Текст книги "Хранитель Силы"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Африканский принц. Наследник огромного состояния, а значит, власти. Только вот вынужден скрываться.

Она никогда не видела его белым, поскольку ни разу не приезжала зимой. И не то, чтобы поверила, но готова была поиграть в предложенную игру.

– Ты похож. И голос как у Поля Робсона. Только выговор… северо-уральский. Я там была на фольклорной практике… А ты знаешь свою судьбу?

– Конечно. Умру в возрасте ста тридцати одного года.

– Знать, когда умрешь, не интересно, – задумчиво произнесла Томила. – Как проживешь до смерти, что будет, кто встретится… Ты знаешь, что будет?

– А как же! – засмеялся Мавр. – Причем, моя судьба имеет несколько версий. По какой захочу, по той и проживу.

– Даже так? Ну и какие, например?

– Могу еще лет сорок жить на берегу моря, страдать от его запаха и шума, уединяться в кузнице, пить вино и собственный коньяк…

– Это здорово…

– Что здорового? Тоска мне тут смертная. И одиночество. Если бы воплотить в жизнь второй вариант.

– Какой же?

– А перевернуть этот несправедливый мир. Чтоб как в сорок пятом. За державу обидно.

– Я тебе верю, – после паузы обронила она. – В тебе чувствуется… огромная, потрясающая сила. Мне иногда даже страшно становится. Ты же все равно не скажешь, кто ты?

– Не скажу.

– Так и думала… Знаешь, а я в юности мечтала выйти замуж за генерала. Все девчонки мечтают! Однажды увидела настоящего генерала, но он был такой старенький, с палочкой шел… Вот теперь, когда мне сорок, снова можно мечтать. А то у меня теперь все так просто и прямо, что выть хочется. Я тоже все про себя знаю, вижу себя во сне – сижу на тюремных нарах, а стены из бронированного стекла…

– Ого! – Мавр сел и чуть ли не насильно развернул Томилу к себе. – Это еще что такое?

– Головой стучусь, тошно…

– Давай, внучка, выкладывай, что с тобой приключилось?

Она ткнулась лицом в его грудь, но не заплакала, как обычно бывает в таких случаях, напротив, будто успокоилась, ощутив опору.

– Все сны в руку… Я должна повторить судьбу моего отца.

– Он что, на нарах сидел?

– Не то слово… Больше тридцати лет со ссылками.

Мавр чувствовал ее дыхание у себя на груди, и в голову лезли неуместные мысли. Она словно услышала их, отстранилась и сжала кулачки.

– Ты не думай, я его очень люблю! Жить без него не могу. Если б ты знал, какой он!.. Добрый, ласковый, но утомленный. И одержимый, как ты.

– За что же его на такой срок? – больше для участия спросил он.

Томила усмехнулась на свои воспоминания.

– Сам он говорит, за то, что делал деньги.

– Бизнесом занимался?

– Нет, в прямом смысле.

– Фальшивомонетчик, что ли?

– Я ненавижу это слово… Мой папа художник, понимаешь? Прекрасный художник!

– Ну-ка, ну-ка. – Мавр насторожился. – Как его фамилия?

– Притыкин… Что это с тобой?

– Да так… Просто у меня был один знакомый фальшивомонетчик, но с другой фамилией… И что, он на самом деле художник?

– Талантливый! И его погубило творческое любопытство…

– А это что такое?

– Как бы тебе объяснить… Ты ведь тоже причастен, в кузне своей цветы выковываешь… Наверное, поиск совершенства, жажда самореализации. И когда этого нет, человек гибнет. Я тоже в юности писала стихи и мечтала о генерале. А стала обыкновенной челночницей. Так что дорожка мне накатана…

Мавр встал, завернувшись в простыню, походил с достоинством и решительностью, как римский патриций.

– Нет, надо потрясти этот мир!

– Пожалуйста, Мавр, потряси его! – искренне попросила она и замолчала.

Он погладил ее по голове, затем взял на руки, покачал, побаюкал:

– Ах, ты горе мое…

– Помнишь, ты однажды победил моего мужа, на руках тянулись?

– И не только мужа, – намекнул он.

