Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Сергей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

   – Надолго ль? – спросила Иринья.

   – Да уж, может, до отставу: муж в побывку пришел.

   Она казалась такою цветущею и радостною, какою ее давно не видали. Иринья глядела на нее и изумлялась перемене в ней. Ей чувствовалось, как дорог бабе муж, и опять ее подозрения поколебались. Неужели она, коли так мужа любит, баловаться будет, – а впрочем, чужая душа потемки. Она взглянула на Власа. Во взгляде его сквозила тяжелая грусть; эта грусть, видно, камнем давила ему грудь. Влас вдруг тяжело вздохнул и отвернулся в сторону. В сердце Ириньи опять заточил обычный червяк, и она с злорадством подумала: "Вздыхай не вздыхай, и теперь уж не твоя".

   – Ничего, хозяева, что я вместо себя другого человека-то поставлю? – спросила Сидора.

   – Ничего, ничего! – весело проговорила Иринья.

   Сидора не стала и дообедывать, а быстро собрала свое добро, оделась и уехала.

   Золовку Сидоры звали Александра. Она только еще выравнивалась в девку. У ней не было ни такой силы, ни сноровки, как у Сидоры, но Иринья глядела на это сквозь пальцы; она была с нею ласкова, как с гостьей; всегда говорила с ней, рассказывала, расспрашивала; она точно ожила. Но Влас с каждым днем все ниже и ниже опускал голову. Ему безотвязно лезли в голову мысли о Сидоре, о его чувствах к ней, о схватке ее с женой, о своей неудаче. Он представлял ее с мужем, их взаимную любовь и чувствовал себя, что он самый несчастный человек на свете. Ему тогда делалось непонятным, зачем он живет, хозяйствует, растит детей. Для чего все это? И такие мысли преследовали его чем дальше, тем больше. Заглушал он их только тогда, когда напивался.

   Пьяный он не буянил, но держался так, что все его стали бояться: и Иринья и ребятишки. Но всех больше его боялась Александра. Она признавалась Иринье, что она еще не видала таких нелюдимых мужиков. Иринья вздыхала и соглашалась с ней. Она сама до этих пор его не знала.

XV

   В осенний Сергиев день в уездном городе была ярмарка. Влас повез туда продавать воз льняного семени и предполагал там купить кое-что для ребятишек. Воз он направил с вечера, и едва перевалило за полночь, он встал и стал справляться в путь.

   Ночь была ясная, звездная; взошел месяц, и хотя его осталось не больше половины, но от звезд и месяца было довольно светло. Дорога, по случаю стоявшей сухой погоды, была гладкая; лошадь тянула воз свободно. Влас забрался на мешки, перекинул ногу через грядку и сидел так, покачиваясь от толчков телеги.

   Он, как и всегда последнее время, думал о Сидоре и с душевной болью старался разгадать, что же это его притягивает так к ней. Он хорошо сознавал и сначала, а теперь тем больше, что ему ею не обладать. У ней есть муж; притом же она к нему совсем равнодушна. Она, должно быть, любит своего мужа, и "баловать" она не пойдет; самое умное – ему выкинуть ее из головы. Но он этого не может. Он разбился мыслями во всем: его оттолкнуло от жены и от детей. Уж не колдовство ли это? Но Влас сейчас же прогнал эту мысль: какой оно могло иметь смысл? Другое дело, если бы баба хотела его приколдовать. Влас терял голову и чувствовал, как у него заходит ум за разум.

   – Если бы нашелся такой человек, отворожил бы меня от нее, ничего бы, кажись, не пожалел, – вслух подумал Влас, – ей-богу!

   И он опять стал убеждать себя, как это не идет ему этим заниматься. Вот он запил, за одно лето оказал в себе такую прыть, какой никто в нем не ожидал. А в какое положение он ввел жену и себя! При воспоминании об этом у Власа захватило дух и краска залила лицо. Что это? К чему это?

   Но вместе с тем образ Сидоры продолжал стоять в его воображении и все, как всегда, в притягательном виде. Власу стало от этого больно до слез, и он горько вздохнул.

