Текст книги "1937. Заговор был"
Автор книги: Сергей Минаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Из контекста этой «записки» следует, что Дзержинский не знал, что мог предпринять Тухачевский, что он мог «пожелать продиктовать», но подозревал, что командующий Западным фронтом готовится к «диктату», т. е., собственно говоря, к методу режима «диктатуры». Поэтому на всякий случай Дзержинский и дает распоряжение по железной дороге. Очевидно, он не исключает и движение войск Западного фронта по распоряжению Тухачевского на Москву, возможно, вспоминая ход событий «корниловского мятежа» в августе 1917 г.
Дзержинский приказывает «наметить план наблюдения и выявления» и повторяет далее: «а также мер по усилению нашего наблюдения». Это значит, что до этого наблюдение за Тухачевским и его окружением со стороны ОГПУ велось не столь плотно и внимательно (раз глава ОГПУ требует «усиления нашего наблюдения»), но в обычном порядке, в каком это должны были делать особые отделы. Поэтому Дзержинский требует «наметить план наблюдения», «усиление наблюдения» с определенной целью – с целью «выявления». Учитывая содержание и контекст «записки» – с целью «выявления» «контрреволюционной подготовки» командования Западного фронта.
Следует обратить внимание на требование Дзержинского, обращенное им этой запиской к Менжинскому, помеченное словом «срочно». Из этого можно сделать вывод, что какие-то особо обеспокоившие председателя ОГПУ политические обстоятельства, возникшие к 1 января 1924 г. в штабе и войсках Западного фронта, и вызвали с его стороны требования «срочных» действий от своих подчиненных.
Сведения, вызвавшие необходимость принятия «срочных» мер, Дзержинский, вероятнее всего, получил не позднее 31 декабря 1923 г. Выше мы пришли к выводу, что разговор Тухачевского с Корком состоялся не ранее 29 декабря. Из контекста цитированной выше «записки Дзержинского» следует, что Тухачевский в это время был в Смоленске.
Смутные события так не проясненного и ныне «заговора Тухачевского» 1923–1924 гг. завершились тем, что Сталину и «тройке», победившей Троцкого, удалось «победить» и Тухачевского. 6 марта 1924 г. его, так или иначе, удалось лишить войск Западного фронта и перевести 2-м помощником начальника Штаба РККА. Конечно, это было не только должностное понижение, но и лишение Тухачевского (на всякий случай) возможности влиять на политические дела, что он мог делать, имея в своем распоряжении войска Западного фронта. Вскоре началась и «чистка» всего ближайшего окружения Тухачевского, о чем уже достаточно много писалось.
Однако Тухачевский не остался полностью в стороне от политических страстей и во второй половине 20-х гг. Арестованный в октябре 1936 г. С. Кавтарадзе, обвинявшийся в принадлежности к грузинскому центру троцкистской организации, в своем заявлении на имя наркома Н.И. Ежова от 8 марта 1937 г. сообщал об одном факте, относившемся еще к 1927 г.
«В конце 1927 года, – писал он, – я был на квартире Белобородова, где тогда проживал Троцкий и где собирались главари троцкистской оппозиции. Застал там Белобородова, Троцкого, Сосновского, Раковского. После туда же пришли Муратов и Смирнов И.Н. Точно не помню, но один из последних сказал: «Я говорил с Тухачевским по вопросу о наших делах, борьбы с руководством партии, и Тухачевский заявил: «Вы дураки, раньше нужно было поговорить с нами, с военными, мы сила, мы все можем, а вы действуете самостоятельно». Эту фразу я помню совершенно точно. Помню также, что это сообщение вызвало одобрение». Сыграло ли это сообщение какую-либо роль в «деле Тухачевского», сказать трудно. Оно более ничем и никем не подтверждается. По крайней мере, в опубликованных следственных и судебных материалах по известным политическим процессам 1937 и 1938 гг. этот факт не фигурирует и в показаниях подсудимых отсутствует. Однако он вполне правдоподобен. Особенно если учесть, что И.Н. Смирнов хорошо знал Тухачевского по 5-й армии еще с 1919 г. Он вполне мог, зная Тухачевского, вести с последним такой разговор.