– Да-да, – уклонилась Томила от неприятного. – Тогда Юра меня стал ревновать… Кошмар был, а не отдых! Мы с ним через полгода развелись. По этой причине, между прочим. Еще он узнал, что ты ночью открывал кузню, делал мне огненный массаж и подарил железный цветок. Ты же никого не лечил огнем? И цветов никому не дарил?

Он в самом деле только Томилу впустил в кузницу и ради нее среди лета возжигал горн.

Она не знала, куда он ее ведет и что находится за железной дверью каменного сарая, но пошла без оглядки и воспринимала все, как данность, полагаясь на судьбу и его руки. И делал он столь необдуманный шаг не для того, чтобы выделить Томилу из компании – просто в тот миг ему пришла в голову идея.

Мавр все видел – и ревность мужа, и неудовольствие подруг, и ее уныние: отдых превращался в наказание и грядущая зима лишь усугубила бы состояние разочарования и упадка. А тут, в ночной кузне, Мавр превратился в мага или обыкновенного фокусника, на ходу придумывая, чем бы удивить увядавшую на глазах деву? Сыпал в огонь порошок алюминия и меди, превращая его в иллюминацию, изображал, что поливает ее пламенем, черпая ковшом из горна, и сразу же – водой, при этом бормоча какие-то слова. И наконец, извлек голой рукой раскаленную добела кованую розу, заранее подложенную в огонь.

Поразил воображение!

Вероятно, кто-то из подруг не спал и подсмотрел: иначе как бы узнал муж?

– То есть я виноват в твоем несчастье? – прямо спросил Мавр.

– Наоборот, ты помог! Иначе бы до сих пор мучилась… Скажи, я ведь одна получила от тебя огненную розу?

– Что ты ищешь, внучка? – осадил он. – Совершенства? Самореализации?

– Замуж хочу, – сказала она трезвым и осмысленным голосом.

– Ну так выходи! Какие твои годы?

– За кого? За челночника? Такого же погибшего, как я?

– За генерала хочешь? – Мавр посадил ее на кровать, присел рядом. – Грядет катастрофа… Поэты торгуют тряпьем, художники превращаются в фальшивомонетчиков и сидят в тюрьме, а бандиты жируют…

– Ты же можешь, Мавр! Все в твоих руках. Переверни этот несправедливый мир. Хотя бы для одного человека. Возьми меня замуж.

– Замуж? Ты знаешь, сколько мне годиков, внученька?.. Это же картина «Неравный брак». Вся Соленая Бухта со смеху умрет.

– Ну и пусть.

– А про тебя скажут, позарилась на дом старика, и станут травить. И отравят непременно!

– Но это же не так?.. Да и сейчас никому ни до кого дела нет. И ты ведь ничего не боишься?

Он походил, остановился у окна и, глядя в сумеречный сад, сказал жестко:

– У меня могила жены в саду – видела?.. Любовь Алексеевна из земли встанет, если рядом со мной появится другая женщина.

Он вспомнил, как в последние годы жена была уже совсем старенькая и немощная, и он всюду носил ее на руках, как в молодости…

Несколько минут Томила лежала тихо, без дыхания, затем встала и вышла неслышной тенью – ступени лестницы не скрипнули. А Мавр так и не уснул, хотя на море был полный штиль и легкий ночной бриз вымел отовсюду его соленые запахи.

С рассветом он вышел в сад, с удовольствием вдыхая хвойный дух кипарисов, и неожиданно увидел на кованой лавочке возле надгробия скорбную женскую фигуру. Было желание пойти и прогнать непрошеную плакальщицу, вторгнувшуюся в его закрытый, тайный мир, однако он ушел в другой угол сада, за кузню, и сел на груду вросшего в землю железа, где обычно прятался от опостылевших квартирантов.

В десятом часу утра за челночницами пришла машина, они погрузили товар, распрощались с хозяином и уехали.

И почти следом за ними в разведку отправился вдохновленный Радобуд.

