Текст книги "Утро в стране интровертов"

Автор книги: Сергей Тимофеев

Сергей Тимофеев
Утро в стране интровертов

Обитаемые миражи

Первое, что бросается в глаза в поэтике Сергея Тимофеева, – это некоторая кажущаяся «понятность». И в то же время нас, читателей, не покидает ощущение: тут кроется что-то, придающее не так просто уловимую глубину и как будто ускользающее от схватывания. Мы всё равно недопонимаем, недоулавливаем – в какой же именно момент линейность письма начала сгибаться, петлиться, двоиться и троиться.

Тимофеев родился и живёт в Латвии, успешно взаимодействуя с тамошней культурной ситуацией, во многом подпитываясь от неё. Сам он говорит о стереоэффекте, культурной двухканальности своей работы, – именно так, «Stereo», назывался один из его билингвальных сборников, изданных в Риге объединением «Орбита». Поэзия Тимофеева вписана в особый ландшафт балтийской культуры, на котором советская эпоха оставила не настолько глубокий след, не настолько тяжёлую травму, как в России, – да и к западному культурному влиянию западная периферия СССР была гораздо восприимчивее. С другой стороны, Тимофеев с самого начала своей карьеры вовлечён в контекст новейшей русской литературы, перекликаясь в прежние времена с Василием Кондратьевым, в теперешние – со Станиславом Львовским или Фёдором Сваровским. Кроме того, творческая биография Тимофеева в значительной мере берёт начало в сфере влияния рижского журнала «Родник», ключевого для всей русской литературы рубежа 1980–90‐х (как пишет Илья Кукулин, «в 90‐е годы принципиально изменилось устройство литературного процесса, а в „Роднике“ уже наметились черты этого самого нового процесса»). Уникальность «Родника», помимо прочего, была и в том, что на его страницах разворачивался диалог между прибалтийским культурным пространством (со всеми его западными привязками – литературными, музыкальными, кинематографическими и т. д.) и неподцензурной советской традицией.

Эта двойственность не только касается интертекстуальных референций и авторского позиционирования, но и отражается на внутренней организации материала, с которым Тимофеев работает, – языковой конструкции и сюжетной. Стихи как бы мимикрируют под устные рассказы, выдержанные в довольно своеобразной речевой манере. Реальность в них вполне понятная (постсоветская, восточноевропейская или неопределённо провинциальная), она – казалось бы – уже ничем не удивит, но эпизоды и подробности всё нанизываются друг на друга, множатся, знакомая картина обрастает неожиданными чертами, и постепенно в стихах проступают мерцающие альтернативные варианты этой самой реальности, одновременно и – что даже важнее – вполне гармонично сосуществующие.

Не то чтобы Тимофеев напрямую описывал какую-то фантасмагорию. Скорее, временами её порождает сама повествовательная манера того или иного рассказчика, а также широкое использование языковых клише и устойчивых формул (например, из профессионального языка компьютерщиков), встроенные в рассказываемую историю перечни предметов, вереницы воспоминаний, инструкций и ещё чего угодно. И когда повествование уклоняется в сторону, из формализованной речи неожиданно возникают значения, аллюзии или эмоции, никак не предполагавшиеся изначальным месседжем:

 
                        В данный момент
                               все операторы заняты.
                        Значит ли это, что уже в следующий —
                        они свободны и счастливы,
                        богаты и успешны?
                        Независимы и спокойны?
 

Вероятнее всего, на вопросы в финале стихотворения «Посткоммуникация» придётся ответить отрицательно, но всё равно приятно вспомнить о спокойствии и свободе в контексте коммуникации с автоответчиком колл-центра: у нас на глазах происходит гуманизация пустого канцелярского шаблона. И подобно тому, как плоский, выхолощенный язык формальных ситуаций выводит на неожиданный смысловой простор, – так же внезапно в реалистическое повествование врывается невероятное. Эмпирическая данность становится всего лишь одним из возможных вариантов действительности, вполне условным, – так обнаруживается сложная, разнородная природа всего, что выглядело только что цельным и несомненным. Описание реального мира оказывается описанием метамиров, калейдоскопом отражённых друг в друге мерцающих реальностей.