   Когда он стал подъезжать к городу, уж рассветало. Ярмарочный гул, как шум высокого леса, или журчанье далекой реки, стоил над городом, несмотря на ранний час, и тем самым втягивал всякого попавшего в этот водоворот в деловое настроение. Влас тоже оставил свои мысли и думал о другом. Он задумался о том, где ему лучше встать на базаре, почем просить за семя, как продавать его. И чем ближе он подъезжал к городу, тем больше делался обоз и тем отчетливее становился ярмарочный шум. Теперь уж доносились отдельные голоса, мычали проданные коровы, блеяли овцы, люди галдели во все горло. Несмотря на раннее утро, купля-продажа шла вовсю.

   Власа встретили на дороге и не дали ему стать на место, как начали покупать товар. Влас, не любивший никогда калякать, продал семя с двух слов, и его повели ссыпать семя.

   Ссыпав семя и получив деньги, Влас уставил лошадь, задал ей корму и вышел за ворота. Только он очутился па улице, как в ближайшей церкви ударили в колокол. Влас снял шапку и перекрестился. Колокол, потрясая воздух, прогудел еще и еще, и вдруг полились звучные и мерные удары; у Власа что-то дрогнуло внутри. Он проникся умилительным настроением, и его вдруг потянуло в церковь. "Пойду я помолюсь святому угоднику, не поможет ли он избавиться мне от моего попущения. Больше ничего делать не остается, – надо как-нибудь бороться". И он пошел в церковь.

   Церковь была не то что в Хохлове: иконостас ее горел резьбой и позолотой. Везде были зажжены сотни свечей; толпа народу валила во входную дверь и разбродилась по разным углам вместительного храма. На клиросе стояли, откашливаясь, певчие; на другом клиросе дьячок читал часы.

   Влас взял две свечки; сам поставил их на канун и спасителю и, ставши в уголок, истово стал молиться.

   Он выстоял всю обедню, подошел ко кресту и вышел из церкви с серьезным, несколько вытянувшимся лицом и умиленным взглядом. Он прошел на постоялый двор, поправил у лошади корм, осмотрел ее и направился к трактиру пить чай.

XVI

   Трактиры все были переполнены, и Влас едва выждал себе место за небольшим столиком. Люди пили водку, но Влас решил ничего не пить, кроме чаю, закусить, а потом напоить лошадь, закупить, что надо, и отправляться домой.

   После церкви он чувствовал внутри себя мир и тишину, давно ему незнакомые, и наслаждался этим. Давно он не испытывал такого состояния и упивался им. Он сидел, не обращая никакого внимания на других, и спокойно пил чашку за чашкой. Допив последнюю чашку, он отправил в рот оставшийся кусок калача и поднял глаза от стола, чтобы подозвать к себе полового. Глаза его уперлись во входную дверь, и в этой двери в это самое время мелькнуло что-то знакомое, причем только было успокоившееся сердце его опять затрепетало. Он вгляделся и увидал, что в трактир входит Сидора. Власа точно ударило обухом; голова его закружилась, в глазах замелькали огни.

   Сидора была разодета по-праздничному. На ней была суконная жакетка; легкая шаль лежала вокруг шеи; голова была покрыта шелковым платком. Она вся сияла радостью и довольством. Вслед за ней показался долговязый, сутуловатый солдат, державшийся одной рукой за небольшие белокурые усы, как бы боясь, чтобы они не отвалились. Влас стал вглядываться в солдата, и тот ему не понравился. Он никак не ожидал, чтобы у Сидоры был такой муж. У него был четырехугольный лоб, мутные светло-серые глаза, сидевшие очень близко друг к другу. Красные веки его были воспалены, и на лбу его совсем не было заметно бровей. Нос был невелик, но он очень вытянулся книзу. Все лицо его имело грязноватый цвет и было покрыто редкими рябинами. Угловатый подбородок он брил. Застегнувши серую шинель на все пуговицы, он щеголял военной выправкой, хотя она к нему не очень шла. Свободных мест в трактире не было, и Сидора с мужем зорко выглядывали себе порожний стол. Влас не утерпел, чтобы не выслужиться перед работницей, и крикнул:

   – Эй, земляки! Места, что ль, не найдете? Идите, я вам свое уступлю!

