Текст книги "Роковой срок"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

И думалось государю, что Скуфь, добравшись до Рапеи, стала сватать невест, но Владыка этой страны, а может быть, и Владычица, замыслили убедиться, суще ли Сарское государство, какие ныне там нравы. И послал их царь под личиной конокрадов ватагу своих лазутчиков, среди коих были и девы. Одну из них, а может, и впрямь жрицу пьющих солнце, и узрел однажды Ураган, проснувшись на берегу реки. Посмотрела Чаяна на сарского государя, и поскольку пришелся он ей по нраву, то ватага эта отправилась назад, в свою землю, дабы сказать добро сватам.

Отчего-то ведь прекратилось конокрадство по всем кочевым путям в единый день!

Но если это рапеи, блюдущие законы совести и целомудрия, то почему они обнажаются, дабы смутить пастухов и стражу? Ведь им должно быть стыдно показывать свою наготу! Или все же лгут лукавые парфяне и порочат чужеземных конокрадов, дабы самим оправдаться и подчеркнуть свое целомудрие?

Если это были лазутчики пьющих солнце, то ждать Скуфь осталось недолго. И опаздывает она потому, что не скачет во весь опор, меняя лошадей на подводных, а идет с великим обозом, в коем едут беловолосые рапейки.

А добро бы было сотворить вено, как в стародавние времена, на кочевом пути и зачать наследника не в дворцовых палатах, а под ясным солнечным небом, среди буйных степных трав в истоке Денницы, на берегу которой Урагану встретилась Чаяна...

Едва кочевье остановилось на последней стоянке, развернув дышла и оглобли в обратную, полуденную сторону, как однажды среди ночи явился брат Кочень. Причем тайно, ибо оставил коня где-то за табором и пешим пришел к веже Урагана.

С той поры, когда его пытали беззаконные и заклеймили чело, брат все стал совершать в великой тайне, даже то, что скрывать не следовало.

Государь встревожился, не зная, что заставило наместника стольного града скакать день и ночь, меняя лошадей, в течение шести дней – на таком расстоянии ныне был кочевой стан от Казара. Изнемогший от дороги брат лишь выпил кубок хмельной суры и в тот же час повалился спать, не обронив ни слова, и это немного успокоило: если б что-то случилось, поведал бы сразу.

Восстав же ото сна, Кочень потянулся и сказал:

– Далеко ты ныне откочевал! Когда же в теплую степь пойдешь?

– Дождусь птицу Сирин и пойду, – осторожно проговорил Ураган. – А что ты приехал?

– Купеческие корабли у наших берегов на якоря встали, – сообщил он. – Тебе же до Казара – месяц пути.

– Подождут, если хотят коней купить.

– И то верно, – согласился Кочень. – Чем долгожданнее товар, тем дороже.

– Прикажи купцам сняться с якорей и встать к причалам, – велел Ураган. – И платы не бери.

– Приказывал, да не все желают чалиться, – развел руками брат. – Несколько десятков кораблей только встали, кто с товаром пришел. А триста в двух поприщах от берега. Говорят, мол, высоких волн опасаемся. Их гадатели и астрологи пророчат скорую бурю.

– Верно думают, обманем и плату возьмем.

– Так могут думать те, кто сам хочет обмануть, – заметил Кочень. – А где у тебя Скуфь ныне?

Этот вопрос насторожил государя, ибо послышалось в нем не праздное любопытство, а скрытая озабоченность. Ураган любил младшего брата и оберегал его от опасностей, особенно после войны, когда тот пострадал от князей-изгоев; Кочень же, в свою очередь, платя за это добром, всегда старался избавить его от лишних хлопот. В учебу и помощь брату государь оставлял своего приемного сына Ровена, наказывая повиноваться ему, как себе.

И вот теперь Урагану показалось, будто что-то случилось с приемышем, который вырос отважным, смелым паром и, будучи еще юным, отчаянно сражался с Дарием, водя за собой конницу в ночные вылазки. Потому не по возрасту государь огласил его ярым мужем и поставил в голову городской и степной стражи.

Еще год-два, и Ровен стал бы воеводой наравне с Важдаем.

– Все ли ладно в Казаре? – вместо ответа спросил Ураган. – Не ждешь ли набегов на стольный град?