Стилевая нейтральность, отстранённая, документирующая, подчёркнуто непричастная интонация усиливает эффект: фантастическое – это обыденное. Сюда же – протокольная скрупулёзность подробностей: Чингачгук, Зверобой и Робин Гуд вместе ищут библиотеку не где-нибудь, а в опознаваемых декорациях посёлка Саулкрасты, их маршрут можно реконструировать, и он выведет к названному в стихотворении адресу («ул. Райня, д. 7»), где действительно располагается местная библиотека.

Их появление может удивить персонажа стихотворения, но не тимофеевского повествователя. Тройка сказочных героев ровно в той же степени, что и, скажем, менеджер-литовец Игнатявичус (способный «увидеть проскользнувшее / крыло иного мгновения из другой / комнаты в другом 2014‐м»), причастна этому плану реальности – и другому, находится на границе миров в многомерном универсуме Тимофеева. Характерно, что Тимофеев то и дело предоставляет фигурам такого рода возможность прямой речи, предлагая тем самым читателю примерить на себя их точку зрения, выделяя и приближая их к фокусу читательского внимания и сочувствия. По такой парадоксальной траектории проникают в поэзию Тимофеева эмоция и личное чувство – выглядящие, в эпоху поэтики идентичности, изысканно старомодными и при этом – в отличие от тоже уже винтажной эстетики «новой искренности» – не включающие в себя постмодернистскую деконструкцию исходного дискурса. Но зато, собирая в единый пучок разнородные модальности восприятия реальности многочисленными персонажами (большинство из них мелькнут в кадре лишь на мгновенье), Тимофеев исследует возможность пропустить их всех через себя – и получить в итоге комплексную, богатую обертонами и красками картину мира.

 
                Когда из всех старых ботинок мира
                Сложат новый Тадж-Махал,
                И эта официантка лет пятидесяти,
                Засматривающаяся на спортивного типа
                Студентов, выйдет покурить за дверь забегаловки,
                И когда девушка, посвятившая три года анорексии,
                Запустит зубы в свой первый за это время гамбургер,
                А человек, играющий на банджо по четвергам,
                Сядет в большую раздолбанную машину и поедет
                За горизонт или там до ближайшей заправки…
 

(«Славить тебя»)

В тимофеевских стихах последних лет рассказчик, как правило, находится как бы несколько поодаль от места событий и лишь наблюдает, но не участвует (в 1990‐е, в меньшей мере в 2000‐е лирический субъект Тимофеева чаще говорил о жизни собственной и непосредственно близкой). Эта смена перспективы позволяет увидеть чувствительность современного человека в новом ракурсе: непредсказуемые перепады дистанции, фиксация на мелких деталях и будто бы незначительных происшествиях заставляют читателя отождествлять себя не столько с конкретными персонажами, сколько с их эмоциональным движением лишь здесь и сейчас – и это путь к прочтению данной эмоции как универсальной. Александр Житенёв называл нечто подобное «языком переживания».

Тимофеевская поэтика вписывается в концепцию современного «мира мерцающих границ» (И. Кукулин), со всем отсюда вытекающим драматизмом восприятия исторических процессов и своего места в них. Но Тимофеев стирает границы сам и намеренно – и в этом его выигрыш. Неуловимо перетекающие один в другой миражи обнаруживают куда больше конкретности, вещности, осязаемости, чем можно было бы ожидать, потому что за ними угадывается вполне отчётливая благожелательная авторская воля. Потому-то в каждом из этих миражей хочется задержаться и пожить.

Массимо Маурицио

Предложение

 
    Давай поедем в мрачную пустоту.
    Примерно 20 километров мрачной пустоты,
    И потом надо свернуть налево,
    И ещё пара сотен метров.
    Именно там – отличный бар с лучшим эспрессо
    Из одного кенийского сорта кофе.
    Они держат и коста-риканский —
    Для тех, кто пьёт кофе с молоком.
    Но больше там ничего нет,
    Как и посетителей, впрочем.
    Там даже шляпу повесить не на что —
    Полная пустота.
 