О «заговоре Тухачевского», сведения о котором оказались в распоряжении ОГПУ в августе – сентябре 1930 г. из так называемого «дела Какурина – Троицкого». Поэтому не буду вновь останавливаться на его деталях. Ограничусь лишь той информацией, которая не была задействована в моих предшествующих книгах.
Летом 1930 г., по свидетельству указанных выше близких к Тухачевскому Н.Е. Какурина и И.А. Троицкого, в обстановке очередного обострения внутрипартийной борьбы во властной элите СССР, Тухачевский, как и на рубеже 1923–1924 гг., занял выжидательную позицию и готов был к взятию в свои руки власти в стране и установлению военной диктатуры при крайнем обострении политической ситуации, в случае, к примеру, убийства Сталина кем-либо из представителей оппозиции. Тогда это «дело» вроде бы разрешилось благополучно для Тухачевского после проведения очной ставки между ним и свидетельствовавшими против него лицами. «Мы очную ставку сделали, – вспоминал об этом деле Сталин на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., – и решили это дело зачеркнуть». Эта очная ставка была проведена 23 октября 1930 г. Но не она решила благополучный для Тухачевского исход дела. «Мы обратились тогда к тт. Дубову (Дубовому. – С.М.), Якиру и (в стенограмме пропуск, однако в соответствующих документах значится Гамарник. – С.М.), – продолжал Сталин, – «Правильно ли арестовать Тухачевского как врага?» Все трое сказали: «Нет, это, должно быть, какое-нибудь недоразумение, неправильно». Однако, судя по следующим репликам Сталина, на указанном заседании Военного совета не все так гладко оказалось с мнениями указанных военачальников – Якира, Гамарника и Дубового. «Я больше верил Дубову (Дубовому. – С.М.), – признавался почти семь лет спустя Сталин. – Он с одной стороны характеризовал Тухачевского как врага».
Следовательно, если Якир и Гамарник выразили однозначное сомнение в достоверности показаний Какурина и Троицкого и антисоветских замыслах Тухачевского, то Дубовой колебался и высказал какие-то соображения, компрометировавшие Тухачевского как человека, связанного с антисоветскими элементами. «На очной ставке, – продолжал Сталин комментировать позицию Дубового, – он сказал, что Тухачевский был связан с враждебными элементами. Два арестованных об этом показывали». Щаденко уточнил: «Да, в протоколе Троицкого». Значит, главные компрометирующие Тухачевского показания давал не Какурин, а Троицкий. Поэтому и судьба его сложилась, по крайней мере первоначально, гораздо благоприятнее, чем у Какурина, осужденного на 10 лет тюремного заключения.
Еще одно небольшое, но существенное уточнение, касающееся этого «дела», дал Ворошилов. «Это было в 1929–1930 гг.». Сведения об этом «заговоре Тухачевского» и «деле Какурина – Троицкого», содержащиеся в известной «Справке по проверке обвинений», даются таким образом, что складывается впечатление, что показания Какурина и Троицкого, арестованных в середине августа 1930 г., против Тухачевского были даны ими случайно, в ходе следствия. На самом деле, и об этом знал (тогда или узнал потом) Ворошилов, «дело» это началось еще в 1929 г.
