Текст книги "Искушение"

Автор книги: Сергей Казменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Казменко Сергей
Искушение

Сергей КАЗМЕНКО

ИСКУШЕНИЕ

Сочинения аббата Франциска Гранвейгского не сохранились. Более того, само имя его почти позабылось, и об аббате не вспоминали даже в связи с событиями, непосредственным инициатором которых он являлся. Это тем более удивительно, что, как мы знаем теперь, было время, когда одного упоминания об этом человеке было достаточно, чтобы заставить затрепетать едва ли не любое из подвластных Святому Престолу сердец в Европе. Труды неистового аббата в те времена неоднократно переписывались, а его главная книга "Искушение дьявола или Враг человеческий в образе женщины" имелась в библиотеках практически всех католических монастырей.

Но не прошло и столетия с момента его смерти, как христианский мир напрочь позабыл одну из самых зловещих фигур в своей истории. Лишь отголоски его деяний донеслись до последующих веков, те же поистине ужасающие злодеяния, что творил он во время своей жизни, оказались позабытыми. Сегодня мы еще не можем сказать с определенностью, что послужило причиной столь поразительной забывчивости, но, думается, внимательный и не чуждый рассуждениям читатель способен будет сделать собственные выводы по прочтении сего повествования. По нашему глубокому убеждению, трагическая судьба Франциска Гранвейгского представляет сегодня отнюдь не академический интерес, и изучение ее может раскрыть нам глаза на одну из величайших опасностей, которые, быть может, встречались человечеству на его долгом пути. Поэтому мы надеемся, что тот, кто будет читать это повествование, поймет и разделит нашу тревогу и нашу озабоченность.

Но прежде чем приступить к рассказу, необходимо сказать несколько слов о методе, позволившем нам узнать столь много подробностей из, казалось бы, навсегда утраченного прошлого. Как известно, каждое событие оставляет свой след в истории. Это общеизвестно – как и то, что время постепенно стирает все следы. И потому всегда считалось невозможным восстановить прошлое, если оказывались утерянными прямые документальные свидетельства происшедшего. Однако порой происходят события столь сильно влияющие на весь последующий ход истории, что, анализируя их отдаленные последствия в их совокупности, мы оказываемся в состоянии восстановить с высокой степенью достоверности казалось бы навсегда утерянные подробности. Никого сегодня не удивляет, например, то, как ученые, анализируя толщину годовых колец в срезах древесных растений или же толщину слоев перламутра в раковинах давно умерших моллюсков получают не только общие представления о климате давно ушедших эпох, но и узнают об извержениях вулканов, падениях крупных метеоритов, гигантских лесных пожарах и подобных им катаклизмах, строят карты атмосферной и океанической циркуляции, определяют активность Солнца. Точно так же и в истории, сопоставляя многочисленные дошедшие до нас свидетельства прошедших эпох – хроники, церковные книги, письма, различные предметы или свидетельства человеческой деятельности типа следов старинных дорог, фундаментов плотин и зданий можно порой с достаточной точностью и достоверностью воспроизвести ход казалось бы навсегда позабытых событий. Причем, что кажется странным непосвященным, зачастую ни одно из привлекаемых для анализа свидетельств не имеет никакого отношения к изучаемому событию – и тем не менее в своей совокупности они способны сказать очень многое. Здесь уместна аналогия с голограммой. Как бы подробно мы ни рассматривали голографическую пластинку, мы не увидим на ней ничего, кроме, быть может, чередования темных и светлых полос. Но стоит осветить эту пластинку пучком света под нужным углом, и информация, на ней записанная, станет доступной глазу.

Точно такой же метод – мы называем его КИГ, "Компьютерная Историческая Голография" – с недавних пор широко применяется при анализе исторических свидетельств. Историки "освещают" собранную информацию под определенным углом – и доселе немые свидетельства оживают и начинают рассказывать о том, что казалось навсегда позабытым. Причем аналогия с голографией оказывается даже глубже, чем это кажется с первого взгляда. Как каждый отдельный участок голограммы позволяет воспроизвести картину целиком – но с меньшими подробностями, чем вся голограмма в целом – так и каждое из привлекаемых для анализа исторических свидетельств несет в себе какую-то долю информации обо всех событиях прошлого. И чем больше в распоряжении ученых оказывается таких свидетельств, тем с большими подробностями могут они осветить давно ушедшие времена.

