, нереальным: голоса людей, их лица, даже свет от лампы под потолком дрожал, и казалось вот-вот погаснет совсем. Почувствовав боль от укола в вену на сгибе локтя, я непроизвольно дернул рукой и услышал:

– Лежите спокойно… Доктор, он приходит в себя.

В нос ударил резкий лекарственный запах, я окончательно очнулся. Медицинская сестра убрала шприц и прижала к моей руке ватный тампон. Стоящий рядом врач взял другую руку за запястье, щупая пульс.

– Что со мной, доктор? – выдавил я с трудом.

– Успокойтесь, все хорошо. Постарайтесь уснуть.

Они вышли из палаты, погасив свет. За окном серело раннее утро. Предметы вокруг снова утратили очертания, превратившись в бесформенные темные пятна. Я находился в больнице, и выйти из нее, мне уже, видимо, было не суждено. Эта мысль вызвала такой острый приступ жалости к себе самому, что захотелось заплакать, но я сдержался, вернее у меня не осталось сил даже на слезы. Так я и лежал неподвижно, наблюдая за меняющимся освещением палаты, в которой становилось все светлее – начинался новый день, от которого я не ждал ничего хорошего. Стараясь прогнать эти мрачные мысли, я стал вспоминать – теперь только прошлое могло вызвать у меня положительные эмоции – в настоящем ничего приятного не было. Почему-то вспомнился старый наш двор, где бегал пацаном, ряды дощатых сараев – в одном из них был наш «штаб», превращавшийся по желанию в подводную лодку, или звездолет. Мы тогда зачитывались Григорием Адамовым и ранними Стругацкими, затем пришла очередь Станислава Лема и Стругацких «зрелых», а потом… ну, много еще чего было потом. Воротами двор выходил на тихую улочку, знакомую мне, наверное, до последней трещины на асфальте – по ней изо дня в день десять лет подряд я топал в школу и обратно. Школа… что-то связанное с ней было у меня совсем недавно! Я вдруг отчетливо вспомнил урок истории и мою стычку с Елизаветой Владимировной.

Что это: сон? бред? Не бывает таких отчетливых снов. Не бывает такого логичного бреда. Может я уже «впал в детство»? Хотя вряд ли старики, находясь в том состоянии, ощущают себя детьми, просто их речь и поступки напоминают поведение малого ребенка. Да и по возрасту рановато мне… Я незаметно заснул.

Разбудил меня врачебный обход. Мой лечащий врач Анатолий Николаевич, обычно бодрый и жизнерадостный человек, – само воплощение здоровья и уверенности в себе, – нынче выглядел неважно. Он произнес всегдашнее:

– Ну, как мы себя чувствуем? – и попытался улыбнуться, но чересчур уж натянутой вышла улыбка. И, как я заметил, он избегал встречаться со мной взглядом.

«Плохи мои дела», – решил я.

Доктор подсел к кровати и принялся за обычные врачебные манипуляции: щупал пульс, прикладывал к груди холодный кругляш стетоскопа, или как там у них именуется прибор для выслушивания, давал указания стоящей рядом сестре. Покончив с этим, он, наконец, посмотрел мне в глаза.

– Ну как, доктор, плохо?

– Нет, нет, – поспешил ответить он, – все нормально. Вы так напугали нас ночью. Я, было, подумал, что у вас начинается кома. Вы что-нибудь помните?

– Кажется, я заснул и видел странный сон.

Это, как мне показалось, вызвало у Анатолия Николаевича неподдельный интерес.

– Какой сон? – Он как-то необычно посмотрел на меня, но я был слишком слаб, чтобы вникать в странности поведения собеседника и просто ответил:

– Я видел школу, своих ребят-одноклассников, нашу историчку…

– Ну, и что же тут странного?

– То, что это был… не совсем сон.

3

Мы стояли в коридоре у окна. Эдик Горецкий, суперменистый парень, успевший уже обзавестись роскошными усами, снисходительно поглядывал на меня. Эрудит, спортсмен и красавчик Эдик был признанным лидером класса и не терпел конкуренции.