– Не волнуйся, брат! – засмеялся тот, угадав, что хочет услышать государь. – Ровен стережет Казар и с суши и с моря. Достойный вырос муж. Кочуй спокойно, а я в стольном граде сам управлюсь. И корабли поставлю к пристаням, как ты велишь.

После войны с Дарием государь был осторожен и потому спросил:

– А с чем пришли те, что на якорях стоят?

– Порожние, оттого и не хотят к причалам, – бездумно ответил Кочень.

– Неужто купцы на кораблях остались?

По обыкновению, заморские гости после долгого плавания стремились покинуть корабли и встать на постой в выстроенных для этого домах, кои назывались гостиницами.

– Остались, дабы не платить.

– За постой платы не бери, – приказал государь. – И объяви это купцам.

– Коли платы с купцов не брать, чем станем пополнять казну? – забеспокоился брат. – Скоро след платить каменщикам, плотникам, камнетесам. Да и для витязей твоих жалованье... К слову, Ураган, а когда они вернутся?

Этот второй вопрос о Скуфи вызвал тревогу: возможно, Кочень чувствовал опасность, грозящую стольному граду, однако не хотел раньше времени заботить брата и рассчитывал справиться с угрозой самостоятельно.

Под рукой у наместника Казара было две сотни воинов городской стражи и сотня степной, во главе которых и стоял приемный сын Ровен. И не наемной стражи, а собранной из сарских паров, что были в ополчении и громили персов. Теперь они служили не за жир – за совесть, кормясь от своих родов и не требуя возмещения.

Конечно, стража не справилась бы с нашествием супостата, но, кроме иноземных лазутчиков, иной неприятельской силы не было ни в сарских землях, ни на порубежьях.

Иначе бы молва тотчас облетела все кочевые пути и непременно достигла ушей государя; она, стремительная и всегда верная молва, не раз спасала государство от всякого нашествия врагов.

Ураган сделал вид, будто не услышал, что более интересует брата, и отмахнулся:

– Для пополнения и таможенных сборов будет довольно.

Кочень знал, насколько богата сарская казна, и даже если бы еще не рожденный наследник государя вообще бы не взимал ни таможенных, ни торговых пошлин, за все свое владычество и половины не растратил.

Могущество саров состояло только в казне, но не в народе.

Это была великая тайна, познав которую даже верный соузник тотчас стал бы врагом, ибо алчный мир сущих времен вмиг утрачивал всяческую преданность при виде чужого и несметного богатства.

– И вот еще что, – добавил Ураган. – Возьми мою наложницу, персидскую царевну, отвези тайно в Казар и спрячь в каменной веже.

– А зачем? – Глаза брата разгорелись.

– Затем, чтоб отдать Дарию, если он без меня придет. Таким образом ты задержишь его наступление. Там и я поспею.

– Напрасно ты волнуешься, брат. – Взор Коченя угас. – Не посмеют персы во второй раз так скоро напасть.

И вдруг потупился и спросил уже без обиняков:

– Скажи мне, Ураган... Ты зачем послал Скуфь в чужие земли?

Ураган не желал открывать причину дальнего похода витязей даже родному брату, да и спрашивать об этом не всякий бы посмел: деяния и походы Скуфи были делом государевым.

– А что тебе?

Ответ Коченя в одно мгновение рассеял все тревоги.

– Ты ведь вдовец, Ураган, а ныне истекает роковой срок... И Скуфь у тебя доныне холоста... И Ровену пора жениться. Вот мне и почудилось, отправил витязей за невестами.

Лишь после этих его слов государь вспомнил, что младший брат, будучи уже двадцати лет от роду, до сих пор не женат, поскольку не может сыскать себе достойной девы, не страдающей от густокровия.

– Как возвратится Скуфь, будет и тебе невеста, и Ровену, – пообещал он. – Поезжай в Казар и не думай более о сем.

Весь этот бессонный месяц ожидания и надежд, презирая ропот ничего не ведающих князей, Ураган ни на миг не хотел верить, что творец Земных людей саров, Тарга, забыл о витязях, убрал свою покрывающую десницу и сгинули они в чужих землях.

Однако земля под ногами гудела, тряслась и вздрагивала до самого утра, заставляя думать о худшем. Тем паче государю вдруг вспомнилась тревога, которую он испытал, когда Кочень внезапно и тайно прискакал в исток Денницы.