То, о чем собираемся мы рассказать, в будущем, несомненно, станет известно с гораздо большими подробностями. Исторические свидетельства, которые мы сумели привлечь для анализа, составляют лишь весьма ограниченный блок "исторической голограммы", и потому мы вполне допускаем, что в скором времени события, ход которых нам приходилось отчасти домысливать, будут восстановлены с гораздо более высокой степенью достоверности. Мы не исключаем, что наш подход, когда многое базируется на интуиции, на догадке, вызовет вполне обоснованную критику со стороны наших научных оппонентов. Да, несомненно, долг ученого – делать выводы лишь исходя из достоверных фактов. В науке не должно быть места для домыслов, уводящих нас зачастую далеко в сторону от истины. И потому, заранее соглашаясь с подобной критикой, мы хотим предупредить, что это повествование не претендует на роль научного труда. Но дело в том, что открывшиеся нам в ходе отвлеченного, казалось бы, от проблем современности исследования факты оказались таковы, что мы не можем молчать. Хотя бы потому, что не исключена возможность такого развития событий, когда некому станет продолжать какие-либо исследования. То, о чем мы совершенно неожиданно узнали, наполнило наши сердца большой и, нам кажется, обоснованной тревогой за будущее всего человечества. Именно эта тревога, ни на минуту теперь не оставляющая нас, и заставляет – вопреки всем сложившимся в научной среде обычаям – отойти от строго академических методов изложения и беллетризировать его с тем, чтобы сделать полученное нами знание достоянием достаточно большого количества людей.

Начиная несколько лет назад свою работу, мы, конечно же, не ожидали столь ошеломляющих результатов. Естественно, мы мечтали об открытиях, но считали, что последние будут носить характер уточнения уже известных исторической науке фактов, прослеживания внутренних связей и закономерностей исторического процесса, уточнения действительной роли в истории отдельных лиц и группировок. Надежды эти казались вполне обоснованными – ведь огромная работа, проделанная за последние полтора десятка лет в большинстве развитых государств, позволила ввести в банки данных огромные массивы ценной с точки зрения историка информации, в результате чего удалось получить немало интересных результатов. Наверняка большинство наших читателей знакомо, например, с работами Оксфордской и Тбилисской групп. А мы рассчитывали – и вполне обоснованно, учитывая мощность наших компьютеров и совершенство программного обеспечения – пойти еще дальше. И потому на первом этапе работы особое внимание уделили тщательному выбору объекта исследований. Ведь в таком деле недопустимо разбрасываться, поскольку чем более подробно хотим мы исследовать конкретное историческое событие, тем уже оказываются пространственные и временные рамки, ибо быстродействие даже самых совершенных компьютеров не безгранично.

Поэтому, приступая к опробованию своей системы анализа исторической информации, мы решили первым делом выделить в истории некоторые события, оказавшие наибольшее влияние на все ее течение. И были в немалой степени удивлены, обнаружив в списке уже известных исторических катаклизмов указания на деятельность некоего Франциска Гранвейгского. Имя это встречалось лишь в отдельных документах первой половины четырнадцатого века, и ни один из исследователей средневековья, насколько нам известно, до сих пор не обратил на него должного внимания. И тем не менее компьютер указывал, что многие из последующих событий, в частности, гонения на еретиков и всякого рода колдунов и ведьм, распространение религиозной мистики и мракобесия, даже появление на свет пресловутого "Молота ведьм" Шпренгера и Инститориса, явившегося, по всему судя, лишь посредственным переложением уже упоминавшегося нами "Искушения дьявола" – все это в значительной степени обязано своим появлением зловещей фигуре Франциска Гранвейгского. Открытие это оказалось настолько неожиданным и многообещающим, что подробное исследование жизни и деяний неистового аббата стало первой и основной темой работы нашей группы.

И вот что мы узнали.

