Текст книги "Когда боги спят"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Хорошо, найду и спрошу! – рассердился он. – Хватит об этом!

– Почему ты на мне срываешь зло? Почему все время кричишь на меня?

Зубатый промолчал, а Катя вновь стала плаксивой и жалкой.

– Я теперь стану думать о твоих словах... Как бы с Машей ничего не случилось.

– Думай! – бросил он, отворяя двери. – Мне уже отсекли правую руку...

У Зубатого язык бы не повернулся впрямую обвинить ее в чем-то или хотя бы высказать претензии, однако он считал жену виновной в том, что произошло, и считал так давно, еще до гибели Саши, когда она втянула сына в театральную богемную жизнь и отняла последнюю возможность пробудить в нем мужской характер. Да, здесь медвежью услугу оказал знаменитый Ал. Михайлов; одной матери вряд ли бы удалось согнуть упрямого, себе на уме, сына, а этот респектабельный, всемогущий барин и органичный актер играючи убедил парня, что у него явный талант лицедея. Просто мужик приехал в провинцию, расслабился, а тут еще встретил свою ученицу, вспомнил что-то из молодости, и ему захотелось побыть немного широким и благородным. Разумеется, Катя цвела и пахла от радости, а Саша сдал карабин и почти перестал разговаривать с отцом, и однажды, когда Зубатый собирался на охоту, открыл дверь к нему в кабинет, понаблюдал, прислонясь к косяку, и обронил фразу, почти скопированную у режиссера:

– Убивать для развлечения – средневековье, папа.

Потом он много раз жалел, что взвинтился и сразу заговорил грубо, по-мужски, полагая, что никто не слышит, но сдержаться не мог, ибо не терпел лицемерия, тем паче зазвучавшего из сыновьих уст.

– Ты мясо ешь? – спросил.

– Да, я плотоядный, – дерзковато признался Саша.

– Значит, кто-то должен убить животное, а ты только есть? Кто-то режет горло, сдирает шкуру, пачкает руки в крови, а ты аккуратненько вилочкой ковыряешь жареную котлету. И остаешься гуманистом? Ты чист и безгрешен?

– Это демагогия, папа.

– Если это демагогия – ешь морковку и траву!

У сына уже тогда была мешанина в голове, хотя он только начал учиться в студии, причем мешанина с ярко выраженным юношеским максимализмом и откровенными атавизмами детства. Когда-то таких называли просто и емко – недоросль.

– Я бы с удовольствием стал вегетарианцем, – как-то вдруг беспомощно признался Саша. – Но для работы мозга нужен животный белок. И для роста мышц тоже...

– В таком случае соси титьку! – в сердцах посоветовал он, и тут из-за спины Саши вывернулась Катя:

– Ты как разговариваешь с сыном?..

Тут и случилась их первая, не связанная с театром, семейная крупная ссора, еще больше испортившая отношения с Сашей, а вернее, отдалившая его от отца. Внешне это почти не проявлялось, и через несколько дней все утряслось, сгладилось, но не само собой, а с помощью челночной дипломатии Маши, которая будто бы тайно бегала от отца к матери, затем к Саше и обратно. У нее был дар международного политика, умеющего сглаживать углы, находить компромиссы и предотвращать войны. Но вот что она нашла в этом финском бизнесмене, обликом и характером напоминающего туповатого, но способного пролезть в любую нору фокстерьера? Как-то не хотелось верить, что только деньги и жизнь в благополучной и тихой стране Суоми...

После того как сын отказался от охоты, неожиданный интерес к ней проявил сам Ал. Михайлов.

Однажды он пришел, когда Зубатый собирался на открытие весенней охоты и был в хорошем расположении духа. Для каждого мужчины, когда-то испытавшего охотничью судьбу и чувства ловца, добытчика, те самые чувства, что отличают его от женщины, сама охота начинается намного раньше, чем выход в поле, – со сборов, поскольку они становятся чуть ли не религиозным ритуалом. И вот, понаблюдав, как губернатор священнодействует с одеждой, боеприпасами и оружием, этот светский лев вдруг пожелал съездить с Зубатым хоть разок, без ружья, и лишь посмотреть, что же такого магического есть в древнем занятии и чем оно притягивает людей.