Неведомо отчего, но Ураган внезапно усомнился, что брат приезжал, дабы узнать, когда вернется Скуфь и привезет невест. Обычно спокойный, терпеливый и живущий по року, Кочень вряд ли бы поехал столь далеко, скорее всего в Казаре случилось что-то недоброе, и сотрясение земли след толковать как знак.

Неужто на трехстах кораблях, что не захотели встать к причалам, затаились персы, пришедшие отомстить за свое поражение, над которым доныне потешаются все страны, куда только долетела молва? Изведают, что сарская сила еще на кочевом пути, побьют стражу и в отместку разрушат все города...

Отчего-то же посылает знак бог земного огня, сотрясая землю?

Не дождавшись, когда утихнет твердь, Ураган уединился в степи на холме, раскинувшись крестом, полежал на земле, слушая сердцем ее содрогание, затем не сухую траву собрал, а выплеснул на ладони черной земной живицы, называемой горючицей, и поджег ее от светоча.

Тяжелый красный огонь полыхнул высоко и затрепетал на ветру.

– Внемли мне, Рус! – воскликнул он. – Глаголом или знаком укажи путь, что выведет меня к истине. Не ведаю я, что грозит сарской земле, и оттого не покидает тревога. Утешь меня или вразуми, что мне ныне сотворить!

Земля качнулась в последний раз, горящая живица выплеснулась из ладоней наземь, и вдруг все замерло, как если бы после долгой скачки он спешился и встал на незыблемую твердь. Это был знак, посланный Таргой, но испытать его, проникнуть в суть было не просто.

Если бы боги искушали мужалого человека, как юных дев, только глаголом, он давно бы утратил разум и чувства, всецело предаваясь божьей воле и бездумно следуя, куда ему укажут, ровно скот под кнутом пастуха. Они не правили человеком, не вели его в поводу, а принуждали мыслить, и оттого говорили – бог надоумил...

Чем сложнее был предстоящий путь, тем труднее изведать божий знак.

Когда же земля успокоилась и степь погрузилась в настороженную тишину, из низких туч повалил снег. А если случалось так, значит, пролетела птица Сирин неувиденной, пропела неуслышанной!

Взяв коня в повод, Ураган дошел до первого княжеского шатра, постучал древком кнута в кошмяную стенку и, подняв его змеистое тело в воздух, простегнул пространство.

Это был щелчок государева бича, язык коего был яснее и понятнее речи.

И в тот же час притихший стан ожил, замельтешили всадники, заскрипели колеса огромных телег, на которых перевозили загоны, забегали рабы, разбирая изгороди – настал долгожданный час кочевья в теплую степь. А Ураган вскочил в седло и поскакал в заснеженную даль полунощной стороны – туда, где за тысячи верст были неведомые Рапейские горы.

Он мчался так до полудня, но ни единой живой души не встретил в бескрайнем выбеленном пространстве, а была призрачная надежда – вдруг да замелькают на окоеме заметные шапки скуфьего разъезда и лес поднятых копий или хотя бы один-единственный гонец Важдая...

На окоеме же во всю степную ширь даже в полунощной стороне светилось зарево, которое бывает после землетрясения, и в мареве отражались его отсветы, создавая ощущение, будто впереди вода с солнечными бликами, которую пьют рапеи и сыты бывают.

Обратно он ехал сгорбившись и глядя в землю, читал кочевой след. Выбитая, глубоко вспаханная копытами и разлинованная колесами твердь, будто храмовая летопись, отмечала не только события, но и неуловимое и понятное лишь для кочевника устройство мира. От щелчка его бича, словно от живительной искры божьей, все пришло в великое движение, и сейчас вся живая тварь, что кормилась степью, но была неподвластна человеку, не ведала покоя. Едва стронувшись с места, люди повлекли за собой мелкие и разрозненные табуны турпанов и стада буйволов, которые жались к спасительному для них кочевью, ибо уже по их следу напористо и размашисто шли хортьи стаи, коими боязнь стихии владела так же недолго, как и человеком, и так же вечный голод был сильнее страха. Плотоядные шли плотной лавиной, и стремительные цепочки волчьих следов в точности повторяли пути табунов, стад и отар, прерываясь или спутываясь в клубок там, где была жертвенная пожива – брошенный на кочевую ниву больной и прирезанный бычок, полуживая овца или сломавшая ногу лошадь.

