Текст книги "Чудские копи"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Из тьмы высунулся официант и упредил вопрос:

– Это у нас бывает... Сказали, шаровая молния. Сейчас я свою станцию запущу, – и растворился в непроглядной бездне.

Тьма смирила и барда – гитара замолкла, песня осталась недопетой...

Глеб позвонил управляющему вниз и велел немедля запустить резервный источник питания, но услышал в ответ нечто невразумительное:

– Дизель работает... Энергия, напряжение... Ищем электрика и обрыв... Что-то сгорело или отсырело...

– А мозги у вас не отсырели? – взревел и осекся Балащук. – Вы что там, надрались?!

– Я на пульте управления стою! – клятвенно сказал Воронец. – Исправим!..

Шутов проснулся, закрыл рот и позрел совершенно трезвым взглядом. Увидел стаканчик в твердой, несгибаемой руке, замахнул его в один глоток и вальяжно отшвырнул в траву.

– Гуляй, рванина, от рубля и выше!

Второй официант знал свое дело, бережно поднял и поставил на невидимый поднос. В неформальной обстановке писатель переходил на «ты», чем подчеркивал свою значимость, мол, на отдыхе, как в бане, все равны, но тут вдруг зауважал.

– Глеб Николаевич, давно хочу вас попросить... Познакомьте меня со своей сестрой? Представьте, что ли? Я ее дважды только видел, да и то издалека.

Глеб был уверен, что Шутову все известно и об отношениях Вероники с Казанцевым, и о нынешнем ее положении. Тема была болезненная для Балащука.

– Зачем тебе? – спросил угрюмо.

– Вы, конечно, простите, Глеб Николаевич... Но Вероника мне нравится.

Относиться серьезно к столь внезапному заявлению писателя было невозможно.

– Этому наливать газировку! – приказал он официанту.

– Нет, на самом деле, Глеб Николаевич, – просительно заговорил Шутов. – Понимаю, я в два раза старше ее... Но мы оба одиноки. Между прочим, я еще ни разу не женился. Имеется в виду, официально...

– Хочешь мне одолжение сделать? – язвительно спросил Глеб. – За мою несчастную сестрицу порадеть?

– Честное слово, она мне нравится!

Балащук знаком подозвал официанта.

– Принеси пластырь и заклей этому рот.

– Есть скотч, – сказал тот.

– Еще лучше. Замотай скотчем. Я его больше слушать не могу.

– Напрасно вы так, – будто бы обиделся Шутов. – Нехорошо смеяться над чувствами...

Бард вдруг заплакал: в свете костра отчетливо было видно слезы, гулкими каплями падающие на деку гитары, но из-за стоического молчания это напоминало дождь...

– Неужели это конец? – будто бы сам себя спросил он. – И ничего больше нет... Ни на этом свете, ни на том?

У Глеба возникло желание утешить его, и он уже сделал некое движение рукой, словно хотел погладить темя длинноволосой головы, но тут его осенило: проблемы с электричеством – это месть свояка! Узнал, кто сегодня ужинает на горе, и устроил темную...

И сам себе не поверил.

Вырулить, вывести свои мысли из цепенящего заблуждения он не успел – зазвонил зажатый в кулаке телефон.

Это был начальник службы безопасности. Не отвечая ему, Балащук ушел во тьму, хотя уже в том не было особой нужды, и отозвался, лишь когда наткнулся на снежную линзу. Машинально отметил время – половина четвертого утра...

Голос Абатурова вибрировал от напряжения, но доклад был по-военному четкий, однако ветер, падающий со склона Кургана, словно играл радиоволнами и между фразами возникал хлопающий звук, как бы если трепало парус или полотнище флага.

– Удалить рамные переплеты не представляется возможным, Глеб Николаевич... Даже с помощью взрывчатки... Дверь выдержала пятьдесят граммов пластида... Сорвало дерматиновую обшивку и отбило ручку... Неправильно был наложен заряд...

– Наложите его правильно! – стиснув зубы, посоветовал Балащук. – Кто вам мешает?