Во-первых, известную ныне «секретную сотрудницу» ОГПУ О.А. Зайончковскую (дочь известного русского генерала A.M. Зайончковского, также сотрудничавшего с советскими спецслужбами) опрашивали о Тухачевском и его настроениях еще в декабре 1929 г… Но на 1929 г. указывает и вдова Тухачевского (в 1940 г.). «Еще в 1929 году, – показывала она на допросе, – в беседе с мужем Тухачевским последний рассказал мне, что имел неприятность через Троицкого Ивана Александровича и Какурина Николая Евгеньевича, преподавателей Академии им. Фрунзе. Неприятность эта заключалась в том, что при аресте Какурина был якобы обнаружен список какой-то организации, в котором имелась фамилия Тухачевского, но в этот список Тухачевский был внесен якобы без его согласия и ведома. Этот вопрос разбирался в ЦК ВКП (б), и Тухачевский смог доказать, что он ни в чем не повинен и ни к чему не причастен». Возможно, что в датировке (1929 г.) арестованная и осужденная вдова Тухачевского просто ошиблась. Известно, что и Какурин, и Троицкий, как выше уже говорилось, были арестованы в августе 1930 г. Однако само это «дело», касавшееся прежде всего возможной политической нелояльности Тухачевского, зародилось, пожалуй, еще в 1929 г.
Известно, что по результатам проверок 23 октября 1930 г. Сталин писал Молотову: «Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на все 100 %. Это очень хорошо». Однако похоже, что ни у Сталина, ни у руководства ОГПУ подозрения и политическая настороженность в отношении будущего маршала так и не исчезли.
В январе 1931 г., как ранее уже отмечалось, Сталин принял программу модернизации армии, предложенную Тухачевским. В июне 1931 г. Тухачевский был назначен заместителем Председателя РВС СССР и наркома по военным и морским делам, начальником вооружений РККА. Казалось бы, очень высокий и чрезвычайно ответственный пост в период реконструкции армии. И это действительно так. Но одновременно, следует это заметить, отныне и до конца своих дней Тухачевский был лишен командования реальными войсками: с назначением на указанные должности он покинул войска Ленинградского военного округа, которым он до этого командовал. Политически он отныне становился гораздо менее опасным. В его руках отныне уже не было реальных войск в качестве возможного рычага воздействия на поведение политического руководства.
Тем не менее, несмотря на выраженное Сталиным в письме к Молотову удовлетворение тем, что в октябре 1930 г. «Тухачевский оказался чистым на все 100 %», при появлении в последующие годы каких-либо внутрипартийных группировок, действовавших, так или иначе, против Сталина, следователи ОГПУ настороженно интересовались возможной связью с ними Тухачевского. Так было, к примеру, в деле «о группе Смирнова А.П., Эйсмонта и др.» в ноябре 1932 г. Как следует из следственных материалов, «заговорщики» выясняли: «А какое настроение у Тухачевского?» Н.Б. Эйсмонт в своих показаниях от 27 ноября 1932 г., очевидно, на вопрос следователя Г. Молчанова отвечал: «О настроениях Тухачевского я у Попонина не интересовался». В свою очередь, упомянутый В.Ф. Попонин в своих показаниях, также, видимо, отвечая на вопросы того же следователя, рассказывая о Н.Б. Эйсмонте, сообщал: «Он (т. е. Эйсмонт) продолжал разговор в таком духе: интересно знать настроения некоторых лиц, в частности, назвал Тухачевского, «каковы его настроения?» Я ответил, что я не знаю, так как с 1920 г. его не видал». Вновь фамилия будущего маршала всплывает в вопросах следователя на очной ставке Эйсмонта и Попонина в тот же день, 27 ноября 1932 г. «Какие разговоры были у вас с Эйсмонтом о Тухачевском?» – задал следователь вопрос Попонину. «Эйсмонт говорил, – отвечал арестованный, – что в случае войны советскую власть поддержат только рабочие Ленинграда, Москвы и центральных областей, а советские окраины вряд ли. И здесь же спросил, интересно знать настроения Тухачевского, я сказал, что Тухачевского не видел с 1920 г.». Эйсмонт на эти показания Попонина ответил: «Разговора о Тухачевском не помню».