Гранвейгский монастырь до нашего времени не сохранился. Даже точное его расположение пока неизвестно, и остается лишь надеяться, что археологи, используя нашу информацию, рано или поздно раскопают его развалины. Не сохранился и городок Аргвиль по соседству с монастырем, если только он не известен нам сегодня под другим именем. В этом, конечно, нет ничего удивительного. Время стерло следы многих и многих городов и монастырей, гораздо более значительных, нежели упомянутые. Однако, как оказалось, вскоре после событий, которые мы собираемся описать, и городок, и монастырь этот были широко известны в Европе. В середине четырнадцатого столетия даже получило широкое распространение ругательство "гранвейгский змей", довольно скоро, впрочем, вышедшее из употребления. Описываемые нами события произошли между 1318-м и 1326-м годами и, хотя заняли они меньше года, более точная датировка пока невозможна ввиду планомерного уничтожения касающихся их документов в последующие века. Мы не станем здесь касаться возможных причин этого – вдумчивый читатель этого повествования сам будет в состоянии сделать необходимые выводы из прочитанного.

Итак, Аргвиль начала XIV века. Лето. Самый разгар морового поветрия, страшной божьей кары за грехи человеческие. Сегодня трудно сказать, чем была вызвана эпидемия, захватившая тем летом незначительный район в Центральной Европе. Клиническая картина заболевания, которую нам удалось восстановить, весьма противоречива и мало что способна сказать неспециалисту. Во всяком случае, нельзя утверждать, что это была, скажем, чума, оспа, сибирская язва или какая-то еще из известных на сегодня быстротекущих летальных инфекций. Как правило, заболевшие ощущали ломоту во всем теле, сильный, почти непереносимый жар, слабость. От появления первых симптомов заболевания до почти неизбежного летального исхода проходили считанные часы, инкубационный же период был, видимо, порядка суток, что и обусловило локализацию эпидемии в ограниченном регионе. Подобное заболевание – так называемая "английская потовая лихорадка" наблюдалось спустя два столетия в Англии и вызывалось, судя по ряду признаков, всем нам, увы, хорошо знакомым вирусом гриппа. Но утверждать наверняка, что тем летом аргвильские жители умирали именно от гриппа, мы не беремся. Да и не имеет это сегодня особенного значения.

Значение имеет то, что не было, наверное, дома во всем городке, которого моровое поветрие не коснулось бы своим дыханием. Люди умирали у себя дома, умирали на улицах, умирали в церквях, куда прибегали в напрасных поисках спасения или же в желании причаститься перед смертью. Напрасное желание – все священнослужители были либо уже мертвыми, либо же заперлись в своих домах, позабыв о своем долге перед Богом и перед паствой. Было жарко, и над Аргвилем стоял тяжелый дух от разлагающихся тел – тела эти убирать было некому. Немногие отваживались покинуть городок, потому что в первые же дни стало известно, что окрестные феодалы, опасаясь мора, расставили на всех дорогах заставы из своих крестьян, и попытка бегства означала почти неминуемую смерть. Да и как, куда бежать, бросив на произвол судьбы добро, нажитое трудом всей жизни? Нищих в ту пору хватало и так, и смерть от голода многим казалась не лучше смерти от морового поветрия.

Не обошел мор стороною и монастырь. В одночасье скончался его настоятель, аббат Тейлхард. Восемь монахов умерло еще раньше, равно как и четверо послушников. Отец ключарь, являя собою исключение, мужественно сражался со смертью уже вторые сутки, и вся братия молилась о его спасении. Многие, правда, думали про себя, что Бог несправедливо продлил его мучения, и со страхом припоминали собственные грехи, страшась суровой кары Всевышнего.

Вместе со всеми молился и Франциск, молодой монах лет двадцати пяти, принявший постриг чуть больше года назад. Он был третьим сыном в семье довольно богатого купца, и отец его сумел внести в монастырь довольно крупное пожертвование, чтобы обеспечить сыну хорошее начало духовной карьеры. Ведь многие кардиналы и епископы тоже когда-то начинали простыми монахами, и для способного человека, если он не родился по меньшей мере бароном, это был едва ли не единственный способ выбиться в люди.

Солнце стояло уже высоко, когда Франциск вышел из калитки в монастырской стене и направился к городу. Исполняя последнюю волю скончавшегося настоятеля, монахи ежедневно направляли в Аргвиль кого-нибудь из братии, чтобы исповедовать умирающих и даровать им отпущение грехов. Правда, формального права совершать подобные обряды у большинства монахов не было, но мало кто способен обращать внимание на такие вещи перед лицом смерти. Умирающие нуждались в успокоении, и Франциск, как и другие монахи, давал им то, что способен был дать.