Её нефть

 
    Из коленных чашечек у неё идёт нефть,
    Колени сочатся нефтью.
    В хороший день можно набрать
    Полулитровую банку,
    Если водить её краешком по коже,
    Цепляя маслянистые капли.
    И что с этим делать?
    Врачи только собирают консилиумы,
    Хорошо хоть не раструбили журналистам.
    Родные уже привыкли к тому,
    Что она ходит всё время в чёрных тугих
    Лосинах со специальными уплотнениями
    На коленях, впитывающими всё новые капли.
    Нефть – это её повседневность,
    Она даже отслеживает курс на неё,
    Колебания рынка, как чей-то пульс,
    Чуть лихорадочный, переменный, живой,
    Непонятный. В последнее время
    Она чувствует себя целой
    Нефтедобывающей страной.
    Государством, уверенным в своём смысле.
    Смотрите, как она переходит улицу,
    Как смеётся, как делает покупки.
    Ничего, что от нефти она избавляется
    В ванной, снова и снова смывая тяжёлые
    Чёрные капли. У неё в этой жизни
    Есть нефть. А что есть у вас?
 

Разговор

 
    Ивар, – говорит ему мама, —
    возьми немного ночи на подоконнике,
    принеси мне, хочу поглядеть,
    не стёрлись ли звёзды.
 
 
    Не стёрлись, – он ей. —
    Чего им стереться?
    Сверкают как новенькие,
    светят в оба.
 
 
    Ну хорошо, тогда посплю.
 
 
    Спи, мама, спи.
 
 
    Сплю уже, Ивар, сплю.
 

История

 
    Про парня, который с детства запомнил почему-то
    Пару строчек из песни, не раз хрипловато и свойски спетой В. В. Высоцким,
    А сочинённой другим бардом, реально хлебавшим лагерную баланду:
    «Товарищ Сталин, вы большой учёный, в языкознаньи знаете вы толк,
    А я простой советский заключённый, и мне товарищ – серый брянский волк».
    И тут вдруг он смотрит по телеку какую-то передачу к юбилею актёра и певца,
    И там на фоне звучит эта песня, и голос отчётливо выпевает про толк, а следом:
    «А я огрызок яблока мочёный, по мне пройдётся весь гвардейский полк…»
    Что за отсебятина – думает парень, что за жалкая пародия, да ещё в юбилей,
    Но голос вроде аутентичный, может, какая-то особая версия, интересно…
    И он тут же садится к компу и гуглит: «товарищ сталин вы большой учёный»
    И ему выпадают десятки, сотни линков на текст, и он заходит на первый,
    Ведущий на страничку клуба собирателей бардовской песни, и читает:
    «А я огрызок яблока мочёный, по мне…» – бросается на следующий линк,
    Полное собрание текстов лагерной тематики в виртуальном пространстве,
    А там: «…Весь гвардейский полк», он звонит другу и говорит: «Слушай, такое дело,
    Хрень какая-то, ты ведь помнишь, песенка есть, Высоцкий пел, и там «простой
    Советский заключённый», а тут яблоки какие-то мочёные, ерунда же, Жень?!»
    А Женя отвечает: «Постой, постой, это где гвардейцы по яблоку шагают?» И они
    Ещё полчаса ожесточённо спорят, пока парень не обрывает звонок, послав при
    Этом друга куда подальше. И только тут ему становится страшно. В следующие
    Полчаса он звонит маме, дяде, ещё паре приятелей, просто чтобы подтвердить
    Догадку. Да, так и есть. НИКТО не помнит строчек, которые помнит он. Парень
    Плохо спит, на следующее утро не идёт на работу, едет на приём к невропатологу
    В центральную поликлинику. У дверей ждут ещё человек пять. Он вертит в руках
    Номерок – оставил пальто в гардеробе. Его очередь после девушки с чуть опухшими
    Глазами. Как будто много плакала – замечает он. Вот она уже заходит, он пересаживается
    На её место, прямо у двери. Слышно, что девушка что-то быстро говорит вполголоса,
    Потом притихает, пауза, потом снова говорит. И вдруг он улавливает вежливый
    Спокойный голос невропатолога: «Да, я тоже прекрасно помню эту песню „Миллион,
    Миллион дней жить нам врозь“. …Так вы говорите – есть другая версия?» Парень встаёт,
    Он весь прямо пунцовый, сердце ухает… что же это, что же… Он дожидается девушку,
    Не заходит к врачу, она медленно, задумчиво идёт по коридору. Он ступает следом,
    Не представляя, как начать разговор. То приближается, то удаляется. Вот она уже
    В гардеробе – забирает своё пальто, он берёт своё. Она его не замечает, застёгивает
    Пуговицы, выходит. Он идёт за ней, она садится в трамвай, он следом, она едет, смотрит
    В окно. Он в паре шагов, поглядывает на неё, потом тоже в окно. Её остановка, он – за
    Ней. Понимает, что не решится подойти, чтобы она не восприняла это всё как издёвку,
    Как мрачную шутку, как розыгрыш. Просто хочет знать, где она живёт. Она подходит
    К подъезду многоэтажки. Нажимает код, тут он понимает, что сейчас её потеряет.
    Решается, бросается вперёд, но дверь уже захлопнулась. Он кричит: «Девушка!
    Подождите, девушка!» Но дверь не открывается. Он отскакивает, пытаясь заметить
    Какое-то движение наверху в маленьких окнах подъезда. Ничего. Муть. Не разобрать.
    Он топчется у входа, пока какой-то тинейджер в куртке с меховым капюшоном не
    Приблизится к двери. «Чёрт! И телефон, и код забыл…» – объясняет он, проскальзывая
    За недоверчивым тинейджером. Тот идёт к лифту, а парень взбегает по лестнице пешком
    До третьего, потом останавливается. Не знает, что делать. Спускается вниз. А потом
    Самым острым ключом из домашней связки выцарапывает на штукатурке прямо над
    Дверью из подъезда, так, чтобы точно заметила – «Миллион, миллион алых роз!» и
    Свой номер телефона. И выходит, счастливый, уверенный, что всё ещё как-то сложится,
    Что он не огрызок яблока мочёный, по которому неизвестно почему, неизвестно с какой
    Целью прошёлся весь гвардейский мрачно шагающий полк, сапоги за сапогами,
    Сапоги за сапогами, сапоги за сапогами.
 

