Текст книги "Волчья хватка. Книга 2"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Подобное чувство он испытал однажды, когда ещё служил в Средней Азии. Родовитые ханы и баи чувствовали приближение своего времени и, готовясь взять власть в своих кишлаках, городах и республиках, собирали банды и закупали оружие. Бригада спецназа, разбитая на группы по пятьсемь человек, день и ночь моталась на вертолётах по горам и пескам, отыскивая схроны и склады, но более всего доставали не стычки и перестрелки с душманами и даже не орущие женщины аулов, окружавшие пограничников, как только приземлялись, а небывалая и непривычная русскому человеку жара, разъедающий кожу пот и отсутствие бани, а то и обыкновенной холодной воды, чтобы смыть с себя соль.

Как-то раз во время переброски с точки на точку внизу показалось ярко-синее горное озеро, и, не сговариваясь, все закричали, мол, командир, давай зависнем и искупаемся! Вертолёт завис, группа – кто по лестнице, кто без – сиганула в воду, а скоро туда же спрыгнул и экипаж. На борту остался только командир, молодой капитан, не имеющий права покидать кабину, но ему, пропотевшему насквозь, стало невыносимо смотреть на купающихся. Он решил лишь туда и назад, включил автопилот, разделся, нырнул в воду и сразу же к лестнице. Но того не предусмотрел, что машина облегчилась после его прыжка, к тому же автопилот на вертолёте – штука не очень устойчивая и надёжная, в результате нижняя ступенька оказалась в метре над водой. Сначала он молча попрыгал, пытаясь её поймать, однако по мере того как двигатели вырабатывали горючее, ступенька по сантиметру поднималась все выше и выше.

И тогда Ражный завыл, как одинокий старый волк, пришедший умирать в долину смерти.

Команда бросилась к лестнице, но даже самые прыгучие уже не могли достать, а вода была стихией коварной и для араксов, поэтому Ражному не могло помочь состояние Волчьей прыти, не так легко достигаемое даже на земле.

Беспилотная машина медленно и упрямо ввинчивалась в небо вместе с одеждой, оружием и амуницией, а спецназ с экипажем плыл к берегу, взирая на него со смертной тоской, и ничто на свете не могло изменить этого положения!

Сейчас у Ражного было то же ощущение, едва он мысленно увидел себя, уходящего в мир. И тогда он вывел для себя очень простую формулу, способную удерживать его здесь бесконечно долго: уйти отсюда никогда не поздно, но вернуться невозможно.

Должно быть, от воспоминаний о жаре и купании он вдруг услышал дребезжащий и притягивающий внимание звон воды на камнях. Сразу же, как в горной пустыне, захотелось пить, пересохла гортань и зашуршали обветренные губы.

Это говорило лишь о том, что он заземлился и отяжелившая его энергия стекла в песок.

Ручеёк бежал где-то близко, казалось, от самой головы, но когда Ражный встал и огляделся, ничего похожего не обнаружил. Вместе с тем звук не пропал, а усилился, заманивая вдоль по пологому склону к пятнистым на снегу каменным высыпкам.

Это был не ручей – всего лишь родничок, выбегавший из-под могучего валуна, наполовину скрытого под землёй, причём струя фонтанировала почти вертикально и рассыпалась на замшелые камни. Он встал на колени, напился и смочил голову: место для жилья было подходящее, однако глубокой зимой здесь все превратится в ледяную глыбу и родника будет не достать.

Ражный спустился вдоль пунктирной протаявшей строчки среди снега, отыскал крошечный омуток в мелком галечнике и уж было достал топор, озираясь на деревья, но заметил, что ещё ниже поблёскивает озерцо, куда наверняка весной поднимается рыба. За бурлящим от ключей озерцом родник превратился в хороший ручей, и Ражный не стал останавливаться, пошёл дальше, до глубокой воды, не перемерзающей даже в лютую зиму.

Через три километра неспешного хода он оказался на берегу речки, которую было уже не перепрыгнуть, а судя по пойме и изжёванным корням наклонившихся деревьев, весной здесь был могучий поток. И марево, царящее повсюду, здесь едва теплилось, отчего резко спало напряжение пространства: жить в пограничном Правилу состоянии было невозможно да и опасно. Он выбрал ровную площадку в трех саженях от воды, примерился было срубить первую сосну и тут увидел, что дальше по реке начинается зрелый ельник и берег там вроде бы выше да и не так просто будет отыскать избушку в густом, тенистом лесу.