Путь его был недолгим. Требовалось лишь обогнуть холм характерной подковообразной формы – эта деталь вполне достоверна и может послужить ключом в поисках развалин монастыря – и всего через полчаса неспешной ходьбы покинувший монастырь оказывался перед воротами Аргвиля. В такое время они были открыты и, конечно же, никем не охранялись. Даже если бы орды беспощадных кочевников вновь наводнили Европу, как во времена гуннов – никто из завоевателей не посмел бы по своей воле войти в пораженный поветрием город. Тяжкий трупный дух, стоявший в воздухе, говорил сам за себя. И как бы в насмешку над людскими бедами перед темным проемом городских ворот весело порхали две бабочки.

На улицах было пустынно. Лишь раз навстречу Франциску выехала из-за поворота телега, доверху нагруженная покойниками. Возницей был городской палач, который один во всем городе, наверное, не боялся мора и вот уже третью неделю вывозил умерших за городскую черту и сваливал в ров у стены. Четверо помощников, сперва помогавших ему в этом страшном деле, уже лежали там же, а он то ли в наказание за грехи, то ли в знак особой милости до сих пор оставался здоровым и день за днем выполнял привычную для себя работу. Но вывезти всех он, конечно же, был не в состоянии. Франциск, отступив к стене ближайшего дома, осенил крестным знамением не то возницу, не то его страшный груз и долго стоял в неподвижности, глядя вслед удалявшейся повозке. Потом, тяжело вздохнув, собрался было идти дальше, но тут его окликнули из окна напротив:

– Святой отец, – услышал он женский голос. – Зайдите сюда, святой отец.

Он повернул голову, но не увидел никого. Окна всех домов в городе были закрыты ставнями: жители боялись сквозняков, с которыми, по их убеждению, разносилось моровое поветрие, и старались сидеть взаперти. Что-то разумное, безусловно, и было в этой защитной мере, но при царившей тогда антисанитарии, при постоянной опасности заражения через питьевую воду эффективность ее, несомненно, была невысокой.

Франциск в несколько шагов пересек неширокую улицу, легко перепрыгнув через проходившую посредине грязную канаву, почти пересохшую в такую жару, поднялся по ступеням на высокое крыльцо и постучал. Дверь почти тотчас открылась, но в темном проеме он различил лишь силуэт той, что его позвала. Пробормотав вполголоса уместные слова благословения, он переступил через порог, и дверь за ним закрылась. Глаза его отказались различать хоть что-то в наступившей темноте.

– Там... там моя мать, святой отец, – вновь услышал он рядом с собой голос, прерываемый всхлипываниями. – Она просит... она просила... она хотела причаститься перед...

– Дайте мне руку, дочь моя, я ничего не вижу, – сказал Франциск и сразу же ощутил ее прикосновение к своей ладони.

– Идите за мной, святой отец, – она всхлипнула. – Осторожнее, здесь лестница.

Глаза уже начали привыкать к темноте. Он различал силуэт той, что вела его наверх, но ступени пока приходилось находить наощупь. Они поднялись на второй этаж, открыли дверь и оказались в довольно большой комнате. Здесь было светлее: солнечный луч, пробивавшийся через щель между ставнями, рассекал комнату надвое почти непрозрачной перегородкой. Не сразу заметил Франциск кровать в дальней от двери половине комнаты, и лишь подойдя вплотную увидел лежащую на ней женщину. Мертвую женщину. За последние недели он успел повидать достаточно умерших, чтобы распознать смерть с первого взгляда.

– Ей уже не требуется причастия, – сказал он тихо и обернулся. В этот миг он впервые разглядел ту, что позвала его в дом. Мы с вами тоже можем это сделать. Лик ее долго не давал покоя живописцам той эпохи, хотя в большинстве своем они не понимали, кого пытаются изобразить. Они просто старательно копировали более ранние произведения, иногда лишь добавляя к ним кое-что из своего внутреннего идеала женской красоты, пока наконец черты прекрасного лица, увиденного в тот страшный день монахом Франциском из Гранвейгского монастыря, не затерялись под более поздними наслоениями. Но произошло это много позже и, хотя первые ее изображения, сделанные теми, кому довелось увидеть ее наяву, не сохранились, нам не составило особого труда синтезировать ее портрет.

Она действительно была прекрасна.