За кочующим волчьим племенем, то подолгу таясь на земле, то вспарывая ее пружинистыми скачками, двигались пардусы, подбирая все, что осталось от волков, а иногда, если те были пресыщены падалью, то и мирно деля с ними пищу. За этими огромными кошками рысили твари поменьше – дикие собаки, степные лисицы и совсем уж мелкие, но многочисленные корхи, питающиеся конским и коровьим пометом.

Но замыкало это бесконечное и бурное движение медлительное и на первый взгляд равнодушное ко всему турье племя, коему не пристало опасаться ни волчьих стай, ни пардусов, ни людей и прочих тварей. Ростом туры были с крупного коня, а мощью, как десяток, и среди всех обитателей степи не находилось тех плотоядных, кто бы отважился вкусить его плоти. Когда они появлялись на кочевом пути, казалось, что всякое движение и время останавливаются, ибо вид их завораживал взор кочевника.

Однако не перед этой невероятной силой и спокойствием преклонялись сары, считая их священными. Если в волков оборачивались люди, то образ тура принимали боги, когда спускались на землю.

На волков можно было охотиться в день зимнего солнцестояния, на прочего зверя круглый год; на туров же никто и не помышлял поднять копье или пустить зверовую стрелу. И жизнь они вели такую же, как сары, кочуя весной в полунощную сторону степи и поздней осенью – к морю. По поведению этих земных тварей можно было предсказать не только будущее, но еще и узнать, благоволит ли Тарбита к сарам и к какому его племени.

Туры не умирали в степи, как все другие животные; они не уходили в долину смерти, как делали это пардусы, не бросались со скал, как старые волки, и не бились о землю, как орлы; по воле огненной богини они приносили себя в жертву людям, когда приходил срок. Однажды утром, выйдя из шатра или кибитки, можно было увидеть старого тура, непременно лежащего возле родового костровища. И это было знаком особого покровительства Тарбиты, ибо никому из смертных Земных тварей не удалось бы по собственной воле поймать в степи и привести к своему стану буйного быка, так что являлись они лишь по божьему велению.

И тогда собирался весь род и начинался торжественный обряд заклания жертвы с последующим пиром, где родственники, обнявшись, пели гимны, пили суру из кобыльего молока и вкушали жертвенное мясо.

Из хребтовой части шкуры потом выкраивали самые прочные и легкие обереги, которые пристегивались на грудь воину вместо железных лат, из грудинной шили мохнатые шапки государю и первым воеводам, из боковой – крепчайшие сапоги, а из нежной паховой, покрытой мягким волосом, делали подбрюшники для беременных женщин, которые позволяли ездить в тряских кибитках даже в день разрешения.

Из рогов же, окованных золотом, делали боевые рога: один доставался родоначальнику, второй – старшему сыну.

Если в течение трех лет подряд к одному и тому же кострищу Тарбита присылала двух жертвенных туров, а на пир внезапно приходил третий, то это значило, что богиня небесного огня сделала выбор и послала своего земного брата Таргу, принявшего образ быка.

Третьего жертвенного быка не подвергали закланию, а мыли кобыльим молоком, после чего оборачивали лентами самой дорогой ткани, оставляя лишь голову, затем укладывали на огромные носилки и поднимали на высокий холм. Там весь род становился в хоровод и пел гимны Тарге, а ярый муж все это время держал быка за рога, наставив их себе в грудь.

Эти проводы в последний путь продолжались иногда по несколько дней, до тех пор, пока тур не заснет и Тарга не покинет бычьего образа, оставив на земле свою бездыханную оболочку. Случалось, что когда люди поднимались на холм, то находили главу своего рода нанизанным на рога, и это значило, что избранник Тарбиты был недостоин владычествовать над сарами и Тарга наперекор своей сестре не позволил ему взять в руки государев бич.

Хоть и редко, но между богами тоже возникал спор.

В тот миг, когда дух быка покидал тело, будущий государь получал свою часть: ему открывались сакральные имена богов. И если непорочным девам и досужим волхвам, добровольно отринувшим жизнь по року, доверялась невеликая часть, составляющая всего лишь одно тайное имя богини небесного огня, то избранный ею государь получал полную, то есть оглашался женихом Тарбиты и посвящался в таинство имен всех богов.

