Текст книги "Волчья хватка. Книга 2"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Не идёт…

– Ешь через силу! Неизвестно, когда придётся в следующий раз. Народ здесь негостеприимный, а бренка ведь тебя кормить-поить не станет. Будешь сам добывать… хлеб насущный.

Сирый беспокойно оглядывался, не переставая хлебать борщ, но вдруг положил ложку, побегал от окна к окну и сказал в сердцах:

– А ведь не нам борща-то наварили… По вкусу чую. Должно, к сороке бульбаш прилабунился. Вяхирь, по Суду привели. Шустрый, говорят, жмотистый, как ты, а говорит, истину искать пришёл.

Потом он долго и сиротливо смотрел в окно и, когда обернулся к Ражному, был уже страдальчески тоскливым.

– Ну что такое? – слабо возмутился калик. – Люди идут в Урочище, хоть кто бы стрекотнул. Приходишь к сороке, а её и дома нет… Вот тебе и птицы, мать их… А балаболят: у нас все надёжно, мышь не проскочит!.. Воинству конец приходит, Ражный. Можешь даже бренке не показываться. Просто дёргай назад поутру. В райцентре больница есть, хирург – мужик замечательный. Он мне один раз вот такую занозу из ноги вынул!

Провокации продолжались.

– Не пойду, – отмахнулся Ражный.

– Дурак… А заражение крови начнётся? Чем помогу? Мы медицинским наукам не обучены.

Сирый накинул ещё пузатую поварешечку, но сразу есть не стал, а утёр вспотевший лоб, без удовольствия отвалился к стене:

– Зело!.. Хоть и не для нас сварено.

И замер насторожённо! Через мгновение он бросился к окну, прислушался и засуетился, беспомощно глядя на стол.

– Летит!.. Летит, чую… – выскочил на улицу и вернулся обескураженный, но счастливый. – Нет никого… А слышал, вроде бы летела.

Ложку он не взял, а выпил через край борщ, закусил хлебом и стремительно убрал посуду, наскоро ополоснув под рукомойником. После чего заметнул чугунок в печь, вытер стол и положил вязку – как было. Остальное Ражный не помнил, ибо повалился на лавку, а сирый успел положить ему подушку. В тот же миг изба закачалась, словно и она, основательная, срубленная из столетних сосен, не устояла в зыбком пространстве…

Ражный очнулся от визгливого, взвинченного женского крика и сразу понял, кто это стрекочет.

– …Я тебе что говорила? Чтоб зенки свои бесстыжие зажмурил и стороной обходил! А ты ещё какого-то мужика притащил за собой!

Кажется, сирый обрёл голос:

– Что ты мелешь, сорока? Да знаешь, кто это? Это же сын боярина Ражного!

– Мне хоть разбоярина! Убирайтесь отсюда!

– Сергея Ерофеича сын!

– Не знаю никакого Ерофеича! Выметайтесь!

Кажется, покладистость и чуткость сорок, отмеченные в сказках, сильно преувеличивались, либо у этой был просто вздорный нрав. Ражный ощущал неловкость, будто присутствовал при некоем семейном скандале, и потому делал вид, что спит, глядя сквозь ресницы.

Озираясь на него, сирый пытался говорить шёпотом – не получалось:

– Да я его по суду Ослаба веду!.. Пожалела бы, молодой поединщик, недавно Свадебный пир сыграл с Колеватым! Жениться не успел и уже в Сирое загремел! Холостой аракс, сорока!

Она несколько снизила голос и напор, хотя ещё слышался медный звон в её стрекоте:

– Ну ведь брешешь, а? Такой же поди, как ты, холостой. А у самого семеро по лавкам!

– Между прочим, у него рана нарывает! – вспомнил и обрадовался калик. – Ты бы не стрекотала, а почистила да заговорила.

Сорока и тут не преминула огрызнуться:

– Думала, от тебя гнилью несёт…

Она приблизилась к Ражному, и он ощутил её ледяную ладонь на своём лбу:

– Горит… Ладно, вставай, хватит прикидываться.