В контексте приведенных показаний не столь важна степень причастности или непричастности Тухачевского к указанному делу. Важно то, что и любая оппозиция, судя по приведенным разговорам, размышляя о смене власти, интересовалась, что вполне естественно, возможным привлечением к себе армии. И в таких разговорах обязательно появлялось имя Тухачевского, и только его. В нем, похоже, видели уже, можно сказать, «дежурного» и «потенциального заговорщика», готового присоединиться к любой оппозиции и любой конспирации. О Тухачевском вспоминал и А. Енукидзе, давая показания о «кремлевском заговоре» 1933–1935 гг., как о человеке, который хотя и не вовлечен еще в заговор, но обязательно присоединится к нему.
Однако, начиная с лета 1931 г. и до конца своей жизни и карьеры, Тухачевский, лишенный своих реальных военных средств воздействия на политику, перестал быть действенной силой какой-либо внутриполитической борьбы. Отныне он остался лишь «именем», известным, знаменитым «именем», вокруг которого, как вокруг знамени или лозунга, можно было объединить недовольных властью, политическую или социальную ей оппозицию. Можно было под «именем– знаменем Тухачевский» действовать на внешнеполитическом поле, представляя СССР в «военно-аристократическом» облике Тухачевского, вводя в заблуждение зарубежных политических партнеров и врагов. Однако в качестве реальной политической или военно-политической силы на поле внутриполитической борьбы Тухачевский больше не существовал, в частности в 1936–1937 гг. Реальную силу, начиная с 1931-го и по 1937 г., представляли другие, новые «военные вожди».
«Новые вожди» Красной армии: Гамарник, Якир, УборевичК 1935–1936 гг. Тухачевский, сохраняя репутацию самого авторитетного военного специалиста в СССР и в Красной Армии, однако, уже не имел ни влияния, ни власти, ни политической, ни военной, какой он пользовался в 20-е гг., особенно в первой их половине. Политическое значение Тухачевского сохранялось, а в 1935–1936 гг., пожалуй, и значительно возросло из-за его популярности на Западе. Для Запада это была единственная приемлемая политическая фигура в качестве альтернативной не только Сталину, но и вообще «большевизму». Он считался единственным настоящим «небольшевиком» в «большевистской России». Для кого-то он был «русским Наполеоном», для кого-то – «русским Монком», для кого-то – «русским Муссолини», но только с этой личностью, как полагали в СССР и как было, в общем-то, и на самом деле, на Западе могли связывать надежды на реальное политическое перерождение «русского коммунизма», его скорое или постепенное уничтожение. Его считали карьеристом, политическим оппортунистом и некоммунистом.
К 1936 г. наибольшим авторитетом в Красной Армии, прежде всего нравственным, пользовался Я.Б. Гамарник, хотя он, собственно говоря, профессиональным военным не являлся. «Гамарник, – писали в «Часовом» 5 марта 1937 г., – это фактический руководитель Красной Армии. Отличный оратор. Общее мнение, что это идейный коммунист. Есть данные утверждать, что Ворошилов совершенно подчинен влиянию Гамарника». Там же автор цитируемых строк как бы мимоходом заметил: «Тухачевский в данное время особой роли не играет. Кое-какие круги продолжают возлагать на него некоторые надежды, но общее мнение, что это совершенно второстепенная величина».
«Некоторые товарищи, – призывал присутствующих военачальников Д. Г. Петровский быть честными на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., – здесь пытались говорить, что Гамарник не пользовался авторитетом. Товарищи политработники, Гамарник пользовался у вас неприкосновенным авторитетом». С ним согласились. «И не только у нас», – поддержали его голоса из зала. «У всех», – продолжал Петровский. «И у вас», – кто-то бросил упрек выступающему. Петровский не стал возражать. «У всех, – согласился он, – не спорю. И как только произносилось имя Гамарника, все разговоры кончались». «Решение Гамарника было непререкаемым авторитетом», – подтверждал видный армейский политработник Шестаков.