Безоружный Ал. Михайлов едва выдержал полчаса и, будучи человеком артистичным, творческим, не смог безучастно наблюдать, как невысоко над головой, с треском и шелестом крыльев летят стаи гусей и вдруг падают от удачных выстрелов. Он выхватил у егеря ружье и с мальчишеской страстью, забыв о своей известной персоне, упиваясь неведомой и диковатой радостью, открыл пальбу.

Режиссер не сбил ни одной птицы, да и без опыта сбить не мог в принципе, но один из егерей, желая ему потрафить, сдублировал выстрел, и когда матерый гуменник рухнул под ноги, Ал. Михайлов превратился в охотника. Впоследствии он купил несколько дорогих и редких ружей, позанимался стендовой и пулевой стрельбой, после чего стал приезжать на открытие каждого сезона. Охотился на все, что шевелится, бил кабанов, медведей и лосей, однако с особой хладнокровной страстью стрелял по гусям и валил их десятками, что в самом деле напоминало убийство...

...В парадной зале, где предыдущий губернатор устраивал балы, Зубатый увидел на зеленом карточном столике большую храмовую икону, горящие перед ней церковные свечи в старинном канделябре. Показалось, в воздухе витает запах ладана.

Это было что-то новенькое в поисках утешения жены: она всегда подчеркивала свои атеистические убеждения и скептически относилась к истовым новообращенным христианам-актерам. Видимо, смерть Саши встряхнула ее, поскольку сама пошла к владыке и договорилась, чтобы покойного отпели в кафедральном соборе, ибо своенравный настоятель отказался соборовать самоубийцу, а сам Зубатый старался не вмешиваться в тонкости православных традиций. Однако после этого в церковь больше не ходила, заливая горе валерьянкой и коньяком, не поддаваясь ни на какие уговоры, что лучше первое время быть на людях, заняться каким-то делом и не оставаться в одиночестве.

Когда-то Катя работала в ТЮЗе очередным режиссером, ставила детские спектакли с зайчиками, мышками и была почти счастлива. Как только Зубатого назначили тогда еще главой администрации области, ушла на «вольные хлеба», подыскивала себе пьесы и делала один спектакль в год. Но всегда оставалась недовольной своим творчеством, хотя премьеры проходили с аншлагом, местная пресса нахваливала и отвешивала комплименты, а причина тут была одна – жена губернатора. И потому недовольство часто оборачивалось против мужа, который находил спонсоров или выкраивал бюджетные деньги на постановки и помощь театрам, таким образом неожиданно завоевывая себе славу покровителя искусства.

То есть получался обратный эффект: рассчитывал помочь жене, чтобы избежать домашних обид и разборок, а помогал себе и тем самым вызывал еще больше упреков. В последнее время, когда Катя стала руководителем студии при драмтеатре, круг этот разорвался, однако после смерти Саши жена категорически отказалась выходить на работу, мол, ей все там будет напоминать о сыне, и теперь Зубатый не знал, чем ее занять. Ко всему прочему, в театре началась отвратительная и мерзкая возня за вакантное место, и к покровителю, уже не имеющему официальной власти, втайне зачастили ведущие актеры и режиссеры, вроде бы с соболезнованиями, а на самом деле с доносами друг на друга. И если в прошлом их фантазии ограничивались в основном взаимными обвинениями в антисоветизме и антипартийности, то сейчас те же люди, разве немного постаревшие, уличали друг друга в голубизне, лесбиянстве и педофилии.

Икона и свечи несколько вдохновили: может, здесь она найдет отдушину и пристанище для своей мятущейся души? И только так подумал, как жена вошла в зал, молча и бездумно прикурила от свечи и дохнула дымом.

– Я на кладбище была. Потом владыка заезжал, с отцом Михаилом... Молебен отслужили в храме. Сегодня сороковой день...