Оказавшись в сумеречном ельнике, Ражный ощутил желание идти ещё дальше, но остановил себя, воткнув топор в дерево: так можно уйти до южного моря…

Он сбросил тулуп и куртку, пошевелил рукой, испытывая рану на предплечье, и поплевав на руки, в три минуты уронил на землю первую ель – приглушённый вздох вместе со сбитым инеем полетел по тихому лесу. Высокая и прогонистая, она легла вдоль речки, обозначив таким образом фасадную стену. Следующее дерево он положил поперёк и, когда утихло шелестящее эхо, внезапно услышал булькающий голос, похожий на голос токующего тетерева, и как-то щемяще повеяло весной. Он осторожно положил топор, чтоб не спугнуть птицу, послушал пение и так же внезапно уловил фальшь.

Это был не косач, да и не поют они в предзимье!

Ражный вышел из сумрака в редколесье, где голос был звонче, и показалось, что это детский плач со сдавленными всхлипами. И не простой, а будто молитвенный – явно слышался церковный распев. Но тут откуда-то прилетел чёрный дятел, сел над головой и принялся долбить по сухому сучку, заглушив все остальные звуки.

Нужно было привыкнуть к новому пространству, населённому непривычными обитателями, внезапными видениями и голосами.

Он вернулся в ельник, свалил ещё два дерева и выставил по углам закладные камни. Сначала думал поставить обыкновенное промысловое зимовье, размерами два метра на два, которое рубится в течение шести часов из неошкуренных брёвен в «бабий» угол, если есть пила, и в «чашку», если из инструментов один топор. Ещё часа четыре уходило, чтоб настелить пол, сделать утеплённую накатную кровлю, сложить камелёк и нарубить дров – до весны, до дождей, можно ночевать в тепле, а покрыв берестой накатник, – и вовсе круглый год. Обычно такая избушка топилась по-чёрному и потому была угарной, не имела окошка и напоминала чёрную нору, где передвигаться нужно с вечно пригнутой головой из-за низкого потолка, не махать руками, и все равно лохмотья сажи к утру густо покрывали лицо и одежду.

Ночевать в таком жилище можно, но жить нельзя. Поэтому прежде чем раскряжевать деревья, Ражный развёл камни, отмерив между ними по четыре шага, затем связал первый венец. Шкурить мёрзлые бревна – бессмысленное дело, топор сбивал лишь чешуйки величиной чуть больше пятака, однако к обеду потеплело, потянул ветерок, согнавший иней, кора постепенно отошла и стала сдираться. Он свалил ещё десяток елей, очистил от сучьев, ошкурил их и уже вечером, сгребая подтаявший снег, нарвал мха. Он мог бы работать всю ночь, находясь в состоянии, пограничном с полётом летучей мыши, открывающем особое зрение, но уже сказывалась многодневная голодовка, сырая жила слабела и готова была пожирать саму себя.

После особой дыхательной подготовки жить на одной воде можно было несколько месяцев, однако существовала опасность превратиться в бренку, не способного ни к полноценным поединкам, ни к тяжёлому физическому труду. А если ещё не спать при этом, не устоит даже тренированная с детства выносливость аракса, поэтому Ражный постелил на мох елового лапника, снял ботинки и завернулся в тулуп, оставив щель для воздуха. Он умел засыпать по желанию, однако сейчас что-то тревожило или, вернее, пока настораживало – то ли выбранное и ещё не привычное место, то ли наполненный шумом лес, быстро оттаявший после глухого зазимка. Ражный слушал, как шуршит ветер в мокрых вершинах елей, как срываются с ветвей и падают с глухим вздохом кухты снега, а где-то далеко и мелодично скрипит дерево; все эти звуки, словно влекущая загадочная музыка, будоражили воображение и отгоняли сон. Потом ему показалось, будто кто-то ходит по пятачку вываленного леса, причём осторожно – несколько торопливых лёгких шагов по льдистому снегу и минута тишины. Дождавшись, когда шаги приблизятся, Ражный резко откинул полу тулупа и ощутил лицом, что идёт дождь.