«Боялись?» – задал вопрос Сталин. «Не то что боялись, – пояснил Петровский. – Мы ему верили». «Верили, верили», – подтвердил Молотов. Таким образом, даже когда Гамарника уже причислили к «врагам народа», к «изменникам», все вынуждены были признать его большую популярность и исключительное к нему доверие со стороны комсостава и политсостава Красной Армии.
Другим, самым популярным и авторитетным в военно-политическом отношении к этому времени был командующий Киевским военным округом И.Э. Якир. «Якир… – признавался командующий Харьковским военным округом командарм 2 ранга И.Н. Дубовой на том же заседании Военного совета. – Мы все считали его, и в том числе я, лучшим представителем партии, партийным командующим. Все мы его называли нашим лучшим партийным командующим. Мы в рот Якиру смотрели, когда он говорил». С Дубовым согласился и Апанасенко. «Все буквально говорили, что на Украине абсолютная батьковщина, – сказал он, – что туда никому не позволено, кроме якировцев ехать, что Якир не дает отозвать ни одного человека с Украины. Все же понимали – особенно о Якире. Это же была икона». Кто-то попытался возразить выступавшему: «Это Украина называла». Но Сталин пресек дискуссию, поддержав Дубового и веско подтвердив высказанное им мнение о популярности и авторитете Якира: «Он считался одним из лучших командующих». Это же, весьма эмоционально, признал и комкор Криворучко. «Якир, – я смело заявляю, – что Якир, если не на все 100 %, то процентов на 70–75 пользовался большой популярностью и большой симпатией среди начальствующего состава. Я по чистой совести скажу, Якиру я доверялся, считал его своим учителем, своим командующим, и недурным командующим». Своеобразный итог этим свидетельствам подвел Сталин, подтвердив, что Гамарник и Якир действительно были очень популярны и пользовались особым доверием.
На вопрос Молотова, «как работал Якир – хорошо, средне или плохо», Дубовой, долго и близко знавший Якира и по служебной деятельности, и по родственным отношениям, ответил без колебаний и без возражений со стороны присутствовавших: «Хорошо работал. В 1935 г. маневры проводил, когда все командиры, все посредники ездили по местности, посмотрели. Маневры были слаженные. Сказать, что была плохая подготовка, несмотря на то что он – враг, предатель, я не могу сказать». С этим согласился и Ворошилов: «В 1935 г. маневры были проведены хорошо».
В высшем комсоставе господствовало убеждение о всесилии авторитета и влияния Якира даже на политическое руководство. «Назначат или не назначат его начальником Генерального штаба, – приводил по этому поводу пример Дубовой, обращаясь к Сталину, – Якир может отказаться. Якир не желает ехать – не едет. В 1935 г. вы с Климент Ефремовичем в Политбюро решаете на авиацию Якира послать. Климент Ефремович мне объявляет в вагоне, только говорит: «Ты ему не болтай». Некоторые командиры говорят: «Якир не захотел – Якир не идет». Туровский первый сказал, что это еще посмотрим: если Якир не захочет, он не пойдет. Он какую-то силу имел, т. Сталин».
