Текст книги "Белый враг"
Автор книги: Сергей Григорьев
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Сергей Григорьев
Белый враг
РАССКАЗ
I. Шторм в степи
Осень. Бурный ветер. Степь. Войска Врангеля отброшены к Черному морю, но еще бушует военная буря. Когда на Черном море шторм – в степи тоже гуляет на просторе бурный ветер. Он не в силах взволновать самое землю; но степь похожа своими пологими увалами на взволнованное море; на ее раздольи есть где разгуляться штормовому ветру; он здесь бед творит не меньше, чем на море. Разметывает очеретовые крыши хат, завертывает железные листы на зданиях, срывает вывески, ломает крылья ветряков, сваливает в логах деревья, ломает в садах яблони и продувает насквозь странников.
Вот такой ветер дул целый тот день, когда Серьга Линь и Ваньтя Репеёк, промаявшись в очереди за хлебом, с тяжелыми котомками за спиной возвращались из города в лагерь; взвод тельстроты[1]
стоял под городом в Садовой балке. Итти Линю и Репейку было против ветра. Согнувшись ему навстречу, засунув руки в рваные рукава курток, а голову вобравши в плечи, мальчишки шли упорным, медленным шагом вверх и вперед. Перешли железную дорогу. За насыпью ее на луговине, оплетенной колючей проволокой, подобно мачтам разбитого корабля на бурном море, качались четыре мачты радио… Ветер выл и гудел в оттяжках мачт и реях антенны, наигрывая на струнах, натянутых меж мачтами на высоте, тоскливую волчью песню… Мачты были высотою по сто метров.
– Гляди-ка! – сказал Репеёк, – сломает мачты. Давай поспорим, что сломает?
– Кто спорит, тот гроша не стоит, – сердито ответил Линь.
– А кто молчит, тот в навозе торчит. Что, боишься проспорить? Давай поспорим на миллиард? Сломает! Гляди – качает, как былинки…
– Что ж, что сломает. Мы линию поправили.
– Поправили? Тоже: «мы пахали»…
– А что ж!
– Чего ты делал-то?
– То же, что ты.
– Нет, ты скажи… чего ты делал?
– Отстань, Репей!
Они уж миновали поле радиостанции и пошли открытым местом в гору на изволок. Ветер перехватывал дыхание. Он нес соломинки, как стрелы, и они больно вонзались в лицо, царапая до крови. Итти стало труднее. Репеёк остановился и, обернувшись спиной к ветру, сказал:
– Я подожду, когда она упадет…
– Ну, что ж. Она нам вредная!.. Так ей и надо, – проворчал Линь, не поднимая головы: он видел под ногами, как на краю рытвины ветер треплет чернобыльник.
– Да ты хоть оглянися!
Линь накоротко оглянулся. Радиостанция ему показалась в вечерней мгле похожей на великанскую траву над пустырем: как трепал ветер сухие былинки на краю рытвины, – так же и стометровые мачты, сложенные в восемь ярусов каждая из трех восьми вершковых бревен[2]
. Дом радиостанции поставлен под мачтами в середине; он похож на игрушечные домики, окруженные сухими былинками, с окнами, освещенными изнутри огарком; такие домики продают осенним вечером на улицах Москвы. Окна радиостанции ярко светились, она работала…
Линь снова повернулся и пошел, крикнув Репейку:
– Идем! Хлеба-то ждут наши, небось.
Репеёк не ответил. Подставив спину ветру, он отдыхал, смотрел и ждал. Ветер набежал густым порывом. Репеёк вскрикнул, Одна из мачт радио беззвучно сломилась пополам, рухнула и потянула за собой другие. Они падали с легкостью соломинок, но когда одна из вершин, упала, загремев, на крышу дома станции, то крыша смялась тоже.
– Что, брат, проспорил? Видал?
– Я с тобой не спорил. Так её и надо. Проволочка-то она – вернее.
– Что отец, то и ты говоришь.
– А ты уж больно сам умный.
От устали и холода Линь и Репеёк «собачились», медленно поднимаясь в гору. На гребне начинался сад, здесь ветер был тише. Итти легче. Репеёк сказал:
– Да! Строили-строили, ставили-ставили. Сколько народу трудилось. А он разом дунул, и все в тартарары.
– То-то, а ты – давай поспорим, – обрадовался.
– Я не рад. А это верно твой отец-то: чего мы станем делать, если повсё таких настроят. Ни ямы рыть, ни столбы ставить, ни крюки ввертывать, ни проволоку вешать, – сколько народа останется без работы.