Через неделю Томила должна была вернуться для работы на «перевалочной базе», так сказать, с вещами на длительное жительство. Мавр не то чтобы переживал по этому поводу, но с утра, увидев ее возле могилы жены, не был в восторге. Он не собирался менять устоявшийся образ жизни и относил ночные откровения Томилы к порыву одинокой сорокалетней женщины, разогретой вином, солнцем и морем.

Минула неделя, вторая – «невеста» не появлялась. Правда, еще дней через пять по пути в Турцию заехали нанятые челночницами мальчики – сообщить, что они начинают завозить товар.

И в самом деле, в течение одного месяца они совершили три вояжа за море и завалили половину подвала огромными тюками – ни Томила, ни кто-либо из ее компании не приехал. И лишь в середине сентября явилась Марина на «КамАЗе», погрузила весь товар и как бы мимоходом сообщила, что Томила арестована, находится в следственном изоляторе города Архангельска и ждет суда.

После такого известия Мавр впервые ощутил опустошенность. Вся его давно обустроенная и устоявшаяся жизнь с садом, с отдыхающими, с кузней и могилой жены отчего-то потускнела, утратила смысл, и сначала в сердце, а потом и в сознании он ощутил пока еще не оформившийся протест. Усадьба на берегу моря не то чтобы опостылела – не приносила больше удовлетворения и радости; он не стал снимать фрукты в саду: и яблоки, груши, абрикосы, поздние сливы и знаменитая на всю Соленую Бухту алыча осыпались на землю слоями по мере созревания, источая гниющие запахи и привлекая тучи ос. Иногда по утрам Мавр стряхивал это душевное оцепенение, шел в кузницу, но сидел там, не разжигая горна, после чего долго бродил вдоль ненавистного моря, пугая своим видом женщин на пляже и, наконец, вечером, в полном одиночестве пил вино в своем погребе.

В это же время, как обычно просматривая газеты, Мавр наткнулся на статью о Коминтерне и Веймарских акциях, которая возмутила, обескуражила его и послужила определенным сигналом к действию. А спустя несколько дней черти принесли и самого автора, московского журналиста, который окончательно ввел в искушение.

Сразу же, как только журналист убрался из Соленой Бухты, Мавр пришел к Радобуду.

– Ну, готов к подвигу или передумал? – спросил он. – Постоять за отечество?

– Жду сигнала, – без прежнего мальчишества сказал каперанг. – И постановку задачи.

– Задача твоя будет такая, – совсем не по-военному проговорил Мавр. – Переедешь в Россию, в один из областных городов, прилегающих к Московской области. Там еще отставных офицеров уважают. Осмотришься, изучишь обстановку, медленно всплывешь и откроешь инвестиционную компанию. Пока все.

– Компанию? – изумился тот. – Но я подводник, и в таких делах полный болван!

– По дороге будешь готовиться, книжек сейчас хватает. Дело не такое и хитрое, подберешь себе толкового экономиста.

– Потребуются деньги…

– Вот, уже соображать начал, – одобрил Мавр. – На первый случай денег я тебе подброшу, но не много, например, миллион долларов.

– Миллион?!..

– Для солидной компании надо бы для начала два-три. Чтобы заявить о себе. Придется зарабатывать самому. Через год ты должен крепко стоять на ногах.

Радобуд продал самое дорогое – катер с аквалангами и на вырученные деньги поехал в разведку.

Вернулся он через две недели, вдохновленный и решительный – отыскал место у себя на родине, в Ярославской области, где его приняли, как героя. Он уже разработал схему получения первоначального капитала: заложить или продать несколько акций коммерческим банкам, у которых есть интересы в Германии, а на вырученные средства открыть собственный банк.

– Это мы сделаем, когда придет время. И повяжем не коммерческие, а Центральный банк. А сейчас как только высунешься с этими акциями, так тебя и прихлопнут, – терпеливо объяснил Мавр. – Тут тебе не морские глубины, и ты не в подводной лодке… Открывай компанию, счет в банке, сиди, изучай рынок и не высовывайся, – и добавил озабоченно: – Вероятно, мне придется ехать в Архангельск, Томилу посадили за мошенничество, выручать надо.

Каперанг рвался в бой и, услышав такое, вытаращил глаза, от возмущения на некоторое время дар речи потерял.