2

Полномочия он сложил сразу же, как только узнал разгромный счет, и теперь, согласно областному закону, ходил на работу вроде бы для подготовки хозяйства к сдаче вновь избранному губернатору, а на самом деле по привычке и еще потому, что надо было ждать из Москвы приказа о новом назначении – скорее всего, генеральным директором Химкомбината.

Да и тяжело было оставаться дома и смотреть, как жена постепенно сходит с ума.

Его обязанности исполнял первый заместитель, приземистый, тучный молдаванин Марусь, прошедший с ним всю дорогу от комсомола и потому в узком кругу носивший прозвище Мамалыга. Несмотря на вес и неповоротливость, человеком он был деятельным, энергичным, подкованным во всех хозяйственных вопросах, так что Зубатый был спокоен. Но сам Марусь, привыкший всю жизнь ходить под ним, бегал советоваться по каждому поводу, и в администрации считали, что управляет по-прежнему Зубатый. Несколько раз он публично, при большом стечении чиновников, а потом и журналистов, опровергал все слухи, говорил, что после сдачи дел и инаугурации поздравит нового губернатора и уйдет с высоко поднятой головой, и ему вроде бы верили, но за десять лет привыкли и не хотели расставаться, с опаской поглядывая на молодого, бойкого реформатора Крюкова – как-то еще будет?

Сам не зная зачем, Зубатый считал дни до инаугурации и каждое утро то с облегчением, а то со странной тревожной печалью отнимал один день. Оставалось еще четыре.

Как всегда, с утра он зашел в вольер, потрепал холки обрадованных лаек, пощупал носы и, снова вспомнив, как достались ему любимые собаки, решился в один момент – взял на сдвоенный поводок, вывел и посадил в машину.

– Мы куда, Анатолий Алексеевич? – спросил телохранитель Леша.

– В охотхозяйство, – обронил он и потом молчал всю дорогу.

В избирательную кампанию это хозяйство стало одним из аргументов Крюкова: как только не изощрялись журналисты-наемники, какие только картинки не рисовали местные карикатуристы относительно царских увлечений губернатора и расходования бюджетных средств. На самом деле на обустройство базы и содержание охотугодий не ушло ни единой бюджетной копейки: спонсоров, желающих вложить какие-то деньги в возможность поохотиться с губернатором, а заодно решить свои вопросы, можно было в очередь выстраивать. Однако все они скромно промолчали, когда в прессе пошла лавина вранья, никому не хотелось признаваться в угодничестве, которое еще недавно выдавалось за радение о природе, и теперь судьба охотхозяйства висела в воздухе – говорили, Крюков ненавидит охоту и презирает людей, ею занимающихся.

Зубатый приехал без предупреждения и застал охотоведа Чалова врасплох. Испуганный и смущенный, Чалов бестолково засуетился, а тут еще увидел собак и окончательно растерялся.

– Забери их назад. – Зубатый передал ему спаренный поводок. – Они тебе нужнее...

И увидел, как Чалов заморгал, недоуменно задергал плечами.

– Анатолий Алексеевич... Я все понимаю, но подарок есть подарок...

– Извини, тогда нехорошо получилось. Пусть они ходят на охоту, что им в вольере сидеть?

– А когда же ты на охоту? Сейчас бы лося по чернотропу, с собачками, а?.. Егеря у меня отличились нынче, две чищеные берлоги нашли! В одну-то уж точно ляжет, и по первому морозцу бы...

– Приеду, – пообещал Зубатый. – Сразу после инаугурации.

Он уже сел в машину, когда охотовед опомнился:

– Что теперь с хозяйством будет, Анатолий Алексеевич? Жалко, столько труда вбили. Крюков, говорят, совсем не охотник.

– Говорят... Да ведь раз приедет, посмотрит и втянется.

– Нет уж. Если за душой страсти нет, не втянется.

– А ты его втяни.

– Я научу, что делать, – вдруг заговорил Чалов с оглядкой. – Угодья вместе со штатом надо передать Химкомбинату. Ты уйдешь туда генеральным...