– Пластида... больше... нет. – Хлопки незримого паруса становились чаще и уже разбивали фразы. – Поврежден козырек... Легкую... контузию... получил директор ЧОПа... Какие будут... указания?

– Притащите автоген! – Рыхлый, растепленный снег под ногами был настолько тяжел, что выдерживал человека. – Газовую горелку! И вскройте!..

Абатуров иногда сам кричал на подчиненных, но от крика начальства терял уверенность.

– Попробуем, конечно... Принимаем меры... Шуму много... Участковый не справляется... Граждане звонят... в милицию... Очень много шума.

– Что вы предприняли, доложите! – потребовал Балащук и едва устоял на ногах.

Вероятно, он попал в зону, где ветры сшибались, и поспешил вернуться назад, под прикрытие стартовой площадки.

– Мы перехватили... экскаватор. – Голос полковника отчего-то стал гулким, как в бочке. – Принадлежащий... теплосетям. Вышла из строя гидравлика... Лопнул шланг... Извините, Глеб Николаевич... Я весь в масле...

Глеб сбежал со снежной линзы и скорым шагом направился к костру.

– Ты у меня завтра в дерьме будешь! – пригрозил он. – Вы уже два часа там возитесь!.. Не войдете в музей до рассвета, всех уволю к чертовой матери!

И схлопнул половинки телефона.

Балащук никогда не злоупотреблял спиртным, пил хоть и часто, но по немногу и в малых дозах; тут же почувствовал желание изменить себе и, не дожидаясь конца операции, тяпнуть сразу стакан, как это делал отец, возвращаясь со смены, лечь и выспаться. Он не заметил, когда с плеч слетело одеяло и ветер теперь толкал в спину и прожигал насквозь ткань тонкого спортивного костюма. Спасительный костер оказался не так и близко: выслушивая доклад, он не заметил пройденного расстояния, испытывая от негодования потребность двигаться, тем паче, вниз по склону ноги несли сами. Теперь он бежал вверх, подгоняемый ветром, и часто спотыкался, поскольку вершина Зеленой в летнее время была не очень-то гладкой – повсюду камни, замятые в грунт стволы деревьев и ямы. В непроглядном мраке он не видел стартовой площадки, но чувствовал, что она где-то рядом, и ориентировался только на свет костра, вихрь искр, полуприжатый к земле, и надрывный голос барда, все еще звучащий наперекор ветру:

Я глаза открыл, и сердце во мне забьется вот-вот,

Я уже ступил, полшага назад, две жизни вперед.

На фоне огня он видел единственное живое пятно – согбенную, прикрытую одеялом спину и трепещущие на ветру космы Алана; будто бы оскорбленный в лучших чувствах Шутов, вероятно, сломался и спал где-то лежа. Его программа-минимум была выполнена – сыт, пьян, нос в табаке, для максимума не хватило девочек, но ничего, перетопчется...

Второй официант тоже куда-то исчез, поэтому Балащук сунулся, припал к огню, улавливая жар полами распахнутой куртки и чакая зубами, попросил барда налить водки. Ветер как-то разом опал, тьма на горизонте слегка разредилась, и стало тихо – близился рассвет...

Над костром висел походный закопченный котелок и хлюпало какое-то варево. Изящная рука барда сняла его, и за спиной послышался звон тонкой струйки, падающей на серебро.

– Ты что мне наливаешь? – Глеб насторожился. – Я просил водки...

И, обернувшись, непроизвольно отпрянул, чуть не сковырнувшись с корточек в огонь.

На месте Алана у костра сидела молодая беловолосая и загоревшая до золотистой смуглости женщина. И на плечах было не одеяло, а просторный, стянутый только у горла ремешком бирюзовый плащ. В прореху, треугольником уходящую к низу, была видна ее обнаженная грудь и живот, покрытый таким же загаром.

Она протягивала стакан и смотрела пустыми белками немигающих глаз...

Горло перехватило от какого-то затвердевшего, застывшего всхлипа, как бывает в детстве, после долгого плача.

– Пей, – проговорила она, и в незрячих глазах возникли светящиеся зеленые штрихи, отчего взгляд стал напоминать кошачий.