Люди меняются. Проходит время, и люди становятся другими. И вместе с людьми меняются их идеалы красоты, их представления о прекрасном и безобразном. Но все же, хочется верить, существует некое зерно, некий всеобщий идеал красоты, в природе никогда не воплощающийся, но порождающий в каждую эпоху свое отражение на языке понятных человеку этого времени образов. И, когда мы глядим на эти образы, возможно, уже чуждые нашему пониманию прекрасного, мы все же внутренним зрением улавливаем за ними присутствие этого идеала. И сквозь глубину веков доходят до нас лики, несущие его отражение. Таким, именно таким было лицо, которое Франциск увидел перед собой. И даже зная сегодня ожидавшую его жестокую и страшную судьбу, зная, сколько горя принесет в его жизнь и в жизнь его современников та, с которой он повстречался, мы все равно, глядя на это лицо, не можем отрешиться от того, чтобы видеть в нем отражение идеала.

Она была прекрасна. Она совсем не походила ни на одну из виденных Франциском когда-либо красивых женщин, она не походила ни на мать, ни на младшую сестру Франциска, которых он очень любил и всегда считал красавицами, но, тем не менее, она, казалось, несла в себе черты всех красивых женщин одновременно. Наверное, это происходило потому, что облик ее идеально соответствовал неосознанному идеалу женской красоты, сложившемуся в сознании Франциска, и столь разительная близость к идеалу, практически невозможная в реальной жизни, сразила наповал несчастного монаха. Потому что лишь раз взглянув на нее, он ощутил себя несчастнейшим из людей, почувствовал, что до конца жизни теперь не суждено ему узнать ни счастья, ни покоя. Он хотел сказать что-то, но не смог разжать губ и все глядел и глядел в это лицо из-под низко надвинутого на лоб капюшона, и казалось ему, что время остановилось, и между двумя ударами сердца пролегла вечность.

Но время, хотя и медленно, все же двигалось вперед. Со смятением в сердце увидел Франциск, как стало меняться это лицо, как округлились ее глаза, в которых вдруг проснулся ужас, как на лбу, почему-то совершенно не портя его, вдруг прорезались морщины, как длинные складки пролегли от переносицы к углам рта, а рот приоткрылся. И Франциск скорее ощутил, чем услышал ее мучительный, через силу пробивающийся из груди крик:

– Н-е-е-е-ееет!

Слезы брызнули из ее глаз, и, если бы быстрота движений вдруг не вернулась к монаху, она кинулась бы на грудь к матери и вскоре, несомненно, тоже была бы мертва. Он перехватил ее у самой кровати, с трудом сумел оттащить к двери, усадить на стоящую там скамью и долго час? два? – пока утешал ее, пока успокаивал ее рыдания, пока произносил слова молитв и какие-то цитаты из Священного Писания – он не помнил и не задумывался о том, какие именно, да и что они значили для нее, не знавшей латыни? – думал не о Боге, не о жизни и смерти, не об ужасах окружавшего его мертвого города, не о том, что и сам он может умереть в ближайшие часы, как умерли столь многие из тех, кого он знал. Нет, он думал, он способен был думать лишь об одном. Лишь об этой девушке, случайно оказавшейся на его пути, лишь о желании отдать ради нее все, что он имел и все, что мог еще иметь в жизни, о желании, бесконечно греховном в столь страшный час – и тем более для монаха – желании обладать ею отныне и до самой смерти. И – от сознания невыполнимости этого желания – о том, чтобы Всевышний насколько можно приблизил его смертный час, ибо жизнь без нее отныне становилась для Франциска невыносимой. Все это время он, наверное, походил на сумасшедшего, но никто, кроме рыдавшей в его объятиях девушки, не мог его видеть. А она – до того ли ей было, чтобы разглядеть, что творится с несчастным монахом?

И только когда на улице вновь послышался скрип телеги, на которой палач возвращался в город за новыми телами умерших, Франциск наконец пришел в себя. Он с трудом встал, отворил ставни и позвал палача в дом. Вдвоем они спустили умершую вниз по лестнице, предварительно обернув ее простыней, вынесли из дома и положили на телегу. Молча, не сказав ни слова и даже не взглянув на Франциска, палач взял лошадь под уздцы и двинулся дальше. Солнце стояло в зените, звуки телеги затихли за поворотом, ни дуновения ветерка не освежало пустынных, раскаленных, заполненных смрадом улиц. И было тихо, только из-за городской стены доносились крики пирующего на трупах воронья.