   Сидора, увидевши Власа, всплеснула руками, сделала смеющееся лицо и проговорила:

   – Батюшки, кого я вижу-то? Иван, – обратилась она к солдату, – погляди, это мой хозяин!

   Сидора и Иван протискались к Власу и стали здороваться.

   Влас ответил на их приветствие и пытливо взглянул на солдата, желая угадать, – сказала ему Сидора про их кутерьму или нет.

   Солдат стоял перед ним вытянувшись, и Власу показалось, что и в позе его, и во взгляде нет того высокомерия и сознания собственного превосходства, которые непременно должны бы быть, если бы Сидора посвятила его в свою тайну. А стало быть, она ему ничего не говорила. Власу сделалось веселей, и он проговорил:

   – Подсаживайтесь, – лучше этого не найдете!

   – Могим, здесь так здесь, – сказал солдат, и Влас стал подниматься.

   – А ты куда ж? – опять смеясь, спросила его Сидора.

   – На базар, я уж кончил.

   – С нами компанию разделите! – предложил ему солдат, занося ногу через скамейку. – Чай на чай ничего, это палка на палку – плохо.

   – Знамо дело, а то мы его и отпустим, – проговорила Сидора.

   Влас немного помялся, взглянул на Сидору и проговорил:

   – Можно, отчего же!..

   – Ну, вот так-то, – все смеясь, сказала Сидора, – а то работали все лето вместе, а погулять ни разу не пришлось.

   – Давай погуляем, – заражаясь ее весельем и чувствуя, что только что нашедшее на него состояние опять исчезло, сказал Влас и велел подать им чаю.

   – А холодное что кушаете? – спросил Иван.

   – Есть грех.

   – Так давай прежде холодненького!

   Солдат в свою очередь постучал и приказал подать бутылку водки.

   – С кого начинать? – спросил солдат, когда водку подали.

   – А вот с нее, – нежно глядя на Сидору, сказал Влас, – как, значит, она, так и мы.

   – Ну, смотри! – сказала Сидора и выпила весь стакан.

   Когда выпили эту бутылку, другую спросил Влас. Опорожнили и эту, Влас спросил третью. Пили все поровну, и все захмелели. Все говорили, стараясь что-то сообщить друг другу, но понимать сообщаемое никто не был способен, поэтому все слова шли в воздух. Солдат то и дело повторял:

   – Это я в полку солдат, а тут я енерал-фидьмаршал, – и, хватая пробегавшего полового, он останавливал его и велел вытягиваться перед собой во фронт.

   – Кавалер, кавалер, одно слово! – лепетал заплетающимся языком Влас. – Ты кавалер, а жена твоя кавалерша. Тоись такая она работница, одно слово – золото, а не человек! Так, что ли, Сидора?

   – Ничего я не знаю, – говорила Сидора, вздыхая и раскрасневшись, с умилением глядя на своего Ивана.

   – Что ты на него глядишь? Ты на меня гляди! – беря ее за руку, кричал Влас. – Я тебя хвалю и всегда хвалить буду.

   – А ты говори: рада стараться!.. Дура, – поучал жену Иван.

   – Она и старается: если бы она была моя хозяйка, а не работница, я бы в три раза лучше жил... Вот ей-богу!..

   – Так ты прибавь ей... прибавь ей на платье, коль доволен!

   – Прибавить, отчего ж? Сколько хочешь; мне все равно, хоть пять, хоть десять рублей. Вот они, деньги-то!..

   Влас вынул кошелек и достал из него две монеты.

   – Вот оно, золото-то! Хошь, подарю?.. А?.. Хошь?..

   Сидора молчала. Прислонившись к мужу, она забыла все на свете.

   – Хошь, озолочу, спрашиваю? – бормотал Влас и опустил золотые на дно винного стакана; налил его водкой и поставил перед Сидорой.

   – Пей и пользуйся, слышь!

   Сидора отрицательно замотала головой.

   – Пей, дура! – сказал ей Иван. – Хошь, я помогу. – Он взял стакан, отпил из него половину и поставил остатки перед женой.

   – Остатки-то сладки, попробуй!

   Сидора выпила водку, опрокинула стакан, взяла в руку золотые и проговорила:

   – Куда ж мне их?

   – Давай я спрячу, – сказал Иван, – а там отдам.