Балащук попытался сглотнуть ком – не получилось, впрочем как и подняться на ноги, из-за онемевших икроножных мышц...

– Ты кто? – Язык едва повернулся.

– Айдора.

И в этот миг он вспомнил имя той девочки, что откачала его память от смерти.

– Айдора! Айдора...

– Ты так и не вспомнил моего имени... Ты меня забыл.

– Нет... – чувствуя какую-то ядовитую беспомощность, проговорил он. – Я вспомнил... И думал о тебе!

– Пей, – повторила она ровным и бесстрастным голосом. – Напою тебя зельем, чтобы навсегда пробудить твою память.

Помимо своей воли он взял горячий стакан, поднес ко рту и в последний миг увидел свет в ее руке, испускаемый уже знакомым, в виде большого желтого блюда, светильником...

6

Шутов проснулся уже засветло и обнаружил, что остался один. Спал он на пенопластовой подстилке, заботливо укрытый одеялами. Несмотря ни на что, официанты поддерживали огонь и не убирали накрытого походного стола – значит, гулянка продолжалась. Повреждения на электроподстанции исправили, везде горел свет, и в первую минуту ничто не вызывало тревоги: Балащук отходил от костра часто, чтоб поговорить по телефону, обидчивый Алан вполне мог забрать гитару и уйти спать к сторожу в вагончик. Поэтому писатель велел налить водки, однако официант даже глазом не моргнул.

– Вам приказано подавать только газированную воду.

– Ты что? Это шутка была! Шуток не понимаешь?

Нехотя и как-то брезгливо, словно делая великое одолжение, он налил стаканчик, однако похмелиться Шутов не успел, ибо где-то за спиной послышалась знакомая мелодия звонящего мобильника шефа. В утренний час на Зеленой был полнейший штиль и гулкая, какая-то знобко-прозрачная тишина, и потому показалось, телефон звонит где-то рядом.

– Пошли их всех на хрен, Николаич! – не оборачиваясь, посоветовал он. – Давай выпьем!

И поскольку на звонок никто не отвечал, Шутов насторожился, встал на колени и огляделся. На освеченной заревом горе было пусто, если не считать официанта, который, как и положено, опять стоял в сторонке возле сервировочного столика.

– Тогда я иду к тебе! – Взял два стаканчика, бутылку у официанта и направился в сторону, откуда доносился звон мобильника.

Дошел до снежной линзы, и тут звук оборвался. Писатель оглядел пустынное рассветное пространство, выпил стопку, затем умылся снегом и, взбодрившись, хотел вернуться к костру, но вновь услышал телефон – где-то за льдистым языком прошлогоднего снега. Показалось, совсем близко, однако никого не было видно.

И только сейчас он встревожился, скорым шагом перешел линзу, полагая, что шеф напился и где-то упал – официанты не досмотрели, и теперь спит на голой и холодной земле. Он шел на звук, который слышался уже явственно и будто бы все время удалялся. На минуту он прерывался и возникал вновь: ктото упорно хотел дозвониться до Балащука, но тот не слышал. Шутов удалился от костра уже метров на сто, а звонок заманивал все дальше. Похмельное отупение слетело, вытесняемое предчувствием некой беды или крупной неприятности, и он сорвался на бег, изредка останавливаясь, чтобы не сбиться с зовущего вперед звонка, хотя понимал, что так далеко он не мог его услышать.

Потом, уже днем, когда это расстояние промеряли рулеткой, оказалось, триста двадцать два метра! А сейчас эта все увеличивающаяся и непомерная для его слуха дистанция сообразно увеличивала тревогу. Писатель добежал до густой строчки угнетенных, изуродованных ветрами пихт и остановился, поскольку точно определил, откуда разносится мелодия – с вершин деревьев, то есть с высоты четырехпяти метров! Возникла даже сумасшедшая мысль, что Балащук залез на дерево и там уснул, чего в принципе быть не могло.

Другая же мысль, на уровне прозрения или творческой фантазии, была вообще трагичной: Глеб Николаевич ушел ночью от костра и повесился на дереве. Или его повесили конкуренты...