Он с трудом оторвал голову от подушки и сел. Голос вдовы и манера говорить не соответствовали её внешнему облику: пожилая и миловидная женщина с отпечатком прошлой светской жизни в высокомерном и чуть презрительном взгляде синих глаз.

Руки были такими же бесцеремонными, когда она стаскивала рваную рубаху и сдирала бинт с предплечья.

– Кто тебя так? – спросила без интереса.

– Волк! – радостно произнёс сирый. – У него был Судный поединок со зверем! Мечта любого засадника!..

– Что ты мелешь-то? Мечта… – сердито застрекотала сорока. – Доставай кипяток из печи, будешь помогать!

Она ощупала жёсткими пальцами коротко стриженную голову Ражного, затем несильно стукнула по темени; он был в сознании, все слышал и видел, но тело утратило чувствительность и стало деревянным, как после травы немтыря. Вводить таким способом в своеобразный наркоз умели многие женщины Воинства, но у сороки получилось как-то очень легко и изящно.

Хотя говорила она жёстко и голос звучал неприятно:

– Черти вас носят… В миру им не живётся, все чего-то ищут! Нашли где искать – в Сиром Урочище… До утра оставайся, а утром чтоб духу не слыхала!

На исходе следующего, солнечного и морозного, дня бренка оказался на своём месте. Со стороны он напоминал причудливо изогнутый и замшелый корень дерева, почему-то вышедший из земли на свет. Вероятно, он совсем не боялся холода, поскольку прохаживался по своему ристалищу в одной старческой рубахе под широким мягким поясом, словно к поединку изготовился, однако же в портках и валенках. На непокрытой голове торчали ёршиком седые и совсем не стариковские жёсткие волосы. Причём густые, чёрные брови напоминали изогнутые совиные крылья, и правое было высоко вскинуто, тогда как левое опущено, словно птица вошла в крутой вираж. Его фигура и лицо, действительно, напоминали скелет, обтянутый кожей, однако он не походил на заморённого и иссохшего; чувствовалось, что в этих мощах и косом, пристально-недоверчивом взгляде скрыта неожиданная сила.

Если не считать сердечной мышцы, в нем практически не осталось сырых жил, которые требовали тепла и питания.

Человек обязан был хотя бы раз в день поесть, то есть найти топливо и бросить его в свой ненасытный котёл. Внутренние органы, и особенно желудок с кишечником, от бесконечной работы изнашивались, в лучшем случае в течение одного века, и человек погибал раньше собственного тела. Всякое теплокровное существо в первую очередь искало пищу, для того чтобы продлить жизнь, но она, эта пища, разрушала само существо и прекращала жизнь. Сухая жила и костяк, единожды развившись с помощью сырых жил, существовали малой толикой, которую можно было легко получать из воды, от солнца и воздуха, не прикладывая изнуряющего труда.

Мало кто знал, сколько жили бренки, рассказывали, что по двести и триста лет, но если говорить о бессмертном существовании человека, то это возможно было лишь в такой плоти, где уже нечему изнашиваться, болеть и выходить из строя.

Любопытство Ражного не осталось незамеченным, бренка опёрся на высокий посох, прямо посмотрел на яркое солнце и улыбнулся, показывая беззубые, детские десны.

– Да! – бодро сказал он. – К этому надо привыкнуть.

Несмотря на худобу, лицо у него было живое, подвижное и по-старчески розоватое, а желтоватая от седины недлинная борода аккуратно подстрижена и ухожена.

Никакого особого обряда для такого случая Ражный не знал, потому лишь склонил голову, как положено перед старостью.

– Здравствуй, бренка. Воин Полка Засадного…

И не удержался, на мгновение взлетел нетопырём, закружившись над седой головой старца: он источал розовый и длинный язык пламени с зеленоватыми протуберанцами, что означало невероятное спокойствие и самоуверенность.