Не ведая части, не обладая сакральной вестью, можно было бесконечно взывать к Тарге или Тарбите, что и делали невежды, бессмысленно тратя огонь своей души и жар слова. Знание истинных божьих имен и отличало государя от простого смертного сара; это возвышало избранника над другими, вызывало уважение, почитание и право называться Сарским Владыкой, ибо он не подданными своими владел, а знал, как обратиться к богам, чтоб во всякий час быть услышанным.

И это как раз составляло государево наследство, которое он передавал наследнику, как и жертвенный тур, в последнее мгновение жизни.

Оканчивалось Владычество, когда прерывалась роковая нить, которую пряла богиня небесного огня, и некому было сообщить сокровенное знание, или когда сам государь и род его впадал в беспамятство и забывал имена богов. Но чаще это случалось, когда Сарский Владыка по той или иной причине, к примеру, под пытками своих соплеменников или от великодушия и желания блага своему народу, разглашал свою часть. Тогда все люди становились счастливыми, разговаривая с богами, как с равными себе. Но счастье это длилось недолго, поскольку боги глохли от криков и воззваний, и впоследствии народ оказывался и без государя, и без божьего покрова.

При утрате родом своей Владычной части Тарбита вновь трижды посылала быков к избранному ею кострищу, но уже иного рода, и все повторялось вновь, разве что некогда тайные имена богов теперь становились явными, а сакральные совершенно иными. Поэтому иноземцы и несведущие люди, коих именовали невгласами, полагали, что сары часто меняют своих богов либо у них бессчетное число кумиров.

Научившись взывать к небу и слушать его, ярый муж избранного рода снимал с уснувшего тура шкуру вместе с рогатой головой и предъявлял ее на вече старцам, которые во всеуслышание объявляли его государем саров, и все роды присягали ему, высекая себя бичами.

Над останками же быка сродники насыпали курган, а его голову со шкурой ставили на высокий каменный постамент, сооруженный на вершине, золотили рога, а вместо глаз вставляли большие изумруды.

Это был знак божественной власти рода.

В последний раз Тарга приходил на жертвенный пир к костру рода Урагана двести и девять лет назад. Турья шкура давно истрепалась и истлела, разнесенная ветром по земле, а от огромного черепа оставались лишь кучка праха и два золоченых рога. И напрасно сродники, желая продлить срок Владычества рода, укрывали постамент от дождя и снега сначала тяжелым войлочным шатром, затем и вовсе воздвигли каменный храм.

Но тленные останки не укрыть было от времени.

Знание имен богов, иначе называемое причастие, хоть и возвышало избранника Тарбиты, хоть и наделяло Владычной властью, однако все государи последнего столетия, предки Урагана, не испытывали от своей части ни радости, ни удовлетворения, ни утешения. Напротив, это таинство становилось великой обузой, бременем, коему бы не позавидовал ни один завистник, если бы изведал его тяжесть.

Получивши свое наследство, Ураган не утратил памяти, по недомыслию не осчастливил саров, разгласив тайные имена. И роковая нить его рода хоть и истончилась, но не прерывалась.

Однако он редко обращался к богам, поскольку всякий раз, взывая к ним, сжигал кожу на ладонях. Это означало, что боги не принимают земного жертвенного огня, который должен был слететь с рук и подняться в небо, не опалив даже перста. А причиной сего была беззаконность саров, и, прежде чем тревожить богов, следовало вернуть народ под сень обычаев и правил, в лоно закона, иначе называемого совесть, который единожды был установлен на земле самим Таргой.

Ни дед Урагана, ни его отец и ни он сам, имея Владычество, не владели им, как прежние государи.

И теперь, узрев след турьего стада на кочевом пути, государь узрел разгадку знака. Но она не сулила блага, ибо сводила начало, бывшее двести девять лет тому назад, с концом Владычества: ведь если туры так близко подошли к кочевью, значит, в их стаде появился жертвенный бык, который может прийти к кострищу рода, избранного Тарбитой.