Он с опаской походил вдоль леска, задрав голову, и вдруг с назревающим ужасом увидел сквозь густые ветви очертания висящего тела.

И из него на землю изливалась вызывающая мелодия: должно быть, телефон был в кармане...

Шутов сел на камень, спиной к повешенному, и ощутил, как вздыбились волосы на голове.

«Вот все и кончилось, – обреченно подумал он. – Неожиданный поворот, не придумать...»

А полет творческой мысли в тот же миг потянул сюжетную цепочку и разум озарился – здорово! Можно написать роман, все само плывет в руки, а точнее – падает с неба вместе с телефонным звоном: известный, преуспевающий бизнесмен вдруг кончает жизнь самоубийством, причем символично, на горе Зеленой, которую покорил! Нет, даже не на Зеленой, а на Кургане, о котором мечтал. Взошел и там повесился, на кресте...

С этого можно начать целый психологический блокбастер! Провести героя от рождения в простой горняцкой семье до добровольной кончины. Наверное, он не выдержал испытания деньгами, успехом, пресыщением и роскошью, ибо душа-то у него была нормальная, шахтерская, в какой-то степени страдальческая. И смерть он принял на кресте...

Вначале его насторожил странный звук, сопутствующий звону, словно не из кармана звонит телефон, а из некого гулкого колодца.

Он завернул голову насколько возможно и отчегото ног висельника не узрел, хотя минуту назад явственно их видел. И даже отметил деталь – один носок спущен, из штанины торчит синяя лодыжка, спортивные туфли испачканы зеленой травой...

Сейчас же на угнетенной ветрами пихте, словно елочная игрушка, висела гитара Алана, и звонок телефона исходил из круглого отверстия под струнами. И высоко! Метра четыре от земли...

Залезть на корявое дерево было можно при желании, однако вершинка была тонкая и еще тоньше отросток, за которую зацепился гриф, – вес человека ни за что не выдержит. Как и повесили-то?.. Между тем мобильник продолжал названивать, и это побудило к действию. Шутов потряс пихту одной рукой, другой же норовя поймать гитару, но уродливый ствол не раскачивался. Тогда он достал толстый сук и с силой потянул вниз, налегая всем телом. Вершина слегка накренилась, и этого хватило, чтоб инструмент сорвался с отростка и с дребезжащим гулким стуком упал на мшистую землю. Вытряхнуть телефон сразу не удалось, может, оттого, что спешил, ибо казалось, сейчас прервется звон и вместе с ним прервется некая связь с реальным миром.

Реальность отозвалась голосом специального помощника Лешукова.

– Глеб Николаевич! Ну наконец-то!.. С вами все в порядке?

– Его нет, – односложно и хрипло отозвался Шутов.

– Это кто? – после паузы с подозрительной настороженностью спросила трубка. – Кто со мной говорит?

– Вениамин Шутов с вами говорит!

У них с чекистом были очень сложные отношения, поскольку контрразведчик когда-то преследовал инакомыслие, а писатель всегда был диссидентом, по крайней мере, сам так считал.

– Где Глеб Николаевич? – строго спросил Лешуков.

– Не знаю! Я нашел его телефон в гитаре.

– В какой гитаре?!

– Которая висела на дереве.

– Надрался, что ли, Шутов? – Дипломатичный спецпомощник в отношениях с писателем допускал грубости. – Ты что мелешь?!

– А пошел бы ты!..

Шутов выразился определенно и отключил связь, однако самому стало тревожно. Он обошел чахлый лесок, сунулся в одну сторону, в другую: на горе было полное безмолвие, снизу поднимался туман и заволакивал восходящее солнце. Прихватив гитару, торопливой, сбивчивой походкой он вернулся к костру, где официант хладнокровно собирал одеяла и пенопластовые подстилки.

– Где Балащук? – Писателя уже слегка потряхивало.

– Нам запрещено следить за клиентами, – отозвался тот.

В это время включился подъемник, и вместе с шелестом троса и движением кресел гора Зеленая слегка оживилась.

– Где этот?.. С гитарой был, Алан?

– Он попросил веревку и ушел, – был ответ.