– Так что ты там говорил насчет экстремизма, – насмешливо спросил он.

– Экстремизм, Эдик, это приверженность к крайним мерам, – спокойно объяснил я.

– Хорошо излагает, собака, – процитировал Ильфа-Петрова, стоящий тут же Паша Скворцов.

Паша, веселый и беззаботный малый, являлся душой общества, всеобщим любимцем. Эдик нахмурился.

– Нахватался терминов в энциклопедии, – бросил он небрежно.

Я пожал плечами и промолчал: думай, что хочешь. Паша неожиданно расхохотался:

– Нет, как он большевиков обделал, а! Елизавету чуть удар не хватил.

– Раскукарекался, петушок, – съехидничал Эдик. – Смотри, стукнет она в «органы», покажут тебе там экстремизм.

– Сейчас не тридцать седьмой год. Простят, – отмахнулся я.

Прозвенел звонок с перемены. Мы направились в класс.

Я оставался в центре внимания и продолжал ловить отовсюду взгляды: удивленные, насмешливые, даже сочувствующие, не было, пожалуй, только осуждающих. Одним, – самым важным, – одарила Лена Войтович, моя тайная и безнадежная любовь. В ее взгляде имелось всего понемногу: удивления, иронии и сочувствия, но главное – она обратила на меня внимание, наверное, в первый раз за много лет. Знакомы с Леной мы были давно, еще с детсадовских времен, даже, кажется, дружили в то счастливое время, но сейчас у нас не было, да и быть не могло, ничего общего. Она – отличница, профессорская дочка, – папа Лены преподавал математику в Политехническом, – а я… да что там говорить.

Весь следующий урок я поглядывал в ее сторону, хотя с моего места мог разглядеть лишь спину девушки и собранные в хвост волосы. Лена, наверное, не могла считаться красавицей – на конкурсе за звание «мисс класса», она заняла бы третье, а то и четвертое место. Ее, по-азиатски черные прямые волосы и чуть раскосые глаза давали основание предположить, что здесь не обошлось без толики восточной крови. Лена, даже в младших классах выделялась каким-то врожденным благородством, умением держать дистанцию. Редкий хулиган осмеливался хлопнуть ее по спине портфелем или дернуть за косички, рискуя получить в ответ порцию презрения. Вероятно, меня в ней привлекала именно недоступность, некий аристократизм. Мы с Леной существовали в «параллельных мирах», но сейчас, что-то подсказывало мне, параллели могли, математической логике вопреки, пересечься: было еще нечто такое в ее мимолетном взгляде, что мог уловить лишь поживший и кое-что повидавший человек. Я решил: удивлять – так удивлять, и на следующей перемене направился прямо к ней. Игнорируя ее подруг, я сказал:

– Лена, привет!

Прежде, чем ответить, девушка некоторое время разглядывала меня, видимо решая, как отреагировать на очередную выходку.

– Привет, – сказала она, усмехнувшись. – Разве мы сегодня не виделись?

– Да. Только поговорить некогда, все дела да дела, – тоном уставшего от жизни человека заявил я.

– Ты и так наговорил достаточно. Зачем тебе понадобилось дразнить Елизавету?

– Даже и не думал, просто с языка сорвалось.

Я устал от упреков, тем более, по столь ничтожному, как представлялось мне, поводу. Лена, похоже, была иного мнения.

– Ты ее здорово рассердил. Она может доставить тебе неприятностей.

– С какой стати? Не решила же она, что я диссидент какой-нибудь.

– Кто? – переспросила девушка.

Я, было, собрался объяснить значение этого слова, но передумал: решит еще, что умничаю перед ней, нахватавшись, по выражению Эдика, терминов в энциклопедии.

– Я хотел сказать: оппортунист. Или ревизионист. В общем, нехороший человек, редиска.

Лена рассмеялась.

– Почему «редиска»?

– Потому что, «нехороший человек».