– Работа дураков любит – солидно промолвил Линь, – давай закурим.
Мальчишки в затишьи посидели на сухой траве. Ветер по низи волновал сухой ковыль.
Покурив, Линь с Репейком спустились в дол, где катилась шумная река ветра; мотались обломанные сучья яблонь, шуршала палая листва. Тропинкой Репеёк и Линь поднялись на скат, где меж кустов, у подножья высоких оголенных снизу сосен, чуть серело в сумерках пятно палатки. Навстречу мальчишкам выбежал, визжа и лая, взводный сторож – пес Балкан. Около палатки ветер напрасно старался раздуть огонь погасшего костра, вырывая из него и унося уголья.
Люди все были в палатке. Линь и Репеёк просунулись под застёгнутый полог. За ними юркнул в палатку и Балкан.
II. Пес без пайка
В палатке накурено, душно и угарно. Посредине на жаровне с горящими углями – закрытое крышкой конское ведро – пар из-под крышки струйкой, пахнет вареною картошкой. Висит на проволоке коптящий каганец…
– Где ж вы, чертенята, пропали? – сердито закричал на мальчишек Линьков отец, Бехтеев. Его окрик разбудил старика; поднявши с подстилки лохматую седую голову, он сказал:
– Принесли? Вставайте, хлопцы, хлеб делить… Зашуршала солома. Из углов палатки, зевая, кряхтя, почесываясь, сползлись к огню рабочие тельстроты, их было в палатке семнадцать человек; с Бехтеевым и мальчишками – двадцать.
– Вываливай буханки на доску. Ах вы, бисовы дети, обглодали угол… – бранился Бехтеев, – не утерпели!
– Она сама отвалилась, – сказал Репеёк про корку буханки с обломанным углом…
– Отвалилась да прямо тебе в рот…
– Дождались праздничка, – сказал Иван Сверчок, алчно поглядывая на хлеб, – по неделям хлеба не видим – свобода?
– Советская власть, а какая в ней сласть? За что боролись! – поддакнул Рыжий Чорт.
Бехтеев принялся резать хлеб, окуная широкий нож в ведро с водой: чтобы хлеб не приставал.
– Линь, раскладывай. Глаз у тебя верный…
Линь стал раскладывать куски на пайки, ровняя. Около самой доски улёгся пёс Балкан и, положивши голову на лапы, поводил носом, втягивая запах. Над доской сгрудились рабочие и тоже жадно вдыхали хлебный аромат…
– Скусней хлеба духов не бывает, – сказал Сверчок. – Ты что же это, Линь, на сколько порций разложил?
Линь, тыча пальцем в пайки, сосчитал:
– Раз, два, три… семнадцать… двадцать, двадцать один…
– А народу сколько?
– А про Балкана-то ты забыл?
– Ты чего это нас с собакой сравнял?
Рабочие зашумели…
– Опять свое. Сказано, Балкану паю нет. Чего еще? Пускай вокруг нас питается.
– Собака за то должна хозяина любить, что кров дает.
– Раскладывай на двадцать порций!. Только время уводишь…
Репеёк погладил Балкана. Балкан заколотил хвостом по земле и через нос вздохнул грустно с присвистом. Линь перекладывает хлеб на двадцать порций. Его поправляют с разных сторон.
– Крошки-то на землю не сори!
– Куда корку кладешь?
– Прибавь, прибавь к шестому паю..
– Как, к шестому?.. Гляди, девятый меньше всех…
Наконец порции уравняли; сгребли и подсыпали к краям пайков даже мелкие крошки. Бехтеев сказал:
– Репей, повернись к доске задом, зажмурь глаза.
Репеёк скинул картуз (для хлеба), окинул глазами доску и приметил будто девятая-то горка будет поболее других. Он повернулся и сел к доске спиной, зажмурив глаза…
– Кому? – спросил Бехтеев, положив руку на третью кучку.
В палатке настала тишина. Ветер гудел в соснах и хлопал полотнищами палатки, стараясь её сорвать. Коганец мигает синим огоньком, вот-вот погаснет.
Репеёк, туго жмуря глаза, погадал, на какой кучке хлеба держит руку раздатчик – кажись, на седьмой, а она поменее, других; кажись, вот это и надо Сверчку за то, что Балкана обделить велел.
– Ивану Сверчку, – сказал Репей.