– С чего ты взял? Кто сказал?

– Все говорят! Ты послушай меня!..

– Ладно, и так не пропадет, – ощущая прилив тоски, отмахнулся Зубатый. – Поехали, Леша!

Собаки на поводке сначала залаяли, потом заскулили, а когда джип развернулся, завыли низко, по-волчьи. Или этот вой был в душе и воспринимался лишь собственным ухом?

По дороге он немного успокоился, отвлекся, но, как ни старался, не мог отделаться от навязчивого голоса охотоведа и ощущал тихое недовольство. Дело в том, что, как только он сел в губернаторское кресло – еще не избранный народом, а назначенный президентом, в администрацию потянулся косяк «учителей». Каждый считал своим долгом чему-то научить Зубатого, каждый стремился прочитать лекцию по какому-то предмету, изложить свою, единственно правильную точку зрения, подсказать, поправить, объяснить. Учили все, от деревенских мужиков до директоров крупных предприятий и вузовской профессуры, давая уроки власти, экономики, политики, психологии, всего, вплоть до бытовых мелочей, будто он с неба упал и не ведает земной жизни. И Зубатый слушал, пока не увидел, что все эти наставники и учителя преследуют исключительно меркантильные интересы и блещут умом, чтобы понравиться губернатору, стать ему нужными, поднять свой престиж и войти в круг лиц, оказывающих на него влияние. Глядишь, он оценит, возьмет в свой аппарат или советником, назначит на должность, поддержит на выборах, поможет поставить спектакль, а то просто даст на бутылку.

И сейчас, отмахиваясь от навязчивых советов охотоведа, он внезапно подумал: что, если старуха с улицы Серебряной тоже из тех учителей, жаждущих наставить Зубатого на путь истинный, припугнуть, поставить в психологическую зависимость и в итоге повлиять на него для достижения каких-то своих целей?

Так он думал и утешал себя, пока не въехали в город, который разом отмел все иллюзии и надежды. Войдя в свой кабинет, Зубатый вызвал отдыхающего с утра Хамзата и предупредил секретаря, чтобы никого не впускали, однако пришел Марусь, отказать которому было нельзя, затем начальник финансового департамента, после него – начальник департамента культуры и пошло-поехало. Когда явился Хамзат, Зубатый закрылся на ключ, но сесть не пригласил, оставил на коврике у порога, откуда докладывали или держали ответ все провинившиеся чиновники. Начальник личной охраны, видимо, решил, что шеф опять не спал ночь и поставил на ковер из-за рассеянности, потому выждал пять секунд и шагнул было к приставному столику.

– Стоять! – не глядя, обрезал Зубатый. – Старуху вчера видел на Серебряной?

Горячего кавказского скакуна он взнуздывал редко, тем паче сейчас, когда уже не имел ни силы, ни власти. Хамзат противился удилам, вскидывал голову, мотал ею, уклонялся и все-таки еще не смел выплюнуть гремящий на зубах металл, поскольку не хотел, чтобы ему напоследок порвали губы. Он вмиг оставил все дурные привычки и лишь побрякал удилами.

– Да, видел.

– Хорошо запомнил?

– Горбатая, с кошелкой...

– Не горбатая, а сутулая.

– Анатолий Алексеевич, я не русский...

– Это известно. Срок – три часа. Возьми своих людей, подключи участкового... Кого там еще? Местных оперативников, домоуправление...

– Все понял.

– Ничего ты не понял! Установи, кто она и где живет. Не задерживай и вообще на глаза ей не показывайся. Это сугубо личное дело. Только принеси мне адрес и имя.

– Сделаю, Анатолий Алексеевич. – Звякнул удилами и при этом ухмыльнулся одними глазами – шоры бы ему. – Запомни мои слова. Не все потеряно, мы еще будем на горе. Только силы надо, чтоб подняться. Мы еще ладонь ко лбу приложим и посмотрим сверху.

Хамзат удалился, унося затаенную восточную улыбку.