Ражный перетащил свою постель под развесистую старую ёлку, где и зимой не бывает снега, лёг и в тот же миг уснул. Сон как всегда был чуткий, волчий, когда ни один звук не пролетает мимо слуха и всякое движение не проходит мимо сознания. В какой-то момент ему почудилось, будто кто-то лёгкий, невесомый сначала парил над вершинами елей, затем спустился на землю, присел возле него и долго смотрел в лицо – запомнился некий пристальный, печальный и очень знакомый взгляд. Во сне, ничуть не напрягая расслабленного сознания, Ражный гадал, кто это мог быть, и вдруг явственно увидел, кто – волчица! Та самая, что родила Молчуна, а потом погибла, защищая своего первенца.

Она, а точнее её невесомая, призрачная, как все в этом лесу, плоть стояла над ним и смотрела в лицо огромными, печальными глазами.

– Не знаю, где твой сын, – проговорил он и протянул руку, чтобы погладить волчицу. – Нас стравили…

Но волчица мягко отскочила и исчезла, а он, не просыпаясь, глубже спрятал голову в тулуп и с облегчением подумал, что все это лишь сон.

Наутро же, едва умывшись в реке, он сразу взялся за топор и тут обнаружил, что под елью, где он спал, стоит небольшой плетёный короб-пестерь с лямками – обычно с такими ходят по грибы или ягоды. Первой мыслью было, что стоит он тут давно, может, с осени, с грибной поры– кто-то забыл или потерял, но когда откинул крышку, увидел там каравай свежего, ржаного хлеба, берестяный туес с мёдом и увесистый узел с хряшеватым мясом, высушенным до деревянной твёрдости. На самом дне оказался матерчатый мешочек с сухофруктами.

Тот, кто принёс и оставил короб, отлично знал пищу араксов в повседневной жизни, и это был тот же человек, однажды одаривший самым необходимым в безлюдной тайге.

Теперь Ражный уже не мог отделаться от дум и предположений, кто бы это мог быть: судя по топору, глубоко всаженному в кондовую сосну, – мужчина, по коробу и заботливому набору продуктов, бесспорно, женщина.

Неужели сдобрилась вдова-сорока? Прилетела ночью, увидела спящим и не стала будить…

Ну, не похоже это на сороку!

Сначала Ражный съел немного сушёных яблок, через два часа хлеба с мёдом, ещё через два отрубил топором кусочек хряща – выходить из голодовки следовало осторожно. Целый день он работал без отдыха и гонял навязчивые мысли по кругу.

Насыщенное энергией пространство, пища, а более всего, неожиданное внимание обитателей Вещерских лесов вдохновили его, и к вечеру он положил на мох ещё два венца и стал делать заготовки на пол и потолок – колоть бревна на плахи. Когда совсем стемнело, он пошёл умываться на речку и, возвращаясь назад, вдруг остановился, взирая на первые три венца, белеющие во мраке. Получалась даже не избушка, а домик, и если сделать два окошка, смотрящих в реку, да высокое крылечко, вообще будет теремок.

Удовлетворённый, он переночевал уже в своих стенах и на следующий день, прихватив пустой короб, пошёл к вдове в брошенную деревню – поблагодарить, если это приходила она, или разузнать, что за покровитель объявился в Вещерских лесах. А заодно поискать стекла для окон или хотя бы осколков.

Сороки дома не оказалось, должно быть, кудато упорхнула, и он стал собирать стекло и выдёргивать гвозди на развалинах изб, благо снег на открытом месте за ночь согнало дождём и земля вновь обнажилась. Копаясь на руинах, подёрнутых травой и мхом, он не заметил, когда прилетела сорока, и увидел её уже во дворе, хлопочущей по хозяйству.

– Благодарю за хлеб-соль, – сдержанно сказал Ражный и подал короб.

И по её непонимающему, отчуждённому взору понял, что это была не она.

– Ты почему без спроса лопату взял? – строго спросила сорока.

– Я не брал, – совсем уж по-ребячьи ответил он. – Топор и тулуп вот взял…

– Как вам не стыдно! Воины, араксы!.. Тьфу! Сорока подхватила охапку дров и ушла в избу.

Ражный потоптался возле крыльца, потом сложил в короб битое стекло, ржавые, самоковные гвозди и отправился в свои чащи.