Тут я сообразил, что «Джентльменов удачи» Лена не видела – этот фильм еще просто не существовал в природе.

– Чудной ты сегодня какой-то, Валера. Сам на себя не похож. С чего бы это?

– Не знаю. Должно быть, погода влияет, наверное, к дождю, – отшутился я.

Странный у нас получился разговор. Но я был доволен – первый шаг, а он, как известно, самый трудный, сделан.

Выйдя после уроков из школы, я чуть замешкался на ступенях крыльца, окидывая взглядом двор. Ничего здесь не изменилось за тридцать пять лет… Фу, ты! Ведь здесь не было еще всех этих долгих лет. Здесь не начало 21 века, а конец шестидесятых двадцатого. Мне только недавно исполнилось шестнадцать, я – ученик десятого класса и вся жизнь впереди.

Двор школы быстро пустел, я тоже направился к выходу. Сразу за воротами группа пацанов, шестой-седьмой класс, примерно, играла в «лянгу». Я невольно залюбовался игрой вертлявого малого, несомненно, двоечника и хулигана, вырвавшегося, наконец, с опостылевших ему уроков, и пребывающего теперь в своей стихии. Он подкидывал ударами ноги лянгу – кусок бараньей шкуры с длинным мехом и свинцовой бляшкой с внутренней стороны – сериями, без перерывов, что было весьма рискованно – один промах и все очки сгорели, начинай по новой. Куда там герою Виталия Соломина из «Зимней вишни», поразившего свою американскую дочку якобы виртуозной техникой этой игры. На самом деле тот демонстрировал простейший элемент, который у нас так и именовался – «простяшки». По правилам «классической» лянги, за серией простяшек следовали «виси» (удары ногой на весу, не касаясь земли), затем «пары» (удары поочередно внутренней и внешней стороной стопы), «люры» (удары из-под ноги с подскоком) и далее еще более сложные элементы, доступные лишь немногим «мастерам». Эта весьма популярная в наше время игра, в дальнейшем была напрочь забыта, как, впрочем, и многое другое.

Я дышал воздухом прошлого, воздухом своего детства. Нельзя сказать, что он очень уж отличался от той газовой смеси, которую мы вдыхаем в начале третьего тысячелетия, разве что был чуточку чище, вследствие гораздо меньшего числа машин на улицах. Среди легковушек, – и это сразу бросалось в глаза, – ни малейшего признака «жигулей», не говоря уже об иномарках. А вот люди – те же, хотя и в нелепых, с позиции моды начала нового века, нарядах, со странными прическами, но все равно свои, родные. Странно было видеть их «помолодевшими» на тридцать пять лет. Я машинально начал прикидывать возраст каждого попадающегося на встречу прохожего в «нашем» времени: этому будет под шестьдесят, а той – все восемьдесят, ну а тому деду – за сотню, если доживет, конечно. Да, многих, видимо, тогда уже не будет. Словно в ответ на эти мысли я встретил человека, при виде которого все захолодело у меня внутри. Это был наш сосед Николай Петрович, дядя Коля. Он умер, когда я оканчивал школу, следовательно, жить ему осталось менее полугода. Поравнявшись со мной, дядя Коля кивнул, здороваясь. Выглядел он сносно, только что-то неуловимое в лице – какая-то «печать смерти». Я вспомнил: у него был рак, скоротечная форма, убивший его в считанные месяцы. Сейчас он был обречен, но не знал этого, как вероятно и никто не знал на всем свете. Кроме меня.

4

Во сне я увидел Татьяну. У нее было печальное лицо, такое, каким я его запомнил в нашу последнюю встречу.

– Когда ты приехала? – спросил я.

– Глупый, я никуда не уезжала.

– Нет, уехала, – настаиваю я. – И правильно сделала. Все равно, скоро мне конец.

– Я помогу тебе. Я спасу тебя.

Таня целует меня и плачет.

– Мне уже никто не поможет. Прошу тебя – уходи…

Я проснулся. В помещении было темно – непонятно, утро или вечер. На губах явно ощущался соленый привкус от слез. Я пребывал в том «пограничном» состоянии, когда трудно разобрать: где сон, а где явь.