– Бери, Иван…
Рыжий Чорт выбранился и сказал:
– Кто всех жадней, тому и первому. Эх ты, Репей!.. Давай скорей.
– Кому? – поспешно спросил Бехтеев… Репеёк подумал, слушая, как чавкал хлеб.
Иван, про Рыжего: «подождешь, брат», и сказал, сгадав, что рука Бехтеева лежит на девятой кучке:
– Линю!.
– Это что еще, – забрал Рыжий, – тебе да Линю каким останутся!..
– Ладно ты, рудый пёс, не веди время. Бери, Линь.
– Кому?
– Семену с бородой.
– Кому?
– Инвалиду.
– Кому?
– Рыжему Чорту.
– Кому?
– Семену бритому.
– Кому?
– Бехтееву.
Дело пошло быстрее… Репеёк, зажмурясь, считал… Вот и девятнадцатая порция.
Остались две порции: Репья и Старика; чтобы не вышло Репью обиды, вместо Бехтеева руку на одну из двух остальных кучек положил, оставив другу на глазомер побольше, Линь спросил:
– Тебе или Старику?
Репеёк сказал:
– Старику!
Раскрыл глаза и живо обернулся, окинул глазами доску – доска была пуста. Репей разинул рот и вытаращил глаза. Рабочие захохотали, они жевали хлеб и говорили:
– Пока ты делил, смотри, Балкан твою порцию подбрил…
– Али его Линь обсчитал? Линь, как это ты просчитался? Дружка-то обманул?
– Ладно баловать-то, отдайте!.
– А ты заплачь, – сказал Сверчок.
– Я тебе заплачу, сволота!
– Ну-ка, ну!
– Отдайте…
– Ты гляди, и картуз-то твой Балкан вместе с хлебом съел.
Репеёк осмотрелся, скинутого им картуза тоже не было… Линь подтолкнул его и шепчет:
– У Сверчка картуз-от твой.
– Отдай, Сверчок, – сказал Рыжий Чорт.
– Да он никак уж и евоную порцию слопал…
– Отдай, а то заплачет…
Старик сдвинул брови и строго прикрикнул:
– Будет! Отдайте хлопцу хлеб…
– Отдай, Сверчок, а то я из тебя всю требуху выбью, – прибавил Рыжий Чорт.
Сверчок швырнул Репью картуз с хлебом. Репей обругал его и уполз с картузом в самый угол палатки под нависший брезент. Туда к нему пробрался, ворча, Балкан, за Балканом, ругая Семена, и Линь… Мальчишки растянулись на соломе и стали есть хлеб. Балкан лежал меж ними, вилял хвостом и подбирал крошки и объедки, как будто ненароком падающие с обеих сторон. Сверчок свистнул и крикнул:
– Балкан! Пошел вон! Блох от тебя не оберешься!
Пёс встрепенулся.
– Лежи, Балкан, – сказал ему тихонько Линь.
III. Кукушка с железными когтями
Поевши хлеба, подобрели.
– Ветер-то, братцы, гляди сорвет палатку. В поле ехать – душу выдунет…
– Рацию[3]
ветром сломало, – подал из своего угла голос Репей.
– Да вре?
– Пра! Провалиться мне на этом месте. Идем с Линем, я говорю: давай поспорим на миллиард! Ка-ак дунет, ка-ак хряснет – бац по крыше – дом пополам, и огни погасли, и петь перестала…
– Сломало и ладно. Линь, вытряхивай картошку в чашку…
Линь с Репейком сняли с жаровни ведро и слили воду за палаткой, опрокинули картошку в большую деревянную чашку, а на жаровню подкинув в нее из куля углей, поставили большой артельный чайник.
На доску насыпали горкой соли. Рабочие тельстроты сгрудились к чашке; от горы картошки шел пар; дуя на руки, Репеёк лупил картошку и, ткнув её в соль, откусил и с набитым ртом продолжал рассказ.
– Я гляжу вверх, думаю, – ну вот, сломает.
– Ну, уж ты верхогляд известный, сказал Сверчок.
– Ка-ак дунет, как рванет – мачта пополам, и все закачались и поклонились ветру…
– Лютой ветер, чтоб ему ни дна ни покрышки, – выругался Рыжий Чорт, перекидывая горячую картошку из лапы в лапу.
Вдруг ветер словно обиделся, навалился сверху медведем на палатку, сломал стойку, потом рванул покрышку, выдернул колья и причалы.