– Погоди, – оборвал его старец и вскинул голову, глядя над собой – почувствовал! – Кто там летает?

– Я, – признался Ражный.

Бренка выгнул брови к калику, стоявшему поодаль:

– Ты зачем привёл его?

– По суду Ослаба! – доложил тот со скрытой опаской. – Этот аракс утратил Ярое Сердце…

– Утратил? – изумился старец. – Да ты посмотри, как он глядит?

– Упёртый он, бренка, поперечный – страсть! – нажаловался сирый.

– Да у него взор волчий! Ты говоришь, утратил…

– Это не я сказал – Ослаб!

– Ему, конечно, виднее, – заворчал бренка, никак не выдавая чувств. – Но отрока этого впору хоть на цепь сажай…

– У Ражных вся порода такая! – подыграл сирый.

– Не возьму я его на послушание! – старец капризно отошёл и сел на замороженный голый камень. – Так и будет кружиться над моей головой…

– Что же мне делать-то, бренка? – засуетился калик. – Куда я теперь с ним? И что Ослабу сказать? Он ведь спросит!

– Следует помиловать отрока и отпустить. Нечего ему делать в Сиром! Сколько народу вы наводили сюда? Куда их всех определить? В калики? Но какой из этого аракса калик?.. Посадить рубахи да пояса шить вместе с ослабками?

– Нельзя! – со знанием дела сказал сирый.

– В том-то и дело! Все, этого я не принимаю! И тут калик осмелел, подошёл и, склонившись к уху, зашептал – лицо бренки не отражало никаких чувств. Выслушав, он утвердительно качнул головой:

– Ну, добро…

Сирый и вовсе воспрял духом, приобнял старца и теперь зашептал в другое ухо, отбивая некий такт своим словам вытянутым указательным пальцем. Вероятно, кроме официального приговора, существовали некие тайные инструкции Ослаба либо его пожелания, и потому бренка слушал внимательно и брови его слегка выровнялись. Он изредка кивал, но когда калик оторвался от уха, сурово мотнул головой, встал, издав едва слышный костяной стук:

– Он единственный аракс в роду Ражных?

– Единственный…

– И холостой?

– Холостой. И жениться не хочет!

– А если захочет?.. Калик ухмыльнулся:

– Да на ком тут? Ну если только на сороке… Бренка взломал свою бровь, и сирого словно выключили.

– Я тебе сейчас покажу сороку! И не уговаривай! Не возьму я его. У меня тридцать два послушника, не успеваю! Какое это послушание – сами себе предоставлены, живут как хотят. Обойти всех за неделю не так-то просто! Вот и передай Ослабу моё слово.

Сирый снова прильнул к уху бренки и минут пять что-то шептал, вращая глазами. И вроде бы опять убедил.

– Что с ним делать-то? – спросил тот растерянно. – Куда приставить? Без дела-то он станет по лесам болтаться, как Сыч.

– Давай покажем ему Урочище? – уже панибратски предложил калик. – Пусть сам посмотрит, может, что и понравится.

Старец прищурился:

– На экскурсию сводить?

– Что-то вроде этого… Показать ему тех, кто на ветру стоит.

– Ты его в санаторий доставил? Или на казнь? Калик дёрнулся было к его уху, но тот отстранился.

– У тебя-то какой интерес хлопотать за него? – спросил старец.

– Да никакого, – заюлил сирый. – Какой у нас интерес, бренка? Все ради Воинства… Я блюду интересы Ослаба.

– Вижу, ты что-то хочешь. Говори!

– Ну, добро, есть, конечно, интерес. Что тут скрывать? – нехотя признался сирый. – Хотелось бы получить кое-что от Ражного.

– Ступай себе, калик…

– Как же так, старче? По обычаю, сень его знаний должна пасть и на меня. Пусть всего одна двести семьдесят третья часть, но положено. А знаешь сколько в нем набито всяких тайных премудростей? Я же не прошу его научить волчьей хватке! Мне это даром…

– У тебя есть, что он просит? – вдруг устало спросил бренка.