– Таня, – хотел позвать я, но не мог разомкнуть губ. Не было сил пошевелиться, руки – налиты свинцом, мысли – путанные, несвязанные. Я опять провалился в забытье.

– Не прогоняй меня, – говорит Таня и гладит мне рукой волосы. – Я нужна тебе…

Я проснулся окончательно. Вокруг стояла тишина, даже из коридора не доносились голоса и обычное шарканье ног. Некоторое время я лежал неподвижно, переживая заново свой сон. С Татьяной мы расстались пять лет назад. Сначала она мне часто снилась, потом все реже и реже, и вот опять…

Таня, милая моя Таня. Правильно ты сделала, что уехала тогда. Тебе нужен здоровый и сильный мужик, а не полутруп, как я. От этих мыслей подступил ком к горлу и, в который уже раз, захотелось разрыдаться. Я сделал над собой усилие, приподнялся и сел, облокотившись о спинку кровати. Голова горела огнем, во рту страшная сухость: кажется, у меня поднялась температура. Я пошарил рукой сбоку от себя по прикроватной тумбочке: не было сил даже повернуть голову. Нашарив бутылку с минералкой, с досадой обнаружил, что она пуста. В тумбочке должна была находиться еще бутылка, но, что бы достать ее, нужно наклониться, а я боялся головокружения и подступающей дурноты. Моя палата была одноместной, что являлось, одновременно, и огромным благом и обрекало на одиночество.

«Стакан воды подать некому», – пришло на ум расхожее выражение. Раскошелившись, я оплатил, при поступлении в больницу, одноместные «апартаменты», так как органически не выносил длительного пребывания в обществе незнакомых людей, но от сиделки отказался, хотя мне и было это по средствам. Воспользоваться кнопкой вызова дежурной сестры мешала ложная деликатность – совестно беспокоить по пустякам занятого человека.

«Идиот», – мысленно обругал я себя. – «Так и будешь мучиться? Кому нужна твоя скромность. В наше-то время…». Ругать – ругал, но до кнопки так и не дотронулся, сидел с закрытыми глазами, пока не отпустило. Дурнота прошла, осталась только страшная слабость, такая, что даже отвинтить крышку пластиковой бутылки с «Нарзаном» стоило мне огромных усилий. Утоляя жажду, я заодно проглотил таблетки, которые трижды в день клали мне на тумбочку в мерный стаканчик. Таблетки, уколы, градусник, а так же непременное выслушивание и измерение давления – вот все, что осталось мне. И сны. Возвращение назад, в прошлое….опять: Татьяна, Лена… Бог ты мой – я же был там! Разговаривал с Эдиком, Пашей, Леной, не теперешними, солидными, с грузом прожитых лет, имеющими взрослых уже детей и даже внуков, а теми, шестнадцатилетними. Что-то непонятное происходило со мной. После того разговора с доктором, когда я рассказал ему о своем «сне», на душе у меня стало особенно тревожно.

– Вы не могли бы выразиться яснее? – спросил в тот раз Анатолий Николаевич. – Что значит «не совсем сон»?

– Понимаете, это трудно объяснить. Я видел все… ну, школу, своих ребят, учителей совершенно отчетливо; говорил с ними, спорил. Все было реальным: обстановка, лица, голоса…

Я кратко и сбивчиво рассказал об уроке истории и о разговоре с одноклассниками, но, дойдя до эпизода с Леной, смутился и замолчал. Мне вдруг пришла в голову мысль, что все, о чем я говорю, похоже на описание галлюцинаций психически больного. А что, если у меня действительно поехала крыша?!

– Доктор, вы считаете меня… ненормальным? – с тревогой спросил я, после затянувшейся паузы, в течение которой он пристально смотрел на меня.