– Не понял… Тут такое!.. Вся Россия сидит… А вы… А ты…

– Если не смогу одному человеку помочь, нечего на большее замахиваться. Надо с чего-то начинать… Езжай в Ярославль, – приказал. – Мне срочно нужна фирма и счет в банке. Сообщишь телеграфом. И все делай быстро!

Радобуд на сей раз отрубил все концы – продал дом и поехал обживаться на новом месте.

В середине октября Мавр получил от Томилы письмо, вернее, короткую записку на клочке оберточной бумаги, каким-то образом посланное на волю, из нее и узнал, что Томиле дали пять лет лишения свободы по статье за мошенничество.

2

Материал был готов еще в среду, но Ада Михайловна посоветовала задержать его на пару дней и подсунуть шефу в пятницу после обеда. Она работала… впрочем, нет – служила много лет в разных газетах ответственным секретарем и отлично разбиралась в нравах главных редакторов. Ее расчет сводился к тому, что перед выходными шеф всегда находился в добром расположении духа и относился к статьям новеньких литсотрудников не так строго, допустим, как в понедельник или вторник.

В ласковых и доверительных словах старой газетной волчицы Хортов угадывал нормальное желание прежде всего самой прочитать, и уж потом отдать материал Стрижаку, хотя с ним было строгое условие о сотрудничестве без всяких посредников. Мало того, по договору Хортов имел право на полную анонимность, в том числе, даже внутри редакции, и передачу авторства самому шефу или его доверенному лицу. То есть полная творческая воля: принес материал, сдал из рук в руки, если понравился, тут же получил деньги – и гуляй. Правда, был и чувствительный недостаток: Хортову не полагалась зарплата, командировочные, суточные, мобильный телефон и оплачиваемый отпуск. Эту работу – уже третью по счету – ему нашел давний сослуживец Кужелев: приехал однажды ночью, дал телефон и адрес редакции и велел утром ехать на собеседование, мол, уже есть договоренность с главным редактором, только ни в коем случае не ссылайся на меня, а скажи, что ты от какого-то Назарова. Хортов с подачи «достоверных источников» написал четыре материала, которые пошли с колес в номер и имели успех у читателей, как потом говорил Стрижак.

В этой статье ничего особенного не было – житейская история без крупных фамилий и жареных фактов, так что Хортов не стал скрываться под псевдонимом и рукопись вручил Аде Михайловне с удовольствием: может, одарит дельным советом…

Он полагал встретиться со Стрижаком в пятницу к вечеру, однако тот неожиданно пригласил в четверг утром, сразу же после планерки. Хортов приехал чуть раньше и, дожидаясь своего часа, бродил по длинному коридору возле приемной, пока не встретил ответственную секретаршу. Пожилая барственная дама вышла от главного, и они чуть не столкнулись, однако Ада Михайловна словно не заметила чуть ли не двухметрового литсотрудника. Хортов поздоровался и неуклюже, по-военному раскланялся, на что получил ледяной, отчужденный взгляд из-под очков. И даже слегка отпрянул, думая, что обознался.

А она пошла прочь, чеканя шаг по гулкому коридору.

Такой оборот дела больше изумил, чем насторожил. Он еще не ведал всех тонкостей отношений в редакциях, плохо знал устройство газетной машины и взаимодействие ее хитрых частей и механизмов, а точнее, представлял себе этот вечный двигатель так, как было условленно в договоре – написал, принес, получил. Он и к шефу вошел несколько сбитый с толку и изумленный, словно его только что неожиданно и дерзко обманули.

Стрижаку было лет сорок – может, на три-четыре года всего лишь старше, но по манере поведения он казался эдаким демократично-вальяжным, много пожившим человеком. В армии такими быстро становились молодые полковники, рано вкусившие высокие должности и власть. А на гражданке, оказывается, редакторы крупных столичных газет и удачливые, скоробогатые бизнесмены.

Ростом шеф был не высок, так что из-за бумажных завалов на столе торчала седеющая голова, отороченная снизу ковбойским шейным платком, и длиннопалые, подвижные руки.