   Он достал из кармана кошелек, положил туда деньги и проговорил, обращаясь к жене:

   – Ну, теперь благодари!

   – Покорничи благодарим, – проговорила Сидора и протянула Власу руку.

   – Не так, в губы, дура! – поучал муж жену.

   Сидора поцеловала Власа в губы. Влас, оторвавшись от Сидоры, изо всей силы застучал чайником и необыкновенным голосом крикнул:

   – Эй, еще водки, закуски подавай!..

XVII

   Александра на два праздника отпросилась домой, и Иринья была одна с ребятами. День прошел; наступил вечер. Власа из города все не было. Иринья то и дело выходила из избы, поглядывала, не едет ли муж. Влас не ехал. Все соседи уж приехали; Иринья пошла спрашивать про него у одного мужика.

   – Не видал ли ты моего там в городе-то? – спросила Иринья.

   – Видал.

   – Продал он семя-то?

   – Давно продал.

   – Что же он там шьется-то?

   – В канпанию попал, ну и загулял. Ты бы поглядела, какая канпания-то: работница ваша прежняя, муж ее – кутят разлюли-малина; весь стол бутылками уставлен, колбаса на закуску, сухари.

   – Что же он, пьяный?

   – Лыка не вяжет.

   Иринья почувствовала, как около глаз закололо и в них пошли круги.

   – Пес он страмной!.. – пролепетала она и, заливаясь слезами, пошла ко двору.

   Дома она обхватила в охапку ребятишек и стала выть в голос. Она плакала с причитаньями, и из этих причитаний можно было разобрать, на что она жаловалась перед судьбой. Она вспомнила прежнее безмятежное время и сожалела о нем. Она думала, что оно никогда теперь не воротится, а прошло оно бесследно и безвозвратно. Нашел на нее Касьян-высокос, поглядел на их дом и унес счастие и покой, словно вихорь злой. Погиб ее муж, добрый и ласковый, радетель для жены и детей; пропал их поилец-кормилец на вечный век. Придется ей теперь горе мыкать да кукушкой куковать.

   Ребятишки тоже плакали. Дунька ревела во весь голос, а Мишутка пробовал уговаривать мать. Иринья охрипла от плача; голос ее пересел; глаза опухли, – тогда только перестала она.

   Был уж вечер. Иринья приготовила на ночь воды, принесла дров и опять пошла поглядеть на выгон мужа. Она долго стояла за околицей, прислушиваясь, и понемногу ее слух стал различать, что где-то гремела телега. Давно уж смерклось; разглядеть, где едут, было нельзя. Иринья решила ждать. Если едет не Влас, то она и у этого спросит про него. Подвода приближалась. Лошадь бежала полной рысью и уж была недалеко от села. Вот понемногу вырисовалась дуга, потом голова лошади; лошадь была их. Сердце у Ириньи забилось; она перегородила лошади дорогу, остановила ее и заглянула в телегу.

   В телеге на мешках лежал Влас, свернувшись в комок. Он крепко спал, и от него несло перегорелой водкой. Иринья взяла вожжи, села на грядку и тронула коня.

   Подъехавши ко двору, Иринья соскочила с телеги и стала выпрягать лошадь. Потом она растолкала Власа и стала стаскивать его с телеги.

   – Сидора, Сидора... – бормотал Влас.

   – Сидора! Арапником хорошим тебе Сидору-то задать, вот ты будешь знать, – ах ты, беспутная твоя голова!

   Она дернула его. Влас торчком ткнулся в землю, тотчас же поднялся на четвереньки и хотел было встать на ноги. Иринья подхватила его под руки и потащила домой.

   В избе Влас тотчас же растянулся на полу, повернулся навзничь и громко захрапел, задрав нос кверху. Ребятишки в темноте забрались в угол и со страхом прислушивались к храпу: они никогда не видали отца в таком состоянии.

   – Миска! Тятя помилает?.. – спрашивала Мишутку Дунька.

   – Не – пьяный! – отвечал Мишутка.

   – Отчего?..

   – От вина, знамо, натрескался!

   – Тятя холосый, засем лугаешься?

   – Ну, поди, поцелуй его.

   – Я боюсь.

   – А говоришь – хороший.