Уже непроизвольно он все ещё искал следы присутствия человека, однако и в лесу снег сгоняло быстро, а оставшийся лежал слякотной кашей, так что и заметать их не было нужды. Он уже хорошо изучил направления в этой части Вещерских лесов, тем более, не первый раз ходил в брошенную деревню, поэтому шёл, повинуясь внутреннему компасу и не заботясь об ориентации. И остановился среди заросшей осинником вырубки, вдруг осознав, что оказался в незнакомом месте.

Подобного унылого и однообразного ландшафта не могло быть на пути, иначе бы раньше он никак не прошёл мимо: старый лесоповал тянулся во все стороны на несколько километров и зрелый, высокий ельник едва просматривался на горизонте. Он огляделся и понял, что сильно забрал вправо, а надо было идти кромкой по материковому лесу в сторону редких, высоких тополей, вдоль речной поймы, сейчас едва видимых на расстоянии. Вернувшись своим следом к краю вырубок, Ражный вошёл в густое чернолесье и неожиданно оказался на заброшенной узкоколейке со снятыми рельсами. Напиленные из кругляка шпалы частью давно вросли в землю, частью встали на дыбы из-за подмытой узкой насыпи и, присыпанные снегом, сейчас напоминали рухнувшую изгородь.

Ражный точно помнил, что не пересекал никаких заброшенных дорог и даже не подозревал, что таковые здесь когда-то существовали. Он хотел вернуться назад и в этот миг почуял явственный запах дыма, а секундой позже увидел приземистую рубленую железнодорожную будку, спрятавшуюся в зарослях густого малинника. Единственное окно было затянуто целлофаном, плоская крыша завалена свежей глиной, над железной трубой вился дымок – кому-то повезло, наткнулся на готовое жильё!

– Есть кто живой? – Ражный подошёл поближе.

Под застрехой большая поленница свежих, из сухостойной сосны дров (значит, пила есть) и десятка три нерасколотых чурок, у стены две широких осиновых доски, похоже, заготовки для охотничьих лыж: ничего не скажешь, человек тут поселился хозяйственный, вотчинный.

В следующее мгновение из низкой и широкой двери вышел квадратный человек лет под семьдесят, в движениях, взгляде, а более всего в проломленной переносице угадывался аракс.

– Здравствуй, Сергиев воин, – сдержанно проговорил Ражный.

Тот приподнял широкие, разлапистые брови и вроде бы усмехнулся:

– Одним нынче рощеньем прирастаем… Чей будешь?

Судя по белорусскому наречию, это был бульбаш Вяхирь, для которого, по мнению калика, сорока сварила борщ.

– Ерофея Ражного внук, сын Сергея.

– Не слыхал… Из вольных?

– Ражное Урочище, вотчинник. Вяхирь оживился:

– Это добро! Ох, не люблю я вольных. Дармоеды!.. Ну, заходи в мою хату!

Ражный снял короб, тулуп, протиснулся в дверь и обомлел: старая, полугнилая будка оказалась тщательно проконопачена мхом и – что более всего поразило – побелена известью, отчего в тесной избушке было светло и даже просторно. Справа у входа топился камелёк, слева стоял широкий и новенький топчан и под окошком настоящий миниатюрный стол. Только вот пол оказался битым из глины и присыпанным сухой травой.

Кроме топора, лучковой пилы и стамески, у него даже настоящий чайник был и большая фаянсовая кружка!

– Я тут больше месяца, – похвастался Вяхирь. – Почти обустроился… А вольные, как медведи, берлоги роют! В земле сидят! Стыд и срам!.. Ты-то где осел?

– На истоке Вещеры, – неопределённо сказал Ражный. – И ещё толком не осел. Недавно прибыл…

– Не позорь вотчинников, руби себе хату, – строго заявил бульбаш, наливая в кружку густой отвар чаги. – Бренка мне послушание определил, на произвол судьбы. Выживу или нет?.. Приходил недавно, посмотрел… Так теперь жду, какую ещё казнь придумает!

Вяхирь самодовольно рассмеялся, с удовольствием отхлебнул чаю, затем будто бы спохватился, достал с полки железную банку из-под сгущёнки и налил отвара:

– Пей!