Фигуры речи

 
    Трогательный, наивный, какой-то искренний
    Истребитель пролетел над речкой. Спелый
    Напомаженный танк уютно перебирал гусеницами,
    Подъезжая к лесу. Заветно, по-детски бабахнула
    Установка залпового огня. Счастливые довольные
    Пехотинцы куда-то побежали. В небе росли
    Дымчатые раскрывающиеся цветки взрывов.
    Небольшой коренастый генерал обещал
    Взять всё, что можно, до полуночи. Весёлый
    Озорной корреспондент держал перед ним
    Микрофон с номером канала. Телезрители
    Радовались и блаженно отдувались от трансляции.
    Мыльная война пенилась перед ними во всём
    Своём маслянистом блеске. Сверкало солнце.
 

Вопросы

 
    Достаточно ли мы держали в ладонях ежевики,
    Морошки, клюквы? Не подозрительно ли много
    Попадалось нам незрелых ягод или, наоборот
    Уже слегка подвяленных, с коричневыми бочками?
    Ступали ли мы мягко по коврам августовских лесов?
    Зажигали ли фонарики в самое тёмное время суток?
    Работали ли на лесопилках молчаливыми загадочными
    фигурами, утирающими пот? Спали ли на пригорках,
    разметав руки? Становились ли постепенно примерами
    неразборчивого неаккуратного почерка? Оставляли
    ли отпечатки ладоней в прибрежном песке у неспешной
    речки? Расцепляли ли не поддающиеся тугие ветки?
    Хорошо ли мы прожили жизнь до сегодняшнего момента?
    Всегда ли мы были правы? Не пропустили ли что-то важное?
 

Хвала пятнице

 
    Приходи уже, вечер пятницы,
    подари нам немного кофе и специй,
    и медленный чубук наргиле
    пусть остановит жёсткие шестерёнки спешки.
    Мир вам, работники офиса А,
    разойдитесь довольные, потряхивающие
    ключами от машин, которые увезут
    вас в счастливую пятничную пробку,
    ведь после неё – лишь диваны и телевизоры.
    Те же, кто предпочитают тесноту заведений с музыкой,
    предпочитают и коктейли из разных кружащих голову зелий,
    но также и напиток пиво им знаком, который пенит усы
    и щекочет губы, заставляя искать закуски солёного толка,
    такие же, как и шутки о глубине декольте новой барменши.
    Пой нам, пятница, шелести табаком самокруток,
    телефоны пропой самых весёлых девушек,
    танцующих на столах так, как они видели прежде в кино
    в дешёвых фильмах континента Америка.
    Ох, пятница, люблю твою пёструю тень
    и то чувство, с которым незаконченные дела
    оставляют на понедельник, как будто запечатывая пещеру,
    в которой томится дракон с дыроколом вместо клыкастой пасти.
    Я – скромный человек, который трудится понемногу
    во всякие дни, смиренно отдавая утренние и дневные часы,