– Присаживайся, Хортов, – сказал Стрижак, перелопачивая бумаги. – Сегодня что, опять магнитная буря?.. Не слышал? Голова раскалывается…

– Возможно, – он вспомнил Аду Михайловну. – Какая-то буря чувствуется.

Шеф отыскал его материал в синем пакете и бросил перед собой, затем проглотил какую-то таблетку и встал.

– Так писать нельзя, Андрей Хортов. Материал в таком виде нам не годится. Решительно!.. К сожалению, это заблуждение всех начинающих. Желание поиграть на скандальных темах, заявить о своей смелости, выделиться, самоутвердиться… Ты меня понимаешь?

– Пока нет, – обронил он. – Вот бы поконкретнее. Я, знаете ли, человек в прошлом военный и туповатый…

Стрижак проявил образец выдержки и педагогического терпения.

– Зайдем с другой стороны… У меня под ружьем стоит сорок пишущих. И как ты убедился, все штыки отборные. Как ты думаешь, почему никто из них не берется за подобную тему? Ты вообще в нашей прессе об этом много ли читал?

– О чем об этом?

– Ну, об этом! Чтоб вот так, неприкрыто, откровенно! Фашизм натуральный!.. Ну так что, соображаешь, о чем речь? Или не дошло?

– Догадываюсь, но с трудом, – на всякий случай признался Андрей, хотя ничего еще не понимал.

Шеф проглотил еще одну таблетку и закрыл жалюзи на окнах.

– Странно… На собеседовании у меня сложилось совершенно иное к тебе отношение. Неглупый малый, определенная хватка, умение видеть задачу… Но я заметил еще по прошлому материалу, о секретной экономической деятельности Коминтерна. Почему у тебя там работали только лица еврейской национальности?

– Это не у меня, это у них в Коминтерне.

– А зачем заострять на этом внимание читателя?

– Но иначе будет беллетристика.

– Слушай, Хортов, ты же не этот крикун с улицы, а боевой майор в отставке, иностранный университет закончил. Можно сказать, кадр с европейским образованием… Откуда у тебя такие низменные чувства? Или это убеждения?

– Шеф, а нельзя ли открытым текстом? Знаете ли, я привык к иной манере разговора…

– Открытым? – Стрижак приблизился вплотную, и Андрей ощутил запах человека, сильно встревоженного и болезненного. – Давай открытым. Ты что, антисемит?

– Не понял вопроса…

– Ладно дурака-то валять! – не сдержался Стрижак и кинул ему пакет с материалом. – Это что?.. Нет, наваял ты неплохо, продумал ходы, запятые расставил верно. И фактура сама по себе интересная. Только не считай остальных идиотами. Тут чистейший махровый антисемитизм!.. Короче, переделывай, от начала и до конца, – и чтобы смягчить резкость тона, подал пакет в руки, и вроде бы даже пошутил. – В таком виде можешь предложить какой-нибудь черносотенной газетенке. Если есть желание. Но под псевдонимом.

– В самом деле какая-то буря в атмосфере, – пожаловался Хортов. – Мозги закоксовались. Никак не могу увязать этот материал с антисемитизмом. Здесь нет ни одного еврея, шеф. Израиль упоминается лишь по случаю, в связи с отказом…

– А кто же такой Лев Маркович Кацнельсон? Или ты думаешь, никто не знает известного советского и партийного деятеля? Насколько мне известно, он занимал важный пост в Коминтерне.

– Но он же старый коммуняка! Убежденный сталинец! Он с милицией дрался на 9 Мая! И одного инвалидом сделал. По старости не посадили.

– Я имею в виду национальность.

– Шеф, но он же русский! И звали его когда-то Лев Макарович Соплин.

– Да, я читал твои изыскания… Но это все натяжки. И никаких доказательств. Ты просто не знаешь психологии читателя… Любая еврейская фамилия, связанная с отрицательной фактурой, вызывает раздражение и сотни звонков.

– У меня есть ксерокопия «Известий» за тридцатый год с его объявлением о смене фамилии…

– Сейчас девяносто пятый, Хортов!

– Что это меняет? Шестьдесят пять лет занимался надувательством, даже национальность сменил, а дети у него…

– Ну вот почему он сменил? Как-то неубедительно прозвучало.