По этой, в общем-то незначительной детали стало ясно, что он не дал бы топора, а тем паче тулупа и никогда бы не принёс еды. И не потому, что жмот; в Сергиевом воинстве существовало поверье, что вместе со своим оружием (а любой инструмент в руках аракса – оружие!), одеждой и пищей отдаёшь силу…

– Ну, как сам думаешь, куда тебя бренка определит? – Вяхирю хотелось затеять разговор. – В калики?

– Куда на вече определят, там и буду, – отозвался Ражный и взял огненную банку с чаем.

– Соглашайся только на ветер, – вдруг посоветовал Вяхирь. – Бренка отговаривать начнёт, угрожать, а ты стой на своём.

– Как это – на ветер? – осторожно спросил Ражный, вспомнив случайно обронённые слова калика.

– Это у них тут что-то вроде закрытой касты, – почему-то с оглядкой прошептал бульбаш. – То ли охрана Урочища, то ли какие-то избранные, посвящённые. Я ещё толком не разобрался. Но они каждое утро становятся в круг и ждут восхода.

– При чем же здесь ветер?

– Как при чем? Они же солнечный ветер ловят! Радун!.. Спрашивается, зачем?

О радуне, или солнечном ветре, который насыщает энергией костный мозг, Ражный знал все, в том числе и великую и одновременно незамысловатую тайну, над которой билось человечество всю свою историю – тайну вращения планет Солнечной Системы и Земли, в частности. Не будь этого ветра, всякое движение, по крайней мере в ближнем космосе, давно бы прекратилось и наступил полный, «лунный» покой, а вместе с ним смерть всего живого. Обращённая к огненному светилу часть Земли выгорела бы, а теневая сторона вымерзла и покрылась мёртвыми льдами. Но поток света восходящего солнца, все время падая по скользящей относительно шара, как вода на мельничное колесо, сообщал вращательное движение, и вместе с ним по планете катилось бесконечное ветреное утро.

Поэтому всякий человек на Земле, в какой точке он бы ни находился, вольно или невольно радовался восходу и стремился встретить солнце, ибо в эти короткие мгновения совершенно неосознанно получал заряд энергии на весь день.

– Но на ветер ставят не каждого, – продолжал Вяхирь с оглядкой. – Берут самых достойных, честных и выносливых. Конечно, почёт, особое положение, да и благородно! Но самое главное, личностью останешься цельной, со всем наследством предков. Тебя не разделят на двести семьдесят с лишком частей!

– Благодарствую за совет, – с чувством проговорил Ражный. – Теперь знать буду…

– Погоди! – спохватился бульбаш. – А ты женат? Дети есть?

На правах старшего по возрасту он мог задавать подобные вопросы…

– Не успел ещё, – неохотно отозвался Ражный.

– Тогда и не просись! – вдруг заявил бульбаш. – Холостых на радун не ставят. Это точно.

– Почему?

– Кто знает?.. Думаю, потому что холостой аракс – личность ещё не состоявшаяся. Холостыхто ведь даже на Пир Святой не брали!

Вяхирь встал, с чувством превосходства и даже самодовольства потолкался по тесной будке, вызывая тем самым некую завистливую неприязнь.

– Да, – проговорил он с усмешкой. – Положение… На твоём месте я бы плюнул на Воинство и ушёл отсюда куда глаза глядят.

– Слышал я эти советы… А что же сам-то в будке сидишь?

– Я истину ищу, – серьёзно проговорил бульбаш.

– Мне тут одна вдова сказала, нечего здесь искать – ни счастья, ни истины.

Вяхирь тихо рассмеялся каким-то своим мыслям:

– Вдова скажет… А ты спросил у неё, что же она-то на Вещере делает? Что ищет?.. Я тебе скажу – счастье, Сорока – женщина противоречивая… Знаешь ли ты, вотчинник, что Сирое – это не только монастырь или тюрьма?

– Представляю.

– Да что ты представляешь?.. Ладно, открою тебе одну тайну, в утешение. Это, брат, самое таинственное Урочище, и что здесь происходит, даже калики толком не знают. А я тебе скажу: Пересвет это сила Воинства, Ослаб с опричиной – его дух, а сердце Засадного Полка находится в Сиром. Только об этом не принято говорить вслух.