Весь день и ночь ехал Ураган конским, волчьим и турьим следом, но так и не настиг кочевья: изголодавшиеся табуны и стада шли слишком скоро, ибо чуяли близкие нетронутые пастбища. А государь не погонял лошадь и все оглядывался назад, чуя, будто за спиной едет кто-то, но так далеко, что не только шапок, но и копий еще не видно.

Конечно, от долгого похода притомились кони у Скуфи, а те подводные, что взяли с собой, наверняка тоже были под седлами, если сваты отыскали невест в племени рапеев. Трудно будет нагнать кочевье, которое встанет лишь на нетронутом пастбище, да и то на короткое время.

Иногда государь спешивался и подолгу шагал по раскисающей от талого снега земле, и казалось, она все еще подрагивает, как наплакавшееся чадо.

И лишь еще через сутки он услышал пронзительный скрип многих тысяч колес и позже узрел впереди шатры и телеги временного стана, раскинувшегося на берегу пополневшей реки Денницы, однако подъезжать не стал, поскольку внезапно увидел на другой стороне турье стадо!

Ему выпала редкая удача – увидеть так близко священное земное племя, и Ураган остановился, посчитав это добрым знаком. Степные великаны, нагуляв за лето жиру, теперь безмятежно спали, словно люди, собравшись в круг возле важачки – у туров государыней была самка. Круторогие, свирепые быки, охраняющие покой племени, явно видели человека, однако не обращали внимания, должно быть, признавая избранника Тарги. Поэтому государь расседлал изможденную кобылку, отпустил пастись, а сам прилег на берегу, расстелив войлочный потник и укрывшись плащом: если рядом были туры, опасаться на этом свете было нечего...

И только смежил веки, как увидел сон, будто с великой добычей идет Скуфь, обоз из сорока кибиток растянулся на три поприща, но лишь в трех из них сидят по дюжине рапейских дев, и все они образом так похожи на Чаяну, что не отличить! А встречают они витязей втроем: справа от Урагана стоит младший брат Кочень, слева – приемный сын Ровен.

– Выбирайте себе невест! – будто бы говорит им государь. – Позрите, сколько красных дев!

И сам стал высматривать среди них жрицу Чаяну, да никак не высмотреть, не признать, поскольку у нее космы были распущены, а у этих в три косы заплетены, но все равно волосы такие светлые, что сияние исходит.

– Есть ли среди вас жрица Чаяна? – будто бы спрашивает Ураган.

А девы закричали вразнобой:

– Я Чаяна!

– Я жрица!

– Это я была с тобой на реке Деннице!

– Это мне ты пришелся по нраву!

– Меня возьми!

И заходила у государя голова кругом от этого коловращения: никак не выбрать себе одну-единственную невесту, ибо все они похожи на Чаяну и так прелестны, и так маняще взирают, что сердце заходится.

Кочень с Ровеном тоже стоят растерянные – взоры разбегаются!

А ярый муж отчего-то голову повесил и лишь тяжко вздыхает. Тут и узрел государь, что доспехи на нем в старой крови, уже и ржа охватила, будто в земле лежали.

– Отчего ты такой угрюмый и доспехи ржавые? – спрашивает Ураган.

– Меня белый пар сразил, – признался Важдай. – Я теперь мертвый и в горах лежу.

– Кто это – белый пар?

– Царь рапейский, именем Сколот.

– Где же Скуфь? Где витязи мои?

– Да вот же они!

Государь только сейчас и увидел, что вместо коней в кибитки воины впряжены и дышат тяжело, будто загнанные. Все как один обнажены до пояса, словно на смертную схватку подымались, и только шапки на головах дымятся.

– Что это с ними приключилось?

– Их белый рапей в огне спалил, – будто бы походя отвечает воевода. – Бери невесту, государь!

Ему бы загоревать, но беловолосые девы перед глазами мелькают, смеются и руками манят. Обоз из кибиток встал в круг и ходит, будто хоровод, земля под ногами трясется. Причем половина из них черные, а другая половина – белые, покрытые сафьяном.

– Кто же из них жрица именем Чаяна? – спрашивает он у воеводы.

– Они все жрицы, – отвечает ярый муж. – И имя у них одно – Чаяна.

– Какую же мне взять?

– Возьми какую пожелаешь, – отвечает. – По уговору и совести. Остальные будут наши невесты.

– А брату моему и приемному сыну которых взять?