Полотно палатки взвилось и исчезло в темноте. Из опрокинутой жаровни рассыпались уголья и подожгли солому. Вспыхнул и побежал огонь. Работники тельстроты повскакали спасать свое барахло… Линь схватил опрокинутый чайник и вылил на огонь. Рыжий Чорт топтал огонь ногами. Сверчок орал на него:
– Чорт, не топчи картошку…
Огонь погасили. Ночь накрыла без просвета. И небо в черных облаках. Ветер мигом сдул смрад и чад палатки. Суматоха улеглась… Все легко вздохнули. Но холод прохватывал. Рабочие кутались – кто во что: в рваные чапаны, в брезентовый «непросыхач», в дырявое одеяло. Бехтеев крикнул:
– Ребята, ставь палатку!..
– А где она?
– Найди!..
Пошли по саду по ветру, ощупью шарили на земле в кустах ногами, – голые кусты царапали и хватали… Палатки нет… Пытаются вздуть огонь. Чиркают кремешки зажигалок. Ветер тотчас задувает огоньки… Линь с Репейком, а с ними и Балкан, рыщут по окружности стана… Балкан остановился между сосен, голых снизу, как телеграфные столбы, навострил уши и тявкнул.
– Что, Балкан? – спросил склонясь к нему Репеёк, – гнали тебя на мороз, да сами в собачье положение попали!
Балкан тряхнул ушами, снова деловито тявкнул, поднявши голову вверх…
– Он не жалится тебе, – сказал Линь, – а что-то слышит… Постой-ка… Послушаем.
Мальчишки, стоя рядом с псом под соснами, прислушались. В вершинах сосен густо гудел ветер, и в гуле его Репеёк первый услыхал, что словно вверху хлопает крылом большая птица.
– Есть! – тихо крикнул Репеёк. – Линь, давай когти и веревку…
Линь сбегал на стан, нашарил в темноте у сундука с инструментом когти и веревку и принес к сосне. Репеёк опоясался концами веревки, надел на ноги когти; обняв сосну, переступая когтем за коготь, стал взбираться вверх; скоро его не стало видно; веревку держал в руках Линь; она тянулась кверху; Балкан прыгал вокруг сосны и лаял…
Репеёк добрался до нижних ветвей сосны и увидал, что полотно палатки, плотно облипнув крону дерева с наветренной стороны, плещет краем, как флагом. Репеек развязал на поясе верёвку, поймал край брезента; впетлил конец, завязал его двойным узлом…
– Нашли! – крикнул он вниз. – Линёк, тяни!
– Есть – тяни! – ответил Линь и, повиснув на веревке, стал тянуть ее; ветки ломались; прижатая густым ветром к сосне, палатка не сдавала…
– Товарищи! – кричал сверху Репеёк, нашли! айда сюда! Старик! Гони сюда народ…
– Да ты где? – спросил снизу Старик.
– Я – «ку-ку», сижу на суку… Она тут к сосне прилипла… Тащи…
К сосне сбежались рабочие и, ломая ветви, сдернули веревкой полотно с сосны… Репеёк помогал вверху, обламывая задирающие сучья.
– Ну ты, кукушка, полезай вниз, молодец, – закричал Старик.
– Ку-ку!..
Репеёк спустился вниз и снял когти с ног.
Полотнище палатки было разорвано с одной стороны.
<…> ставя палатку на прежнее место, забивая поплотнее колышки растяжек.
Поставили палатку, и все забрались внутрь. Засветили коганец, разобрали рухлядь, улеглись. Линь с Репейком подобрали в чашку рассыпанную картошку, разожгли жаровню и поставили на нее опять артельный чайник…
Последним в палатку забрался Старик и сказал, грея руки у жаровни:
– Придется и нам переведаться с белым врагом!
Линь и Репеёк перемигнулись. Старик даром слов не тратит, а они только о том и мечтали, что однажды на лагерь их, тут или в лесу нападет шальная банда белых, из врангелевских отсталых, или из махновских, и произойдет сраженье….
– А что? – спросил Репей несмело Старика, – разве что есть, товарищ взводный?
– Сам увидишь – время придет. Утро вечера мудренее.
Он улегся на свое место у входа… Репеёк, сидя у чайника, прислушивался к шуму ветра. Ветер будто бы стихал; но кроме его шума и треска падающих веток, – ничего не было слышно.
Когда чайник закипел, Репеёк громко спросил:
– Чай кто пить будет?