Потом опять пошли, а вернее, крадучись от всех, побежали люди, чиновники поменьше, с единственным вопросом: что с нами будет? У многих оставалась надежда, подтвержденная лишь слухами, что Зубатый уйдет генеральным директором монстра химической промышленности, обогащающей ядерное топливо, а значит, будет набирать штат; кто-то рассчитывал, что он останется в администрации вице-губернатором... В общем, люди заботились только о своем будущем и откровенно старались понравиться и хоть чем-нибудь угодить. По слухам, в правительстве области многие жалели, что Зубатый ушел, некоторые относились нейтрально, и откровенным предателем оказался всего один – советник и эксперт по экономическим вопросам Межаев, который с началом избирательной кампании открыто перекинулся в стан Крюкова, как говорили, с надеждой на должность вице-губернатора. Зубатый давно чувствовал: этот обязательно когда-нибудь предаст, но держал возле себя как отличного специалиста. Конечно, Межаев давно вырос из должности и мог бы спокойно занять место Маруся, но куда того девать?

И вот неожиданно Межаев заявился в приемную экс-губернатора и стал требовать встречи. Зубатого это взбесило, он велел секретарше кликнуть телохранителя Лешу Примака, который выставил визитера за двери администрации, и распорядился больше никого не впускать. Он принимал только своих работников и давно отказался вести личный прием граждан, поскольку не обладал полномочиями и ничем помочь не мог, а обнадеживать пустыми словами не хотел. Однако секретарь-референт вдруг доложила, что уже в третий раз пришла молодая женщина по фамилии Кукшинская, требующая принять ее по личному, жилищному вопросу.

– Отправь к Марусю, – отмахнулся он. – Появится Хамзат – сразу ко мне.

К полудню начальник личной охраны должен был принести адрес сумасшедшей старухи, но не принес и в администрации не появлялся. Еще через час экс-губернатор попросил секретаря тайно пригласить Зою Павловну Морозову, председателя областного избиркома, сразу же усадил ее в комнату отдыха и велел никого не впускать.

С Зоей он работал и в комсомоле, и на Втором конном заводе, и потом еще много раз судьба сводила и разводила их, и Зубатый никогда не тянул ее за собой, как Мамалыгу, никуда не подсаживал; она шла за ним по собственной воле и ни разу ни о чем его не попросила. И сейчас тоже оставалась независимой, подчиняясь Центризбиркому, – в том и заключалась вся честность и прелесть отношений, о которых в администрации области никто даже не догадывался. По крайней мере, хотелось в это верить. Она была той самой рабочей лошадкой, способной тащить в гору любой воз без кнута и ропота, забыв о себе и личной жизни, и при этом обладая поразительной памятью на события, лица и ситуации. Как-то незаметно, неожиданно вышла замуж за пьяницу-конюха, родила, разошлась, умудрилась вырастить дочку между командировками, выдать замуж и теперь нянчила внучку – так выглядела официальная легенда ее скрытной жизни. Наедине он иногда называл ее комсомольским прозвищем Снегурка – это было что-то вроде пароля или предложения к доверительному разговору.

А доверие давно стало безграничным, поскольку, будучи еще председателем горисполкома, он выбрал из многих нейтральных, ни в чем не замешанных близких Зою Павловну и попросил страховать тыл – то есть отслеживать и анализировать любую информацию, от газетных заметок до слухов и сплетен, так или иначе касающуюся его как чиновника и личность. Шесть лет комсомольской работы на разных уровнях, в среде молодых, предприимчивых, склонных к интригам и просто подлых людей, в этой кузнице кадров для партийных органов и КГБ, где стучал каждый второй на каждого второго, его научили, как идти вперед, не опасаясь удара в спину. Снегурка честно работала все время губернаторства, но около года назад скромному чиновнику управления административных органов, даже не спрашивая мнения Зубатого, предложили место председателя избиркома.