– Зачем... веревку?

Официант явно не хотел с ним разговаривать.

– Нам запрещено спрашивать.

– Куда хоть ушел? – Его спокойствие приводило в бешенство. – В какую сторону?

Тот махнул рукой на вершину Мустага.

– В гору.

– А мыла он у тебя не попросил? – Писатель встряхнул официанта, отчего тот выронил одеяло.

В глазах же было откровенное презрение, которое не могли даже скрыть чуть приспущенные по-женски веки.

– Нет, мыла не просил, – однако же сказал спокойно. – Взял альпинистский трос и ушел.

Шутов в сердцах выпил стаканчик водки и закусил черемшой.

На канатке прибыли всего два пассажира – управляющий Воронец и водитель-охранник Шура, еще вчера оставленный внизу. Оба они приземлились, словно выброшенные катапультой, и бегом устремились к костру.

– Сейчас начнется, – вслух подумал Шутов. – Забегали...

Подождал, когда подбегут, и в тот же миг, не дожидаясь вопросов, наученный многолетним диссидентским опытом, сам пошел в атаку.

– Проворонили вы шефа, господа хорошие! Нет его нигде! Я всю гору обошел! Телефон оказался в гитаре. А гитара висела на дереве! Метра четыре над землей. Вы оба должны были быть здесь!

– Глеб Николаевич не велел, – залепетал Воронец. – Сказал, сидеть внизу...

– Почему не поднялись, как только вырубилось электричество?

– Потому и не поднялись, – задиристо отозвался охранник. – Канатка встала!

– А без канатки уже зад не оторвать?.. И вообще, почему оно вырубилось?!

Никто ему возражать не стал, Воронец вызвал местных спасателей, кликнул официантов и дежурных техников, охранник – сторожей, в результате набралось четырнадцать человек, которые разошлись по горе в разные стороны.

Тем часом на телефон Балащука позвонил начальник службы безопасности, который уже выехал в Шерегеш, и Шутов сообщил ему, что поиск организован – пока что на вершине Зеленой, – и предположил, что Балащук вместе с Аланом могли уйти на Курган, поскольку высказывалась такая мысль – забраться на гору пешим порядком. Как только поднимется туман, он, Шутов, лично осмотрит склон в бинокль. И еще озадачил полковника информацией к размышлению: дескать, странностей и совпадений в прошедшую ночь было достаточно: сначала будто бы шаровой молнией выбило фидер на подстанции и Шерегеш погрузился во тьму, затем выключили свет на Зеленой и не смогли запустить ни одной резервной дизель-электростанции. Намек на происки конкурентов был воспринят правильно, потому как вскоре позвонил Лешуков и заговорил уважительно, называл по имени-отчеству, а интересовали его детали и время, как и когда произошло отключение энергии. Видимо, начал проверку по своей линии через бывших сослуживцев.

Тем временем гору Зеленую прочесывали как могли и заглядывали повсюду – под стартовые площадки, гаражи подъемных кабин и сами кабины, за камни, кучи строительного мусора, рыскали по горе, чаще бестолково, по одному и тому же месту, и даже прилегающие к вершине склоны обследовали. Когда приподнялся туман и Мустаг начал как-то стыдливо обнажаться, Шутов засел с биноклем на крыше гаража и стал тщательно просматривать возможные пути подъема на вершину. В поле зрения попадали каменные развалы, курумники, утлая тундровая растительность, и все это, подернутое легким туманом, казалось, движется, шевелится, как живое. Несколько раз он выхватывал глазом что-то похожее на фигуры людей, идущих вверх по склону, и вроде даже замечал трепещущее на ветру одеяло на плечах, белобрысые космы Алана и куртку Балащука, однако промаргивался и потом уже никак не мог отыскать их среди белесой каменной реки. Тогда он спустился с крыши, выпил у оставленного всеми и догоревшего костра полбутылки водки, окончательно пришел в себя и когда снова взялся за бинокль, то увидел мир вполне реальным, да и туман наконец-то растаял над горами.

От вершины Зеленой до высшей точки Мустага весь склон стал неподвижным, безлюдным и первозданно диким, если не считать сияющего креста из нержавеющей стали.