Ему ответил с разных сторон храп. Все спали. Репеёк пролез в тот уголок, где обнявшись спали Линь с Балканом, привалился к ним и тоже уснул.
IV. Спутанная сеть
К утру Репейку приснился сон, что на лагерь напала белая банда. Окружили, подняли пальбу. Репеёк хотел вскочить и выстрелить из нагана, но на него навалился бородатый мужик с криком:
– Даешь рацию?
Репеёк проснулся, хотел встать, но полотно палатки не уступило его движению – оно тяжко провисло; от него веяло ледяным холодом. Репеёк разбудил Линька. Балкан проснулся тоже – они втроем выползли из палатки. Мальчишки зажмурились от солнца. Ночью выпал снег. Ветер утих. Палатка провисла под толстым слоем снега. Охлопьями ваты снег лежал на ветках сосен. На земле под солнцем снег почти везде уже растаял – только в колеях и рытвинах голубеет. Линь разгреб огневище, заваленное кирпичами, подул на пепел и выдул красный уголек, подложил вишенную сушинку, – огонь весело занялся. Репеёк побежал с ведром к колодцу; на срубе бадья с веревкой, навитой на барашек. Репеёк схватил бадью – спустить и удивился: не даётся. Едва оторвал, – бадья пристыла за ночь к срубу…
Свежо и звонко. По небу молочно-синему бежали трепаные облачка… Ветер чуть шелестит сухой листвой. На кустах свистят снегири, с пламенно-красной грудью.
– Хорошо б теперь, – подумал Репеёк, – в саду тайник поставить. Насыпать конопли; в клеточке посредине «манку» Раз! и накрыть сразу десяток снегирей…
Костер пылал, от дыма пахло вишней. Линь с Репейком наладили над огнем чайник. Из палатки стали выползать один по одному рабочие.
В чайник бросили щепоть «советского кофею» – жареной и смолотой ржи; уселись кружком у костра и прихлебывали горячую бурую горькую воду, запивая ею, у кого остался, хлеб, а кто его приел – вчерашнюю картошку.
Говорили о минувшей буре, о том, что «рация» пропала, но больше всего о том, что пора бы Старику охлопотать на зиму для взвода где-нибудь под городом хоть летнюю дачу. О том, чтобы поместиться в городе, никто не мечтал: город был наполовину сожжен и разбит снарядами, а уцелевшие дома уплотнены до отказа. Старик молчал.
– Чего же ты молчишь, товарищ взводный, – сердито спросил Бехтеев, – что мы всю зиму в палатке тут простоим? Нечего отмалкиваться.
– Сейчас пойду в город в штаб, – коротко ответил Старик.
После чаю Старик пошел в город, к нему прицепился Репеёк: вдруг паек какой выдадут, так одному Старику не унесть…
– Хорошо, пойдем.
Старик широко шагал по тропинке. Рядом с ним, равняясь, с пустой, котомкой за плечами, рысцою Репеёк. Заглядывая в угрюмое лицо Старика, мальчишка вызывал его на разговор:
– А мне ноне сон приснился, будто на нас белые напали.
– Белых прогнали без возврата.
И опять молчит.
– Вчера-то ты сказывал, что с белыми нам придется…
– Угу!
Тропинка вышла на скат, и стала видна линия железной дороги, а за нею – поваленные мачты радиостанции. Одна из мачт лежала, проломивши крышу, через дом. Среди путаных разорванных проволок излучающей сети и оттяжек копошились, подобно растревоженным муравьям, солдаты. Видно было, что работы начались ночью: вокруг еще дымили дотлевая ночные костры.
– Ишь ты, – сказал Репеёк, – торопятся. Небось им фронтовой паек дают, не то что нам. Небось, – кабы им в неделю раз по два фунта выдавали, – так не рвались бы в бой… И чего это любят их так…
Старик остановился на полугорьи и, сдвинув брови, смотрел на кучу хлама там где вчера был стройный порядок. Старик, привлек к себе Репейка и сказал:
– Когда ты будешь стариком, у нас будет один враг – слепая и темная стихия. Вы ее должны покорить, понял?
Репеёк ответил: «понял», хотя был немного испуган неожиданной лаской Старика и тем, что он говорит слова без счета.
– Знаешь ли ты, – продолжал Старик, – что эта радиостанция передает приказы за четыреста верст тридцати полевым рациям на фронте, и от них штаб принимает донесения тоже через нее. И так круглые сутки. Вчерашняя буря оборвала эту круговую связь…
– А по проводам? – спросил Репеёк.