Среди высшего комсостава Красной Армии объясняли это безграничным доверием Сталина к Якиру, пользовавшемуся особым расположением Сталина. «Якир приезжает из Москвы, – Дубовой вспоминал в связи со сказанным типичную ситуацию, – Якир в курсе всех организационных вопросов, он докладывает. И теперь, когда приезжаешь в Киев по любому организационному мероприятию, он говорит, что с ним советуется т. Сталин, что с ним советуется т. Молотов, что с ним советуется т. Ворошилов. Здесь украинские командиры сидят, они могут подтвердить, что Якир рассказывал, что в любой приезд в Москву он бывает у т. Сталина два-три раза, разговаривает с ним». Петровский подтверждал сказанное Дубовым. «Когда я был на Украине, – вспоминал он, – с Якиром я частенько виделся. Я заходил к нему, он тогда при приезде говорил, что он у вас в доме чуть ли не желанный гость, каждый раз у вас бывал. То же самое и у т. Молотова, и у Кагановича. Рассказывал всякие разговоры с вами». Об этом же с жаром говорил и комкор Криворучко. «Тов. Сталин, я вам прямо должен сказать, – признавался он, – что Якир почти всегда после каждого приезда из Москвы, при первой встрече с нами, всегда упоминал ваше имя. Он нам на собрании один раз даже так рассказал: «Меня т. Сталин вызвал и даже дал вот такую тактическую задачу: а ну-ка, говорит, возьми кусок бумажки и набросай схему, как были расположены войска Ганнибала. Хорошо, что я действительно был подготовлен: я моментально набросал схемку, и т. Сталину это понравилось».
Конечно, Сталину все это слушать было не очень приятно. «Это давно было», – как бы отмахнулся он. Однако затем, видимо, посчитал, что такой «отмашки» недостаточно, и попытался опровергнуть слухи о своих доверительных отношениях с Якиром. «Неверно, – возражал он. – Бывало такое дело, что либо Гамарнику, либо Орджоникидзе (он бывал часто у него) он что-нибудь расскажет, надеясь, что те мне расскажут. Дважды мы на совещаниях встречались. С 1932 по 1937 г. он не бывал у меня. Раз был он, Уборевич, я, Молотов. Кажется, в прошлом (1936-м. – С.М.) году». Надо сказать, что, в общем, Сталин не лукавил: во всяком случае, по «Журналу посещений» Якир был у Сталина в 1931 г., 1934 г., в 1936 г. 29 марта – вместе с Уборевичем, Тухачевским, Гамарником. В 1937 г. – 9 апреля, видимо, по «делу» своего родственника И.И. Гарькавого, и 8 мая, видимо, по «делу Тухачевского».
Якир не был «креатурой» Сталина. Ему покровительствовал Фрунзе, под командованием которого Якир служил с 1921 г., занимая должности командира 14-го стрелкового корпуса, командующего Киевским военным округом. Наконец, после того как Фрунзе в январе 1925 г. был назначен Председателем РВС СССР и наркомом по военным и морским делам, 29-летний Якир был назначен командующим самым крупным и по территории, и по количеству войск Украинским военным округом – по существу, командующим войсками и фактическим «военным министром» Украины.
Это был знак особого доверия к нему со стороны того, кто его на эту должность выдвинул.
«Я с Якиром дружил, – вспоминал Л.M. Каганович. – Он был моим другом. Я к нему очень хорошо относился в последние годы». Однако тут же Каганович оговорился: «В первые годы я к нему относился подозрительно». Далее он коснулся обстоятельств назначения Якира на указанную должность.
«В двадцать пятом году меня послали генеральным секретарем ЦК Украины, – вспоминал он сложившуюся ситуацию. – Я тогда молодым был. Мне трудно было. Освободилось место командующего Украинским военным округом. На Украине тогда поднимали голову троцкисты, рабочая оппозиция и зиновьевцы. Предложили Якира на округ. Я Якира знаю. Проявлял колебания троцкистские». Каганович, таким образом, засомневался, подозревая Якира в симпатиях к «троцкистам». На этот счет имеет смысл привести свидетельство самого Троцкого, опубликованное им в его статье в связи с «делом Тухачевского».
«Якир, – писал он, – из туберкулезного студента уже на первых шагах обнаружил воображение и находчивость стратега: старые офицеры не раз с удивлением поглядывали на тщедушного комиссара, когда он спичками тыкал в карту. Свою преданность революции и партии Якир имел случай доказать с гораздо большей непосредственностью, чем Тухачевский. После окончания Гражданской войны он серьезно учился. Авторитет, которым он пользовался, был велик и по заслугам».