У Хортова вдруг возникло сомнение – а читал ли шеф материал? Или выслушал доводы Ады Михайловны и пробежал текст по диагонали?

– С фамилией Соплин в то время нельзя было сделать карьеры, – однако же терпеливо начал объяснять он. – Ни партийной, ни советской. Лев Маркович сам говорил об этом…

– Да и сейчас тоже, – мимоходом согласился шеф. – А с фамилией Кацнельсон – можно?

– Вероятно, да…

– То есть ты хочешь сказать, что в тридцатых годах с русской фамилией…

– Я хотел лишь рассказать житейскую историю, – перебил его Хортов. – Про то, как человек во имя карьеры сменил все – имя, национальность, образ жизни, жену и даже внешний вид. Волосы себе красил и закручивал, пока их не спалил и не облысел. Детей заставлял картавить и говорить с еврейским акцентом. Полностью изменил судьбу и потом всю жизнь страдал от этого, сидел в лагерях и томился в ссылках. Но не отрекся!.. И даже умер не своей смертью! От инсульта, когда получил решительный отказ и не смог выехать на жительство… якобы на свою историческую родину. Не понимаю, шеф, при чем здесь евреи и антисемитизм! Это не я – израильские власти отказали в визе. Это они довели его до инсульта.

Должно быть, Стрижак полностью доверился ответственному секретарю и материал лишь просмотрел, и теперь надо было ему выходить из неловкого положения. Хортов, несмотря на возраст, был молодым журналистом, однако человеком опытным, со связями в кругах Министерства обороны, МВД и ФСБ, куда мальчишек с диктофонами пускали с неохотой. Литсотрудник такого сорта в газете ему был нужен до зарезу – можно послать хоть в горячую точку, хоть в свиту к президенту. Просто так отмахнуться от него шеф не мог, и Андрей об этом прекрасно знал.

– Во-первых, слово «евреи» уже звучит оскорбительно, – заметил он тоном школьного учителя. – Следует писать «лицо еврейской национальности». Во-вторых, об этих лицах принято говорить, как о покойниках: или хорошо, или ничего. Все остальное антисемитизм. Ты это запомни, Хортов. И в-третьих… Тебе известна настоящая фамилия владельца газеты?

– Настоящая не известна, – признался Хортов.

– Поэтому иди и переделывай материал.

– Переделать невозможно, шеф. Лучше выбросить…

– Зачем же выбрасывать? Фактура на самом деле любопытная, и сам герой… – Стрижак не нашел подходящего слова или не захотел его озвучить. – Мой тебе совет – сделай его немцем.

– Ну почему немцем? – возмутился Андрей.

– Ах да, забыл… У тебя же какие-то тесные связи с Германией.

– Не в этом дело. Кто же поверит, что Кацнельсон – фамилия немецкая? Родственники за такое еще и в суд подадут.

– Напишешь – поверят. И не подадут, – Стрижак вдохновился и стал развивать мысль: – Сообразительный русский мужик надумал заделаться европейцем, а потом на старости лет решил со всем семейством рвануть в Германию, поближе к цивилизации. Но тут его раскусили…

– Это беллетристика…

– Но какая, Хортов!

– Не согласен, шеф.

– Хорошо, я тебе его оплачу, – он открыл сейф. – Давай сюда материал.

– Выбросить и сам могу…

– Я не бесплатно выброшу. Тебе что, деньги не нужны? Не ты ли говорил, живешь пока за счет спонсорской помощи жены?

Андрей никогда такого не говорил Стрижаку, хотя на самом деле это было близко к истине: на скудную жизнь кое-как зарабатывал, а вот автомобиль, сотовый телефон и прочие радости цивилизации финансировала жена, в немецких марках. Разведка, как и положено, донесла ему факты с некоторым искажением…

– Подумаю, может, что и исправлю, – увернулся от удара Хортов. – Посижу ночь…

– Утром жду, – мгновенно вцепился шеф. – И еще подумай вот о чем. Нужен материал с Кавказа, человеческая история на фоне нынешних событий, на фоне бессмысленной и бесполезной войны… – он хмуровато усмехнулся. – О лицах кавказской национальности пока можно писать что угодно и как угодно. Подумай, потолкуй со своими информаторами, завтра доложишь.