– Провода мы еще наладили не всюду… К тому же этот ветер!.. – Он не кончил и пошел дальше.
– Проволок-то что напутано, – говорит Репеёк, проходя мимо поваленных мачт. – Линьков отец говорит, что зря называют «беспроволочный телеграф». Какой он беспроволочный, если столько проволок напутано! На сто верст протянуть – да поставить два «юза», и пошла стучать…
Старик досадливо заворчал:
– Хлопец ты не глупый, Репеёк, а слухаешь каждого дурня. Нехай будет сто верст! Так ты и будешь говорить по телеграфу только с одним городом. А тут на пятьсот верст вокруг – где бы ты ни поставил приемник – везде слышно. Хоть тысячу поставь приемных аппаратов, и всем будет слыхать, что ты подаешь.
– Как же это у ей силы хватает?
– Очень просто. Подумай. На митинге оратор говорит, а тысяча человек слушает и всем слышно. Ты кричишь, тебя на версту слышно. А в версте по кругу можно бы поставить пять тысяч человек голова с головой, и всем бы было слышно, что ты кричишь. То же и радио посылает свои сигналы во все стороны.
– Уж очень хитро она устроена, проволочка-то будет понадежней, – упрямо повторил Репеёк.
V. У Калинова куста
Из города Старик и Репеёк шли молча; без пайка, но с приказом – взводу тельстроты грузиться завтра с утра в вагоны и ждать, когда прицепят к маршруту. Назначение неизвестно.
С полдня погода опять испортилась. Ветер был не той силы, что вчера. Зато шла не то изморозь, не то дождь, и стало еще холодней и неприютней на стану. В вагоны работники тельстроты собирались с радостью; они не знали, что их ждет.
Лошадей у взвода не было: благо, под гору – имущество свозили на двуколках, впрягаясь сами. В один вагон погрузили имущество, материалы, проволоку, инструменты, двуколки поставили на платформу; в другой вагон поместились сами, разожгли чугунку – обсушились. Вагоны прицепили к хвосту эшелона, – и поезд двинулся на запад.
С продбазы выдали взводу пшено, овес, махорку, спички, связку воблы, керосину, бидон подсолнечного масла и по фунту на брата кураги.
Эшелон двигался медленно, перебираясь через реки по временным скрипучим мостам; рядом с ними, уткнувшись в реку, лежали взорванные железные фермы.
Чаще по откосам шумели осенние деревья: лес языками вторгался в степь; вместо саманных белых, крытых очеретом хат – по сторонам мелькали серые избы под соломой.
Вагоны взвода отцепили ночью на глухом лесном полустанке. На рассвете Репеёк и Линь проснулись от ругани и стука в дверь теплушки; ругались пятеро мужиков: они были верхами на тощих покорных лошаденках и «почем зря» бранили советскую власть – не столько потому, что их мобилизовали и прикомандировали к взводу тельстроты, а больше от того, что утро было сырое и морозное, – мужики промокли и обмерзли, азямы на них стояли коробом, а гривы лошадей сбились в ледяной колтун. Лошадей привязали за вагоном от ветра, а мужиков с коричневыми их сумами, чайниками и котелками впустили в жилой вагон и посадили к печке.
– Куда нас погонят? – спросил один из мужиков.
– Пойдем по линии телеграфа, лесами на Ворожбу, – сказал Старик.
Мужик выругался и спросил:
– А коней чем кормить?
Старик промолчал. Мужик, прихлебывая чай, отвел душу бранью, – и утихнув сказал Линьку и Репью:
– Хлопцы, поседайте на коней, да пусть поищут себе пищи. Да и теплее там.
Репеёк и Линь отвязали двух коней, сели верхом и, забрав на поводу трех остальных, пустились с рельс полустанка в лес. Балкан с веселым лаем бежал впереди.