Франциск хотел повернуться и снова войти в дом. Но вдруг неожиданно для себя самого почувствовал, что не в силах это сделать. Что это было? Предвидение? Видимо, да. Франциск наверняка уже обладал в то время даром предвидения, хотя и не осознавал в себе этого. И этот дар предвидения пытался спасти его от рокового шага. Ноги монаха будто приросли к мостовой, тело будто окаменело, и он не мог даже оглянуться на тот дом, который только что покинул, боясь вновь увидеть ту, которая – в этом он был абсолютно убежден – составит трагедию всей его жизни. Темный ужас поднимался и копился в его душе, и вдруг оцепенение, охватившее его, спало, и этот ужас против воли Франциска погнал его прочь. Прочь от этого дома, прочь из этого города! Он бежал по улицам так, будто по пятам за ним гнались ангелы ада, бежал, временами скользя по грязи, но ни разу не оступившись, ни разу не упав, бежал, не разбирая дороги, не зная даже, куда же он бежит, но каким-то непостижимым образом выбирая в переплетении улиц нужное направление, пока наконец не достиг городских ворот и не выскочил на простор. Только тогда смог он остановиться, одуматься, прийти в себя.

Страшен был для Франциска этот долгий день. Страшна и тяжела обратная дорога в монастырь, и каждый шаг на этом пути давался ему с трудом, как будто та сила, что еще недавно гнала его прочь из города, теперь не позволяла уйти слишком далеко. Он преодолел эту силу, но путь до монастыря занял слишком много времени, и солнце уже клонилось к закату, когда он достиг обители. Перед самым его приходом, как оказалось, испустил, наконец, дух брат ключник, не выдержав борьбы с пожиравшим его жаром. И двух часов не прошло, как умерли оба молодых монаха, накануне прислуживавших ему. Ничто, казалось, не могло защитить обитателей монастыря от жуткого дыхания смерти, которая без разбора косила и правых, и виноватых. Даже старец Авраам, который за шестьдесят восемь лет жизни в монастыре ни разу ничем не болел, и тот слег в своей келье. И хотя горячка морового поветрия не коснулась пока что его своим дыханием, но посиневшие губы, хрип, сопровождавший каждый его вздох, взгляд когда-то ясных глаз, вдруг лишившийся всякого смысла и бесцельно направленный в потолок – все это говорило о том, что кончина старца не за горами. Слишком часто провожали монахи людей в лучший мир, чтобы не разглядеть этих верных признаков приближающейся смерти.

Отпевание усопших состоялось вечером, и Франциск с трудом дождался конца службы, чтобы уединиться, наконец, в своей келье и привести в порядок смятенные мысли. Образ девушки, встреченной им в городе, ни на минуту не оставлял его, и даже глядя в лица своих умерших братьев, он видел перед собой только ее лицо. Прошла ночь, и эту ночь он провел без сна, то ложась в свою жесткую монашескую постель, то вскакивая с нее и меряя шагами тесную келью между низкой дверью и маленьким окошком, расположенным под потолком. Еще вчера, лишь только кончилось отпевание усопших, он вдруг представил себе, что девушка эта, даже имени которой он так и не узнал, тоже может умереть. В любой час, в любую минуту, как и все остальные жители города. И сознание того, что его не будет рядом, что он не сможет облегчить ее последние часы и минуты, что она встретит смерть в тяжелом одиночестве, всю ночь жгло ему душу. Если бы он мог, то побежал бы к ней, не дожидаясь рассвета. Если б он мог... Но жизнь монаха расписана по минутам на долгие годы от пострижения и до самой смерти, и он не в силах был нарушить распорядка, на который еще год назад обрек себя добровольно и с радостью. Да даже если бы и мог сделать это, пойдя на открытый конфликт с окружавшим его общественным порядком, порядок этот быстро поставил бы его на место. Даже моровое поветрие, равно угрожавшее и последнему нищему бродяге, и кесарю, не отменяло прав и обязанностей, налагаемых этим порядком на каждого человека, и Франциск подсознательно ощущал это, даже не задумываясь над подобными вопросами. По природе своей он не был бунтарем, и то, что душа его вдруг возжаждала свободы, почти не сказалось на его поступках, совершаемых под влиянием разума.