Он привык завоевывать жизненное пространство, брать его штурмом или долгой осадой, атаковать или контратаковать, а при таких обстоятельствах важно было уметь держать удар. В кабинете у Стрижака он явно схлопотал по морде, однако мысленно утерся и вышел как ни в чем не бывало. Ада Михайловна встретилась ему на пути не случайно – поджидала возле приемной, чтобы посмотреть, каким он выйдет от шефа. Обстановка в редакции начинала проясняться, по крайней мере, становилось ясно, кто тут серый кардинал, или, говоря современным языком, агент влияния.

– Мое почтение, Ада Михайловна, – старомодно раскланялся Хортов. – У меня все в порядке, спасибо за советы. Всего вам доброго!

Он имел на это право, поскольку еще вчера ответственная секретарша два часа угощала его настоящим молотым кофе, дамскими сигаретами и вела себя весьма любезно. Разумеется, заодно мастерски проводила разведопрос, выдавая его за материнское участие. И окончательно растрогалась, когда узнала, что жена Хортова – немка, осталась в Германии и приезжает раз в год, и что он живет один уже несколько лет и все дома делает сам.

– До свидания, Андрей Александрович, – она тоже умела держать удар. – До встречи!

И в тот же момент скользнула в дверь главного редактора.

Вообще-то на душе было мерзко, не хотелось никого видеть, и Андрей поехал домой, но по пути в боковом кармане заверещал подарок жены. Сбивчивый женский голос он не узнал и никак не мог добиться, кто звонит, пока не догадался, что это внучка Кацнельсона, Мира – юная и отчего-то уже нервная девица. Она требовала немедленно приехать и не могла толком объяснить, что случилось и почему такая срочность, поскольку срывалась в слезы. С ней рядом кто-то был, и, вероятно, подсказал причину: Мира вдруг подавила всхлипы и внятно произнесла:

– Нас ограбили!

Подмывало сказать все, что он думает по этому поводу, однако Хортов пересилил себя, выключил телефон и поехал на Арбат. Дом Кацнельсонов ремонтировался изнутри и снаружи, стоял в лесах, будто в клетке. За последние десять лет почти полностью сменились хозяева квартир и теперь из коммуналок делали роскошные апартаменты. Лев Маркович оставался из старых жильцов чуть ли не последним; как человек заслуженный и реабилитированный, имел отдельную четырехкомнатную квартиру и целый год жил там с внучкой. В ожидании разрешения на исход в «землю обетованную», они продавали старинную мебель, посуду, люстры и даже литые бронзовые дверные ручки – короче, все, что некогда досталось по наследству от прошлых репрессированных хозяев и что нельзя было забрать с собой. И одновременно подыскивали покупателя на жилье.

Трудно было представить, что можно было грабить в этой пустой, пыльной и мрачноватой квартире.

Дверь открыл сын Кацнельсона, Донат – сорокалетний ухоженный мужчина, и если судить по нему, то природа сопротивлялась или попросту издевалась над грехом Льва Макаровича Соплина. Хортов не видел двух старших сыновей, которые будто бы жили в Прибалтике, но, судя по младшему Донату и его дочке, – подобных рязанских физиономий еще было поискать. Как не старался покойный карьерист перевоплотить и детей, ничего с генами поделать не мог, миграционная служба Израиля оказалась на высоте и обман раскрылся.

Донат был человеком мягким, добродушным, к авантюре своего отца относился скептически, хотя соглашался уехать из России, поскольку в «земле обетованной» у него оказались почти все друзья и коллеги по медицинскому институту. К отказу он отнесся вполне философски, ибо знал тайну родителя, и теперь радовался, что не успел продать свою частную зубопротезную клинику на Ленинском проспекте. И хорошо помог Хортову, когда тот узнал через своего информатора о смерти карьериста и решил сделать материал для газеты. Помог тем, что не только согласился на публикацию секретов семейной истории и дал письменное удостоверение, но даже и просил об этом. И вот только позавчера Донат вычитал текст статьи, ничего обидного для себя не нашел и подписался.