– Ну, что вы, – улыбнулся Анатолий Николаевич. – Вы совсем не производите впечатления сумасшедшего. Очевидно, у вас просто разыгралось воображение. Я, конечно, не психиатр, но… Знаете, человек от вынужденного безделья может, иногда, нафантазировать всякое… а при таком болезненном состоянии, как ваше, порой бывает трудно отличить воображаемое от действительного. Но это случается и с абсолютно здоровыми людьми.

Его слова меня ни сколько не успокоили. Мои видения – плод больного воображения? А что это, как не галлюцинации?

Доктор, между тем, опять замолчал, глядя куда-то поверх моей головы, думая о своем.

– Скажите, Валерий, э… Сергеевич, так, кажется? – спросил он, спустя минуту. Я молча кивнул. – Скажите, Валерий Сергеевич, а кем вы ощущали себя там, в своем… э-э… сне? Я имею ввиду… Как бы поточнее выразиться… Ощущали ли себя шестнадцатилетним подростком, или, были, так сказать, в своем теперешнем возрасте?

– Трудно сказать, – ответил я неопределенно. Его вопрос смутил меня. Зачем он спросил: из праздного любопытства, или, несмотря на свои заверения, подозревает во мне психа? Я уже раскаивался, что разоткровенничался с доктором. Мало мне одной болезни? Чтобы уйти от разговора, я сделал вид, будто мне опять стало нехорошо.

– Я, кажется, утомил вас разговорами, – спохватился Анатолий Николаевич. – Не принимайте, пожалуйста, все близко к сердцу. Вам вредно волноваться.

Легко давать советы. Ну, как тут не волноваться. Единственное разумное объяснение моим визитам в прошлое одно – галлюцинации. Но оно меня никак не устраивало. Пусть я стал сейчас жалкой развалиной, в которой едва теплится жизнь. Пусть. Но не псих же я на самом-то деле и не наркоман, не алкаш, допившийся до белой горячки! Как вообще сходят с ума? Сознают ли при этом, что с их головой не все в порядке, или верят тому, что насочиняет больной мозг? Казалось бы, не все ли мне равно, в моем теперешнем положении. Нет! Уходить из жизни сумасшедшим я не желал.

Не случайно, видимо, спросил меня доктор о том, кем я ощущал себя, будучи там, в прошлом. А, действительно, кем? Ответить было не легко. Я постарался припомнить свои ощущения: был ли я, оказавшись там, тридцатипятилетней давности школьником, или теперешним, постаревшим, но каким-то невероятным образом очутившимся в своем собственном тогдашнем теле. Очевидно, и тем и другим одновременно. Вообще, переход в прошлое осуществился как бы естественно, не вызвав ни страха, ни удивления…

Теперь, размышляя обо всем этом, я пришел к неутешительному выводу: «У меня не в порядке с мозгами». И, все же, странно – ведь голова-то как раз работала нормально, в отличие от всего остального, даже была необыкновенно ясной. Может то был приступ, временное помутнение рассудка?

Дверь палаты распахнулась и вошла Ирина, как всегда, жутко занятая, забежавшая между важными делами, отдавая долг дочери, для которой посещение больного отца, такая же неизбежная вещь, как утренний макияж. Прикоснувшись губами к моей щеке, что должно было означать поцелуй, Ирина вынула из сумки пакет с фруктами: бананы, апельсины, киви – все это за последнее время так надоело, что и смотреть не хотелось. Вареной картошки бы, селедки… Сама не догадается, а просить неловко. В сущности, мы с дочерью давно уже стали чужими друг другу, встречаясь, после развода с ее матерью, раз в год – два, и только моя болезнь сделала встречи более частыми.

– Ты сегодня молодцом. Выглядишь лучше, – объявила она, бросив торопливый взгляд.

Хотелось бы думать, что Ирина лукавит, стараясь приободрить меня, но я понимал – она просто невнимательна, занята своими проблемами. Никому сейчас не было до меня дела. Хорошо еще, что не стал ни для кого обузой. Мы перебросились парой ни к чему не обязывающих фраз и Ирина, пожелав мне поправляться, умчалась по своим делам.