Однако вернемся к воспоминаниям и впечатлениям Кагановича. «Я написал Сталину, – продолжал он свой рассказ о Якире, – Сталин мне прислал большое письмо, в котором писал: «Якира мы знаем. Фрунзе его особенно знает. И ручается за него. Я прошу вас не отказываться от него».
По свидетельству Кагановича, когда возникло «дело Тухачевского» и Сталин поставил перед Кагановичем вопрос о доверии к Якиру, то Каганович напомнил ему это письмо, в котором Сталин настоял на назначении Якира на должность командующего Украинским военным округом, со ссылкой на то, что «Фрунзе за него ручается». Сталин признал свою причастность к столь высокому назначению весьма молодого Якира. Таким образом, за Якира поручился Фрунзе. Якир был, скорее всего, креатурой Фрунзе. Как и Фрунзе, Якир был «молдаванином». Этот фактор, похоже, играл определенную роль в назначениях, сделанных Фрунзе и в составе военачальников, близких к нему. Это относится к еще одному «молдаванину», Г.И. Котовскому, его заместителю Н.Н. Криворучко. Однако Якир, как это видно из свидетельства Кагановича, пользовался полным доверием и Сталина. Это подтвердилось и четыре года спустя при решении вопроса о назначении нового начальника Политуправления Красной Армии.
16 сентября 1929 г. Ворошилов отправил Сталину, отдыхавшему в Сочи, телеграмму следующего содержания: «Телеграфируй твое мнение о кандидатурах на пост начпура. Лично выдвигаю кандидатуры – Якира или Гамарника. Кое-кто называет фамилии Постышева и Картвелишвили. Вопрос необходимо разрешить скорее, так как создается нехорошее впечатление, ввиду отсутствия заместительства Бубнову». Сталин, не называя определенную фамилию, ответил кратко, но ясно: «Можно назначить либо Якира, либо Гамарника. Остальные не подходят». Иными словами, обе кандидатуры в равной мере были для Сталина подходящими, он вполне им доверял. Назначение Гамарника, очевидно, было обусловлено нежеланием Якира переходить на политработу. Он предпочитал быть профессиональным военачальником, командующим.
Однако, будучи человеком, безусловно, способным, как военачальник он не пользовался, именно в военно-профессиональном отношении, авторитетом на уровне Тухачевского или Уборевича.
Самым авторитетным военным профессионалом считался Уборевич. Его знания в военно-профессиональной сфере, его навыки в воспитании и обучении войск ценили чрезвычайно высоко, «в рот ему смотрели», но «командный состав органически не мог выносить Уборевича, – откровенничал комдив Горячев, – он его просто ненавидел. Поэтому, очевидно, ему было тяжело иногда работать». Это мнение подтвердил и «Иван Панфилович (Белов), – свидетельствовал Петровский. – Он даже говорил, что прямо ненавидит, не может равнодушно смотреть на Уборевича». Апанасенко, заместитель Уборевича в командовании БВО, добавил: «С таким врагом, как Уборевич, мне страшно тяжело было жить и драться». В том же духе, хотя и менее эмоционально, высказался и Криворучко. «Уборевич не пользовался большой симпатией среди начальствующего состава, – присоединил он свое мнение к предшествующим. – Действительно Уборевич никого не мог ввести в заблуждение».
Иероним Петрович Уборевич (1896–1937) – литовский крестьянин из Ковенской губернии. Благодаря свойствам характера и природным способностям окончил Двинское реальное училище и поступил в Петербургский политехнический институт. За участие в бунте против полиции был отдан под суд. Бежал в Петроград, где был призван в армию и направлен в Константиновское артиллерийское училище. Весной 1916 г., после окончания училища, оказался младшим офицером в 15-м тяжелом артдивизионе подпоручиком. Затем – фронт, бои на Висле, в Румынии.