– Им будет довольно тех, что в закрытых кибитках едут, – отчего-то рассердился воевода.

– Кто же в закрытых кибитках едет?

– А там девы, которые тебе не по нраву будут. Так мы их сродникам твоим дадим и за себя возьмем.

– Все равно покажи!

И тут пологи на других кибитках откинулись, а оттуда разом высунулись люди срамного образа – нагие! Да вида неясного: вроде и девы, но бородаты, вроде и пары, но с косами!

Тоже замахали руками, заблажили визгливо, как сакалы:

– Меня возьми, государь! Меня огласи!

– Таких мне не надо! – Ураган бичом погрозил. – И сродникам не посоветую взять. Сгиньте с глаз моих!

Но Кочень с Ровеном закричали:

– А нам по нраву! Мы возьмем!

– Коли по нраву – берите! – зло засмеялся ярый муж. – Вам по достоинству!

Сродники подъехали к кибиткам с худыми девами, однако Кочень внезапно выхватил себе деву из другой кибитки – ту, что по образу похожа на жрицу Чаяну, бросил ее поперек седла и умчался прочь. Тут кибитки затворились, и Ровен, не успев взять себе невесты, вдруг опустил голову и заплакал.

– Не плачь, – сказал ему Ураган. – Возьми себе красную деву-рапейку!

– Не дам ему никакой! – вдруг заявил Важдай. – Не успел выбрать, так и пусть живет бобылем. А ты, государь, выбирай!

– Зачем же ты таких срамных невест себе взял? – спросил государь. – Какого племени? Да девы ли они?

– Отчего же срамные? – вдруг рассердился воевода. – Нам, мертвым, они впору. Только на Обаву твою не похожи, как ты хотел. Эх, государь, верно, ослеп ты и красы не позрел!

А беловолосые рапейки тянут к нему руки и зовут:

– Ко мне иди, государь! Меня возьми!

– Я достойна! Возьми меня!

Ярый муж все сердится и торопит:

– Выбирай скорее! Зайдет солнце – девы уснут! Нам ничего не достанется.

– На твою волю полагаюсь, – сказал будто бы Ураган. – Которую дашь, ту и оглашу.

– Добро! – Воевода подвел к нему деву под алым покровом. – Вот тебе невеста.

Государь поднял покрывало, а под ним Обава!

– Это же дочь моя! Да как ты посмел?..

– Тогда вот эту возьми! Она тебе будет по совести.

Выхватил из кибитки и дает ему на руки еще одну деву, только теперь, как и полагается, под синим покровом, сквозь который просвечивается дивный лик. Ураган взял ее, прижал к груди и понес к своей лошади. А дева такая теплая, ласковая и притягательная, что забилось государево сердце – умчать бы скорее в свою вежу и вено сотворить! Только почему-то он не в седло ее посадил, а стал поперек укладывать. Она же вырвалась и говорит:

– Ты зачем кладешь меня, как пленницу? Я тебе невеста!

Ураган сорвал с нее покров и содрогнулся от омерзения – утлая, древняя старуха с темным, сморщенным лицом! Огляделся, а рядом ни Важдая, ни обоза с рапейками...

– Не нужна мне старуха!

– Я не старуха – ягиня! Неужто не помнишь? Дочь Обаву мне в учение отдавал!

– И ягиня мне не нужна!

– Теперь уж делать нечего! – засмеялась она беззубо. – Коли выбрал, вези в свой шатер!

А он не бросил ее, не ускакал прочь, ибо даже во сне помнил, что по закону Тарги, даже плененного, порабощенного супостата нельзя ни убить, если больше не нужен или состарился, ни продать, ни прогнать, а кормить и содержать, пока сам не умрет.

В последний миг сна Ураган увидел эту ягиню совсем близко и ознобился с ног до головы – настолько отвратительный вид был у старухи.

И в тот же миг проснулся с радостью, вскочил на ноги, узрел рассветную туманную степь, свою встревоженную кобылку, зрящую куда-то вдаль, и вместе с холодным парным воздухом вдохнул в себя сущность привычного, явного мира.

Однако в тот же миг понял, что сон был вещим, ибо мерзостный образ ягини перекочевал из сновидения и, бесплотный, висел теперь перед взором, как всякое лихо...