Он уже хотел вернуться к костру, но тут невооруженным взглядом заметил некое мельтешение чуть выше останцев на склоне Кургана, которые туристы называли «верблюдом». Всходить на гору по самому неудобному склону было глупо и слишком долго, однако Балащук с Аланом выбрали самый трудный путь и теперь взбирались как-то странно, зигзагами, причем взявшись за руки, словно влюбленная парочка. Шутову никогда в голову не приходило, что оба они могли быть, мягко говоря, иной ориентации, но по тому, как суровый викинг, этот нордический типаж истинного арийца, вел сейчас за руку покорного Глеба Николаевича, на писателя вмиг снизошло прозрение.

– Ну, пидор гнойный! – это относилось к Алану.

Шутов проморгался, потряс головой и еще раз приложился к оккулярам...

«Идут, голубчики! Еще и плечиками прижимаются друг к другу. Ветер наверху сильный, одеяло на плечах барда вздувается, словно парус...

И как-то сразу стало понятно, отчего Балащук, который год уже возится с этим недоношенным музыкантом, студию ему купил вместе с дорогущей аппаратурой, чтобы записывать диски, реклама чуть ли не на каждом столбе. А бард еще и капризничает: то ему собственный имидж не нравится, то лирика надоела...

И Николаич хорош! С жиру взбесился, содомянин хренов. Потому и не женится, и в последнее время девочек на Зеленую не привозит...

Переориентировался!

Вдобавок ко всем этим расстройствам, спускаясь с крыши гаража, Шутов оступился на предпоследней ступени лестницы и упал. Не высоко, однако разбил губу и снес кожу на пальцах. С горя и разочарования он обработал раны водкой, допил остатки прямо из горлышка и хряпул ее о камень. Откуда-то притащился виноватый Воронец и, верно признав в писателе старшего, принялся докладывать и жаловаться, что Балащук не обнаружен и что теперь все шишки на него, поскольку управляющий на Зеленой за все в ответе. Этот человек вызывал у Шутова особое презрение, поскольку когда-то был секретарем горкома партии и вредил диссиденту как только мог. Но после своего падения быстро перестроился, бросил жену, женился на молодой девчонке, успел произвести на свет двух дочерей и сделать новую карьеру, уже в бизнесе, используя свой руководящий и направляющий опыт. И сейчас, видя его униженным, писатель испытывал озорное удовольствие, потому оставил в полном заблуждении.

– Выпей водки, – посоветовал он. – Полегчает...

Воронец и в самом деле подумал, затем раскупорил бутылку и после стаканчика несколько порозовел.

– Что могло произойти? – спросил сам себя. – Но это не Казанцев, точно. Сам видел шаровую молнию. От нее и пульт на дизель-электростанции перегорел.

– Ну и как она выглядит? – мрачно усмехнулся Шутов, внутренне злорадствуя.

– Кто?

– Шаровая молния!

– Вишневый такой шар... С футбольный мяч. Со склона Мустага слетел. Еще подумал, пустой пакет ветром несет... Нет, ну куда он мог уйти? Официанты говорят, отошел поговорить по мобильному. И слышали, как разговаривал, кого-то ругал...

– Разве официантам разрешено подслушивать?

Ресторан принадлежал Воронцу, который шутливых интонаций уже не воспринимал.

– Нет, так ведь уши не заткнешь... У меня кредит в двенадцать миллионов и две дочери в Москве учатся, на платном.

– Да, попали вы, господин управляющий! Наверное, опять какие-нибудь матрешки с клофелином у вас завелись.

– Какие еще матрешки?..

– Которые зимой немца раздели.

– Сплетни все. Этот немец напился и где-то куртку с ботинками потерял.

– А также штаны, бумажник и кредитку.

Видно, от выпивки Воронец начал ориентироваться в пространстве и доказывать ничего не стал.

– Послушайте, Вениамин, – начал как-то вкрадчиво. – Вы последний, кто его видел. И телефон оказался у вас... Объясните, как все было?

– А пошли бы вы!.. – ухмыльнулся Шутов. – На хутор. Бабочек ловить.