После Февральской революции, в марте 1917 г., Уборевич оформил свое членство в большевистской партии. По собственному признанию, он в то время «точно оттенков большевизма, меньшевизма не знал», поэтому оказался связанным с большевизмом преимущественно эмоционально. В бурные дни и месяцы революции Уборевич – командир революционного полка, вел бои с румынами и австро-венграми. В феврале 1918 г., раненный, попал в плен, из которого спустя полгода бежал. Вскоре на Северном фронте Советской Республики он становится командиром артиллерийской батареи, затем командиром бригады. Его доблесть в боях была отмечена орденом Красного Знамени. Отмечен он был и в штабе интервентов. «Иероним Уборевич, 22 года, математический склад ума, специальность артиллерист» – так значилось в разведсводке. Вскоре он был назначен командиром 18-й стрелковой дивизии в составе 6-й армии.
Последующая военная карьера И. Уборевича была стремительна. Уже осенью 1919 г. он – командующий 14-й армией, сыгравшей решающую роль в Орловско-Кромском сражении и поражении деникинских войск. В качестве командующего разными армиями на Кавказском, Юго-Западном фронтах, в Приморье во главе Народно-революционной армии Уборевич проявил выдающиеся способности военачальника. К этому времени полководческий авторитет Уборевича укрепился настолько, что его, 25-летнего командарма, офицера военного времени, без высшего академического образования, сочли достойным «причислить» в июне 1922 г. к Генеральному штабу. К ноябрю 1923 г. он занимал должность командующего 5-й Отдельной армией на правах командующего фронтом. К этому времени он получил заслуженное признание в войсках и репутацию одного из самых лучших и самых молодых «революционных генералов».
Подобно большинству молодых «революционных генералов», поднявшихся на гребне революционной волны к вершинам ранней воинской славы и власти, он был пронизан честолюбивыми настроениями. По свидетельству своих приятелей по военному училищу, Уборевич еще в юнкерские времена как-то обронил знаменательное признание: «Ну, уж если Наполеону суждено появиться, то им буду я». Достаточно яркая и стремительная военная карьера, молодость, некоторая созвучность с «наполеоновской» судьбой, несомненно, стимулировали развитие этих настроений в его мировоззрении, равно как и мнение, сложившееся о нем в военной и партийной элите СССР.
«Не случайно ходит анекдот в армии, – выступая на печально известном заседании Военного совета при наркоме обороны 1–4 июня 1937 г., говорил В.К. Блюхер, – что у Уборевича на письменном столе в его кабинете налево – портрет Ленина, а направо – портрет Наполеона. Может, это анекдот, а может быть, и правда. И когда ему говорят, что как-то это не вяжется, то он обычно отвечает: «Он тоже был артиллерийским поручиком». Уборевич тоже был артиллерийским поручиком. Это определяет его характер. Вот почему с большим трудом на XVII съезде его проводили в члены ЦК».
В сущности, это мнение об Уборевиче было весьма распространено и устойчиво. Один из высокопоставленных партийных руководителей начала 30-х гг. так охарактеризовал Уборевича: «Это человек очень самолюбивый и, по-видимому, очень способный, талантливый». В партийно-политических кругах Уборевича считали «человеком беспринципным, дьявольски самолюбивым», помнили, что «Уборевич при выборах в ЦК получил несколько сот голосов против». Дело в том, что «во время XVI съезда на сибирской делегации кандидатура тов. Уборевича в ЦК обсуждалась довольно горячо. Некоторые товарищи возражали против этой кандидатуры весьма энергично. Во время обсуждения кто-то бросил записку, смысл которой был примерно таков: «Человек, мол, способный, но в партийном отношении партией мало проверенный. Того и гляди, возомнит себя Наполеоном». Отсюда делали вывод, что Уборевич «в случае интервенции представляет особую опасность в смысле возможности проявления бонапартизма».