– Нет, – отозвался Ражный.

– Как нет? – уцепился калик. – Ты сейчас только взлетал и кружил над головой старца. Он почувствовал! Ты же кем-то оборачивался? Значит, можешь и волком!

– Можешь? – спросил старец.

– Я могу входить в раж, оборачивать свои чувства. Это не то, что он хочет.

– Ладно, снимай с него свою добычу и ступай! – поморщился от назойливости сирого бренка и махнул посохом.

Калик с сожалением подступил к Ражному:

– Давай пояс. Что с тебя ещё взять?

– Пояс? – отступил тот.

– И рубаху бы с тебя снял, да рваная она, – умыльнулся сирый. – Сам донашивай. А пояс мне по закону положен. Тебе-то на что он в Сиром?

Ражный положил руку на пряжки и глянул на бренку.

– Сними с него пояс! – прикрикнул старец. – Некогда мне…

– Извини, – повинился калик. – Правило такое… Ты ж военный человек, знаешь. Даже на губу сажают, и то без ремня. А тут в Сирое…

Он расстегнул пряжки, снял пояс и тут же, расстегнув пальто, подпоясался сам.

– Моя добыча…

– Ослабу скажи, я принял отрока, но с условием раннего вече, – сказал ему бренка. – Девять месяцев носить это бремя не стану. Этому одного хватит, если не сбежит.

Обиженная, согбенная фигура сирого ещё долго мелькала среди деревьев, пока от него не осталось пятно в этой странной, зыбкой атмосфере. Но и оно потом истаяло, как парок, а старец все ещё неподвижно стоял и смотрел ему вслед, спокойствием своим напоминая сфинкса.

– Что я должен делать? – притомившись от долгой паузы, спросил Ражный.

– А вот думаю, – отозвался бренка. – Возбудить ходатайство о помиловании или услать тебя в мир, на волю судьбы… У тебя не пропало желание выйти из лона Воинства?

– У меня не было такого желания.

– Ты готов нести все тяготы и лишения своего сирого существования?

– Они мне приятнее, чем жить в мире.

– За что же ты так возненавидел его?

– Нет, старче, я люблю мир. Мне доставляет удовольствие жить среди простых людей, говорить с ними… Он мне ближе, чем Сирое Урочище.

– Тогда что же не уходишь?

– Мир стоит на пути безумства. Сосуществует то, что не может сосуществовать, – высокие технологии и людоедство. Навязчивое желание продлить жизнь, используя стволовые клетки, препараты из человеческой плоти и жажда расширить пищевой рацион, нарушив табу.

– А если это будущее человечества?

– Тогда я не желаю принадлежать к такому человечеству.

– Да, – протянул старец. – Вот отчего этот волчий взор… Тебе следует успокоиться, отрок, погасить гнев. Иначе ты не увидишь тонкости и сложности сегодняшнего мира.

– Веди меня, старче. Я готов к послушанию.

– Нет, ты не готов, – неожиданно заключил старец. – Поживи здесь, остуди голову. Найду тебя, как время будет. Знаешь, сколько у меня таких гордых да гневных?.. Запомни единственное правило послушания: большим пожертвуешь – больше и самому воздастся.

И ушёл, оставляя за собой расплывчатый, белесый и уже бесцветный след, едва видимый на фоне леса.

Едва бренка скрылся из виду, как из молодых ельников вывернулся калик, с оглядкой подбежал к Ражному.

– Ну, понял, что тебя ждёт?

– Не совсем…

– Тебя бренка на произвол судьбы бросил! Бессрочно. Хоть ты и упёртый, но мне жаль тебя…

– А что значит раннее вече?

– Будешь жить в лесу без крыши над головой, без жратвы и тёплой одежды, – с некоторым удовольствием сказал сирый. – Лучше девять месяцев послушания в тепле, чем месяц на морозе под открытым небом. Оглядись – снег кругом! Каково тебе будет в одной рубашонке да куртешке на рыбьем меху? Это, брат, такая школа выживания!.. Через неделю сам покаешься и в мир убежишь!