– Сейчас сюда прибудет милиция, прокуратура, – пригрозил тот. – Исчез депутат городской думы... А вы последний!

– С нами был еще Алан, известный вам бард!

– Но и его нет... Вы есть, и в полном здравии. Если не считать вашей губы. И правая рука побита... Вы с кем-то дрались? Или скажете, с лестницы упали?

Писатель чувствовал свое превосходство, ибо один знал, куда исчез депутат Балащук и по какой причине.

– Слушай, ты, ворон с кредитом!.. Подумай лучше, чем станут зарабатывать дочки на учебу, когда тебя посадят в долговую яму.

– Вы еще и циник, – не ломался управляющий. – Боже мой, каких отъявленных негодяев держал возле себя Глеб Николаевич!

– Что это ты о нем, как о покойнике? Похоронил, что ли?

Воронец от возмущения не нашел что ответить и ушел на открытую веранду ресторана, куда мало-помалу подтягивались все остальные обитатели Зеленой, привлеченные к поиску Балащука. Кто-то даже решил позавтракать, пользуясь случаем: недоеденного от вчерашнего пиршества оставалось много.

Оставленный всеми Шутов вскинул бинокль и сразу же отметил: эта влюбленная парочка уже всходила к кресту на Кургане – оставалось метров двести достаточно пологого подъема... Он устроился на брошенных у костра одеялах, придвинул к себе походный столик и тоже принялся с удовольствием доедать из походных мисок, запивая водкой. Писатель никогда не комплексовал относительно питья в одиночку и компания ему не требовалась.

И уже почти насытился, когда узрел, что от ресторана к нему идут Воронец и личный охранник Балащука в сопровождении сторожей и техников. Видно, помириться решил управляющий...

Шутов раскупорил новую бутылку и, составив стаканчики, разлил водку.

– Прошу, господа! Пир во время чумы...

Вся эта братия приблизилась к костру и вдруг коварно, внезапно навалилась вся разом. Кто-то зажал шею локтем, схватили за руки и за ноги – распяли, сволочи! Шутов сопротивлялся только для порядка, помня, что в любом, даже публицистическом произведении интригу следует тянуть до самого финала. Воронец, должно быть, посовещался и вздумал взять его под стражу, чтоб не сбежал или не попытался уничтожить следы преступления. Он мог бы дать им бинокль, чтоб убедились в его полной непричастности к пропаже депутата, но делать этого не стал, а только смеялся и слегка отбрыкивался. Ему завернули руки за спину и, пожалуй, минуту ковырялись, прежде чем насадили на запястья маловатые браслеты. Закованный, уложенный лицом в землю и с пистолетом у головы, он продолжал хохотать, предвкушая, как вся эта неистовая толпа мужиков потом будет замаливать перед ним свою вину. А с Воронца так можно и денег срубить, он инициатор!

– Вы дураки, господа! – стонал он. – Каких же идиотов держит вокруг себя Балащук!..

Личный охранник Шура, верно насмотревшись детективов, совсем по-киношному попытался учинить допрос, так сказать, по горячим следам. Тыкал стволом в череп и тоном энкавэдэшника вопрошал:

– Не надо корчить идиота, Шутов! За что ты убил Глеба Николаевича? Из зависти? Личной неприязни?

– Это месть! – задыхался тот от смеха. – Я им отомстил, обоим!.. Чтоб не поганили!.. Мужскую породу!

Намеков они уже не понимали.

– Где трупы? Ты что с ними сделал, скотина? Закопал?

– Я их съел! Запек в углях и съел! В прикуску с черемшой!.. Господа, я маньяк, людоед!

Верно, его посчитали за психа и отступили, оставив лежать на земле. Подошедшие официанты вдруг его пожалели – подстелили пенопласт и помогли перелечь. Шутов перевернулся на спину, хотя в такой позе ломило скованные руки, и стал смотреть в бездонное, ясное небо.