Случилось это не потому, что Морозову наконец-то заметили и оценили; давний оппонент губернатора, Крюков, теперь уже бывший депутат Госдумы, победивший на выборах, готовил себе место, разрабатывал почву и через третьих лиц рассаживал «своих» людей в области. Придумать что-то новое в аппаратных играх и интригах было невозможно, поэтому комсомольская система всюду работала безотказно, как трехлинейная винтовка.

Естественно, принципиальная Зоя Павловна сняла с себя обязанности тайного помощника-информатора, и что теперь творилось у него в тылу, известно было лишь Крюкову...

Если бы не эта щепетильность, она бы наверняка узнала, почему Саша прыгнул с крыши дома...

Он пригласил Снегурку, не имея представления, как начать разговор, и потому рассказал все, о чем не мог поведать никому: от мучительной потребности приходить на Серебряную улицу в час смерти сына до ненормальной старухи и ее обвинений.

Зоя Павловна, как председатель избиркома, не чувствовала себя виновной, что он проиграл выборы, все было честно, и это тоже нравилось Зубатому.

– Ты мне скажи, кого я мог послать на муки? – Зубатый так расслабился в ее присутствии, что сам услышал отчаяние в своем голосе. – Кого я мог смертельно обидеть?.. Понимаешь, говорит, старца святого обрек на геенну огненную. И будто он – мой родственник, даже предок!.. Нет, это видно, она не совсем здорова. Но почему говорит именно такие слова? Ведь всякий бред имеет под собой реальную основу... И наблюдает за мной давно, не первый вечер, а заговорила на сороковой день, как погиб Саша... Что это?

– Здесь смущает выражение «геенна огненная», – задумчиво проговорила Снегурка и поежилась. – Она так и сказала?

– Так и сказала... Понимаешь, утлая такая старушонка, а говорит – и будто гвозди забивает. Такая сила в ней... И голос пророческий, это я потом только услышал. Нет, она не просто больная...

– Похожа на типичную кликушу, потому выводы делать еще рано, не все уж так плачевно, – заговорила Снегурка тоном доктора. – Вот словосочетание необычное, средневековое. Теперь и кликуши так не говорят. Геенна огненная – это ад.

– Ну кого я мог в ад отправить?.. Может, она имела в виду конкурентов на прошлых выборах?

– Не исключено...

– Но кто из них туда попал? Один в банке сидит, второй держит городской рынок. Ничего себе, геенна огненная!

– Погоди, Толя, не горячись и не отчаивайся. Все это очень похоже на иносказание. – У нее была совсем не женская привычка – в глубокой задумчивости грызть ногти, отчего руки всегда напоминали руки хулиганистого, лишенного родительской опеки подростка. – Ты у отца давно был?

– Да уж скоро два года...

– На похороны не поехал?

– Куда ему? Три тысячи верст, да и хозяйство не на кого оставить...

– Он один так и управляется?

– Я же говорил, он упертый...

Отец остался в Новосибирской области и на переезд к сыну не соглашался. Он всю жизнь был совпартработником, как раньше писали, прошел путь от рядового комсомольца-целинника до первого секретаря райкома партии, а с началом перестройки публично проклял генсека, уехал на заимку, завел фермерское хозяйство и все это время карабкался в одиночку, не принимая никакой помощи. Зубатый уговаривал его переехать к нему в область, предлагал на выбор самые лучшие земли, ссуду, технику и еще обещал покупать продукцию, однако старик стоял намертво.

– Рыночники хреновы! – резал правду-матку. – Государство в базар превратили, народное добро разворовали!

Однако когда Зубатый приехал с Сашей, то отец при виде внука неожиданно попытался скрыть свои коммунистические убеждения и верность партии, даже просил, чтобы оставили ему внука на год – настоящего мужика из него сделать. А свое нежелание уехать из Сибири объяснил так:

– У вас в России, – сказал, – кедра не растет. А я очень уж люблю шишкобойный промысел. Так что не поеду я...