– Да я уже проходил такую школу, – задумчиво проговорил Ражный.

– Такую не проходил! Это тебе не вотчина, жилья тут не сыщешь! Вон твои соседи берлоги роют… Попробуй-ка день и ночь на холоде и с пустым брюхом?

– Месяц вытерплю…

– Если даже вытерпишь, бренка обязательно ещё время назначит. Вот тогда начнётся настоящее выживание. Такая борьба за жизнь! Или озвереешь, как Сыч, или сбежишь.

– Что ты хочешь? Пояс и так тебе достался…

– Да я-то ничего уже не хочу! Тебя жалко, за что страдания такие?

– Не искушай, сирый…

– Значит, слушай внимательно, – он огляделся. – Из тебя начнут выколачивать твоё «я», понял?

– Давно понял.

– А как – знаешь? Вот!.. Если выживешь первый месяц, на второй бренка сведёт тебя с какимнибудь вольным араксом, в одну нору затолкает – ещё через месяц вы друг другу глотки перегрызёте! Потому что двум медведям в одной берлоге не лежать.

Кажется, он действительно начал открывать некоторые тайны послушания.

– Как это – сведёт? – спросил Ражный.

– А не знаешь, как они сводят? – изумился сирый. – Подберёт тебе брата, по характеру прямо противоположного. И станете вы друг друга сначала словом цеплять, потом и до кулачной дойдёт. День и ночь будете давить друг друга и при этом называться братьями. А тем самым выдавливать из себя гордыню!.. Один кто-нибудь не выдержит, уйдёт, а бренка тебе нового напарника сыщет, ещё покруче. И независимо, уживётесь вы с братом, нет, тебе придётся делиться с ним своими родовыми тайнами! Слышал, что старец сказал? Большим жертвуешь, больше и воздастся. А всем известно, у Ражных много чего накопилось. Никто из вашего рода ещё в Сиром не бывал и не делился… Вот и станешь раздавать своё «я» одному, другому, третьему, пока тебя не растащат… Нет, разорвут на части, Ражный! Такое послушание выйдет! И мир после него ласковым покажется… Но ты сначала выживи первый месяц! Да ещё силёнки сбереги, чтоб потом с араксами хлестаться.

– Если что, пойду к вдове…

– Ох, и наивный же ты, брат! Ну, сходи, сходи, коль ума нет, – сирый как-то обречённо пошёл в ельники, потом обернулся: – Забыл, как принимала?.. Покровителей в Вещерских лесах не бывает! Послушникам и куска хлеба не дадут без воли бренки или настоятеля. Я даже не могу научить, как от мороза спасаться! Потому что голодный ты все равно не спасёшься! Хоть трижды волком обернись! – Он постоял, качая головой, затем сдёрнул котомку, достал верёвку и бросил Ражному. – На! Хоть этим подпояшешься… А если что, и удавиться можно на горькой осине.

Через минуту его следы на снегу заровнялись позёмкой, и Ражный остался один. Он поднял верёвку, подпоясал рубаху и побродил по кургану, все сильнее ощущая знобкое одиночество. И уже на закате солнца направился к сороке, ибо не найти было иного ночлега, а к вечеру примораживало так, что защёлкали деревья.

Вдова встретила его равнодушно, хотя уже не ворчала, как вчера, сдержанно спросила о ране, мимоходом кивнула на лавку, где он спал прошлую ночь.

Не баловали здесь приговорённых лаской и вниманием, но в чужой монастырь со своим уставом не ходят, поэтому Ражный попил воды и лёг.

– Поединщики ропщут, – вдруг сказала сорока, когда он уже засыпал, паря сам над собой летучей мышью. – Пересвету челом бьют, считают, Ослаб слишком строго с тобой обошёлся, неправедно осудил. Сам-то как считаешь?