Лесной просекой, неезженной почти дорогой тянулась вдаль на столбах линия телеграфа в восемь проводов. Лес был весь в серебре; ветки опушены густо инеем; в инее были и провода телеграфа, – они заметно провисли и касались толстыми белыми протканными серебрянной нитью шнурами. Черный ворон, испуганный лаем Балкана, вспорхнул и отряхнул на всадников тучу сухого снега; обоим засыпалось за шею. Репеёк вскрикнул, ударил пятками коня под брюхо; конь брыкнулся и поскакал…
Проехав с версту, мальчики свернули с просека влево, выбрали в лесу круглую полянку с сухой некошенной травой и пустили коней пастись. В лесу было теплее, чем в степи. Колтун на гривах лошадей растаял; они, потряхивая головами и хвостами, принялись щипать и хрустать подножную траву… Линь сел на пенек и, глядя на коней, тихонько напевал. Репеёк пустился в кусты, и скоро Линь с Балканом услыхали крик:
– Эй, Линь! Ау! Калина…
Линь побежал на зов Репья. Средь дубняка замелькали березы… За чащей – новая полянка, на ней на опушённых инеем кустах темно алеют гроздья прихваченной морозом калины. Спугивая с куста чечеток и чижей, мальчишки принялись срывать, отряхивая куст, ягоды. Кинули ветку Балкану. Он понюхал, грустно вильнул хвостом, посидел, но, видя, что Репей с Линьком надолго занялись кустом калины, пустился за сорокой. Белобока-стрекотунья, завидя пса, дразня его и непрестанно взволнованно болтая, перепархивала с куста на куст по нижним веткам; поджидала, – но как только Балкан кидался схватить ее за хвост, взлетала и уводила все дальше и дальше.
Скоро стрекотанье сороки затихло, и лай Балкана стал почти неслышен. Репей и Линь наелись досыта калины и, посвистав и покричав напрасно пса, вернулись на полянку, где оставили пастись коней…
Полянка, с примятой и потравленной травой была пуста: наевшись, лошади разбрелись по сторонам в поисках более лакомой травы… Мальчишки кинулись искать коней – они еще не успели далеко уйти – и скоро согнали на полянку четверку; не было пятого коня, буланого…. Мальчишки сели верхами, держали еще по коню на поводу и бранились, не зная, что делать.
– Калины захотел! – бранился Линь, – от нее только пучит. Вот как на станцию вернемся, мужик за буланого убьет…
– А ты бы не ел.
– А ты бы не звал.
– А ты бы сидел, паршивый чорт, на пне, да караулил.
– Да, я карауль – а ты калину будешь есть! Нашел дурака!
– Калину! От калины только пучит. Я говорил, что надо было спутать…
– Что «говорил» – ты бы и спутал ноги им.
– Я думал, они смирные.
– Смирные, покуда не наелись. Ты тоже смирный был, а наелся калины, – гляди, лопнешь от злости…
– Я тебе лопну! – Линёк наехал на Репейка и замахнулся…
– Ага! Ну ладно, бей, – и Репеёк подъехал к Линьку вплотную. Конь Репейка дружески положил голову на понурую шею коня Линька и приглаживал его взлохмаченную гриву языком…
Репеёк даже нагнулся на коне вперед к Линьку и сказал, бледнея:
– Ну, – ударь меня по морде…
– И ударю…
Оба замолчали. И оба услыхали издали чуть слышный лай Балкана.
Репеёк ударил коленками своёго коня по ребрам и сказал:
– Возьми и этого, серый дьявол, да жди – никуда не езди с полянки, покуда я не вернусь…
Он отдал Линьку повод третьего коня, а сам пустился на четвертом в лес на дальний лай Балкана.
VI. Заводиловка
Репей гнал лошадь целиком на лай Балкана. Он слышался то яснее, то глуше, то приближался, то удалялся; то вправо, то влево был слышен лай, а иногда проходило время, и лая было совсем не слышно… В такие минуты Репеёк останавливал лошадь и слышал, как ровно бьется под его ногою её сердце. У самого Репья сердце стучало часто и тревожно, ожидая лая. Вот снова слышно, и на зов Балкана Репеёк трогает своего послушного коня.
Среди дубов и берез стали попадаться сосны, сначала молодые – снизу до верху в ветвях, потом над дубами вздынулись кроны столетних мачтовых великанов. Конь Репейка перебрался через овражек, где играл еще не скованный морозом журчеек; за долочком – сплошной сосняк: серые снизу, а потом огненно-рыжие стволы подпирали серебряный свод, – кой-где вверху, сквозила зелень, кой-где – синевато-серое небо.
Лай Балкана ближе. Скоро Репеёк увидал, что меж сосен мелькает смутно тень Буланого. Репеёк свистнул и крикнул:
– Балкан!
Пёс кинулся ему навстречу тяжелыми скачками, высунув розовый язык. Он визгом и жалобным лаем пожаловался Репейку на Буланого, окружил коня, хватил его за морду и снова кинулся вперед, громко лая. Репей стегнул коня и стал настигать Буланого. Беглец не прибавил хода – он бежал меж сосен упрямой спорой тропотою к какой-то цели, ведомой только ему. Балкан забежал вперед, но Буланый, не обращая на него внимания, бежал, пригнувши голову к земле… Репей настиг его и ухватил за гриву.