– Я догадывался…

– Догадываться можно всю жизнь. А вот сходишь, посмотришь на сирое существование своими глазами, а тогда уж и думай, к чему тебя приговорили: к пожизненной каторге или к поиску истины… Ты ещё не бывал в Урочище?

Ражный пожал плечами.

– Не довелось ещё… А что?

– Ох, не все там так просто! – пропел бульбаш. – Например, нам кажется, если поделить своё «я» на количество насельников, это плохо, да? Нас ведь с детства пугали!.. На самом деле ты себя делишь, но и получаешь от каждого! Говорят, сейчас тут двести семьдесят три сирых вместе с послушниками. Так сколько ты себе прибавишь? Вот!.. Кроме всего, они тут становятся единым целым, и в этом кроется великая сила. Думаешь, они рубахи шьют да пояса? И сидят на цепи прикованные к камням? Как раз!.. Не верь каликам, они умышленно вводят араксов в заблуждение и разносят отвращающие слухи о Сиром. Это чтобы не совались сюда без дела. Или в самоволку не лезли, как Сыч. Послушай опытного человека, я бывал там трижды и кое-что понял.

Это больше походило на хвастовство, чем на некое откровение, поэтому Ражный съязвил:

– Тебя что, на экскурсию водили?

– Ага, дождёшься, сводят, – проворчал Вяхирь. – Да ведь я же полещук! Для меня ихние заслоны – тьфу…

– Что же Сыч не может дороги найти?

– Хотел бы – нашёл. Сыч на Вещере приключений ищет, а не истину. А кто приходит сюда, чтоб познать тайну Сирой обители, тому она и открывается. Хочешь, научу, как в Урочище пройти?

– Научи, – не сразу согласился Ражный, застигнутый врасплох таким предложением.

– Ни днём, ни ночью туда не суйся, бесполезно, – заявил Вяхирь тоном учителя. – Все будет мимо. Рядом пройдёшь и не заметишь. Не знаю пока, кто от Сирого отводит и не пускает – охрана ли из этих, что на ветру стоят, или буйные араксы… Словом, над Урочищем все время висит своеобразный энергетический покров. Крыша может съехать, если попадёшь в зону.

Ражный внутренне напрягся, вспоминая ту лёгкость, с которой он впервые без тренажёра оторвался от земли, – уж не в покров ли этот попал?..

Бульбаш сделал паузу и поднял палец:

– Но есть одна щёлка!.. Я уже несколько раз проскакивал в неё и, видишь, жив-здоров!.. Слушай внимательно! Если идти от меня строго на запад, через девять километров начнётся лёгкий такой подъем. Ты там остановись и жди, когда потухнет Венера и поднимется заря. И дальше беги, понял? Чуть опоздаешь – не попадёшь. А когда взойдёт солнце и погонит ветер, увидишь Урочище. В это время радун сдувает покров и Сирое открывается. Оно в дубраве, на высоком холме, издалека видно. Но в это время глаз да глаз нужен, потому что стоящие на ветру не дремлют. Поймают – хана! Но ничего не бойся, у тебя будет секунд пятнадцать, чтоб прорваться, должен успеть. В Урочище спрячься где-нибудь, затаись и смотри, сколько влезет. Насельники там спокойно живут, потому что у них совсем другое восприятие мира. На тебя и внимания никто не обратит. Народу там много, и все прибывают и прибывают. Они друг друга в лицо не знают, да и, похоже, знать не хотят. Они ведь не личности, как мы это понимаем, а вроде бы одно целое. Я там теперь в открытую по улице хожу… На следующее утро так же, на восходе, проскочишь назад.

– А туман? – спросил Ражный. Вяхирь недоуменно вытаращил глаза:

– Какой туман?

– Там же все время висит какое-то облако. И все колеблется…

– Не знаю… Ни разу не видел. А ты откуда знаешь про туман?

Ражный поймал себя за язык, ибо вспомнил, что видел этот туман, все время находясь в состоянии полёта нетопыря, коим не владел полесский вотчинник.

– Да говорят… – уклонился он от ответа.

– Говорят, в Москве кур доят, – проворчал бульбаш. – Сходишь, поглядишь на своё будущее. Может, и избу ставить не придётся. Только если уйти с Вещеры вздумаешь, топор и тулуп мне оставь…