Вольные вдовы могли обсуждать все, что происходило в Полку, и перемывать косточки, невзирая на личности. Что с них взять? На то они и сороки…

Ражный молчал, а она не унималась:

– Года два назад ещё в лесах пусто было, живую душу не встретишь. А теперь сколько вашего брата нагнали? И откуда берутся только?.. Неужели все такие грешные, что сразу в Сирое надо? Поговоришь с араксами – вроде не буйные, не злобные и без Воинства жить не могут… Ох, не зря говорят, Ослаб не только телом, но и разумом ослабел…

Обсуждать с ней разум духовного предводителя Ражному не хотелось ещё и потому, что после спроса под древом Правды в Судной Роще у него сложилось совершенно иное убеждение – ум и суждения Ослаба показались ясными, пронзительными и даже провидческими.

– Да ты и сам непутёвый, зверя дикого пожалел, а себя нет, – уже ворчливо заговорила сорока. – Говорят, на Свадебном Пиру добро погулял, а не женился. Поди, суженая есть? А ей каково, подумал? Хочешь, чтоб кукушкой летела по лесам да куковала по милому?

Ему показалось, что за синими, сумеречными окнами в морозной тишине послышался звук, напоминающий пение. Он знал, что это всего лишь обман слуха, психологическое воздействие сорочьего треска, поэтому не придал значения.

– Ты вот что, аракс… Послушай совета мудрой вдовы, иди-ка из лесов, бери невесту и к Пересвету. Пускай найдёт подходы к Ослабу. Боярину сейчас не слишком-то весело, шум по всему Воинству идёт… Говорят, он даже побеждённого соперника своего… Погоди, как имя-то ему? С которым в последний раз на ристалище сходился?…

– Калюжный, – подсказал Ражный.

– Вот-вот… И Калюжного этого по навету боярина осудили и будто в Сирое пригнали. Что творится?.. Так пусть теперь Пересвет похлопочет перед старцем, чтоб допустил. А как допустит, тут уж не теряйся…

Сквозь это сорочье подстрекательство Ражный вновь услышал переливчатый звук и теперь уже точно определил, что это человеческий, тоскующий голос, только странный, похожий на церковное пение. Осторожно освободив второе ухо от подушки, он прислушался, но звук оборвался какимто неясным всхлипом.

– Мне чудится, будто волк воет, – сорока, видно, тоже прислушивалась. – Слушаю и радуюсь.

– Откуда здесь волки? – после паузы спросил Ражный.

– В том-то и дело… Мне волчий вой как музыка. Пусть поют!

– Обычно женщины боятся, – сказал он, а сам ужаснулся зловредности этой сороки.

– Боятся… Я тоже боюсь. Но если они придут на Вещеру, это мне знак будет!

– Какой знак?

– Тебя ведь сначала хотели с Нирвой свести… – заговорила она с бабьей тоской. – Калики уж сюда на лошади с клеткой приехали, чтоб вывезти его из Сирого. Я обрадовалась и молилась, чтоб ты его одолел на Судном поединке… Да передумал ослабленный старец, волка натравил. Должно быть, пожалел тебя. А если б с буйным свёл?

– А что тебе Нирва сделал?

– Завтра утром собирайся и уходи, – вместо ответа строго треснула сорока. – Нечего тут делать. Нет в Сиром ни счастья, ни истины. Так что не ищи.

Ражный ещё долго прислушивался к пространству за окнами, но отмечал лишь частый треск деревьев, напоминающий далёкую и ленивую перестрелку.

Рано утром, когда хозяйка принялась растапливать печь, он тихо встал, оделся и попросил топор. Она взглянула на него оценивающе, и в голосе послышалась угроза:

– Коль со своей судьбой вздумал потягаться, без топора проживёшь. Ступай, и чтоб духу твоего не было!

Ражный вспомнил предупреждения калика, поблагодарил сороку и вышел на крыльцо: в небе ещё мерцали звезды – единственные неподвижные детали этого колеблющегося пространства, а от изламывающихся деревьев, покрытых инеем, исходил морозный шорох…