Сейчас Донат никак не выглядел ограбленным, но зато в пустом зале, за пустым кухонным столом, как возле гроба, сидели его дочь и седовласый, проворный человек, представившийся адвокатом покойного Кацнельсона. Мира вскочила и предложила свое место, поскольку третьей табуретки в доме не было еще неделю назад. Она уже не плакала, но выглядела несчастной, растерзанной и возбужденной одновременно, затоптала на полу окурок и тут же взяла новую сигарету.

– Ну и что же случилось? – спросил у Доната Хортов. – Если вас ограбили, почему не вижу милиции?

– Да, господин Хортов, это ограбление, – за всех ответил адвокат, похоже, уполномоченный вести разговор. – Из дома пропали ценные бумаги, принадлежавшие Льву Марковичу. Накануне этой… трагической смерти я навестил его, и мы вместе пересмотрели их и поместили… вот в этот тайник, – он указал на лоскут обоев, отодранный со стены у самого пола. – Да, он не такой надежный, но поместили всего на несколько дней, пока я не вернусь из командировки. Но вот я вернулся, не застал в живых Льва Марковича, даже похоронить не смог. И бумаг в тайнике не оказалось.

– Чем же я могу помочь? – пожал плечами Андрей. – Я только журналист…

– Вы можете! Можете помочь! – Мира мгновенно сорвалась в истерику. – Кто же еще нам поможет?!..

– Мира, прекратите кричать! – жестко оборвал ее адвокат и, видимо, уже не в первый раз. – Пока я говорю, вы обязаны молчать.

Донат обнял дочь и стал тетешкать, как малое дитя.

– Исчезновение ценных бумаг в корне меняет дело, господин Хортов, – прежним спокойно-деловым тоном продолжил адвокат. – Есть все основания полагать, что мой клиент убит.

– Я справлялся и в прокуратуре, и в ФСБ: смерть наступила от инсульта, – не сразу сказал Андрей. – Неоспоримый факт.

– А вам известен такой факт, что в мире есть, пожалуй, больше десятка препаратов, вызывающих инфаркты и инсульты? Причем таких, которые распадаются на составляющие в течение часа, и не остается следов.

– Что-то слышал…

– А я видела, видела! – вновь взорвалась Мира. – Дедушка умирал на моих глазах!

– Ничего вы не видели! – и этот выпад был пресечен. – Прекратите истерику! Вы мне мешаете!

– Я видела, что обои оторваны! Только не знала, что там тайник!

– Да, это она видела, – согласился адвокат. – Случайно заметила, когда «скорая» пыталась реанимировать Льва Марковича.

– Но за два часа до того специальной почтой доставили пакет из посольства, со злополучным отказом, – заметил Хортов. – Он получил, расписался и запер дверь. Взлома не было, есть соответствующий акт.

Адвокат помедлил, отсекая паузой одну тему от другой, сказал с горечью:

– Точно так же и прокуратура будет оспаривать все мои доводы. Я уверен, что смерть была насильственной, но не смогу доказать, что под обоями у Льва Марковича лежало целое состояние в ценных бумагах. Нет, скорее, даже не одно состояние. И все исчезло!.. Я знал об этом один. Он был очень осторожен и не показывал своих сокровищ даже самым близким.

– На месте прокуратуры я бы сразу же вас арестовал, господин адвокат.

– Я бы тоже. На ее месте. Потому мы вас и позвали.

– Какой толк вывозить эти бумаги из России? Он же хотел взять их с собой?

– Разумеется. И толк-то как раз в том, чтобы вывезти и реализовать за пределами России. Не подумайте, в этом нет ничего противозаконного.

– Это что? Векселя графа Монте-Кристо? Компромат на Билла Гейца?

– Не смейтесь, молодой человек, – адвокат неожиданно улыбнулся сам. – Это немецкие акции двадцатых годов. Некоторых предприятий и фирм… Да, вы же служили в Германии, учились там на факультете журналистики… И, кажется, до сих пор состоите в браке с немецкой гражданкой?