И буквально через несколько минут над Зеленой появился вертолет с опознавательными знаками МЧС. Он приземлился рядом со стартовой площадкой, и из брюха, словно горох, сначала посыпались люди в униформе, затем сошли некие важные персоны – все в гражданском. Двигателей не глушили, и, разгрузившись, машина в тот час взмыла над горой и пошла по кругу. Прибывшие спасатели организованно рассыпались по вершине и уже профессионально начали исследовать всю территорию, а начальство сомкнулось в стаю возле Воронца, охранника и прочих обитателей Зеленой. Только писатель лежал, смотрел в небо, перетерпевая боль замкнутых наручниками запястий, и прислушивался к галчиному граянью толпы, но разобрать, о чем говорят, мешал низко круживший вертолет.

Наконец совещание закончилось, стая распалась и к Шутову подошли трое.

Он всегда считал, что писатель лишь тогда свободен, если находится в оппозиции к власти. Причем к любой, независимо, какого она толка, и принципиально с власть имущими не дружил, хотя всех знал в лицо и по фамилиям. И еще он считал, что именно по этой причине к пятидесяти годам стал достаточно известным – имя было у всех на слуху, но не завоевал должного признания. Состояние диссидентства ему нравилось, поскольку он чуял под ногами благодатную критическую почву, когда невзирая на чины и звания можно открыто высказать свою точку зрения, даже если она заведомо не верна.

Шутов был с шахтерами, когда те перекрывали Транссиб и стучали касками, требуя вернуть Ельцина во власть; он был с ними же, когда обманутые, прозревшие и голодные, они опять стучали касками и требовали убрать Ельцина.

Поиски депутата Балащука возглавили вторые лица городской прокуратуры и милиции. А поскольку вторые всегда стремились стать первыми, то обычно проявляли рвение, сопряженное со сдержанностью и разумной достаточностью. Именно они, еще что-то хотевшие от этой жизни, обеспечивали приемлемое функционирование любой государственной системы. Поэтому зам прокурора приказал немедля снять наручники, а зам начальника УВД взялся распекать личного охранника Балащука и грозить статьей за самоуправство. От этого их усердия у Шутова враз пропало желание валять дурака, потому как далее уже начиналась рутина...

– Воронец зря кипиш поднял, – растирая запястья, проговорил он устало. – Я знаю, где эта парочка.

– Где? – спросили оба в голос.

Писатель с тоской глянул на вершину Мустага:

– Там. Совершают пешее романтическое восхождение. За ручки держатся...

– За какие ручки?..

– За эти самые. – Он повертел отекшей, короткопалой пятерней. – Мальчик ведет девочку...

Милиционер врубился сразу и многозначительно хмыкнул, а законник сделал недоуменное лицо:

– О чем вы, Вениамин Игнатьевич?..

– Только не делайте вид, будто не догадываетесь о чем! – обрезал Шутов. – Зачем девочек водят на горку... Вершины покорять!

Деловитый милиционер подозвал начальника спасателей, и тот по радиостанции связался с вертолетом. «Восьмерка» сделала вираж и потянула в гору.

– Какая гадость! – брезгливо проговорил прокурор. – И статью отменили...

– А вы напишите представление, в городскую думу! – посоветовал писатель. – Пусть его пропесочат на партийном собрании. Как в добрые старые времена. Чтоб традиции блюл!

Законник был к иронии чувствительным и только печально улыбнулся, зато милиционер, тип более грубый, сказал определенно:

– На чурку бы. И в пятаки порубить.

Вертолет заложил круг над Мустагом и, приседая на хвост, стал плавно опускаться вблизи сверкающего на солнце креста. На земле оживились – должно быть, пришло какое-то сообщение с борта, снова сбились в кучку, а Шутов опять растянулся на матраце и, глядя в небо, подумал, что отныне он и руки не подаст вчерашнему приятелю и шефу. И сейчас лучше всего встать, спуститься пешим вниз, поскольку подъемник не включен, и уйти, навсегда...

Он встал, но и шагу не успел ступить, как к нему подлетел милиционер.

– Возле креста обнаружили одежду Балащука, – как-то подозрительно сообщил он. – Вплоть до часов и трусов...

– Ну, должно быть, и им мешает одежда, – злопыхательски предположил Шутов.