   Иринья между тем выбрала все в телеге, и там, кроме пустых мешков да веретья, ничего не было. Они сговаривались, чтобы Власу купить ребятишкам материи на крышу шубы Мишке, чулки Дуньке и еще кое-что, но, видимо, Влас ничего не купил. "Загулял и забыл", – подумала Иринья и пошла в избу.

   В избе Иринья зажгла огонь и стала раздевать Власа. Влас ругался и отмахивался, но Иринья все-таки стянула с него поддевку и разыскала кошелек: ей хотелось узнать, сколько он прожил денег. Но в кошельке денег было мало. Иринья не поверила глазам: денег у него должно быть много, неужели он все прогулял? Она выворотила кошелек, обыскала все карманы, но ничего не нашла. Она опять опустилась на лавку и долго сидела молчком. Ей в эту ночь не было и сна: она чувствовала, что прежнее счастие разбито окончательно, жизнь вступает в другое русло, и как она потечет по этому руслу – бог весть.

   Утром она встала как разбитая и даже не знала, что ей теперь делать.

XVIII

   Влас проснулся позже ее. Он прошел на лавку и долго сидел на ней как ошалелый; потом он протер глаза и стал шарить у себя в кармане. Не найдя ничего в одном, он отыскал поддевку и полез в нее, но и там ничего не было. Охрипшим голосом он спросил у Ириньи:

   – Где кошелек?

   – На что тебе? – с невыразимою ненавистью глядя на мужа, спросила Иринья.

   – Где кошелек? – не отвечая на вопрос жены и возвышая голос, спросил Влас.

   – Да на что тебе кошелек-то, в нем ничего нет!

   – Врешь!

   – Что мне врать-то, на, погляди!.. – И она, взявши кошелек с полки, кинула его мужу.

   – Врешь! Ты обобрала деньги!

   Иринья вышла из себя и закричала:

   – Ах ты, забулдыга этакий! Прогулял все с своей сударушкой да на меня сваливает... Ах ты, непутевый!..

   – С какой-такой сударушкой? – зыкнул Влас, и глаза его свирепо сверкнули. – Ты опять свое.

   – Где ж ты их дел-то? Где ж ты напился-то как стелька? Ну, скажи...

   – Где бы ни на есть, да не смей ты меня порочить! Я тебе все ребра переломаю.

   Влас был неузнаваем: он совсем озверел; глаза его точно хотели выскочить; руки дрожали; голова тряслась; в таком состоянии от него всего можно было ожидать.

   – Подавай деньги!.. – гаркнул Влас.

   От его крика проснулся спавший на полатях Мишка и вскочил оттуда горошком. Влас стал наступать на жену. Иринья оробела и выглядывала место, где бы ей поудобней ускользнуть от него. Она бросилась было около печки, но Влас сметил это, шагнул туда и загородил ей дорогу. Иринья взвыла. Влас схватил ее за плечи и повалил на пол; потом он сел на нее верхом и прорычал:

   – Нет, не уйдешь, врешь...

   Иринья было рванулась и вскрикнула. Мишка заблажил во все горло и бросился вон из избы. Влас, не помня себя, повторял:

   – Нет, врешь! Ты скажи мне, где деньги да кто у меня сударушка?..

   Иринья снова заблажила благим матом. Власа от этого крика точно чем хлестнуло по вискам. Он зажал ей рот рукой, а другой рукой, размахнувшись, ударил в ухо. Иринья, как змея, извернулась на месте и освободила из-под руки мужа рот. Она заметалась туда и сюда, и вдруг ей под руку попалось что-то железное. Иринья машинально сообразила, что это – косарь, и он в одну минуту был у нее в руках.

   – Пусти!.. – провизжала Иринья.

   Влас не слышал ее крика. Он схватил ее обеими руками за голову и стукнул затылком подряд три раза. Не удовольствовавшись этим, он занес было руку и хотел еще раз ударить ее в ухо, но в это время Влас совершенно неожиданно получил удар в грудь чем-то твердым и острым; он вздрогнул; удар повторился в плечо и в бок. В бок удар пришелся всего сильнее. Власа это точно обожгло; он схватился рукой за бок и почувствовал, что оттуда бьет что-то горячее. Он растерялся, пошатнулся. Иринья выскользнула из-под него; теперь уж он очутился внизу, и Иринья, вцепившись ему в волосы, прохрипела:

   – Будешь? Будешь бесчинствовать?.. Сейчас убью!.. В лице Власа выражались ужас и боль. Он держался рукою за бок и лепетал:

   – Иринья!..