Отец всю жизнь не особенно тянулся к родне, своих брата и сестру в последний раз видел лет двадцать назад, к сыну приезжал всего трижды, и в последний раз десять лет тому. Малой родины, куда начинает тянуть к старости, у него не существовало: родился под Астраханью, где после детдома оказался его отец, но прожил там год и переехал в Липецкую область, оттуда в армию, потом на целину, с целины на север Новосибирской области, где ему больше всего понравилось и где, сказал, умрет. В свои семьдесят отец еще лазал по деревьям, как обезьяна, накашивал сена на все хозяйство, доил коров, сбивал масло, обихаживал пасеку в сорок ульев – и все в одиночку! В переносном смысле, конечно, у отца была не жизнь – ад, но добровольный, из-за собственной комсомольской упрямости и своеобразного протеста против гибели Советского Союза.

– Дай мне подумать, – попросила Снегурка. – Я сразу так не готова ответить... А вот к отцу бы надо съездить, Толя.

– Скоро съезжу, будет время...

– Желательно вместе с женой и дочерью.

– Нет, пусть уж Маша сидит в Финляндии! Там хоть спокойнее.

– Это тебе спокойнее. – Она хотела добавить что-то еще, но не решилась и встала. – Старайся не думать об этой кликуше и о пророчествах тоже. А то мы чаще сами приманиваем беду.

– Как тут не думать? Из головы не выходит...

– Хотя, знаешь, Толя, в чем-то она права. Пойди в храм сегодня же вечером. Вместо того чтобы на Серебряной улице торчать.

Зубатый лишь вздохнул, но Зоя Павловна уже села на любимого конька и погоняла – пока что мягкой плеткой.

– Нет, ты постой в храме и послушай. Просто так, с закрытыми глазами, будто один стоишь и вокруг никого. Ну, если не можешь с народом, езжай в монастырь, там мирских на службе обычно не бывает, только послушники. Хочешь, я позвоню и тебя там примут?..

Раньше он отказывался довольно резко или вообще слушать не хотел и сейчас чувствовал, как противится душа, однако сказать о том вслух не посмел.

– Ты же знаешь, тесно мне в храме, даже когда пусто...

Зоя Павловна только руками развела, ушла к двери и оттуда словно бичом в воздухе щелкнула.

– А ведь старуха правду сказала: Господь нас через детей наказывает!

Снегурка давно и безуспешно пыталась привести Зубатого в храм, и это теперь скорее напоминало некий спор, поединок – кто кого. Сама она действительно была глубоко верующим человеком, еще с тех, комсомольских, времен, когда, переодевшись, чтобы не узнали, бегала в церковь. Откуда у нее это пошло, когда началось, даже сейчас, в пору абсолютной свободы совести, оставалось тайной, впрочем, как и ее религиозность. Большинство чиновников аппарата демонстративно крестились, стояли со свечками, в разговорах оперировали евангельскими оборотами, нарушая заповедь не поминать всуе. А Зоя Павловна, как и прежде, снимала и так бедненький макияж, повязывала платочек до глаз и задами-огородами шла на вечернюю службу. В представлении Зубатого, это и было проявлением настоящей веры, и догадаться, отчего Снегурка всецело полагается на Божью волю, особого труда не составляло. Она и в комсомольской молодости была непривлекательной, все свободное время пропадала на ипподроме, с лошадьми, и почти не следила за собой. Ко всему прочему, еще в ранней юности упала с коня, сломала ногу и осталась немного хроменькой, хотя из-за подвижности, стремительности ума и уникальной памяти убогой никогда не выглядела. В горком ее взяли, потому что красавиц там сидело много, а работать всегда оказывалось некому. Когда Зубатый вырос из комсомольских штанов и его, физика-ядерщика по образованию, назначили директором Второго конного завода, Снегурка сама напросилась к нему зоотехником и три года не выходила из конюшен. Разумеется, личная жизнь у Зои не удалась, и, наверное, приходя на ипподром и в церковь, она чувствовала себя немного счастливей.

Однажды Зубатый все-таки пошел с ней на ночную пасхальную службу из чистого любопытства, но, промаявшись в душной тесноте часа полтора, надумал уйти, и когда кое-как разыскал Зою Павловну, даже подойти к ней не решился: в толпе убогих старух стояла не привычная серая мышка, а преображенная, красивая и какая-то очень уж нежная женщина.