– Тпру!
Буланый тотчас встал, фыркнул и потянулся храпом к зеленому кусту брусники…
Репей ожег Буланого хлобыстиной: тот только вздохнул. Намотав на руку повод оброти Буланого, Репеёк тронул было своего коня, но тут же остановил и задумался… Балкан лежал на хвое под сосною, отдыхая.
– Куда ж теперь нам ехать, Балкан? Балкан встал, отряхнулся, понюхал след и побежал назад – по следу Буланого… Отбежал, остановился, тявкнул – приглашает…
Репейку показалось такое простое решение обидным: пёс даже и не задумался, когда его спросили…
– Нет, Балканчик! Конечно, ты по следу приведешь на место. Да ведь я за тобой с Буланым, смотри, не мене трех часов кружил. Надо покороче да поскорей. Время – то за полдень. Калина у меня урчит дюже в животе. А наши, чай, пшено варят.
Репей вспомнил, что полянка, где пасли коней, пришлась влево от просеки, подумал и, тронув коня вправо, позвал за собой Балкана…
Пёс лег там, где стоял, и визгом приглашал Репья вернуться. И Буланый оглянулся на собаку, потянул повод из рук Репья… Репеёк ударил лошадей хлобыстиной, и они рысцою побежали между сосен, куда им велел человек…
Соснам не было краю. Репеёк неуверенно поворачивал своего коня то вправо, то влево. Балкан жалобно повизжал, потом нагнал и покорно трусил под хвостами коней, не забегая вперед.
Репеёк стал уставать от мелькания желтых стволов без просвета. У него зарябило в глазах и, качаясь в седле от внезапной устали, Репеёк увидал, что дальние сосны бегут вперед, ближние побежали назад, и лес закружился в тишине. Репеёк остановил коня, но лес продолжал кружиться.
– Надо быть, это от калины, – подумал Репеёк, закрывая глаза.
И с закрытыми глазами Репеёк видел, что вокруг него, медленно кружа, бегут сосны. Мальчик склонился на гриву коня и замер. Постепенно мелькание в глазах утихло. Тогда Репей открыл глаза и увидал, что лес и сосны недвижимы, вздохнул – и сказал Балкану:
– Зря я не послушал тебя!..
Ему показалось, что Балкан, вильнув хвостом, подмигнул ему с явною насмешкой.
– Однако, я и без тебя выберусь, – пробормотал Репеёк.
Успокоясь, он вспомнил простое правило – как выйти на прямую дорогу, если был на ней однажды.
Когда собьешься в лесу, не следует зря метаться то вправо, то влево, а нужно начать с места в одном и том же направлении круг, развертывая его всё шире. Это не значит «кружиться на одном месте». Получается спираль.
У каждого человека есть прирожденное чутье простора. Оно никогда не обманет.
Доверясь своему чутью, Репей притронулся к стволу сосны, около которой стоял его конь, левой рукой, и тронул коня вокруг и прочь от этой сосны против солнца. Правя конем, он все время думал, что та сосна, которую он тронул рукой, у него не позади, а с левой руки…
Примерно, через час Балкан кинулся обнюхивать чьи-то следы, и Репеёк увидел на хвое ясные следы копыт Буланого и своего коня, и пёс снова пригласил мальчишку на старый след. Но Репеёк пересек следы, продолжая развертывать свой путь спиралью от той сосны, которую он тронул левой рукой. Еще, примерно, через час следы встретились снова, – и Репеёк вторично пересек их, не колеблясь ни мгновенья. Тут Балкан рассердился, – надо думать, что пёс усумнился: в своем ли мальчишка уме. Пёс, собрав остатки сил, стал кидаться и хватать лошадей за морды. Репеёк ловко огрел Балкана хворостиной, тот визгнул и уже более не спорил.
Спустя не больше полчаса сосны внезапно разбежались перед взором Репейка, – он выехал на просеку. По просеке тянулась с краю телеграфная линия о восьми проводах.
Репеёк, не размышляя, повернул коня по просеке направо, твердо зная, что едет к станции назад. Просека идет стрелой, – то под гору, то в гору… Вынырнув из долочка, Репеёк услыхал дальний крик, потом увидал на просеке трех коней и на одном из них Линька.