   Иринья отбросила косарь, вскочила на ноги и, задыхаясь и покачиваясь, подошла к столу. Влас очнулся на полу в сидячем положении; он все зажимал рукою бок; лицо его выражало ужас, и боль, а под ним стояла лужа крови.

   В сенях застучали, и в избу вбежали Мишка и один мужик.

   – Что у вас тут такое? – спросил он, пугливо озираясь кругом; ему не отвечали.

   Мужик вдруг побледнел и вскрикнул:

   – Караул! Смертоубивство!.. Караул!..

   Вслед за этим он бросился вон из избы. Мишка кинулся к матери.

XIX

   Стояла полная зима. Хохлово было занесено снегом. Только узенькие дорожки шли от дворов к пролегавшей по селу большой дороге, как рукава мелких рек, входивших в одну большую. Не было ни движения, ни оживления по улице, как летом. Кроме как во время уборки скота, редко когда и показывался человек. Однажды перед вечером на улице показался староста. Он был в новом полушубке, подпоясанный кушаком и в серых валенках. Борода его заиндевела; видно было, что он откуда-нибудь только что приехал. Он шел от своего двора к Мигушкиным.

   Когда староста вошел в избу Власа, сразу с холода он ничего не мог разглядеть, но мало-помалу глаза его пригляделись. Первым староста увидал Власа. Он сидел у стола с шубой на плечах, обросший волосами, с бледным, очень похудевшим лицом и тусклым взглядом. Около него помещался Мишка с школьным букварем, и Влас растолковывал ему непонятные школьные мудрости. Иринья, сгорбившись, с лицом без кровинки, пряла около суденки, а около нее делала из тряпок куклу Дунька.

   Иринья остановила свою самопрядку и загоревшимися от любопытства глазами взглянула на вошедшего старосту. Влас тоже повернул голову навстречу ему; оба они ожидали, что тот скажет.

   Староста перекрестился на иконы и проговорил:

   – Здорово живете!..

   – Добро жаловать!..

   – А я вам весточку принос.

   – Что такое?..

   Староста полез в карман, вынул оттуда два лоскутка бумаги и подал их Власу.

   – На волостной вас вызывают, по вашему делу.

   – А к следователю-то?

   – Следователь больше не потребует, он переслал все бумаги к земскому, а земский – в волость. В волости, если хотите друг на друга искать, то можете судиться. Влас глубоко вздохнул и проговорил:

   – Ну, мы не пойдем!..

   – Это – ваше дело, а мое дело вам повестку отдать, а там как хотите. А ты все-таки распишись на другой повестке: мне ее отослать надо.

   Влас подошел к божнице, взял оттуда заржавевшее перо и пузырек с чернилами и написал на повестке свое имя. Староста взял ее обратно и спросил:

   – Ну, как твое здоровье?

   – Ничего, теперь все зажило, только вот слабость во всем... Много крови вытекло.

   Староста добродушно засмеялся и поглядел на Иринью.

   – Вон как она тебя угостила.

   Иринья бросила прясть и взглянула на старосту грустным взглядом.

   – Ах, дядюшка Степан, а мне-то что через него сколько досталось этим летом, – я того за десять годов не видала.

   – А кто ж тебе велел так все к сердцу принимать, ты бы похладнокровней!..

   – С сердцем-то не совладаешь!..

   – Тогда зачем такую хорошую нанимала? Выбирала б, что на всех зверей похожа.

   – Я ведь нешто этого думала? Он прежде-то такой смиренник был, а тут вот и растаял... И что он только в голову забрал?

   – Это, видно, не в нашей власти! – сказал, глубоко вздохнувши, Влас.

   – Будешь охочь до сласти, на все не будет власти, – сказал староста и опять засмеялся.

   Влас немного подумал и проговорил:

   – Было бы понятно, если долго с человеком проживешь, а то вот только появилась и оплела.