Он не убежал из монастыря в город ночью, не ушел и с наступлением рассвета. Просто наутро после обычных молитв и трапезы, во время которой за длинным монастырским столом пустовало полтора десятка мест, он подошел к отцу Иоанну, принявшему на себя обязанности настоятеля, и вызвался снова идти в город. Отец Иоанн, конечно, не мог догадаться об истинных причинах подобного рвения молодого монаха, да и не до того ему было. С утра он чувствовал нарастающее недомогание, и страх перед этим верным предвестником скорой смерти вытеснил из его головы все остальные мысли и заботы. Получив его торопливое благословение, Франциск снова отправился в город по пустынной дороге. Но если вчера он шел не спеша, с ужасом думая о том, что предстоит ему увидеть, то сегодня та же сила, что накануне сделала столь трудным возвращение в монастырь, все ускоряла и ускоряла его шаги. Лишь только монастырь скрылся из глаз за склоном холма, как Франциск побежал, забыв об усталости, о бессонной ночи, о всех своих прежних тревогах и заботах, ни о чем и ни о ком не думая, кроме той, к которой рвалась его душа. Временами он переходил на шаг, чтобы отдышаться, но долго идти не мог и вскоре снова пускался бегом, путаясь в полах рясы. Только оказавшись перед ее домом он смог остановиться. Точнее, не смог не остановиться, потому что вновь, как и накануне, тело его будто окаменело, ноги приросли к мостовой, и ужас заполнил его душу. Дар предвидения в последний раз попытался удержать его от рокового шага.

На сей раз Франциск – или та сила, что завладела его сознанием оказался сильнее. Одна лишь мысль, что та, к которой стремилась его душа, страдает и, быть может, умирает всего лишь в нескольких шагах от него, придала силы монаху и, отбросив оцепенение, он поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

Она ждала его. Она ждала его, стоя за дверью и вслушиваясь в редкие звуки, долетавшие с улицы умирающего городка. Франциск услышал, как отодвигается засов – он еще не успел даже и трех раз стукнуть – рванул дверь на себя и шагнул вперед, в душную темноту за этой дверью, туда, где светилось каким-то внутренним светом ее лицо. Со страхом, смешанным с восторгом, вглядывался он в ставшие вдруг бесконечно дорогими за эти сутки черты ее лица, и, когда она, не говоря ни слова, вдруг прильнула к нему, он крепко обнял ее за плечи, поняв, признавшись себе наконец, что именно за этим, только за этим и пришел он снова в этот город, в этот дом.

Что и как происходило дальше, Франциск помнил плохо. Лишь через несколько часов, очнувшись в очередной раз от забытья, ощутив рядом с собою ее молодое, прекрасное тело, почувствовав ее дыхание на своем плече, он вдруг осознал ужас содеянного. Но он не посмел пошевелиться, чтобы не нарушить ее покоя, а она, как бы почувствовав его тревогу, не раскрывая глаз еще крепче прижалась к нему. И постепенно ужас исчез, и в душе у Франциска остались лишь жалость, сострадание и раскаяние. Он так и лежал не шевелясь, и только произносил про себя раз за разом:

– Что же я натворил, Господи?! Господи, что же я натворил?!

Только когда через какое-то время она вдруг открыла глаза и посмотрела на него ясным, не затуманенным страданием или страстью взглядом, он понял, что произносит это вслух. И тут же замолчал, потому что она потянулась к нему и закрыла ему рот своими губами, и весь мир вокруг снова исчез. А когда через какое-то время он вновь пришел в себя, то услышал, как она шепчет ему на ухо страшные, кощунственные слова:

– Забудь своего бога, монах. Я теперь буду твоим богом.

Земля не задрожала, стены не рухнули, и преисподняя не поглотила их. Все осталось на своих местах, и только сердце бешено колотилось в груди у Франциска, и холодный пот выступил у него на лбу. Не от того, что он устрашился божьей кары, которая – он знал это – неминуемо должна была пасть на них обоих. От того, что он понял, насколько грешен в самых глубоких помыслах своих, ибо самая ужасная божья кара не страшила его рядом с возлюбленной. Она не говорила ему больше ни слова, но то, что она сказала, продолжало звучать в сознании Франциска. "Забудь своего бога, монах. Я теперь буду твоим богом" – слышал он раз за разом. И ему хотелось, чтобы так оно и было наяву. Впервые, наверное, с того времени, как он начал осознавать себя, Бог перестал быть для Франциска мерилом всего сущего. Лишь за одни сутки эта девушка – эта женщина – которую держал он в своих объятиях, заняла в его душе место Бога.