Пожалуй, еще бы тогда Зубатый поставил первую вешку на дороге к храму, если бы не одно вопиющее обстоятельство. Эта истовая молельница по жизни была на редкость несчастливым человеком, которого преследовало лишь горе и разочарование. В молодости она ведь наверняка просила у Бога хорошего мужа, а попался законченный алкоголик, конюх с конезавода, который после рождения ребенка чуть не зарезал ее, попал в тюрьму, где и сгинул от открытой формы туберкулеза. Зоя рвала жилы, поднимая дочь, потому как скоро ее мать неожиданно разбил паралич и она двенадцать лет пролежала, прикованная к постели, превратившись в капризного и даже злого ребенка.

Зоя Павловна вынесла все, и, казалось бы, после таких пыток просто обречена на достойную зрелую жизнь. Даже в самых тяжких Божьих испытаниях и наказаниях должен быть предел! Если его нет, значит, не может быть и самого всевидящего и справедливого божества. Кто-то есть, обладающий высшей силой, но тогда это не Бог.

Дочь Снегурки, говорят, красавица писаная, и года не прожила замужем, загуляла, связалась с черными, стала торговать на рынке, будто бы проворовалась и откупилась, а потом подбросила внучку матери и вот уже два года как пропала без вести. У начальника УФСБ была проверенная информация, что ее насильно вывезли из страны и продали сначала в Турцию, а потом в Арабские Эмираты.

Только об этом наказанной через своего ребенка Зое Павловне никто никогда не говорил.

После гибели Саши и особенно после вчерашней встречи на Серебряной улице Зубатый думал об этом и соглашался, что он сам жил без Бога и не всегда по совести и в общем-то, наверное, достоин кары с точки зрения религиозных догм. Но за какие же грехи этой святой женщине такое наказание? Когда в то же время местная братва, вчера еще державшая пальцы веером, сегодня сложила их в троеперстие и, валяя во рту жвачку, крестилась, жертвовала деньги, добытые разбоем, и по Божьей воле получала все блага от жизни. Ни у кого никто не умер, никто сам не заболел, не иссох – только морды толстели.

А чья же еще воля, если не Господняя, реализуется в храмах?

Сейчас, когда Снегурка ушла, повторив слова безумной старухи о наказании через детей, Зубатый вдруг подумал, что она наверняка знает о судьбе своей дочери. Слишком жестко и выстраданно произнесла эту роковую фразу!

И еще подумал: вот такая женщина, как Зоя Павловна, когда-нибудь окончательно постареет и станет тоже кому-то пророчествовать...

Хамзат явился лишь через шесть часов и теперь сам остался на коврике у порога. Он не привык проигрывать и почти не умел переживать поражение: все, что было в его кавказской, несдержанной душе, красовалось сейчас на смуглом лице. В спокойном, штатном состоянии начальник личной охраны казался вполне нормальным, даже немного меланхоличным, возможно, оттого, что был физически сильным человеком, хорошо знал свое дело и умел управлять подчиненными. Но при этом в нем все время тлел фитиль, готовый взорвать его в любое мгновение.

Когда-то Хамзат работал в контрразведке на закрытом предприятии, известном как Химкомбинат, говорят, успешно отлавливал шпионов, но с началом первой войны в Чечне его аккуратно уволили из ФСБ, хотя по национальности был ингушом, а чтобы не затаил смертельную обиду, предложили должность начальника личной охраны губернатора. Года полтора Зубатый горя не знал и нарадоваться не мог телохранителем, пока однажды тот не привел двух своих земляков с намерением взять на работу. Покоробило и вывело из себя даже не то, что они плохо говорили по-русски, были совершенно неизвестными людьми и один такой земляк уже работал; вывело из себя их бесцеремонное поведение, когда один пошел по кабинету, сунув руки в карманы, а второй сел, нога на ногу, и закурил.