   – "Во сне нечайно мне явился, на сердце искру заронил, блеснул, как молонья, сам скрылся, навек спокойствия решил..." – словами песни ответил староста и опять засмеялся.

   – Может быть, не навек, а надолго, – сказал Влас. – И как мы с бабой друг перед дружкой себя оказали; не будь этого случая, може, вовек этого б не узнали.

   – Ну, в ком что есть – рано или поздно выплывет; я это от хороших людей слышал.

   – Так зачем же это, зачем? – спросил Влас.

   – Може, судьба пошутить захотела. Ну-тка, скажи, что это за молодцы на свете живут, пусть-ка они хорошенько себя обозначут.

   – Все это от самих себя... – вздохнув, сказала Иринья. – Судьба тут ни при чем.

   – Может быть, и от себя, – согласился староста, встал с места и, вертя в руках шапку, готовясь ее надевать, добавил: – Так, значит, вы не поедете на суд?

   – Нет, не поедем.

   – Да, я еще забыл вам сказать, – спохватился староста, – ваша работница-то паспорт брала, к мужу едет.

   Влас насторожился.

   – Зачем же? – спросил он.

   – Пишет, говорит, что он ей там место нашел; все равно, говорит, в людях-то жить, так по крайности около мужа... Веселая такая!

   – Ну и скатертью дорога, – сказала, точно обрадованная этим, Иринья.

   – Дай бог час, – добавил Влас и вздохнул.

   – Так прощайте пока, – добавил староста, – живите-ка по-старому, а что было, то забудьте.

   – Хорошо, кабы забылось! – снова вздохнувши, сказал Влас, встал от стола и перешел к приступке.

   Староста еще раз пожелал им всего хорошего и вышел из избы. Иринья опять пустила в ход свою самопрядку, а Влас перешел к конику, взял с полатей подушку и лег на нее на лавке.

   – Тятя, что ж ты мне еще покажешь? – спросил Мишка.

   – Погоди, брат, успеешь, выучишься, все узнаешь, что нужно и что не нужно, не спеши!..

   Он проговорил это таким тоном, по которому ясно чувствовалось, что на душе его смутно. Мишутка закрыл книжку и убежал на улицу. Иринья перестала прясть и подошла к мужу; нагнувшись над ним, она проговорила:

   – Будет тебе кручиниться-то; пострадал и довольно, пора забывать!..

   Влас медленно повернулся к ней и растроганным голосом проговорил:

   – Я не кручинюсь.

   – Вперед будешь умней, може, не будешь так безумствовать. Не будешь?..

   – Иринья! Не поминай ты никогда о том, что было.

   – Я-то не помяну, ты-то забыл бы!..

   – Забуду, все забуду! Вот тебе свят бог! – воскликнул Влас, и в голосе его послышались слезы...

  1901

ДЕДУШКА ИЛЬЯ

Повесть

I

   После смерти моего дедушки старшею в доме осталась бабушка. Дедушка мой был третий сын одного крепостного крестьянина, осиротевший со своими братьями очень рано. Он оказался выродком из всех братьев. Братья отличились и выделились из других мужиков: первый – тем, что был без зачета отдан в солдаты, а другой – достиг завидного положения первого человека в деревне. Дедушка же мой кончил так, как кончают почти все обыкновенные мужики.

   В солдаты попал первый брат дедушки – Илья. У него умерла жена спустя три года после свадьбы. Этим, говорили, дедушку Илью точно пришибло: из дельного и бодрого большака он сделался вялый и задумчивый, все хозяйство он передал своему второму брату, дедушке Григорию, а сам начал собираться в монастырь. Но в монастырь он не попал. Походивши года полтора по святым местам, он не нашел там, чего искал, вернулся домой, обзавелся Священным писанием и стал жить дома.

   В солдаты дедушка Илья попал за ослушку перед барином. Во время ярового сева барин шел гулять по усадьбе. В это время в саду работали девки. Одна девка не в меру разболталась за работой. Барин окликнул ее. Девка вместо того, чтобы смолчать, что-то сказала на ответ. Барин был горячий. Услыхавши слово от девки, он взбеленился и захотел ее наказать. Дедушка Илья в это время привез из поля пустые мешки. Барин увидел его, подозвал к себе и приказал дать девке тридцать розог. Дедушка Илья сказал: "Я приехал работать на барщине, а не девок стегать". Барин распалился еще больше, и, когда подъехали другие мужики, он тотчас же велел им связать его и отправить в город и там забрить ему лоб. С этих пор дедушка Илья для наших мест точно в тучку пал.

   Дедушке Григорию выпала другая судьба. Он был не такого характера и готов был повиноваться не только каждому слову барина, но быть слугою всякого дворового. За это он скоро добился, что его поставили старостой, а потом и бурмистром. В бурмистрах он ходил до самой воли. После же воли он отделился от моего дедушки, вышел на новое место, отстроился за первый сорт, купил своему сыну, Ивану, в Москве место в биржевой артели, а сам завел небольшую торговлю среди мужиков. Откуда у него взялись на это деньги, никто не знал, хотя поговаривали, что перед волей ему удалось устроить с управляющим выгодное дело. На господском дворе стоял магазей, в который ссыпался на всякий случай со всей вотчины крестьянский хлеб; его, как говорили, было там четвертей с тысячу. Когда же был прочитан освободительный манифест, то пришлось весь хлеб раздать крестьянам. Но когда стали его раздавать, то еле-еле набрали двести четвертей. Куда девался остальной, так и концов не нашли. Мужики долго злобствовали на дедушку Григория и под горячую руку попрекали его; но к дедушке Григорию приставало это все равно что к гусю вода.

   После раздела с братом мой родной дедушка остался в старой стройке и начал быстро беднеть. У него был полон стол детей, и один одного меньше. Взрослым был только мой отец, но он вышел незадачным. Дедушка послал его в Москву на фабрику для посторонней добывки, но отец в Москве втянулся в водку и, что ни зарабатывал, все оставлял там. Его тогда женили, но он и женатый не поумнел, пришлось жить одною землей, но земли и прокормить семьи не хватало. Чтобы добыть что-нибудь где еще, дедушка метался туда и сюда. Он работал без отдыха лето и зиму, нанимался на поденщину, ездил в извоз. От этого он и помер. Он ездил по найму в свой город. Дело было в распутицу, дорогой дедушка сильно промок в весенней воде, простудился, слег и отдал богу душу.

II

   В то время у бабушки было пять человек детей: мой отец и еще четыре дочери. Жизнь в доме после дедушки пошла еще хуже. Отец хотя и сделался хозяином, но старательней от этого не стал. Подраставшие дочери требовали справы да выдачи замуж, а на это нужна была трата.

   К тому времени, как мне исполнилось восемь лет, бабушка развязалась со всеми дочерьми. Трех она выдала замуж, а одна умерла в девушках. Из замужних одна умерла тоже на первом году после свадьбы. Едоков в доме убавилось, но нужды не убавлялось. Она с каждым годом разрасталась и захватывала нас в свои когти. Во всем нашем обиходе она сквозила на каждом шагу. Все у нас было как нельзя хуже. У двора со всех сторон стояли подпорки. Изба уже накренилась набок, крыша на ней поросла мохом. Тес на коньке расщелился, потемнел, и в ветреную погоду он неприятно дребезжал. Углы избы с улицы отгнили, и мы, бывало, прежде чем загораживать избу на зиму, замазывали их глиной. И изнутри изба была не лучше, чем снаружи. Печка без трубы, поэтому, когда, бывало, топили ее, то отворяли дверь. Летом это было ничего, а зимой холодно. На это время все, бывало, одевались в теплую одежду. Пол у нас никогда не мылся, потолок же от дыма был настолько черен, что или днем в солнечный день, или вечером, когда горела лучина, он даже лоснился, точно вычищенный ваксой сапог.

   Кроме этого, у нас был кое-какой сараишко, но ни амбара, ни овина, ни других построек у нас не водилось, и мы даже тогда не надеялись завести их.

   Жили в то время на этом добре, кроме бабушки, – моя мать и я. Отец постоянно жил в Москве. Он приходил домой на пасху, но после пасхи опять уходил до покоса. Но на покос отец приходил не каждый год. Случалось это оттого, что, как говорила мать, отец "не находил заставы". Получивши расчет, он прокучивал все деньги по трактирам и портерным и возвращался опять на фабрику.